Книга: Вторая жизнь Эми Арчер
Назад: 1
Дальше: 3

2

Помню внезапно навалившуюся темноту, помню, как руки Либби обхватили меня, помню быстрые, легкие, как крылья мотылька, прикосновения ее дрожащих ладоней к моему лицу. Слышу стук – это она захлопнула дверь ногой, слышу учащенное дыхание – это она перетаскивает меня из прихожей на мягкий диван.
Когда прихожу в себя, женщина стоит у камина и разглядывает фотографию Эми. Берет ее в руки и улыбается.
– Поставьте на место, – говорю я.
Либби оборачивается, ставит карточку обратно на камин. Я пытаюсь сесть, но она вскидывает руку, словно полицейский, что останавливает машины на дороге.
– Полежите пока. На всякий случай. Принести воды?
Не успеваю ответить – она уже выходит из комнаты и направляется на кухню. Слышу, как хлопают дверцы шкафчиков, звенят стаканы и бежит из крана вода.
– Вот, держите. – Она помогает мне сесть и подает стакан. Вода теплая, с металлическим привкусом. – Как вы себя чувствуете? – спрашивает Либби, убирая мне волосы со лба.
Я вздрагиваю, и она отдергивает руку.
– Извините. – Либби встает, отходит к окну. – Я просто измучилась, все не знала, как же вам поведать об Эми… Сомневалась даже, смогу ли вообще сказать. – Закрывает глаза и вздыхает. – Но девочка настаивала. Она была так… несчастна. Злилась. Я больше не могла просто сидеть и смотреть, как она страдает… Имейте в виду, когда я скажу, может быть, станет еще больнее. Мне, во всяком случае. – Либби закусывает губу. – Но все уже решено. Будь что будет. Извините, если я обрушила это на вас слишком резко, но… иначе тут не скажешь.
– Дело не в том, как вы сказали, а в том, что вы сказали. – Я отпиваю глоток воды и смотрю ей прямо в глаза. – Эми жива? Точно знаете?
Женщина кивает и берет у меня из рук стакан.
Я снова ложусь на диван. Боль, что я чувствовала эти десять лет, тяжело наваливается на меня. Как я не могла поверить, что дочь пропала. Как постепенно принимала этот факт. Как перебирала в голове бесконечные «если бы» и обвиняла тех, кто обвинял меня. Как жалела, что не сделала в тот день все иначе. Как оправдывалась перед собой за то, что дала Эми уйти из дома.
Больнее всего было мучительное раскаяние – сколько я ей так и не сказала, сколько мы не успели сделать вместе. Злость и обида. Горе.
От потрясения я не могу плакать и только моргаю сухими глазами.
– Но… как? – Я обхватываю голову руками – она словно отяжелела от невысказанных вопросов. – Где она была? Что случилось? Почему не дала мне знать? Где она сейчас?
– Не все сразу, пожалуйста. Не только вам, но и мне так будет легче. – Либби – все тело напряжено – опускает взгляд в пол. – Вам легче? – Она с трудом сглатывает комок. Худые пальцы то сжимаются, то разжимаются. – Меня это тоже касается, – произносит она ровно.
– Я ее мать, – говорю я и от раздражения вскакиваю с дивана. – Вам-то что?
Глаза Либби вспыхивают гневом. Она набирает в грудь воздуха, словно готовясь сказать резкость, но сдерживается.
– Говорите же! – Я подаюсь вперед.
Она проводит рукой по волосам.
– Послушайте: то, что я скажу, понять будет нелегко. – Она вздыхает. – Это меняет все. Для всех нас.
Либби снова бросает взгляд на фото Эми на каминной полке.
Я нарочно выбрала фотографию, которая как можно меньше похожа на «официальную» – на ту, что полиция взяла для объявлений о розыске. Там ее улыбка была принужденной, скованной, белая коса блестела на фоне зеленого школьного форменного джемпера, узел галстука – аккуратной буквой V. Такой моя дочь смотрела со страниц газет, с экрана – над плечом диктора новостей, с плакатов в супермаркетах. Она осталась такой в сознании всей страны – символ материнской халатности, предупреждение остальным детям, где бы они ни были. Это уже не была просто фотография моей девочки.
Одна мысль об этом пробуждает воспоминания. О том, как мы умоляли ее дать знать, где она, как обещали, что не будем ругать. Через неделю (вестей так и не дождались) девочка-двойник в розовых спортивных брюках, с лентой на голове, во флисовой курточке с тигром, словно призрак, повторяла перед журналистами и телевизионщиками все, что делала Эми в те последние минуты, когда ее видели живой.
«Ситуация все тревожнее, – сказали в полиции. – Кто-то знает, где она. Ценна любая информация, любая мелочь».
На пресс-конференции мои слезы мерцали в стробоскопах камер, а Брайан с каменным лицом держал меня за руку. Эми смотрела с увеличенных фотографий, расплываясь на отдельные пиксели, словно уже тронутая разложением.
– Вы должны это увидеть, – говорит Либби.
Она сует руку в карман пальто – будто фокусник достает кролика из шляпы – и вынимает розовый альбомчик с фотографиями. Раскрывает его, перебирает прозрачные пластиковые кармашки.
– Вот. – Протягивает его мне, медленно, с неохотой, словно боясь, что я не верну.
Фотография девочки с удивительно голубыми глазами и нерешительной улыбкой. Густые белые волосы стянуты в хвост лентой с леопардовым узором. Тоненькие руки опущены, розовая куртка с капюшоном контрастирует с тесными белыми леггинсами.
Кажется, будто кровь во мне перестала течь. Мгновенное узнавание. Вспышка в памяти. «Что это?..»
– Откуда это у вас? – Голос мой звучит приглушенно, почти благоговейно.
– Сама фотографировала. У подруги на барбекю, в Манчестере.
Женщина переворачивает фотографию и показывает дату, записанную на обороте черными печатными заглавными буквами: «ИЮЛЬ 2009».
Я подношу фотографию ближе к лицу, и рука у меня дрожит.
– Но этой девочке и двенадцати нет! А Эми в этом году исполнилось бы двадцать. – Поднимаю взгляд. Меня душат злость и разочарование. – Не знаю, кто это, но говорю – это не моя дочь.
– Это Эми, клянусь! Если вы позволите объяснить…
– Нет! Не знаю, кто вы и чего хотите, но вы сумасшедшая! Извращенка! Что я вам сделала, что я кому сделала, за что мне все это? Убирайтесь! – Швыряю ей фотографию и встаю. – Сейчас же! Или полицию вызову!
С удивившей меня саму силой я выталкиваю незваную гостью из комнаты, через коридор – и на улицу. Захлопываю дверь за ней, запираю на замок – и сползаю на пол, содрогаясь от тяжелых рыданий без слез.
Либби колотит в дверь кулаками.
– Вы должны выслушать, – твердит жалобно. – Пожалуйста! Она здесь. На улице. Я приведу ее. Миссис Арчер! Вы же не хотите потерять дочь еще раз!
Топот ног, бегущих по садовой дорожке. Скрип калитки.
– Эсме! Эсме! – зовет Либби. – Иди сюда, скорее! Эсме!
Застываю за дверью, сглатываю комок.
«Четыре буквы, – сказал Иан. – Элли, может быть?»
А еще он говорил, что она близко. «Девочка. Близко». И вот она, Эсме – тут, за дверью.
Кто бы она ни была, я должна ее увидеть. Не только потому, что малышка как-то связана с Эми, но и потому, что ее имя – и ее приход – единственное сбывшееся предсказание экстрасенса. Я поднимаюсь, отпираю замок и открываю дверь.
Либби стоит за калиткой, полускрытая высокой тисовой изгородью. Машет рукой, зовет кого-то.
Шаги по ту сторону забора. Неразборчивые слова. Либби отступает влево, скрывается за изгородью. А справа появляется девочка.
Она такого же роста, как была Эми. Других примет не разглядеть под блестящим серебристым пуховиком. Силуэт искрится в желтом свете уличного фонаря, а фары проезжающего автомобиля делают это свечение совсем призрачным. Ее тень быстро пробегает по саду и исчезает.
Я хватаюсь за стену, усилием воли унимаю колотящееся сердце, чтобы не разорвалось, стараясь не поддаваться потрясению, невероятной, нелогичной надежде на то, что Эми наконец-то вернулась домой. Она неподвижно стоит у калитки, лица не видно под капюшоном. Либби что-то говорит ей, и девочка поворачивает голову. Ее профиль виден нечетко, расплывается в белых облачках пара – от дыхания.
От дыхания.
Она дышит. Она живая.
– Эми?
Имя само собой срывается с моих губ. Она идет ко мне. Медленно. Сердце мое бьется громче, чем звучат ее шаги, и еще громче – когда она поднимает руки и скидывает капюшон.
Боюсь смотреть. Боюсь того, что увижу. Боюсь того, чего не увижу.
Капюшон падает назад.
Распущенные волосы. Длинные, светлые. Обрамляют лицо, как вуаль. Она убирает их назад, нежно-розовые губы раздвигаются в неуверенной улыбке. Глаза у девочки голубые, почти лазурные, а выражение их немного печальное и вопрошающее, но в то же время живое и радостно взволнованное.
– Здравствуй, мама, – говорит она.
Перевожу дыхание. Чувствую, как проступает на лице замешательство – будто пятно. Это не Эми. Не совсем Эми. Но все же, все же…
Есть в ней что-то знакомое. Но кое-что изменилось – словно Эми сильно загорела на солнце и стала не похожа сама на себя, или лицо у нее заострилось за время болезни и черты его стали не такими симметричными.
Это тревожное сходство поражает меня все сильнее и сильнее, и наконец ноги у меня подламываются под тяжестью. Опускаюсь на колени, вижу, как моя рука тянется к девочке: хочу дотронуться до нее, убедиться, что она живая, и боюсь, что от моего прикосновения она исчезнет, как лопается мыльный пузырь, которого коснулся малыш.
Девочка подбегает и прижимается щекой к моей щеке. Я не в силах бороться с собой. От нее пахнет миндалем – сладко, крепко. Вдыхаю ее запах, чувствую, как тельце крепко прижимается ко мне.
Эми. Моя Эми. Настоящая. Живая. Здесь.
От ее близости перехватывает дыхание. Просыпается инстинкт – неуверенный, но пробирающий до глубины души. Я не должна поддаваться… это не Эми, она не может быть Эми… и все же, и все же…
Либби подходит к нам по дорожке. Выражение ее лица трудно определить: облегчение, сожаление, сочувствие, ревность.
– Нужно поговорить, – произносит она, отчасти примирительно, отчасти досадливо.
Я хочу кивнуть, но тут же одергиваю себя. Это нелепо. Невозможно. Так я рано или поздно докачусь до безумия, которому столько времени сопротивлялась. Девочка слишком маленькая, она не может быть Эми, и как бы отчаянно я ни желала, чтобы она оказалась моей дочерью, все равно ею не станет. Иллюзии и трюки действуют лишь до тех пор, пока публика наполовину готова поверить в них еще до начала представления и видит то, чего хочет фокусник. Как бы я ни желала, чтобы эта девочка была Эми, я знаю, что этого не может быть. Мечта рассыпается под напором логики.
– Нет.
Я отталкиваю ребенка. Она поднимает глаза – пронзительно-голубые, мокрые, глядящие с упреком.
– Уйди! – шиплю я. – Ты не моя дочь.
– Но, мама…
Сколько я мечтала, чтобы меня снова назвали мамой! Носить этот «титул». Чувствовать эту связь. Но не так вот – из уст чужого ребенка это слово звучит отвратительно, фальшиво, словно в насмешку. И заманчиво, и пьяняще…
– Не смей меня так называть!
Но теперь, когда я уже услышала это слово, мучительно хочется повторения.
– Миссис Арчер, пожалуйста, – умоляет Либби, кладя руку на плечо девочки. – Она еще ребенок. Ей было очень трудно прийти к этому. И мне тоже. Пожалуйста… будьте помягче. Заклинаю… мы с вами ведь обе матери.
Я моргаю.
– Она… ваша дочь?
Либби кивает, утирает слезы рукавом пальто:
– Пожалуйста, если вы просто выслушаете…
– Нет. – Я вскидываю руки. – Сами же сказали, что это ваша дочь. Не может же она быть и вашей, и моей. Как? И вообще, она слишком маленькая.
– Ей столько же лет, сколько и Эми.
– Сколько было Эми. Она что, застряла во времени? Оно остановилось на десять лет? – Сарказм так и сочится из меня.
– Вы ближе к истине, чем думаете, – говорит Либби.
– Убирайтесь!
Я отталкиваю девочку, и она, покачнувшись, спрыгивает с крыльца на землю.
– Мама! – кричит она. – Не прогоняй меня! Я Эми. Твоя дочка. Вот это я сделала. Помнишь?
Она присаживается на корточки у крыльца и тычет пальцем в царапины на ковровой плитке в углу.
– Видишь? – Ее палец указывает на две тонко процарапанные кривые буквы: Э. А. – Эми Арчер, – говорит она. Палец соскальзывает на соседнюю плитку и показывает на другие буквы. – Д. Б. Дана Бишоп. Моя лучшая подруга! Ты еще нас обеих нашлепала за это.
Я ахаю, не в силах выговорить и слова. Сердце бешено колотится.
Девочка встает, проскальзывает мимо меня и заглядывает в прихожую. Ее лицо озаряется, словно она увидела что-то знакомое.
– Та самая статуэтка на полке! Мальчик с удочкой. Папа подарил ее тебе на Рождество. А потом, когда тебя не было дома, разбил, и мы побежали на Оксфорд-стрит покупать новую. У них последняя осталась. Вот, погляди. У него на пятке краска облезла. Папа сказал, ты и не заметишь, и правда не заметила.
Я вхожу и беру в руки фигурку. Руки дрожат. Почти надеюсь, что никакого белого пятна на пятке не окажется, и в то же время дрожу от волнения и надежды на то, что оно есть. Перевернуть статуэтку решаюсь не сразу. Она вся покрыта ровной блеклой краской, не считая белого пятнышка на левой пятке.
Может, оно там и было с самого начала – я никогда не разглядывала статуэтку подробно, она мне не очень-то и нравилась. И все же приходится держать ее двумя руками, чтобы осторожно, не разбив, поставить на полку.
– Я… не понимаю. Это просто…
– Что? – Либби входит в прихожую. – Совпадение? Если бы – нам тогда всем было бы легче. Но это не просто догадка.
– Догадка, и больше ничего, – говорю я и киваю в подтверждение своих слов.
– А вот и нет! – восклицает девочка, и глаза ее наполняются слезами. – Честное слово. Я не стала бы тебе врать. Ты всегда говорила, что врать нехорошо. И я никогда не врала. Ты должна мне поверить, мама.
– Сказала же тебе: не называй меня так, – повторяю я, с усилием отводя глаза от залитого слезами лица ребенка.
Я никогда не могла спокойно смотреть, как Эми плачет, а эта малютка плачет точь-в-точь как она. Еле удерживаюсь, так хочется обнять ее и сказать, что все будет хорошо…
– Как бы человеку ни везло на догадки, все равно он в чем-нибудь да ошибется. – Либби стоит теперь твердо, выпрямившись. – А Эсме не ошибается.
– Спроси меня о чем-нибудь, мама, – предлагает девочка. – О чем хочешь. Вот увидишь, я отвечу правильно.
– Это не игра!
– Я знаю. И не играю. Честно.
Либби склоняет голову набок, словно побуждает меня принять вызов, в то же время надеясь, что я откажусь. Я закрываю глаза и потираю переносицу. Если подыграю ей, этот абсурд наконец закончится и им придется оставить меня наедине с тоской по Эми. По настоящей Эми.
– Ладно. Назови прозвище, которое для меня придумал мой муж.
– Какое, их же два? – не задумываясь, переспрашивает девочка.
Ее легкомысленный тон выводит меня из себя, как и то, что она знает про мои два прозвища. Брайан иногда называл меня Зайкой: когда был пьян, хотел секса или надеялся чего-то добиться, но обычно он звал меня Дабс. Это считалось веселым прозвищем, однако в нем чувствовался скрытый упрек. Дабс. Отдел Скотленд-Ярда, где снимают отпечатки пальцев. Кончай, мол, допрашивать, отвяжись.
Я так изумлена тем, что малышка знает про два прозвища, что почти не обращаю внимания на то, что она оба назвала правильно.
– Опять угадала? – Либби поднимает брови, словно старается убедить меня не верить собственным ушам.
Девочка с облегчением улыбается и кивает мне.
– Спрашивай дальше, – говорит она.
– Как Эми сломала ногу?
И снова ни тени колебания, ни нотки сомнения в голосе.
– Я сломала не ногу, а руку. Мы с Даной залезли на дерево за теннисным кортом в парке. Я упала. А Дана побежала за тобой.
Глаза у нее сияют. Сначала мне кажется, что это вызов, но я вижу в них кое-что еще: мольбу о признании.
Закусываю губу, наклоняюсь и заглядываю пришелице в глаза. Цвет и разрез такие же, как у Эми. Я называла их «говорящими глазами». Теперь они стали еще выразительнее, появился новый оттенок, который я не могу определить и перед которым трудно устоять.
– Что с тобой случилось? – спрашиваю я.
– «С тобой»? – переспрашивает Либби. – Значит, верите ей?
Я не отвечаю и, не сводя глаз с девочки, повторяю вопрос. Лицо у нее затуманивается грустной сосредоточенностью, брови хмурятся.
– Я… точно не помню. Но кажется, я умерла.
Слова будто пронзают меня. Конечно, она не Эми – этого не может быть, – но услышать подтверждение самых страшных моих подозрений из уст, так похожих на дочкины, невыносимо. Я разрываюсь между желанием обнять ее и оттолкнуть.
– Извини. Я не верю в привидения.
– Эсме не привидение, – говорит Либби, обнимая девочку за плечи. – Она Эми. Ее реинкарнация.
Часы в прихожей бьют полночь.
Снопы искр и тлеющих красных углей взлетают в небо, взрываясь с ревом, от которого содрогается земля. Свет и тьма, обгоняя друг друга, несутся по небу к парку. Длинные тонкие пальцы голых деревьев тянутся к свету, а затем снова тонут в темноте.
В полосах теней, на грани со светом, разрывая мне сердце, мелькает образ Эми. А в промежутках на меня смотрит лицо Эсме – с широко распахнутыми глазами, умоляющее, счастливое.
Она стрелой проносится мимо меня в коридор. Я так потрясена, что не успеваю задержать девочку, а она забегает на несколько секунд в гостиную, выскакивает оттуда и взлетает наверх по лестнице.
– Хочу посмотреть мою комнату! – кричит.
Либби входит в коридор, захлопывает за собой дверь и бежит следом.
– Эсме! Пожалуйста! – кричит она. – Ты обещала! Нельзя же так сразу!
Но Эсме не останавливается. Наверху она сразу же, без колебаний, сворачивает к комнате Эми. Отворяется дверь. Радостный вопль! И тут же – разочарованное фырканье.
Я стою в прихожей и хлопаю глазами, не в силах двинуться с места; держусь рукой за стену, чтобы не упасть. Охваченная смятением, с трудом перевожу дыхание.
– Ты у меня все переделала! – кричит сверху Эсме. – Будто я тут и не жила никогда.
Отталкиваюсь от стены, глотаю воздух и поднимаюсь по лестнице со всей быстротой, на какую способна.
– Пожалуйста. Не входите, умоляю!
Либби стоит в дверях спальни, словно боится вторжения. Я проталкиваюсь мимо нее и вижу, что Эсме лежит на кровати лицом вниз, одной рукой вцепившись в подушку, а в другой сжимая замызганного Багпусса. Ящики комода выдвинуты, дверца шкафа приоткрыта.
Мое раздражение оттого, что кто-то вломился в комнату Эми, тонет в потрясении от вида живой, настоящей белокурой девочки, лежащей на ее кровати. Ноги будто прирастают к полу.
– Ничего нет! – всхлипывает Эсме, уткнувшись в одеяло. – Где мои постеры? Диски? Одежда? И стены перекрасила. А я бежевый вообще не люблю. – Она поднимает голову. – Ты будто хотела, чтобы обо мне тут вообще ничего не напоминало.
– Эсме, ну пожалуйста, – говорит Либби. – Уверена, это совсем не так. Давайте-ка все успокоимся!
Девочка поворачивается к нам и садится на кровати. Лицо у нее кривится от слез и злости.
– Как ты могла, мама?
Либби вздрагивает – как и я.
– Я… не знаю, – шепчу я. – Не могла оставить…
Я почти не верю, что пытаюсь оправдаться, но ее вспышка гнева – всего лишь эхо той, которой разразилась я сама после того, как Брайан вынес все ее вещи из комнаты. Я виновато запинаюсь.
– Хоть он остался. – Эсме берет Багпусса на руки и покрывает поцелуями. – Ты его купила, когда у меня была ветрянка.
Она права. Я невольно киваю и открываю рот, но говорить не могу. Поерзав на кровати, Эсме садится спиной к стене. Игрушка – на коленях. Перед глазами встает образ Эми – беспомощной, больной, ждущей моей заботы, – и меня пробирает дрожь.
– Я терпеть не могла ветрянку, – говорит Эсме. – Не потому, что чешется, а из-за пятнышек. Хотела полоски. Как у Багпусса.
И снова она права. От этой точности мурашки по коже. Ребенок не может помнить все эти подробности, и, однако же, они с такой непринужденностью слетают с ее губ. Откуда она знает все эти как будто самые обыкновенные, но такие личные детали? Потрясающе. Но пугает: слишком, слишком точно. Я боюсь Эсме – той, кто она есть, и точно так же боюсь того, что она может оказаться еще кем-то. Это невозможно, нелепо, но…
– Пойдемте вниз? – Либби берет меня за руку. – Наверное, нам всем будет легче, если поговорим там.
Эсме первой входит в гостиную и садится в кресло, прижимая к груди Багпусса. Взгляд ее бегает по всей комнате – жадно, пытливо, словно она играет в «найди пять отличий». Почти все изменилось: отделка, ковер, диван, – но мне кажется, что глаза девочки задерживаются на том, что осталось прежним: на облупленной патине кофейного столика, на оловянной фигурке цветочника георгианских времен, на широких окнах, на блестящей черной колосниковой решетке.
Дольше всего она смотрит на фотографию Эми на каминной полке. И улыбается.
– На Занте было так хорошо! Если бы не медузы. И морские ежи. Папе пришлось тогда пописать мне на ногу, чтобы не так жгло. – Она передергивается при этой мысли и хмурится. – А где папа?
– Он… Мы не…
Качаю головой. Брайан не ее отец. И, в отличие от нее, я не обязана ничего объяснять.
– Выходит, ты знаешь кучу разных мелочей, но не знаешь, что произошло между моим мужем и мной? – Мой голос становится жестче. – Не понимаю. Разве твои… сверхъестественные способности…
Нащупываю рукой диван и медленно опускаюсь на него, не сводя взгляда с Эсме.
– Кажется, это не то, что вы думаете. – Либби снимает шарф и расстегивает пальто. – Я, конечно, не специалист по реинкарнации. Но кое-что об этом читала с тех пор, как Эсме убедила меня в том, кто она на самом деле. – Женщина сухо покашливает. – Наверное, я еще до родов знала, что она необычный ребенок. Но не понимала почему… не разумела до конца. Выяснилось это только несколько месяцев назад. – Она снова кашляет. – Было нелегко. Не сразу уложилось в голове. У вас будет то же самое.
– Да, наверное. То есть…
Либби вешает пальто и шарф на спинку дивана и садится рядом со мной.
– Слушайте, я понимаю, что это тяжело, – говорит она. – Поверьте, я сама через это прошла.
– Поверить? Я… Да как? Реинкарнация? Это невозможно.
– Миллионы буддистов считают иначе. У них этому подчинена вся жизнь.
– Может быть, религия кого угодно сделает идиотом.
Я говорю совсем как Брайан – он так же издевался над моей верой в экстрасенсов. Но в паранормальные способности еще можно поверить – наука пока не нашла иного правдоподобного объяснения некоторым странным явлениям, во всяком случае не всем. Правда, и не доказала их существование. Есть еще простор для маневра. Для интерпретаций. Есть надежда.
А возможность реинкарнации ничем не подтверждена. Но и не опровергнута. Во всяком случае, окончательно. Насколько я знаю.
Эта тема как-то всплыла на вечеринке еще за несколько лет до рождения Эми. Кто-то сказал, что реинкарнация невозможна, потому что если бы все живущие на нашей планете могли сюда вернуться, то им не хватило бы места. Кто-то предположил, что они возвращаются по очереди. Идея огромного загробного зала ожидания вызвала град насмешек.
Эсме замечает коробку от CD, который я слушала, когда Либби постучала в дверь.
– Ух ты! «Spice Girls»! – Девочка вскакивает и хватает диск. – Можно, я послушаю?
– Не здесь, милая, – отвечает Либби. – Нам с Бет надо поговорить.
– Тогда пойду к себе в комнату.
– Нет, – говорю я. – Я не хочу, чтобы ты туда ходила.
Эсме корчит гримаску, в точности как делала Эми, когда что-то было не по ней: смесь возмущения, «ах я бедняжка» и покорности судьбе.
А вслед за этим – хитрый ход: природное умение вести переговоры, по словам Брайана, изобличало в ней будущего политика.
– Можно, тогда я в наушниках послушаю? – спрашивает она, подбородком указывая на наушники, засунутые между книгами на полке.
По крайней мере, это значит, что она будет у меня на глазах и не сможет нас перебивать. Целый час она сидит в кресле, одними губами повторяя слова и подергиваясь в такт музыке, словно в подобии танца. Как Эми когда-то. Я сижу, отвернувшись от нее, и заставляю себя не думать об этом. Либби рассказывает, как все получилось.
– У Эми «Spice Girls» ведь тоже были любимой группой? – спрашивает она, усаживаясь поглубже на диван.
– Да, но тут нет ничего необычного. Это ничего не доказывает.
– Нет, но для современной девочки довольно необычно любить «Spice Girls», а не, скажем, Леди Гагу, хотя ее она тоже любит. – Либби вздыхает. – Они пели: девочки должны быть сильными. В этом-то, наверное, все и дело. Девочки, наши девочки. И сила – необъяснимая, сверхъестественная сила.
Она рассказывает, как сначала ни о чем не догадывалась, но теперь, оглядываясь назад, видит, что едва уловимое странное ощущение было с самого начала. С того момента, как она забеременела Эсме.
– Мне было всего шестнадцать. Неполных. В детстве я всегда злилась, что мой день рождения – на Новый год. Люди или уходили праздновать, или болели после вчерашнего. Так тихо всегда было. Мертво. Скучно. Но когда я подросла, все изменилось. Новогодние вечеринки сразу стали моими.
И кажется, никогда Либби не ощущала это так сильно, как в 1999 году, когда в последний день уходящего тысячелетия мы оказались на грандиозном рубеже. С последним ударом часов в полночь она переставала быть ребенком, становилась – официально – почти взрослой, и шумные толпы по всему миру праздновали это вместе с ней.
Компания ее школьных друзей праздновала Новый год в Эдинбурге, и девушка упросила родителей отпустить и ее тоже.
– Мы побросали сумки в каком-то унылом пансионе возле Лита и провели остаток дня, шатаясь по барам. Когда добрались до Принцесс-стрит, я была уже готовая. Все вокруг только и делали, что совали друг другу бутылки. Водка, шампанское, сидр. Чего я там только не пила! Голова пошла винтом. Сидевший рядом парень на выпивку не скупился. Шнапс из его бутылки обжигал горло.
Она уже не помнит, как звали того парня, но у него были ясные глаза, чуть раскрасневшееся на морозе лицо, теплый голос и смех.
– Я здорово запала на него, хотя в таком подпитии уже кто угодно показался бы красавцем. Было хорошо, пока выпивка, жара и толпа не доконали. И захотелось уйти.
Парень взял ее за руку и вывел из толпы. В конце концов они очутились у него в номере отеля с видом на замок и на шумное празднество на Принцесс-стрит.
– К тому времени я уже немного протрезвела. Эдинбургский воздух прочищает голову так же хорошо, как виски ее затуманивает. Я и тот парень со шнапсом оказались в одной постели. – Она наклоняется ко мне – руки на коленях, лицо нахмурено. – Это был мой первый раз, но я уже какое-то время пила таблетки, так, на всякий случай. И к тому же он надел презерватив. Я сначала думала: просто не повезло. Теперь-то знаю: я все равно забеременела бы, несмотря ни на что. Как бы мы ни осторожничали, судьба была против. – Она глубоко вдыхает и продолжает рассказ. – Мы занимались любовью, когда начался отсчет секунд до полуночи. Крики и свист за окном стали громче. Толпа скандировала: «Десять, девять, восемь…» И… Бабах!
Комната замерцала голубыми и белыми огнями, в ней боролись свет и тьма. Небо взорвалось яркой разноцветной шрапнелью.
Либби и не знала, что в тот же миг в ней тоже взорвалось кое-что – тихо, незаметно – и что эхо этого взрыва и его последствия скоро дадут о себе знать и останутся с ней навсегда.
Слушаю ее рассказ о ночи Миллениума – и в голове раскручиваются собственные воспоминания.
Я так часто заново проигрывала эту ночь в голове, что она вся истрепалась и выцвела, как старая пленка. Воспоминания перескакивают, толкаются, путаются, натыкаются друг на друга, и в конце концов я уже не могу разобрать, где между ними грань. Иногда начинаю сомневаться, существовал ли в реальности эпизод, который я помню так отчетливо, а другие, те, что я наверняка просто навоображала, кажутся до ужаса реальными.
Помню, следила по телевизору за тем, как входит в мир новое тысячелетие. Помню, как туземцы из Вануату в юбках из травы играли приветственные песни на морских раковинах, помню, как потрескивали и шипели кусочки льда в моем крепком джин-тонике. Вкус соленого кренделя на языке.
Помню раздражение в голосе Брайана, когда я позвонила ему на работу, чтобы напомнить, что сегодня у него короткий день.
– И пожалуйста, не забудь купить шампанского, – сказала я. – Не можем же мы прийти на вечеринку к твоему самому крупному клиенту с пустыми руками.
– Не забыл, – недовольно пробурчал муж. – Я в состоянии выполнить простые инструкции, знаешь ли.
– Знаю. Ты же долго не задержишься? Пробки будут дикие, судя по тому, что творится возле парламента и на набережной.
– Мы почти закончили, – коротко ответил он. – Еще куча времени. Сколько там ехать до Патни, боже ты мой!
– Не до Патни, а до Ричмонда. Почему у тебя такие вещи никогда в голове не задерживаются?
Помню, что часы на стене в кухне показывали десять минут второго. Я не забыла пробежаться по своему контрольному списку дел: закончить уборку в доме, разобрать постиранное белье, принять ванну, сделать прическу и макияж, пришить новую пуговицу к вечернему платью, погладить рубашку Брайану, приготовить легкий ужин – стейки из тунца с базиликом и помидорами, завернуть в подарочную бумагу роскошные конфеты, которые я купила на рынке «Боро» в подарок хозяйке дома, куда мы собирались в гости. Помню, как подумала: хорошо, что Эми ночует у Даны, а то мне некогда волноваться еще и из-за того, что приготовить ей к чаю, или следить за тем, чтобы она поела.
Помню, как оборвала зубами нитку, которой пришивала пуговицу к платью. Как в голове отозвался резкий хруст и как игла уколола меня в ладонь. Помню, что было половина третьего – на это время я договорилась с родителями Даны, что кто-то из них заберет Эми с Даной с детской площадки и отведет домой.
Помню оловянно светящиеся сумерки в окне, когда заканчивала уборку в ванной, готовясь залечь в пенную воду и долго-долго отмокать. Помню, как яростно терла края ванны, как задела рукой кусок пемзы и он полетел через всю комнату, помню паутину трещин на зеркале. Помню, как лежала в ванне и думала: хорошо еще, что я не суеверна – семь лет неудач ни к чему. А зеркало куплю новое во время январских распродаж.
Помню, как взорвался один из первых фейерверков – вспышка яркого света в быстро темнеющем небе. Помню, как злость постепенно нарастала, словно боль от ожога крапивой, потому что Брайана все не было и не было.
Помню, как зазвонил телефон в четыре пятнадцать, и я резко ответила: «А теперь какие у тебя отговорки, Брайан?» Помню неловкое молчание, а потом на другом конце линии сказали, что это миссис Бишоп, и спросили, придет ли все-таки Эми к ним ночевать.
– Она разве не у вас?
– Нет. Дана говорит, что они поссорились, вот я и подумала: может быть, Эми теперь не придет.
– Так вы не забрали ее?
– Не пришлось. Дана пришла сама и сказала, что Эми тоже домой отправилась. Бог знает что они там не поделили, но сейчас Дана говорит, что никогда больше не хочет видеть Эми.
Знать бы, преследуют ли теперь Бишопов те вырвавшиеся сгоряча слова, как преследуют меня.
Помню внезапный резкий холод, когда вышла на улицу посмотреть, не идет ли Эми. Помню прохожего с бутылкой и праздничным колпаком на голове – он пожелал мне счастливого Нового года. Я пробормотала то же самое в ответ.
Помню черную пустоту за открытыми воротами парка, свой страх перед тем, что может лежать в кустах, через которые предстояло пройти по пути к детской площадке. Помню, как подумала, что Эми, наверное, тоже страшно сейчас. Помню, как кричала, звала ее по всему парку и мой крик тонул в хлопках и свисте фейерверков и праздничном вое автомобильных гудков.
Помню, как вернулась домой, чтобы взять фонарик из ящика кухонного стола, и как вместо этого подняла телефонную трубку. Услышала сигнал голосовой почты Брайана и решила, что он уже едет домой на метро. Или не отвечает, потому что завернул в паб выпить по пинте с коллегами.
Помню, как звонила другим подругам Эми, подряд, по списку, словно учительница на перекличке, и мысленно ставила галочки. Помню их родителей, заверявших, что Эми непременно вернется, нужно только немного подождать, ведь дети часто за игрой забывают о времени.
Помню, как мой палец завис над цифрой 09 на телефонной трубке, как я почти не верила, что собираюсь нажать на нее три раза. Помню, как подумала, что это бессмысленно, что зря накручиваю себя и только понапрасну отниму время у полицейских. Она объявится в тот самый миг, как я начну звонить, еще и разозлится на меня за то, что я такая паникерша.
Люди по всему миру смотрели на часы, но никто не глядел на них так пристально, как я. Время сделалось свинцовым. Тяжелым от отчаянного ужаса. Помню, как затрещали на огне выкипевшие до дна кастрюли. Резкий запах дыма. Помню, как твердила себе, что нужно успокоиться и перестать паниковать, что наверняка этому найдется разумное объяснение. Помню, как пыталась и не могла представить какое же.
Помню глухой стук собственного сердца при звуке повернувшегося в замке ключа, и то, с каким разочарованием смотрела на Брайана, и как по коридору поплыл запах пива.
– Не пялься на меня так, – огрызнулся он. – Ну, выпил немного. Подумаешь. Новый год все-таки. Новый век наступает. Новое тысячелетие. Все равно на такси поедем.
Помню, как он сердито уставился на меня, когда мои глаза наполнились слезами.
– Ну что опять? – Лицо мужа закаменело. – А, блин! Шампанское. Сейчас схожу куплю. – Он развернулся и стал возиться с дверным замком. – Господи, Бет, ну уж из-за этого точно не стоит психовать! Из-за какого-то шампанского!
– Дело в Эми, – сказала я. – Она не вернулась домой.
– Так она же у Даны?
Помню, как изумилась тому, что он все-таки умудрился запомнить хоть часть нашего уговора. Как при этой мысли хлынули слезы. Помню, как странно было, когда муж снова обнял меня, помню влажность его щеки и запах сигаретного дыма.
Брайан сказал, что надо успокоиться и подождать еще немного. Помню, что его невозмутимость меня утешила, стало легче, когда он сказал, что сам пойдет ее искать. Герой, каким я его когда-то считала, вернулся, готовый меня защитить.
– Я с тобой, – сказала я.
– Нет, останься здесь, на случай если она придет домой.
Помню, как бродила из комнаты в комнату, словно играла с дочкой в прятки – она так любила прятки, когда была совсем маленькой. Я звала ее из окна кухни и еле сдержала слезы, когда не слышала ответа.
Помню, как долго не было Брайана – показалось, несколько часов, – хотя это, вероятно, время шутило со мной шутки в ту ночь, каждая секунда значила так много, что тянулась невыносимо долго.
Помню, как бежала вниз, услышав, что муж вернулся, помню его мертвенно-бледное лицо, страх, метавшийся в глазах, ставший чужим голос.
– Думаю, надо звонить в полицию.
Помню, каким маленьким, каким утешительно несерьезным казался телефон в его руке. Как в полиции ничего не знали о нас до тех пор, пока он не заговорил в трубку. И как мир будто потемнел, когда он ее повесил.
Помню свист и треск полицейских радиопередатчиков, то, как стражи порядка опускали головы, переговариваясь. Они понимающе кивали, когда я старалась описать, как Эми была одета, и просили не торопиться.
Помню, как они расспрашивали, не могла ли девочка пойти еще к кому-то и все ли у нас дома было хорошо. Помню, что не поднимала глаз, когда заверяла стражей порядка, что все было прекрасно.
Помню, как безнадежность охватывала меня, пока я листала альбом, чтобы найти подходящую фотографию. «Недавнюю, – сказали они, – крупным планом, если можно – только голова и плечи». Помню, как подумала, что ничего такого здесь нет, и листала страницы почти не глядя, пока Брайан не вмешался и не вытащил из альбома последнее школьное фото нашей малышки.
– На вид девочка смышленая, – сказал один из полицейских.
– Так и есть, – сказал Брайан. – Не из тех, кто ввязывается в неприятности.
– Постарайтесь не волноваться, – сказали копы, надевая кепи в прихожей.
Когда они открыли дверь, пробило полночь. Помню какофонию фейерверков на реке, словно земля заходила ходуном. Помню свой ужас, помню, как не могла дождаться, когда же прекратится этот шум. А когда он прекратился, оказалось, что тишина еще хуже.
В то мгновение, если верить рассказу Либби, время качнулось и сдвинулось на грань между «сейчас» и «тогда», стряхивая с себя дух последней тысячи лет, освобождая место для тех, кто приходит. Эми и Эсме угодили в этот круговорот.
Это и был тот миг, когда они слились друг с другом, когда душа Эми воплотилась в теле Эсме. Когда сущность Эсме смешалась с душой Эми.
Когда двое стали единым целым.
Когда Либби заканчивает рассказ, мы обе плачем – не друг над другом, а над такими разными воспоминаниями о вечере, что так резко изменил наши жизни. Она встает, вытирает глаза и говорит, что сегодня больше ничего обсуждать не в состоянии, да и я, вероятно, тоже. Все это доносится до меня словно издали, будто я сижу в соседней комнате.
Не хочется, чтобы они оставались здесь, и не хочется, чтобы уходили. У меня слишком много вопросов, слишком много сомнений, и ни на один вопрос они не могут ответить удовлетворительно, ни одно сомнение не могут разрешить. Это всего лишь нереальная история, в самом прямом смысле, выдумка какой-то извращенки с нездоровыми жуткими фантазиями, у которой есть дочь, поразительно похожая на мою.
Эми вытеснила Эсме из матки! Это же смешно. Мало сказать – нелепо. В это невозможно поверить. И тем не менее я при всем желании не могу просто так от этого отмахнуться. Физическое сходство Эсме с Эми еще может быть простой случайностью, но уж слишком точно она знает все подробности о жизни моей девочки, чтобы это можно было счесть догадкой или совпадением.
И еще сердце. Мое сердце. То, как оно сжимается и падает всякий раз, когда я смотрю на Эсме. Ее выражения, ее улыбка, то, как она пританцовывала под «Spice Girls», свет, бьющий из ее глаз. Я узнаю все это, и каждая деталь пробуждает забытые, казалось, инстинкты.
Либби права. Нам всем нужно время, чтобы собраться с мыслями, хотя вряд ли я и за целую вечность сумею разобраться в них и додуматься до чего-то, что не звучало бы чистым безумием.
Либби записывает в блокноте номер своего мобильного. Руки ее двигаются, словно в замедленной съемке.
– Через несколько дней мы возвращаемся в Манчестер.
Я, собственно, не слышу этих слов, просто читаю по губам.
– Что дальше – это уж вам решать.
Она делает Эсме знак встать и снять наушники. Девочка ни в какую не хочет выпускать из рук Багпусса, но Либби забирает его и кладет на диван. У Эсме вздрагивает губа, когда она оборачивается и машет мне на прощание – не всей рукой из стороны в сторону, а ладонью вперед, сгибая только пальцы, как когда-то Эми. Моя рука медленно поднимается ко рту. Может быть, она думает, что я машу ей в ответ, а не просто пытаюсь сдержать изумленный вздох. И может быть, так оно и есть.
Когда они уходят, я не знаю, куда себя деть. Слоняюсь по комнатам, рассматриваю их, словно ищу что-то, что точно должно быть здесь, и не нахожу. Даже вспомнить не могу, что ищу. Вижу только беспорядок, пыль, смятые диванные подушки, вещи, что валяются где попало.
Взбиваю подушки, поправляю фотографию Эми, раздумываю, не засунуть ли Багпусса в стиральную машину. Снова хватаюсь за тряпки и полироль.
Когда мы только начали жить вместе, Брайан находил очаровательной мою привычку искать средство от любых проблем и неприятностей в шкафчике для уборки. «Ароматические аэрозоли – это лучше и дешевле, чем тяжелые наркотики или алкоголь», – говорил он. Но это добродушное подтрунивание скоро сменилось раздражением и недовольством: он устал жить в химическом тумане и бояться положить что-нибудь не в точности на место, а чуть в стороне.
– Это ненормально! – твердил муж. – От грязи еще никто не умер. Даже наоборот. Она необходима для поддержки иммунитета.
Я не слушала и не обращала внимания. Когда яростно трешь и моешь что-то, это притупляет тоску, способствует выбросу эндорфинов и помогает поддерживать дом в идеальном порядке – хоть на время.
В гостиной я беру в руки беспроводные наушники, которые надевала Эсме. Хочу выключить и тут замечаю, что они уже выключены. Сначала думаю, что она, должно быть, нажала на кнопку, когда собралась уходить. Но тут мой взгляд падает на дисплей проигрывателя. Компакт-диск стоит на паузе на первой же песне, через тридцать секунд после начала. Эсме подергивалась в танце, подпевала одними губами и покачивала головой, но слышала наш с Либби разговор от первого до последнего слова.
Я чувствую себя одураченной, беззащитной, оскорбленной. Но этот обман обернулся против нее же: пусть она добилась того, чего хотела с помощью этой уловки, но подорвала то слабенькое доверие, которое я к ней питала. Эми никогда бы не опустилась до такой низости.
Я подхожу к столу, где стоит мой компьютер, и он оживает, стоит мне случайно дотронуться до мыши. Присаживаюсь на минутку, чтобы отдышаться, завороженная мерцанием монитора.
Перекладываю с места на место бумагу и ручки, пробую пальцами плитки офисного клея, выбрасываю их все в мусорное ведро – и тут слышу голоса за дверью. Подбегаю к двери и прикладываю к ней ухо. Никого нет. На этот раз никого. Паника отпускает, и я на цыпочках отхожу от двери. Хватаюсь рукой за перила.
Поднимаюсь по лестнице до середины и сижу там, наверное, несколько часов. Вот здесь я провела большую часть первых двух лет после исчезновения Эми. Каждое утро заставляла себя вставать с постели, но решимость иссякала, не успевала я пройти и половину пути вниз. Я замирала в прострации, прислонившись головой к перилам, и чувствовала себя при этом потерянной в ужасающей пустоте, бесцветной и непоколебимой, как каменная могила. Выхода не было.
А теперь это вечное неподвижное ничто заколебалось, как туман на ветру. Хочется верить, что Эми вернулась, и я мучаю сама себя, пытаясь ухватиться за этот шанс, за кусочек будущего, которому не суждено сбыться. Дрожь предвкушения. Волна надежды. А еще – вползающий в душу страх, вкрадчивые сомнения и притаившееся среди них безумие.
Я уже бывала близка к этому. Как тогда, в «Теско», когда увидела девочку, одетую – показалось – в одежду Эми. Не нужно было пытаться взять ее за руку. Я не понимала, что делаю. На ее крик прибежала мама. И охрана. Меня отпустили только тогда, когда кто-то из них меня узнал. Их жалость была такой же невыносимой, как и нападки матери. Она смотрела на меня так, как, вероятно, смотрела бы на ее месте любая мать: укоризненно, с отвращением, в ужасе от того, как можно было до такой степени не заботиться о собственной дочери.
Вначале, как только разнеслась новость об исчезновении Эми, общество мне сочувствовало, но время шло, поиски оказались напрасными, и сочувствие сменилось осуждением. Как я могла отпустить ее в парк одну, зная, что скоро стемнеет? Неужели сборы на вечеринку важнее, чем безопасность единственного ребенка? Любому ясно, чем это может обернуться! Как же я могла этого не понимать?
Инсинуации в прессе зашли еще дальше. СМИ утверждали, что я не просто ответственна за исчезновение Эми, но замешана в этом. Подробности обсуждались на mums.net и на сайтах новостей, хотя полицейские и заверяли, что подозревать меня оснований нет. В любом случае из меня сделали монстра, столь же опасного для детей, как и похититель Эми, кто бы он ни был.
Мои немногочисленные подруги, в основном бывшие коллеги и матери одноклассниц Эми, тоже начали сомневаться. Я видела это по глазам, когда они заходили в гости. В их расспросах о событиях той ночи явственно звучали нотки осуждения и недоверия.
Я перестала пускать их в дом, не отвечала на звонки и не подходила к двери. Вскоре они перестали мне звонить и писать на электронную почту. Я была рада. Теперь можно было горевать, не заботясь о том, чтобы это выглядело правильно и убедительно. Не нужно было больше смотреть женщинам вслед и думать, что они идут к своим детям, которые сидят дома в полной безопасности.
От одиночества у меня разгулялась фантазия. Стало казаться, что если желать чего-то очень сильно и долго, то это случится. Или если притвориться, будто все в порядке, так оно и будет.
Вот поэтому меня поймали в «Мазеркеар» с сосками и детской присыпкой, которые каким-то образом попали ко мне в сумку. И вот почему я оказалась в Хитроу, собираясь лететь в парижский Диснейленд, с билетом на имя Эми, хотя ребенка со мной не было. Я даже настояла, чтобы по радио передали сообщение для Эми Арчер, хотя и видела, что сотрудникам аэропорта известно это имя. Я не знала только, что они тут же вызвали полицию. Имя Эми звучало эхом в зале ожидания еще долго после того, как самолет улетел, а Брайан забрал меня из медпункта аэропорта.
А еще я слышала голоса. Голоса, которых на самом деле не было. Дочку.
Смех. Пение. И другие голоса, которые говорили, что я нездорова. Сумасшедшая. Что мне нужна помощь. Может, это был Брайан, может, мой психотерапевт, а может, общественность. Может, это был Бог.
Я не знала. Ничего уже не знала. Черное могло оказаться белым. Ночь – днем. Эсме – Эми.
Назад: 1
Дальше: 3