Либби Дэй

У леса, через который я ехала домой, был унылый, изможденный вид. Где-то неподалеку среди длинных неопрятных дорог, очевидно, была еще одна свалка. Она не попалась мне на глаза, но миль двадцать я пробиралась через прилетевший оттуда мусор — справа и слева дорога была усеяна использованными пластиковыми пакетами, которые маленькими привидениями парили над травой.

Начал накрапывать мелкий дождь и быстро превратился в холодный ливень. За окном машины все, казалось, приобретало уродливые очертания. Едва заметив какое-нибудь углубление в стороне или остов упавшего дерева, я представляла, будто под ними лежит то, что осталось от Диондры: набор неопознанных костей и кусочки пластика — часы, подметка, возможно, и эти длинные сережки со школьной фотографии.

«Кому какое дело до какой-то там Диондры!» — подумала я и снова поймала себя на том, что в голову опять лезут фразы Дианы. Какая разница, убил ее Бен или нет, если он убил семью, — и этим все сказано!

А я ведь так надеялась, что Раннер что-то прояснит, сделает так, что я поверю в его, Раннера, виновность. Но его вид лишь подтвердил мои мысли — на такое у него не хватило бы духу. А еще о том, какой он дурак. Словом «дурак» обычно обзываются дети, но к Раннеру оно подходило как нельзя лучше. Ушлый и хитрый, но одновременно дурак. Магду и ее соратников в клубе это разочарует, но я с удовольствием сообщу им его адрес — пусть продолжат с ним разговор, если охота. Лично я надеялась, что он долго не протянет.

Проезжая мимо подготовленного под посев поля, я заметила опирающегося о забор мальчишку; он смотрел на шоссе и то ли злился на кого-то, то ли ему было страшно скучно. Мысли вернулись к Бену. Диондра, беременная от Бена. Во все, что тогда рассказал Бен о той ночи, можно было поверить, если бы не его упорная ложь насчет Диондры. Что-то в этом было не так.

Приехав домой и чувствуя, что насквозь пропиталась заразой, я тут же ринулась в душ. Я терзала себя жесткой мочалкой, и кожа, когда я вышла из душа, была такая, словно на меня напали несколько кошек. Я легла, но ощущения чистоты не появилось, и, повертевшись около часа, снова встала под душ. Около двух часов ночи я провалилась в тяжелый, беспокойный сон. Среди плотоядно смотревших на меня стариков я искала отца, но, когда к ним приблизилась, их лица растаяли. На смену этому пришли еще более ужасные кошмары: Мишель печет блины, в миске с тестом плавает саранча, Мишель месит тесто, и ножки у саранчи отлетают, попадают в блины, но мама все равно заставляет нас их есть: там содержится протеин, к тому же они хрустят. Потом, поскольку саранча отравлена, мы все начинаем умирать — у нас перехватывает дыхание, начинается слюноотделение, глаза проваливаются. Я проглотила большое насекомое, но оно возмущенно полезло обратно через горло в рот, а там начало стучаться головой о зубы, просясь наружу.

Наступило серое, невыразительное утро. Я снова приняла душ (кожа не желала успокаиваться) и отправилась в библиотеку в центре города, располагавшуюся в белом здании с колоннами, которое когда-то было банком. Рядом сел вонючий дядька со свалявшейся грязной бородой и в заляпанном армейском кителе — в общественных местах он почему-то все время оказывался рядом. Подключившись к Интернету, я вышла на сайт с огромной печальной базой данных пропавших без вести людей и ввела ее имя.

Компьютер издал утробный думающий звук, а меня прошиб пот, хотя я очень надеялась, что на экране высветится сообщение о том, что сведения отсутствуют. Как бы не так. Фотография не слишком сильно отличалась от той, что была в школьном альбоме: кудри, обильно смоченные муссом для волос, челка, крутой волной падающая на лоб, темная подводка для глаз, розовый блеск для губ. На сексуально-обиженно надутых губках легкая тень улыбки.

Бен снова оказался в комнате для свиданий раньше меня, но на этот раз сидел откинувшись на стуле и скрестив руки на груди, отрешенный и враждебный. Прежде чем согласиться на свидание, он неделю молчал. Когда я села в кабинке напротив, он кивнул.

Это обескураживало.

— Знаешь, Либби, о чем я думаю с тех пор, как мы виделись в последний раз? — произнес он наконец. — Не нужна мне эта… эта боль. Все равно я сижу в тюрьме, не хочу, чтобы моя младшая сестра появлялась, то веря в меня, то не веря. Чтобы задавала странные ненужные вопросы, чтобы спустя двадцать четыре проклятых года заставляла тщательно подбирать слова и обдумывать ответ. Не нужно мне это недоверие. Поэтому, знаешь, если ты сюда являешься, пытаясь, что называется, «докопаться до истины», отправляйся в какое-нибудь другое место. Потому что мне это все просто не нужно.

— Я нашла Раннера.

Он не привстал от удивления, а так и остался неподвижно сидеть на стуле. Потом вздохнул, словно говоря: а кто бы сомневался?

— Боже мой, Либби! Да в тебе погиб следователь. И что же говорит Раннер? Он по-прежнему в Оклахоме?

— Он сейчас живет на свалке ядовитых отходов на окраине Лиджервуда. — У меня невольно губы растянулись в улыбке. — А из приюта его турнули.

Бен криво усмехнулся:

— На свалке ядовитых отходов, говоришь? Ха!

— Он сказал, что Диондра Верцнер была твоей подружкой и забеременела от тебя. Что она была беременна и вы были вместе вечером накануне убийств.

Бен закрыл лицо рукой, но через щелочку между пальцами я видела, как он моргает. Он заговорил — я не могла разобрать слов. Он еще раз повторил, но я опять попросила повторить. На третий раз он поднял голову и подался вперед:

— Я говорю, далась тебе эта Диондра, ты прям на ней зациклилась! Какого черта ты никак не успокоишься! Знаешь, чем все твои телодвижения закончатся? Ты все испортишь. У тебя была возможность мне довериться, поступить правильно и наконец поверить в брата. Которого ты знаешь. И не говори, что не знаешь, потому что это ложь. Либби, неужели ты не понимаешь, что для нас это последний шанс? Вокруг могут говорить, что я виновен или что я не виновен, но мы-то с тобой отлично знаем, что это ничего не изменит. Исследований ДНК, которые помогли бы меня отсюда вытащить, не будет, — дома-то уже нет. Следовательно, я останусь за решеткой. А это означает, что ты — единственный человек, мнением которого о том, что я не мог убить свою семью, я дорожу.

— Но ты не можешь винить меня в том, что я спрашиваю о…

— Нет, могу. Очень даже могу! Я могу обвинять тебя в том, что ты в меня не веришь. Знаешь, я могу простить тебя за детскую ложь, за то, что тебя тогда запутали. Но, черт возьми, тебе сейчас тридцать с лишним лет, и ты по-прежнему считаешь, что твоя родная кровь могла сотворить что-то подобное?

— Да, именно так и считаю, — сказала я, чувствуя, как внутри закипает злость. — Я нисколько не сомневаюсь, что она у нас дурная. Я чувствую это в себе. Я выбиваю из людей то, что нужно мне, Бен. В своей жизни я вламывалась и в двери, и в окна, и… я убивала… живность. Ты не представляешь, как часто руки у меня сжаты в кулаки.

— Считаешь, мы настолько скверные?

— Убеждена.

— Несмотря на то, что в нас половина маминой крови?

— Да.

— Сочувствую тебе, сестренка.

— Где Диондра?

— Прекрати.

— Что с ребенком?

Меня бросило в жар. Если младенец жив, ему (или ей?) сейчас двадцать четыре года. Младенец уже давно не младенец. Я попыталась представить взрослого человека, но воображение упрямыми прыжками возвращало меня к картинке завернутого в одеяло новорожденного. Черт, я себя-то с трудом представляю взрослой, а мне в этом году тридцать два. Столько было маме, когда ее убили. Она казалась мне такой взрослой. Куда взрослее и меня нынешней, и меня в недалеком и далеком будущем.

Значит, ребенку, если он жив, сейчас двадцать четыре года. Воображение тут же услужливо нарисовало пронзительную картину — что было бы, если бы… если бы все были живы. Мы в нашем доме в Киннаки. Мишель в гостиной, по-прежнему беспрестанно поправляющая огромные очки на носу, читает нотации стайке детворы — они на нее выразительно поглядывают, но все равно послушно делают то, что им говорят. Круглолицая Дебби, большая охотница до разговоров, с мужем-фермером, огромным блондином; у них в доме на собственной ферме имеется отдельная комната-мастерская с лентами, лоскутами и клеем. Пятидесятисемилетняя мама, загорелая и почти седая, так же благодушно пикируется с Дианой по поводу чего-то незначащего. Входит рыжеволосая дочка Бена — двадцати с небольшим лет, стройная, уверенная в себе, на тонких запястьях браслеты. Она закончила колледж и никого из нас не воспринимает всерьез. Наша порода.

Подавившись собственной слюной, я закашлялась так сильно, что из кабины через две от меня выглянула посетительница, но, удостоверившись, что я не умираю, вернулась к разговору с сыном.

— Бен, что произошло в тот вечер? Мне нужно знать.

— Либби, ты ничего путного не добьешься. В этой игре тебе не одержать победу. Скажу я тебе, что не виновен, значит, виновата ты, потому что разрушила мою жизнь. Скажу, что виновен… вряд ли тебе будет от этого легче.

И он был на сто процентов прав. По этой причине я столько лет ничего не предпринимала. И все же я решила выложить еще один козырь:

— А что с Треем Типано?

— Что?

— Мне известно, что он принимал ставки, что поклонялся дьяволу, что вы дружили, а в тот вечер были втроем: ты, он и Диондра. Это не может быть случайным совпадением.

— Откуда ты все это взяла? — Бен взглянул мне в глаза, потом выше и долго и пристально смотрел на рыжие корни моих волос, которые уже отросли до ушей.

— Отец рассказал. Он говорит, что тогда задолжал Трею Типано и…

— Отец?! Значит, теперь он для тебя отец?

— Раннер сказал…

— Да провались он пропадом. Либби, пора взрослеть. Пора выбрать, на чьей ты стороне. Можно остаток жизни провести, пытаясь выяснить, что произошло, пытаясь рассуждать. А можно просто довериться себе. Реши, на чьей ты стороне. Выбери меня. Так лучше.