Либби Дэй

Я выехала из Лиджервуда, и машина, прыгая на ухабах, по всеми забытой дороге двинулась в сторону Отстойников; небо приобрело ненормальный фиолетовый оттенок. Ну что можно сказать о человеке, то есть обо мне, чей отец обретается на свалке ядовитых отходов, о человеке, который вплоть до сегодняшнего дня знать об этом не знал да и знать не хотел! Отрава для саранчи, пропитанные мышьяком истертые оболочки пшеничных зерен вперемешку с патокой, ее применяли еще в тридцатые годы, чтобы остановить нашествие саранчи, а когда отрава оказалась не нужна, ее просто засунули в сотни мешков и свалили в одну кучу, даже не потрудившись закопать поглубже. А потом люди начали болеть.

Ну почему я потащилась в Оклахому одна! Ерзал бы сейчас Лайл на соседнем сиденье в очередном своем кургузом пиджачке — все не так тоскливо. Конечно, надо было ему позвонить. Но в возбужденной спешке я никого не предупредила, куда еду, а кредиткой последний раз воспользовалась на бензозаправке в Канзас-Сити. Если что-то случится, меня никто сразу и не хватится. Типы из бара — единственная ниточка к месту моего пребывания, но они мало похожи на добропорядочных граждан.

— Надо же было сделать такую глупость! — озвучила я свои мысли, чтобы не оставалось сомнений в том, как я поступила, и поморщилась при мысли о том, почему ищу Раннера. Очень многие считают именно его убийцей Дэев, но, несмотря на отсутствие у него алиби, в голове это не укладывалось. Как, вспылив, он мог схватиться за ружье, прицелиться и сказать «бах!», представить можно, но топор… Слишком много труда, слишком много усилий. К тому же на следующее утро его обнаружили спящим в его халупе и совершенно не протрезвевшим. Конечно, он мог напиться и после того, как убил семью. Но он бы не усидел на месте. Он бы смылся от полиции и начал рассказывать о содеянном кому попало.

От внешнего мира свалку отделяло хлипкое металлическое ограждение, в котором зияли отверстия с неровными острыми краями. Повсюду, как в прериях, бушевали сорняки по пояс, а в отдалении мелькали огоньки костров. Я поехала вдоль забора, приминая машиной траву, по дну настойчиво барабанил оставшийся кое-где на поверхности гравий. Продираться сквозь сорняки делалось все труднее; я остановилась, выбралась из машины и аккуратно прикрыла за собой дверь, не спуская глаз с отдаленных огней. Топать до лагеря минут десять. Я без труда проскользнула в дырку в заборе справа и направилась в сторону огней, чувствуя, как о ноги бьется лисохвост. На небе теперь оставалась лишь тонкая розоватая полоска. Я шла и почему-то мурлыкала себе под нос старую мелодию.

Чуть дальше торчали худосочные деревца, но первые несколько сотен метров стеной стояли сорняки. Снова вспомнилась наша ферма, в детстве было совсем не страшно, когда трава лезла в уши, щекотала запястья и под коленками, — тогда казалось, она утешает и умиротворяет. Через несколько шагов я споткнулась о хмельную бабу, буквально ощущая, как носок туфли вошел ей между ребер. Обняв бутылку без опознавательных знаков, она, скрючившись, валялась в луже мочи. Приподнявшись на локте и покачиваясь, она подняла на меня морщинистое лицо с прилипшей к щеке и волосам грязью и зашипела:

— А ну пшла вон!

— Какого черта! — заорала я в ответ, брезгливо подняв руки, словно боясь до нее дотронуться, и начала поспешно удаляться. Я думала, она снова впадет в пьяную кому, но между громкими глотками из бутылки она продолжала вопить вслед: «Пшлавонпшлавонпшлавон!» Крики постепенно перешли в подвывание и закончились рыданиями.

Вопли тетки вызвали живейший интерес трех лиц мужского пола, высунувшихся из-за кривых остовов деревьев. Двое на меня гневно воззрились, а самый молодой, костлявый мужик лет сорока с небольшим, выскочил и ринулся ко мне, размахивая горящей палкой. Я сначала от него попятилась, но потом резко остановилась.

— Ты кто?! Кто, тебя спрашивают?! — прокричал он. От порыва ветра слабый огонек факела потух и, когда мужик ко мне приблизился, превратился в струйку дыма. Последние несколько шагов он пробежал рысью, но остановился передо мной и нерешительно посмотрел на дымящийся уголек. С потерей огня авторитетность и мужское начало сменились мрачным недовольством. — Чё те надо? Сюда нельзя без разрешения. Запрещено. — Он удивленно таращил глаза и был весь какой-то замызганный, но волосы на голове лежали аккуратной ярко-желтой шапкой, словно он ухаживал только за ними. — Запрещено, — повторил он, обращаясь больше к деревьям, чем ко мне. Вот когда я пожалела, что не прихватила с собой кольт, и подумала, когда же я начну проявлять хотя бы каплю благоразумия.

— Я ищу человека по имени Раннер Дэй.

Я не знала, потрудился ли папаша придумать себе какой-нибудь псевдоним, но решила, что, даже если потрудился, к третьему или восьмому бокалу пива он его наверняка забыл. И не ошиблась.

— Раннер? На фига он тебе? Чё-то у тя спер? Чё? У меня — часы. Взял да так и не отдал. — Скелет ссутулился, втянул голову в плечи, как ребенок, которого ухватили за нижнюю пуговичку рубахи.

Где-то в метре от тропинки я уловила движение: какая-то парочка бесформенной кучей ног и волос удовлетворяла похоть, на лицах застыло то ли крайнее раздражение, то ли отвращение. Джинсы на обоих были спущены до щиколоток, розовая задница мужчины двигалась в ритме отбойного молотка. Мой собеседник посмотрел на них, хихикнул и произнес себе под нос что-то вроде «умора».

— Нет, я на Раннера не злюсь, — отвлекла я его внимание от корчившейся в конвульсиях парочки. — Просто он моя семья.

— Р-р-раннер-р-р! — вдруг заорал он через плечо и снова посмотрел на меня. — Раннер живет во-о-он там. У него дом на самом краю. Жрачка с собой есть?

Не ответив, я пошла в указанном направлении под громкие возгласы и рычание достигшей оргазма пары. Костры становились все ярче, все ближе друг к другу Впереди был выжженный кусок земли, утыканный кривыми палатками, похожими на сломанные от ветра зонты. В центре площадки горел большой костер. Женщина с ввалившимися щеками и отсутствующим взглядом переворачивала поленья и угли, не обращая внимания на тут же черневшие и потрескивавшие консервные банки с бобами и супом. За ее действиями, наполовину высунувшись из палатки, наблюдали мужчина и женщина помоложе. На женщине была надета детская зимняя шапочка, прикрывавшая только макушку, лицо было бледным и уродливым, как брюхо у рыбы. За ними двое стариков с венками из одуванчиков на засаленных, свалявшихся волосах с жадностью поглощали еду, запуская руки прямо в банки. В воздухе плыл запах тушеного мяса с овощами.

— Беверли, давай сюда! — крикнул огненосцу мужик с покрытым коростой лицом. — Жратва, кажется, готова.

Увидев меня, все замолчали. Они слышали, кого я звала несколько минут назад. Какой-то старик ткнул грязным пальцем еще дальше к западу — Раннер, дескать, там, — и я пошла в сторону прохлады ежевичных кустов. Местность становилась все волнистее — приходилось преодолевать пригорки до полутора метров в высоту и снова спускаться вниз. Где-то через девять подъемов и спусков я заметила негаснущее мерцание, похожее на свет восхода.

Снова вверх, потом вниз и вверх — я взобралась на вершину последней гряды и обнаружила источник свечения. Дом Раннера при ближайшем рассмотрении оказался ржавым огромным чаном, похожим на бассейн с высоченными бортами, где когда-то что-то смешивали. Оттуда и струился свет. На секунду я забеспокоилась, не радиация ли это. Но разве мышьяк, предназначавшийся для саранчи, светится?

Я направилась к этому объекту, из которого, усиленные эхом, доносились звуки, — Раннер двигался там, словно гигантский жук в стальном барабане. Голосом школьного учителя, читающего нотации нерадивому ученику, он громким шепотом говорил себе: «Что ж, мистер Умник, следовало бы подумать об этом раньше», и металлическая емкость транслировала его слова в небо, которое уже успело приобрести траурный фиолетовый цвет. «Да, Раннер, да, старик, а сейчас ты, пожалуй, справился», — продолжал его голос. Борт чана возвышался метра на три, в одном месте сбоку к нему была приварена лестница. Я начала подниматься наверх, выкрикивая имя отца.

— Раннер, это я, Либби, твоя дочь! — От ржавчины зачесались руки.

Снизу донеслись булькающие звуки. Я преодолела еще несколько металлических перекладин, ведущих вверх, и заглянула внутрь. Перегнувшись пополам, Раннер тужился, как при рвоте, и наконец из него вывалилась круглая фиолетовая масса. После этого он улегся на грязное пляжное полотенце, сдвинув бейсболку набок, и закивал, будто кто-то где-то хорошо справился с заданием. Вокруг него, как свечи, горели с полдюжины фонариков, освещавших его испещренное глубокими морщинами смуглое лицо и кучу старого хлама: жарочный шкафчик с дырками вместо переключателей, оловянный котелок, несколько наручных часов и золотых цепочек и мини-холодильник, никуда не подключенный. Раннер лежал на спине в расслабленной позе загорающего на пляже отпускника, рядом стояла измятая коробка с пивом, куда помещаются двенадцать банок. Я снова выкрикнула его имя, он посмотрел наверх, а когда меня увидел, подался носом вперед, как злая гончая. Это был один из моих жестов.

— Чё те нада! — огрызнулся он. — Сказал же, сегодня никаких делов!

— Раннер, это я, Либби, твоя дочь.

Он приподнялся на локтях, завернул бейсболку козырьком назад, рукавом отер со щеки дорожку подсыхающей слюны.

— Либби? — оскалился он. — Крошка Ли-иб-би-и! Спускайся, солнышко, поздоровайся с папочкой.

Он с трудом поднялся и теперь стоял в самом центре своего чана, голос звучал глубоко и напевно, отражаясь от стен, а свет фонариков придавал его лицу невероятно счастливое выражение любителя посидеть у костра. Я нерешительно топталась на лестнице, которая закруглялась на вершине, перетекала внутрь и там же сверху заканчивалась.

— Спускайся-спускайся, Либби, в новый папин дом!

Он поднял ко мне обе руки. Прыгать туда было не опасно, но я никак не могла решиться.

— Давай же! Спускайся ты с небес, Христос на костылях! Столько сюда перлась, а совсем рядом очканула? — рявкнул Раннер.

При этих словах я решительно перекинула ноги через край чана и села, как испуганный пловец. После очередного «ах ты, господи!» из уст Райнера я стала неуклюже спускаться. Раннер всегда обзывал своих детей плаксами и трусами — он был скор на словесную расправу. Я по-настоящему узнала его только летом, которое он провел у нас, но что за ужасное время это было для меня! Со мной его злые подначки всегда достигали цели, и я в конце концов сигала вниз с ветки какого-нибудь дерева, с сеновала, а то и в воду, хотя не умела плавать. После этих подвигов я чувствовала не торжество, а злобу и раздражение. И вот теперь спускаюсь в ржавый чан. Когда руки начали дрожать, а ноги перестали слушаться, Раннер схватил меня за талию, отлепил от стены и принялся ретиво кружиться со мной на руках. Я сучила в воздухе короткими ножками, словно мне снова было семь лет, изо всех сил пытаясь достать до пола, но это еще больше раззадоривало Раннера, он еще крепче ухватил меня где-то под грудью так, что я чувствовала себя тряпичной куклой.

— Перестань, Раннер, хватит. Отпусти!

Мы сбили два фонарика, и они покатились, разбрызгивая лучи света. Как те, которые преследовали меня в ту ночь.

— Скажи волшебное слово, тогда отпущу, — глупо хихикал Раннер.

— Отпусти!

Он принялся трясти меня еще сильнее. Грудь подпрыгивала, доставая до плеч, ударяясь о шею, подмышки болели от его железной хватки.

— А слово волшебное?

— Пожалуйста! — крикнула я и зажмурилась от негодования.

Раннер разжал руки, и я полетела вперед, как с качелей, на долю секунды почувствовав невесомость. Я приземлилась на обе ноги, но по инерции сделала еще три больших шага и ударилась о стену чана — он отозвался громоподобным металлическим гулом. Я потерла ушибленное плечо.

— Ну не обидно ли! Мои дети всегда были слабаками, — посетовал Раннер, переводя дыхание и уперев обе руки в колени, потом запрокинул голову и громко скрипнул шеей. — Подай-ка мне, доченька, пивко.

Вот таким он всегда и был — сначала ведет себя как идиот, потом перестает идиотничать и делает вид, будто ничего плохого он тебе не сделал. Я сложила руки на груди и даже не шелохнулась.

— Черт подери, Дебби, или как там тебя… Либби, что ты мне тут изображаешь феминистку! Окажи услугу родному отцу!

— А ты в курсе, Раннер, почему я здесь?

— Не-а!

Он сам дошел до пива, взглянув на меня из-под поднятых бровей, отчего лоб затерялся в глубоких морщинах. Я полагала, что мое появление произведет на него куда более сильное впечатление, но, видно, Раннер давным-давно заспиртовал ту часть мозга, которая отвечает за способность удивляться. Дни его протекали бестолково и несуразно, так почему бы не включить в них визит единственной оставшейся в живых дочери, последовавший через пяток лет?

— И когда же мы в последний раз виделись, моя крошка? Помнишь, я присылал тебе пепельницу в форме фламинго?

Эту пепельницу я получила от него лет двадцать назад, когда мне было десять лет и я, естественно, не курила.

— Ты помнишь, что написал в письме? О Бене? Что тебе известно, что не он… это сделал?

— Бен? С какой стати я буду писать этому придурку? Недоумок, не я его воспитывал, а его мамаша. Он родился странненьким, таким и остался. Родился бы животным — был бы самым слабым в помете, и мы бы от него избавились.

— Ты помнишь о письме, которое несколько дней назад ты мне написал? Что умираешь и хочешь рассказать правду о той ночи?

— Я даже иногда задаю себе вопрос, а мой ли он вообще? Я, когда его растил, чувствовал себя полным лопухом. Наверное, люди у меня за спиной посмеивались. Потому что в нем ну ни капли моего нет. Он на сто процентов сын своей матери. Маменькин сыночек.

— Ты всего несколько дней назад — вспомни, Раннер! — писал, что это сделал не Бен. Ты вообще-то в курсе, что Пегги лишает тебя твоего алиби? Твоя давнишняя подружка Пегги?

Раннер сделал большой глоток пива и заморгал, потом зацепился большим пальцем за карман джинсов и злобно рассмеялся.

— Ну да, писал. Надо же, совсем забыл. Умираю я. У меня этот… как его… сколи… блин, как эта хрень называется, когда разрушается печень?

— Цирроз?

— Вот именно. У меня этот самый цирроз и есть. А еще с легкими беда. Врачи говорят, я не протяну больше года. Надо было жениться на ком-нибудь с медицинской страховкой. У Пегги какая-то страховка была, но она вечно бегала снимать зубной налет, ей, вишь ты, рекомендовали. — Он произнес последнее слово тем же тоном, каким рассказывают о человеке, ложками поглощающем черную икру. — Либби, у тебя всегда должна быть медицинская страховка. Это очень важно. Без нее ты ни хрена не сделаешь и не добьешься. — Он несколько секунд изучал свою руку, потом моргнул. — Значит, написал я тебе письмо. Надо кое с чем покончить. В день убийств, Либби, произошло многое. Я часто об этом думаю и мучаюсь. Страшный день, ужасный. Проклятый день. Проклятый Дэй, — добавил он и ударил себя в грудь. — На кого только тогда пальцем не показывали! Они бы любого упекли за решетку. Я тогда не дал показания, которые должен был дать. Взял и сдрейфил.

Он произнес это очень буднично, как нечто само собой разумеющееся, и негромко рыгнул. Так захотелось схватить котелок и что есть силы ударить его по лицу.

— Но ведь ты можешь рассказать об этом сейчас. Скажи, что произошло, Раннер. Слышишь? Бен в тюрьме больше двадцати лет. Если ты что-то знаешь, говори.

— Да? А потом в тюрьму посадят меня? — Он возмущенно хрюкнул, уселся на свое пляжное полотенце и высморкался в угол. — Можно подумать, твой братец невинный младенец! Он занимался черной магией, якшался с дьяволом. А коли водишь дружбу с нечистой силой, должен знать, что рано или поздно это плохо кончится… Как я не догадался, когда увидел его с этим му… мудилой Треем Типано!

Трей Типано — это имя то и дело всплывало, но потом снова растворялось, никуда не приводя.

— Что сделал Трей Типано?

Раннер осклабился, над нижней губой угрожающе завис осколок сломанного зуба.

— Надо же, люди до сих пор не знают, сколько всего в ту ночь произошло. Обхохочешься!

— Над чем, Раннер? Мама погибла, брат в тюрьме. Раннер, у тебя детей убили!

Он склонил голову набок и скосил глаза на серп месяца в небе.

— Ты же жива.

— Но Мишель и Дебби погибли. Пэтти погибла.

— А ты-то почему не погибла, никогда не задавалась вопросом? — Он сплюнул кровавой слюной. — Не странно ли это?

— Какое отношение ко всему этому имеет Трей Типано? — повторила я вопрос.

— Если скажу, мне будет какое-нибудь денежное вознаграждение?

— Непременно.

— Я ведь тоже немножко виноват. Но и твой брат небезгрешен, и Трей тоже.

— Что ты сделал?

— А у кого в конце концов оказались все деньги? Ведь не у меня.

— Какие деньги! У нас их не было.

— А у твоей матери были. Я-то знаю, у твоей курвы-матери деньжата водились.

Он теперь гневно на меня взирал, расширившиеся зрачки подчеркивали голубизну глаз, казавшихся вспышками на солнце. Он снова склонил голову набок, на этот раз беспокойно, по-звериному, и пошел на меня, расставив руки ладонями вверх, словно демонстрируя, что не собирается ни обидеть меня, ни ударить, и все же этот жест смутил меня.

— Куда подевались все деньги от страховки Пэтти? Вот тебе, Либби, еще одна загадка, над которой нужно поломать голову. Потому что лично я уж точно ничего с них не поимел.

— Никто никаких денег не получил. Все ушло на адвокатов Бена.

Раннер теперь возвышался прямо надо мной, пытаясь напугать меня так же, как делал это, когда я была маленькой. Ростом он невысок, но все равно сантиметров на пятнадцать выше меня. Он стоял и дышал на меня теплыми пивными парами.

— Раннер, что тогда произошло?

— Твоя мать вечно прятала от меня деньги, никогда мне не помогала, а ведь я сколько лет горбатился на ферме. И мне за это ни цента! Вот и поплатилась за собственную жадность. Она, дура, сама накликала беду. Если бы она только дала мне эти деньги…

— Ты в тот день просил у нее денег?

— Я всю жизнь кому-то должен. Всю жизнь одни долги. У тебя, Либби, есть деньги? Блин, конечно, есть, ты же книжку написала. Так что ты тоже не белая и пушистая. Поделись деньгами с отцом. Куплю себе на черном рынке новую печень, а потом дам какие хочешь показания. Чего хочет наша малышка?

Он сделал из пальцев козу и ткнул меня в грудь. Я начала медленно пятиться.

— Если ты причастен к событиям той ночи, которые могут выплыть наружу…

— Раз тогда ничего не выплыло, с какой стати кто-то будет копаться в этом деле сейчас? Думаешь, копы? Адвокаты? Тот, кто оказался в него втянут? Кто благодаря этому делу стал знаменит? — Выпятив нижнюю губу, он теперь показывал пальцем на меня. — Думаешь, они скажут: надо же, мы совершили ошибку, выходи, Бенчик-бубенчик, выходи, милый, на свободу и живи спокойно? Щас! Он в тюрьме по гроб жизни, хоть тресни.

— Нет, если ты скажешь правду.

— Ты вся в мать, такая же, блин… прибабахнутая. Нет чтоб, как все, плыть по течению! Так надо все усложнять. Если бы она за все годы хоть разок мне помогла — нет, эта сука уперлась. Я не говорю, что она заслужила такой конец… — Он заржал и вцепился зубами в ноготь. — Но быть такой упертой! Да еще ублюдка воспитала, который развращал маленьких девочек. Гадость какая. Ни разу этот мальчишка не повел себя по-мужски, так и остался сосунком. А Пегги передай, пусть отсосет.

Мне здесь больше нечего было делать — я повернулась, чтобы уйти, но поняла, что без его помощи из чана не выбраться. Пришлось снова на него посмотреть.

— Неужели ты думаешь, что всех поубивал малыш Бен? Да разве бы он смог!

— Кто же в таком случае там был? Что ты этим хочешь сказать, Раннер?

— Я говорю, что это Трей, ему понадобились деньги. Он был букмекером. Трей хотел, чтобы ему заплатили.

— Ты ему задолжал?

— Я не собираюсь перед тобой отчитываться. Скажу только, что он принимал ставки. И в ту ночь был с Беном. Как, по-твоему, он бы еще оказался в том гребаном доме?

— Если все произошло именно так, как ты говоришь, раз ты считаешь, что нашу семью убил Трей Типано, ты должен дать показания, — перебила я. — Если, конечно, все это правда.

— A-а, выходит, ты ни о чем не знаешь! — Он вцепился мне в руку. — И хочешь все получить даром! Я вот прям взял и все тебе бесплатно выложил! Рискуя жизнью… Я ведь велел привезти деньги. Говорил же…

Он потянулся ко мне, но я увернулась, подхватила мини-холодильник и потащила к лестнице — грохот стоял такой, что перекрыл голос Раннера. Я вскочила на возвышение, потянулась, но пальцы по-прежнему не доставали до перекладин.

— Дай пятьдесят баксов, и я тебе помогу, — сказал Раннер, лениво оценивая мои усилия.

Я встала на цыпочки и потянулась, изо всех сил пытаясь ухватиться за край, но моя подставка вдруг опрокинулась, и я свалилась вниз, ударившись нижней челюстью о пол и прикусив язык. От боли на глазах выступили слезы. Раннер расхохотался.

— Господи, ну что за хренота, — сказал он, глядя на меня сверху вниз. — Боишься меня, своего папку?

Я отскочила за холодильник, не спуская с него глаз и одновременно соображая, что еще можно подставить под ноги, чтобы выбраться наружу.

— Я не убиваю девчонок, — раздался голос, словно ниоткуда. — Нет, не стал бы. — Вдруг его взгляд оживился. — Скажи, а Диердру нашли?

Я поняла, чье имя он пытается выговорить.

— Диондру?

— Ага, Ди-он-дру.

— Что тебе о ней известно?

— Я всегда думал, что ее в ту ночь убили: ее больше никто не видел.

— Подружку Бена, да?

— Вроде как. Последний раз я ее видел с Беном и Треем. Может, она все-таки убежала? Иногда мне нравится считать себя дедом.

— О чем ты говоришь!

— О том! Она от Бена залетела. По крайней мере, он так сказал. Раздул из этой ерунды целую историю, как будто это так трудно сделать! Я ее в тот вечер видел, а потом она больше нигде не появлялась. Я даже думал, не померла ли. Может, ее эти, как их… дьяволопоклонники… того… они ведь убивают беременных и младенцев. Короче, она исчезла.

— И ты ничего не рассказал в полиции?

— А какое мое дело!