16
Высокая, крупная женщина. Не толстая, просто ширококостная. Занимает всю короткую часть дивана в форме буквы «Г», что стоит в комнате для допросов. Ее серо-желтый костюм и красновато-коричневая блузка гармонируют с оранжевой обивкой дивана. Большие карие глаза смотрят из-за круглых очков, широкое лицо кажется еще шире оттого, что мышиного цвета волосы уложены на затылке в тугой узел, заколотый серебряной заколкой.
Она чем-то напоминает мудрую осторожную сову и одновременно – прочную, солидную кирпичную стену. Ее Эсме не проведет.
Эсме сидит на длинном конце дивана, улыбается и всем своим видом показывает, что готова помочь, словно не замечая опасности для себя. Я придвигаю стул ближе к экрану. Брайан тоже. Его рука, сжимающая мою, горячая и потная. Он похож на старательного ученика, который жаждет угодить учителю, готов впитывать все, что скажут, верить безоговорочно. Я выпускаю его руку.
– Готова, Эсме? – спрашивает Ингрид. Девочка кивает. – Молодец. Вот и хорошо. Устраивайся поудобнее.
Эсме вытягивается на диване и подкладывает под голову подушку. Ингрид откашливается и подвигается ближе к ней:
– Представь, что ты лежишь на огромном листе водяной лилии. Как большая лягушка. Кругом вода, а тебе хорошо, сухо и спокойно… Теплое солнце греет спину… Ты слышишь плеск воды… Видишь, как бегают по воде солнечные блики. Теперь пусть их блеск сольется и превратится в ослепительно-яркий свет. Тебя относит течением… Медленно-медленно… Все ближе и ближе к свету… Тихонько, плавно… Свет уже совсем близко. Он теплый и яркий – такой сильный, что тебе хочется войти в него… Вставай со своего листа и иди на свет. Тебе хорошо и спокойно. Ты медленно идешь… в прошлое. Когда захочешь задержаться, сядь и передохни… Дыши легонько… Легонько… А теперь… рассказывай, что ты видишь, что слышишь, что чувствуешь.
Я сижу на качелях на игровой площадке, но не качаюсь. Только отталкиваюсь ногами и чуть-чуть раскачиваюсь взад-вперед. Дана сидит рядом, на других качелях, и взлетает все выше и выше.
Она говорит, что «All Saints» ей нравятся больше, чем «Spice Girls», что они лучше и красивее. Тоже мне!
– Ты просто завидуешь, потому что я больше похожа на Беби Спайс, – говорю я ей. – Тебя, неуклюжую уродину, вообще ни в одну группу не возьмут, а уж в мою тем более!
Не надо было так говорить, знаю. Она же моя подруга. Лучшая. Вот если бы только у нее не было дедушки! Но так тоже нельзя, у меня ведь есть дедушка, почему же у нее не должно быть? Да, но мой-то дедушка не делает так, как тот. Он-то не Серый Волк.
Дана тут не виновата. И я тоже. Дана говорит, просто так вышло. Ничего не поделаешь. Наверное, она права, но мне очень хочется, чтобы все было иначе.
Я постоянно твердила ей, что надо рассказать кому-нибудь про Серого Волка. Он скоро придет и заберет нас домой, и я останусь ночевать у Даны. Мы долго не ляжем спать и будем смотреть фейерверк по телевизору. А может, и с балкона будет видно – у нее же квартира на десятом этаже! И пиццу нам дадут, и кока-колу, и конфеты. Все замечательно… Так всегда бывает после этого… того, что я так не люблю. Это… страшно и… и больно.
Не хочу туда… Хочу сказать кому-то, чтобы это все прекратилось. Сегодня канун Миллениума, а миссис Клэптон говорит, как встретишь Миллениум, так весь год и проведешь. Если не расскажу кому-нибудь о Сером Волке сегодня же, то целый год потом буду делать то, что он хочет. И еще тысячу лет.
Дана спрыгивает с качелей. Говорит, что у нее будет своя группа, получше моей. Ее будут показывать в «Самых популярных», а я буду только по телевизору на нее смотреть.
Не будет у нее никакой группы. Где она наберет таких же, как сама?
– С тобой дружат только потому, что я с тобой дружу. – Этого тоже не надо было говорить, но это правда. – А если бы ты даже и набрала группу, все равно она была бы хуже моей, потому что меня бы там не было.
Она говорит: вот как раз поэтому ее группа и будет лучше, и вообще она не хочет меня больше видеть.
– Ну и на здоровье! – Я спрыгиваю с качелей и хочу уйти с площадки.
– Эми, ты куда? – окликает меня Дана. – Не уходи! Мы же должны дождаться дедушку!
– Домой пошла! – кричу я. – А к тебе не приду.
– Как это не придешь! Договорились же. Твоих мамы с папой не будет дома.
Она права. Но если я расскажу про Серого Волка, они никуда не пойдут, останутся дома, со мной. Может быть, заявят на дедушку Даны в полицию и его заберут.
– Я никогда больше к тебе не приду! Никогда!
Слышу смех Даны.
– Придешь. Сегодня же придешь. Куда денешься! Твои мама с папой тебя заставят.
Я оборачиваюсь и смотрю на нее. Она опять садится на качели и тихонько раскачивается.
– Минут через пять увидимся, Эми, – говорит она нараспев. – Я здесь подожду. И не тяни. Сама знаешь, дедушка ждать не любит.
Бегу домой. Срезаю путь, пролезаю между прутьями забора, вместо того чтобы идти к ближайшим воротам. Дома горит свет, хотя еще не стемнело, – значит, мама, скорее всего, делает уборку. Она любит, когда светло, чтобы каждую пылинку разглядеть. Роюсь в кармане, ищу ключ, потом вспоминаю: я же его с собой не брала. Ни к чему было. Завтра, когда я должна была вернуться от Даны, мама с папой были бы уже дома.
Звоню и жду… Может быть, у мамы там радио включено. Звоню снова. Подольше. Прижимаю ухо к двери и прислушиваюсь. Пылесоса не слышно. И радио тоже. Изо всех сил давлю на кнопку. Один длинный звонок, пять коротких. Заглядываю в щель почтового ящика, зову маму. Вижу, как она спускается по лестнице: в халате, волосы укутаны полотенцем.
Мама открывает дверь. Кожа у нее блестит, на ковре остаются мокрые следы. Вид у нее удивленный. Спрашивает, не забыла ли я что-нибудь. Говорит, она вроде бы все необходимое сложила в сумку и уже давно отдала маме Даны.
– Не пойду к Дане, – говорю я.
Прохожу мимо нее в кухню. Говорю, что хочу пить. Открываю холодильник и спрашиваю, можно ли взять кока-колы и чего-нибудь поесть.
Мама стоит в прихожей, на полпути между кухней и входной дверью. Туже затягивает на себе халат, поправляет пояс.
– Что значит – не пойдешь? – спрашивает она. – Родители Даны заболели или еще что-нибудь?
«Нет, – хочу сказать, – родители-то у нее здоровы, а вот дедушка больной. На всю голову».
Но не могу. Храбрости не хватает. Она не поверит мне. Не поверит.
– Мы поссорились, – говорю я. – Не хочу иметь с ней никаких дел.
Мама спрашивает, из-за чего вышла ссора, а когда я рассказываю, смеется. Но это не настоящий смех. Вот так же она смеется, когда я говорю, что устала и не могу мыть посуду или идти в магазин. Больше похоже на фырканье. Немного сердитое.
Она идет на кухню. Достает из холодильника банку кока-колы, отдает мне и закрывает холодильник.
– Поешь попозже, у Даны. Ее мама приготовит. А мы с твоим отцом уходим.
Открываю кока-колу.
– Я здесь побуду. Ничего не натворю. Буду телевизор смотреть.
Она говорит, что мне нельзя оставаться дома одной.
– Мне десять лет! – говорю я.
– Вот именно.
Мама кладет мне руку на плечо:
– Давай, давай, милая! Беги обратно на площадку, пока Дана там. – Она выглядывает в окно. – Еще светло, ничего с тобой не случится. Я бы тебя сама отвела, но, пока я оденусь, дедушка Даны уже уйдет.
– Ладно, – говорю я.
Она подталкивает меня к двери. Я упираюсь.
– Эми, не упрямься! – говорит мама. – Мне некогда. Ванна остывает, и дел еще куча, отцу твоему ужин готовить – куда он запропастился, кстати…
– Не надо, не заставляй меня туда идти! Пожалуйста!
Она говорит, что так нельзя. Нельзя подводить людей. Все уже спланировано. Мама Даны специально накупила продуктов. У них с папой уже заказано такси. Не пойти на вечеринку им нельзя – это очень важно для папиного бизнеса. И часто ли ей удается куда-то вырваться в последнее время?
– А ты бы нашла кого-нибудь со мной посидеть.
– Ну конечно! Думаешь, так кто-то и бросит все в последнюю минуту в главный праздник года? В главный праздник века? И все потому, что вы поссорились из-за «Spice Girls»? Вряд ли, Эми. Я вроде бы не воспитывала из тебя эгоистку.
Она хочет открыть дверь. Придерживаю ее ногой… Говорю, что не хочу идти. Мама отвечает: все равно пойдешь, истерики тут не помогут; ты уже большая, должна понимать.
Губы у нее сжаты, щеки подергиваются. Если сейчас рассказать о Сером Волке, она меня пожалеет, а злиться будет на него, а не на меня. И к Дане не надо будет идти.
– Он меня трогает, – шепотом говорю я. – Волк. Ее дедушка.
Она отступает на шаг. Резко. Как будто я ударила ее.
И вдруг становится непохожа на маму. Лицо вытягивается, рот округляется большой буквой «O», как у победителей на шоу «Звезды в глазах», которые не могут поверить, что заняли первое место.
Не могут поверить…
– Что ты сказала? – переспрашивает мама.
Голос у нее дрожит, руки тоже. Никогда не видела ее такой расстроенной.
– Нет. Этого… не может быть.
Она хватается за лоб. Смотрит на меня. Ошеломленно моргает, будто только что проснулась.
– Не может – и все. Неужели опять… Это… несправедливо. За что… За что мне опять такое?
Может быть, Серый Волк и ее тоже трогал. А может, это значит – за что ей, такой хорошей матери, досталась противная, непослушная девчонка, которая так расстраивает маму, чуть что не по ней.
– Мама, я просто так сказала! Правда, – говорю я. – Я все выдумала. Чтобы к Дане не идти.
Мама бесстрастно отворачивается от меня и быстро идет вверх по лестнице. В ванной хлопает дверь, щелкает замок.
Она всегда сердилась на меня за вранье, но так – никогда. Какая я дура, что сказала! С чего бы она вдруг мне поверила? Это звучало так глупо. Как самое настоящее вранье.
Я стою внизу у лестницы. Не знаю, что делать: идти в парк или подняться к маме и попросить прощения за то, что наврала, и за то, что расстроила ее. На цыпочках поднимаюсь по лестнице и останавливаюсь на верхней площадке.
В ванной раздается треск. Как будто стекло разбилось или еще что-нибудь. Слышу, как мама бормочет что-то про ложь, что-то про то, что хорошие девочки так не делают.
– Ненавижу тебя, – повторяет она снова и снова.
Опять звон разбитого стекла. Это не стакан с зубными щетками – он там всего один и уже разбился, я слышала. Должно быть, зеркало.
Мне так плохо, что даже плакать не могу. Мама меня ненавидит. Нельзя здесь оставаться… Она не хочет. Я и сама не хочу… если она меня больше не любит.
Спускаюсь вниз. Мамин голос делается громче. И плач тоже, поэтому трудно разобрать, что она говорит. Но я выхватываю отдельные слова. Что-то про воскресную школу, про любовь к Богу – что это больно и вообще неправильно. Про то, что история всегда повторяется. Про порочный круг.
Открываю дверь. Вспоминаю, какое было у мамы лицо, когда мы стояли на этом самом месте всего пару минут назад. Нет, не такое, как у победителя в телешоу… Скорее… будто она увидела привидение.
Перебегаю через дорогу, протискиваюсь между прутьями ограды и со всех ног мчусь к детской площадке.
Даны там нет. Никого нет. Я одна.
К Дане идти не хочется. А домой нельзя. Была бы я поумнее, взяла бы ключ со стола в гостиной и вернулась, когда мама с папой уйдут. А теперь поздно. Может, потом схожу, посмотрю, вдруг они окно открытое оставят или еще что-нибудь. Мало ли.
Несколько минут я сижу на качелях и думаю о маме. Как она на меня рассердилась. Они с папой тоже иногда ссорятся, но никогда так, как в этот раз. Когда они с папой ссорятся, они, кажется, никогда не мирятся по-настоящему. Хоть бы мы с мамой помирились! Надеюсь, она хоть папе не расскажет, как я наврала про дедушку Даны, а то мне здорово достанется. В доме и так ссор хватает… Обычно мама с папой ссорятся из-за меня.
Иногда я думаю: какими они были, пока не поженились? Знаю, они работали вместе, придумывали рекламу. Мама – рисунки, а папа – слова. Как в тех книжках с картинками, что я читала, когда была маленькой. Вот если бы они написали книгу, тогда мама нарисовала бы принцессу в волшебном замке, как она смотрит из окна и ждет принца. А папа сочинил бы сказку, как они полюбили друг друга на всю жизнь и какая у них была свадьба – с белыми лошадьми, запряженными в хрустальную карету.
Мама как-то показывала мне, где жила раньше, когда еще не вышла замуж за папу. Это была квартира над прачечной возле парка Финсбери. Мне она не очень-то понравилась. Серая, темная. Мама сказала, что, пока жила там, все время пахла мылом и паром, но чистой себя не чувствовала.
Мимо папиной старой квартиры мы проходили, когда смотрели кино в Брикстоне. Вот она была классная! Раньше там было пожарное депо, а потом сделали квартиры. Там были большие окна и сверкающие красные водосточные трубы. Папа рассказывал, что в гостиной у него была синяя мигалка, а дверной звонок – как сирена. Мама назвала это холостяцкой берлогой. Каждый раз, когда мы там проходили, лицо у папы делалось грустное.
Оно у него часто грустное – почти все время, пожалуй. Когда мы играем в шашки или смотрим телевизор, когда мама опять заговаривает о том, чтобы перевести меня в другую школу, и о том, что со мной нужно быть построже.
Даже если у меня что-то получается, мама все равно будто недовольна. Неудивительно, что сегодня она вышла из себя. Я еще и наврала ей в придачу ко всему остальному, например к тому, что набрала всего семьдесят девять баллов из ста за годовой тест по математике. Всего. Больше всех в классе! А ей всегда мало. И с уборкой то же самое – не угодишь. Всегда что-то могло бы быть побелее, а что-то блестеть ярче.
Она заставляет меня ходить на все дополнительные уроки и занятия. Считается, что это жутко увлекательно, но иногда мне кажется, что она просто хочет от меня отделаться. Это все равно что каждый день после уроков оставаться. Мама говорит, что хочет предоставить мне как можно больше возможностей. Расширить кругозор – так она это называет. Говорит, что ее материнский долг – добиться от меня лучшего, на что я способна. А значит, мне не пристало наговаривать на дедушку лучшей подруги, лишь бы не делать что-то, что мне делать не хочется, и срывать людям планы.
Нельзя было ничего говорить. Дана была права.
Я встаю с качелей и забираюсь на горку. Металл под ногами дребезжит.
Собака!
Она выскакивает из кустов и бежит ко мне. Черно-белый бультерьер машет хвостом, но не от радости. Когда он лает, видно зубы. Острые и блестящие.
Сижу на горке и рычу на собаку в ответ. Это злит ее еще больше, и она пытается забраться на горку. Ищу взглядом хозяина, но вокруг никого. Только я и пес. Он сидит под горкой. Я пытаюсь его прогнать, но он только снова заливается лаем. Убежать я от него не могу. Придется ждать.
Темнеет. Мне холодно и страшно. За высоким забором видны фары машин, проносящихся по Камберуэлл-роуд. И автобус номер тридцать шесть. В нем все окна запотели. Интересно, видят ли меня люди со второго этажа, если я их не вижу. Машу рукой, и собака опять начинает лаять.
Не будь Дана такой врединой… Если бы я не пыталась хитрить, а честно рассказала все маме… Если бы она мне поверила… Я сейчас не сидела бы здесь. Одна, в ловушке. В канун Нового года. Нового тысячелетия. Вот так я и проведу теперь остаток жизни.
Кто-то идет по переулку, но в темноте я не вижу кто. Подходит ближе и останавливается в свете фонаря. Мужчина. На нем вязаная шапка, он ест чипсы из пакета «Кентукки фрайд чикен». Собака поднимает голову и принюхивается.
– Помогите!
Он подходит к горке и улыбается. Губы у него сальные.
– Привет, Эми. Нашла себе нового друга? – Он показывает на собаку и подходит ближе. – Похоже, тебе не помешает помощь старого.
Он снимает шапку. Это мистер Палмер из передвижной библиотеки, друг Серого Волка. Это он любит, когда я надеваю балетную пачку, только без колготок и трусиков.
– Я отгоню собаку. Моя машина за углом.
Слишком холодно сидеть и ждать, пока пес уйдет. Да если и уйдет – вдруг вернется? Мистер Палмер может меня спасти. Спасти от целого года – от тысячи лет – одиночества и злости.
Собака рычит, когда он подходит ближе. Мистер Палмер помахивает у нее перед носом кусочком цыпленка и швыряет его в дальний конец площадки. Пес бежит за ним, а мистер Палмер подходит к горке и протягивает руки.
Я тянусь к нему, но он убирает руки и поворачивается ко мне спиной. Велит сесть ему на плечи и обхватить ногами за шею. Быстро! Собака уже почти доела брошенный ей кусочек. И кричать не надо, а то пес снова бросится.
Я слушаюсь – как всегда. Иначе хуже будет.
Мужчина велит посильнее сжать его шею бедрами и берет меня за руки. Я оглядываюсь, чтобы проверить, не бежит ли собака за нами. Но она все обнюхивает траву – ищет.
Он уносит меня с площадки по дорожке, к зеленой машине. Отпирает дверцы, сажает на заднее сиденье и сам садится рядом.
Говорит, теперь его принцесса спасена. Он принц, освободивший Рапунцель, и заслуживает награды.
Тянет ко мне руки, но останавливается, вздыхает и снова садится. Говорит, что канун Миллениума все празднуют по-особенному, делают то, чего не делали раньше. И мы тоже должны. Он барабанит пальцами мне по колену. Хочет, чтобы на этот раз все было по-особенному. Чтобы на этот раз я сопротивлялась. Берет меня рукой за шею.
– Хочу почувствовать, как ты извиваешься.
Выходит из машины, захлопывает дверцу. Достает что-то из багажника. Когда возвращается, у него в руках длинная веревка. И еще что-то… Эластичные ремни, такие же, какими папа приматывает всякие вещи к багажнику велосипеда. Связывает мне руки за спиной. Я вырываюсь и отбиваюсь ногами.
– Хорошая девочка, – говорит он, стягивая мои лодыжки ремнями.
Я кричу, а он хихикает.
Лежу связанная на полу машины… зажатая между задними и передними сиденьями. Он затыкает мне рот жесткой замшевой тряпкой… перебирается на переднее сиденье. Заводит мотор.
Кричу, задыхаюсь… пытаюсь глотнуть воздуха.
Не могу дышать…
Пытаюсь выплюнуть тряпку изо рта, но только еще сильнее задыхаюсь. Во рту вкус бензина и грязи. Тряпка забивает горло.
Я… не могу… дышать!
Не могу дышать!
Сердце колотится сильно… громко. Глаза словно вот-вот лопнут… Рвота бьет струей из носа. Чувствую ее в горле. Она горячая, густая. Не могу ни проглотить, ни выплюнуть. Все больше… сильнее… захлебываюсь. Тону в ней… тону… задыхаюсь.
Фонари проносятся мимо. Они все сильнее расплываются… расплываются и мигают. Гаснут. Гаснут…
Темно и тихо…
Холодно…
Поднимаюсь в воздух… Медленно. Как воздушный шарик на празднике. А теперь взмываю, как ракета. Со свистом! Прямо в небо! Делается еще темнее… еще холоднее.
Чувствую, как меня накрывает что-то мягкое и легкое. Прозрачное, как вуаль.
Смотрю вниз и вижу землю – далеко-далеко внизу. Она такая маленькая. Но вот становится все больше и больше. Лечу к ней. Быстро. Вижу Лондон – как в начале «Мэри Поппинс». Он все ближе и ближе.
Вот он, мистер Палмер.
Вытаскивает мое тело из машины и засовывает в багажник. Приходится согнуть мне колени, чтобы я вошла, а потом он накрывает меня клетчатым пледом. Прижимает его с одного конца ящиком с инструментами, а с другого – лопатой.
Снова куда-то едет, потом останавливается у запертого гаража. Отпирает дверь, загоняет машину в гараж, закрывает дверь и уходит.
Возвращается. Заматывает меня в красный ковер. Снова уходит. Оставляет меня там. Одну.
Теперь он едет… к складу. Засовывает меня в свой библиотечный фургон. Кто-то спрашивает про ковер, он отвечает – это чтобы дети не пачкали фургон грязными ногами, как всегда бывает зимой. И чтобы никто не поскользнулся. Говорит, в этом году без ковра вообще никуда – в одной из школ на его маршруте идет стройка.
Мы едем по дороге… по дороге к школе. Школьные ворота открыты, хотя занятия еще не начались, – для строителей. А вот полицейских я что-то не вижу… Наверное, они ищут только хороших девочек.
Серый Волк! Вот, идет через игровую площадку! Думаю, приехал помочь мистеру Палмеру, но он идет прямо в школу. Мужчины даже не здороваются.
В учительской сидят учителя. Пьют кофе и просматривают какие-то записи. Планы уроков и экскурсий, на которые я уже не попаду. Но у них такой серьезный вид, что я понимаю: обо мне тоже говорят.
– Вот вам и с Новым годом, с новым счастьем! – говорит мистер Палмер, когда несколько учителей выходят покурить. Он вылезает из фургона. – Есть новости? – Вздыхает и качает головой, услышав «нет». – Будем держать кулаки, чтобы нашлась поскорее живой и здоровой.
Он идет в школу и возвращается полчаса спустя с мистером Слэйтером, учителем английского. У мистера Палмера в руках листок бумаги. Он говорит мистеру Слэйтеру, что привезет все книги, которые тот заказывал на эту четверть.
Палмер для вида что-то записывает, переставляет книги в фургоне. Первой снимает с полки и убирает в коробку… «Человека, который не мыл посуду». Он сидит там, пока из школы не уходят все учителя. Я пытаюсь закричать, но не могу.
На игровой площадке уже темно. Убийца вытаскивает меня из фургона, несет к канаве, туда, где будет наш новый класс. Берет лопату… Роет яму… Кладет меня туда. Лицом вниз.
Нет!.. Нет!
На меня сыплются земля и камни. Камни барабанят по ковру… Я чувствую страшную тяжесть.
Выпустите меня! Выпустите!!!
Он ушел. Снова тихо. Темно и сыро.
Наступает первое утро после моих «похорон». Приходит строитель в ярко-желтом жилете и белой пластмассовой каске. Заливает бетон – прямо на меня. Я уже ничего не вижу, но чувствую, будто я внутри чего-то. И это что-то окружает меня. Не земля и не бетон. Там тепло и влажно… и бьется… будто у кого-то в сердце…
Эсме, дрожа, обхватывает себя руками. Ингрид смотрит в зеркало на стене напротив. Женщина бледна, взволнована, но в ее глазах заметна и искорка гордости.
– Хорошо, Эсме. Теперь представь себе большое улыбающееся, веселое оранжевое солнце вдалеке. Оно становится все больше и больше, все ближе… все теплее и теплее. Улыбка все ярче… и радостнее. Почувствуй его тепло. Протяни к нему руку.
Девочка вытягивает руку вперед.
– Почувствуй его у себя на руках, на ногах, – продолжает Ингрид. – Почувствуй, как расслабляются мускулы.
Эсме ерзает на диване.
– Тепло. Приятно… спокойно. Тебя несет течением… Мягко-мягко… Почувствуй диван под собой, как он поддерживает тебя… Тебе ничто не грозит.
Эсме открывает глаза и потягивается. Садится и смотрит, прищурившись, в зеркало. Зевает. Улыбается.
– Молодец, – говорит Ингрид. – Думаю, на сегодня хватит.
Лоис, двигаясь, как в замедленной съемке, выключает камеру и монитор. В комнате тихо. Я смотрю перед собой не мигая, чувствую, что вот-вот потеряю сознание, и усилием воли заставляю себя дышать. Глотки воздуха перемежаются тихими всхлипами.
Брайан плачет, закрыв лицо руками, вытирает нос рукавом рубашки. Лоис подает ему платок из коробки на столе, затем достает еще один – для меня.
Она думает, я плачу, потому что поверила словам Эсме, но я не верю. Я плачу, потому что с Эми действительно произошло что-то похожее. А Эсме опять все выдумывает – о том, как умерла моя дочь. Обо мне.
Хочется, чтобы Брайан протянул руку и обнял меня, но боюсь, что я распадусь тогда на тысячу осколков. Но взгляд его действует так же.
– Она приходила домой, – шепчет мой бывший муж. – Эми приходила домой. Рассказать тебе… об этом… А ты… ты… отправила ее обратно на площадку… к нему.
Я подскакиваю. Он грохает кулаком по столу, а потом падает на него и рыдает.
– О чем ты думала?! – кричит он. – Как ты могла? Оттолкнуть ребенка, когда она просила о помощи?
Я хочу обнять его за плечи:
– Брайан, я…
Он отскакивает от меня, шатается и падает на пол:
– Не подходи ко мне, ты… чудовище!
Отползает в угол и сидит там сгорбившись, раскачиваясь из стороны в сторону.
– Брайан, пожалуйста! Как ты можешь думать, что это правда? – кричу я. Пытаюсь встать, но ноги подкашиваются, и я падаю обратно на стул. – Что тут есть хоть слово правды? А тем более то, что она приходила домой и я не стала слушать, когда она рассказывала… такое. Это все ложь! От первого до последнего слова. Как ты не понимаешь?
Смотрю через стол на Лоис. Вид у нее взволнованный, настороженный. Женщина содрала с ногтей весь лак, и кожа вокруг них кровоточит.
– О господи, – стону я, сжимая кулаки. – Неужели вы тоже ей поверили?
– Ну, – говорит она тихо, не глядя мне в глаза, – некоторые детали выглядят… убедительно.
– А, значит, у вас есть доказательства, что Эми приходила домой? – кричу я. – Свидетели? Запись камеры наблюдения?
– Нет, но если она пролезла между прутьев в заборе, как она говорит…
– Как Эсме говорит!
Лоис кивает:
– Как Эсме говорит, то камера над воротами ее все равно бы не зафиксировала.
– О боже! Ушам не верю! – Я протягиваю к ней руки, ладонями вверх, умоляюще.
Лоис склоняет голову набок:
– Эсме права еще кое в чем.
– В чем же? – с вызовом спрашиваю я.
– Машина Палмера действительно была зеленой. Это мы проверили, когда пытались восстановить детали происшествия.
– Совпадение, – говорю я. – Или догадка.
– И то, как умерла Эми. – Лоис листает свои записи. – Мы еще ждем официального заключения о причине смерти. Это нелегко установить по прошествии такого времени, но первоначальная экспертиза не выявила признаков травмы или насилия. Так что удушье весьма вероятно.
– Или удушение.
Молчание.
– Или удушение, – произносит наконец Лоис. – Должна сказать, в каком-то смысле это выглядит правдоподобно, но с другой стороны… – Она смотрит в потолок и качает головой.
– На самом деле все просто. – Я сверлю ее взглядом. – Любой настоящий следователь сразу бы во всем разобрался. Дане было известно больше, чем она рассказала в своих воспоминаниях, и она поделилась этим с Эсме. Вот и весь секрет.
Лоис поднимает брови и вздыхает:
– Я думала об этом. Возможно, конечно, но…
– Но – что?
– Дана боялась Эсме, боялась ту, кем ее считала. Слишком боялась, чтобы заговорить с ней прямо и заставить вспомнить то, что она хотела забыть.
– Насколько нам известно. – Я откидываюсь на спинку стула, скрещиваю руки на груди и смотрю на нее с вызовом.
– Насколько нам известно, – неохотно соглашается Лоис.
Брайан перестает раскачиваться и поднимает взгляд. Глаза у него красные и мокрые.
– Но… как же то, что Эсме рассказала Бет и о чем Дана вообще не упоминала?
Я изумленно поворачиваюсь к нему:
– О чем именно?
– Ну… Дана ведь не говорила о том, как Эми ужалила медуза в Занте и я помочился ей на ногу, чтобы нейтрализовать ожог? Или о том, как она скатывалась на роликах в переход возле «Слона и замка». А про то, где мы жили, пока не поженились? И разбитое зеркало в ванной… Помню… Ты сказала, что разбила, когда там убирала.
– Тогда и разбила! Нечаянно!
Мысли лихорадочно мечутся у меня в голове.
Вспоминаю о других несоответствиях. Я тысячу раз перечитывала азбуку Даны и все равно проглядела недостающие детали. Там есть и другие пробелы, понимаю я. Откуда Эсме узнала о том, что я пью именно черный кофе и что раньше ела грейпфруты на завтрак? О том, как Эми хотелось, чтобы от ветрянки у нее были не пятна, а полоски, как у Багпусса? Раньше я не обратила на это внимания, ослепленная гневом, горем и смятением.
– Это означает вовсе не то, что ты думаешь. Не то, что Эсме – это Эми. Фактически это доказывает, что я права и Дана действительно рассказывала Эсме об Эми. Выходит, она с самого начала знала, что случилось с нашей девочкой. А значит, и Эсме знала!
– Тогда выходит, что все показания Даны – ложь, – медленно произносит Лоис, что-то записывая. – Я не знала об этих несоответствиях. Нужно было сказать нам раньше, Брайан.
Он качает головой:
– Я сам не знал, что знаю. Только что осенило, когда мы стали искать не то, что есть, а то, чего не хватает.
Лоис откашливается и обводит кружком недавнюю запись.
– Вообще-то, я не уверена, что Дана в чем-то солгала. Подумайте. Зачем бы она стала так подробно рассказывать обо всей своей жизни, о дружбе с Эми, о насилии над ними и так далее, но упустила бы такие важные детали? Она прямо заявила, что хочет рассказать все, что знает. Думаю, что и рассказала. Девушка была в отчаянии, ей хотелось загладить вину перед Эми. Если бы она знала все, то и выложила бы все начистоту. Это же был ее последний шанс получить прощение за то, что все это время молчала.
– Это просто догадки, – резко говорю я.
– Нет, это расследование, – отвечает Лоис. – А кроме того, Дана наверняка ненавидела своего деда. Она рассказала бы все до мельчайших подробностей, все, что могло бы доказать его вину. Если бы то, что она рассказала, было неправдой, Бишоп вообще не стал бы признаваться, тем более с такой готовностью.
Брайан кивает:
– Итак, мы вернулись к тому, с чего начали. Единственное объяснение, откуда Эсме известно, что случилось с Эми, – она та, за кого себя выдает. – Муж смотрит на меня, и глаза его горят от ненависти. – А значит, мы должны поверить и тому, что она приходила домой, и тому, что ты просто сбежала и спряталась в ванной. Как ты могла? Ты же мать! Не могу поверить… Газеты были правы с самого начала: смерть Эми на твоей совести.
– Нет!
– Да! – Палец, которым он тыкает в меня, похож на кинжал. – И все эти годы изображала из себя мученицу. Убитая горем мать в тоске заламывает руки. Только для того, чтобы скрыть собственную вину.
Он останавливается, переводит дыхание. И застывает с широко раскрытым ртом. Потрясенный. На лице все явственнее проступает понимание.
– Ты… – шепчет он. – С тобой было то же самое?
– Что – то же самое?
– То, что Бишоп делал с Эми.
Кажется, моя голова потеряла связь с телом и мотается из стороны в сторону сама по себе, сначала едва заметно, потом все быстрее, отчаяннее. Я хлопаю ладонью по столу и вскакиваю:
– Не смеши людей, черт тебя возьми, Брайан! – Мой взгляд мечется по комнате, ищет, за что бы зацепиться, чтобы не сорваться. – Думаешь, я позволила бы Бишопу до меня дотронуться?
– Не Бишопу, – всхлипывает Брайан. – Другому такому же. Когда была маленькой. – Голос у него звучит тверже, увереннее. – Вот о чем ты говорила Эми: «Неужели опять?» Не сказала: «За что это Эми?» Сказала: «За что мне опять такое?..»
– Нет! – Снова хлопаю по столу. – Я ничего подобного не говорила. Эсме все это придумала, пойми ты, ради бога! – Я обхватываю голову руками. – Как ты не видишь, – выкрикиваю я, меря шагами комнату, – что это все – часть ее спектакля?
– Потому что это правда.
Я вскидываю голову, вытираю со щек слезы и сопли:
– Вот как, Брайан? Правда? А тебе не кажется, что, если бы меня изнасиловали в детстве, я бы как-нибудь об этом упомянула? Тебе, своему мужу, человеку, которому доверяла? Лучшему другу, который знал обо мне все? Который любил меня за это? Или психиатру, к которому ты меня так настойчиво уговаривал пойти?
– Эми тоже ничего не сказала!
– Эми была ребенком.
Я так зла, что с трудом нахожу в себе силы продолжать спор. Но я должна довести его до конца.
– И Дана ничего не говорила, – продолжает Брайан. – Даже потом, когда выросла.
Лоис не сводит с меня испытующего взгляда:
– Люди, пережившие насилие в детстве, нередко молчат об этом, когда вырастут. – Ее голос звучит мягче, чем прежде, более сочувственно, словно она хочет вызвать меня на откровенность. – Случается, что они так ничего и не рассказывают.
– О боже! – Я подхожу к стене, прислоняюсь к ней головой. – Мне нечего рассказывать.
– Это многое могло бы объяснить, – задумчиво говорит Брайан.
Я оборачиваюсь. Он кивает сам себе, словно детектив из дурацкого фильма, напавший на важный след.
– Она всегда была немного…
– Она? То есть я? Я, вообще-то, здесь, Брайан.
– Ты… ты была… ну, не знаю… равнодушной. – Он вздрагивает. – Холодной.
– Ты же всегда говорил, что я слишком эмоциональная!
– Я имею в виду – в постели.
Меня отшатывает, как от удара.
– Фантастика! Все веселее и веселее. – Я закусываю губу с такой силой, что чувствую привкус крови. – Господи, как со мной могло случиться такое? Десять лет назад я пережила самый страшный для любого родителя кошмар. Мой ребенок пропал. Исчез. Вероятно, погиб… Десять лет я провела в настоящем аду, какого никому не пожелаю. – Я расхаживаю по комнате, перевожу взгляд с Брайана на Лоис, словно адвокат, представляющий дело в суде. – И тут появляется Эсме, чтобы еще раз повернуть нож в ране. Отнять у меня все воспоминания об Эми, одно за другим… надругаться над ними… уничтожить меня. А как только мы наконец узнаем правду – благодаря моим же усилиям, могу добавить, потому что от полиции толку ни хрена не было, – настоящий преступник уходит от ответственности и все сваливают на меня. По наговору злобной, испорченной девчонки, охотницы за наживой. – Тычу пальцем в Лоис. – Это Эсме вы должны засадить за решетку, а не меня. Но нет, наша сонная полиция, которая и шлюху в борделе не выследит, ведется на дурацкие сказки, и притом без четких, прямых доказательств. Или я не права? Продолжайте, внимательно слушаю.
Лоис вертит ручку в пальцах:
– Как я уже сказала, мы не утверждаем, что в этом случае кто-то должен понести наказание.
– То есть я могу уйти хоть сейчас?
– Да.
– Нет! – вмешивается Брайан. Он встает в дверях, скрестив руки. – Она виновата. Вы должны выдвинуть против нее обвинение.
– Я ни в чем не виновата, – говорю я прямо ему в лицо. Стоя в каком-нибудь дюйме от Брайана, выдерживаю его немигающий взгляд. – А если бы и была, то я не вижу, какое обвинение мне можно было бы предъявить. Вина и преступление разные вещи, насколько я знаю. К тому же доказательств по делу нет. – Я отхожу от него и надеваю пальто. – Даже жаль немного. Могу представить, как заинтересовал бы газеты такой прецедент – дело о реинкарнации. Это все равно что доказывать существование Санта-Клауса. Ну что ж, удачи.
– Вы же ее не выпустите? – спрашивает Брайан, наваливаясь на дверь.
– Она не под арестом, – просто отвечает Лоис.
– Нет, – подхватываю я, – всего лишь под подозрением. Бог свидетель, мне не привыкать.
– Но вы не можете ее отпустить! – Брайан стискивает руками голову. – Слышали же, что сказала Эсме!
– В том-то и дело, – говорит Лоис. – Это сказала Эсме. Не Эми.
– Значит, вы не думаете, что Эсме и есть Эми? – спрашиваю я и удовлетворенно киваю.
Лоис смотрит на меня. Я выдерживаю ее взгляд. Она моргает:
– Дело не в том, что я думаю. – Лоис кладет ручку на стол. – Дело в том, могу ли я это доказать.
Я иду к двери.
– Отойдите, Брайан, – говорит Лоис.
Глаза у моего бывшего жесткие от ненависти.
– Я никогда не знал тебя по-настоящему. Все эти годы ты… Что ты за женщина?
Я кусаю нижнюю губу, сдерживая слезы:
– Очевидно, я женщина, которая вышла замуж за идиота, способного поверить в эту чушь… Женщина, которая была предана своей дочери и никогда от нее не отступалась… даже когда отступился ты, ее отец. Женщина, которая… которая, узнав правду, приняла твое равнодушие за тайную вину и в момент… безумия обвинила тебя в причастности. Женщина, которая в душе понимала, что это совершенно нелепая мысль… которой было очень нужно, чтобы ты опроверг ее подозрения, доказал, что она неправа. Та, которой ты разбил сердце тысячу раз… но ни разу еще так безнадежно, как теперь.
Лоис встает из-за стола и отстраняет Брайана от двери.
Дверь захлопывается за мной, и я иду по коридору к выходу из полицейского участка.
Увидев на стоянке Либби и Эсме, застываю как вкопанная. Они уже садятся в патрульную машину – и тут замечают меня. У Эсме подергиваются губы, словно она хочет что-то сказать или заплакать, но сдерживается. А может, подавляет улыбку.
Меня трясет.
У Либби дрожит рука, лежащая на плече Эсме.
– Садись, Эсме, – говорит Либби. – Поехали.
Девочка смотрит на меня еще мгновение, а потом отворачивается и садится в машину.
– Меня зовут Эми, – огрызается она. – Понятно? Эми.
Я ухожу не оглядываясь. Щурясь от яркого света, пускаюсь в долгий путь домой мимо школы Эми. Ворота крест-накрест затянуты пластиковой лентой, на игровой площадке все еще стоят полицейские машины.
Прислоняюсь к воротам, вцепляюсь руками в прутья решетки. С той стороны подходит полицейский.
– Я могу вам помочь?
– Помочь? – Я начинаю смеяться. Истерически. – Конечно нет! От вас никогда не было никакой помощи. Никто мне не поможет.
Он хмурится и проверяет замок на воротах.
Замок. Есть вещи, которые запирают на замок.
– Знаете, шли бы вы своей дорогой, – говорит полицейский. – Не на что тут смотреть.
– Да. Правильно, – говорю я. – Тут смотреть не на что.
Отцепляюсь от решетки и ухожу. Смотреть не на что. Правды тут точно не увидишь.
Возле моего дома – целая ватага журналистов. Подхожу. Они все бросаются ко мне. Осыпают вопросами, ослепляют вспышками, толкают и преследуют до самой двери. Захлопываю ее за собой, делаю глубокий вдох, затем бегу в гостиную и задергиваю занавески.
Я рада укрыться в темноте, но шум все равно прорывается в дом. Репортеры повторяют мое имя и выкрикивают вопросы об Эми и Эсме.
Миссис Арчер. Эми. Эсме. Эми. Миссис Арчер.
Эсме.
Эми.
Я чувствую, что вот-вот взорвусь, хватаюсь руками за голову, сжимаю ее, стараясь сохранить самообладание.
Медленно подхожу к камину. Эми смотрит на меня с фотографии на каминной полке. Мое отражение колеблется в зеркале над ней. Над Эми. Я похожа на ее призрак. На ее эхо. Или она – на мое.
Хватаюсь за каминную полку, чтобы не упасть, и чувствую, как что-то скользит под рукой. Мой камешек. Камешек-талисман. Символ любви, надежды и истины. Беру его в руку. Когда-то он был круглым и гладким, а сейчас кажется угловатым, шершавым, как пемза.
Миссис Арчер.
Эми.
Миссис Арчер.
Камешек отлетает от зеркала. Расползаются трещины.