Глава 20

В нашем здании существовало правило: все улики, даже такие безобидные, как дактилоскопическая карта, нужно перевозить на служебном лифте. Служебный лифт, находившийся в дальнем конце коридора, ждали две уборщицы с тележками. Я собиралась подняться на нем в лабораторию Нейлса Уандера.

– Доброе утро, Мерль. Как дела, Беатриса? – улыбнулась я уборщицам.

Их глаза остановились на накрытой полотенцем хирургической кювете и бумажных простынях, закрывающих каталку, которую я толкала перед собой. Они работали достаточно долго, чтобы знать: если я несу или перевожу что-то закрытое от посторонних глаз, им лучше об этом не спрашивать.

– Здрасте, – сказана Мерль.

– Здрасте, хорошо, – присоединилась к ней Беатриса.

Я нажала кнопку лифта.

– Вы поедете куда-нибудь на Рождество, доктор Скарпетта?

По выражению моего лица они поняли, что мне не особенно хочется говорить об этом.

– Вы, наверное, слишком заняты в Рождество, – быстро произнесла Мерль.

Обеим женщинам стало неудобно по той же причине, по которой все остальные избегали говорить о том, что случилось с Бентоном.

– Я знаю, что в это время года всем некогда, – неуклюже сменила тему разговора Мерль. – Все эти пьяные за рулем. Больше самоубийств и драк.

Рождество наступит через две недели. В этот день будет дежурить Филдинг. Мне приходилось проводить праздники на работе несчетное количество раз.

– Люди сгорают при пожарах...

– Если в это время года случаются несчастья, – заметила я, когда открылись двери лифта, – мы первые узнаем о них. Это тяжелый груз.

– Наверное, так оно и есть.

– Про это не знаю, но помните пожар от электропроводки?..

Двери лифта закрылись, и я поехала на второй этаж, который был спроектирован специально, чтобы принимать экскурсии горожан и политиков, заинтересованных в нашей работе. Все лаборатории располагались за витринным стеклом, и сначала ученые, привыкшие проводить часы в уединении, испытывали неудобство. Со временем все изменилось: сотрудники изучали улики, работали с пятнами крови, отпечатками пальцев и волокнами, не обращая особого внимания на тех, кто находился по другую сторону стекла. Но сегодня здесь было пустынно.

Мир Нейлса Уандера представлял собой обширное пространство, где стояли лабораторные столы с необычными инструментами, приборами и приспособлениями. Вдоль одной стены размещались деревянные ящики со стеклянными дверцами. Уандер превратил их в клеевые камеры, где развешанные на бельевых веревках и прищепках предметы покрывались парами моментального клея, который разогревался на горячих плитках.

В прошлом полиции редко удавалось снять отпечатки пальцев с беспористых предметов, таких как пластиковые мешки, изоляционная лента и кожа. Затем по чистой случайности обнаружили, что пары моментального клея прилипают к волнистым выступам так же, как опудривающий порошок, отчетливо выявляя остаточный отпечаток. В углу стояла еще одна клеевая камера, которая могла вместить крупный объект – например ружье, винтовку или автомобильный бампер и, теоретически, человеческое тело.

Камеры влажности проявляли отпечатки на пористых предметах, таких как бумага или дерево. Их обрабатывали нингидрином, хотя Уандер иногда прибегал к быстрому методу: гладил обычным утюгом, – и пару раз даже сжег улики; во всяком случае, так утверждали злые языки. Тут и там стояли осветительные приборы "Недерман", оборудованные вытяжными устройствами для сбора паров и остатков наркотиков с одежды.

Другие комнаты владений Уандера занимали автоматическая система сравнения пальцевых отпечатков и лаборатория для цифровой обработки аудио– и видеоданных. Он лично следил за работой фотолаборатории, где с автоматической проявочной машины ежедневно сходило более ста пятидесяти катушек фотопленки.

Мне стоило труда обнаружить Уандера, но в конце концов я нашла его в оттисковой лаборатории, где у одной стены стояла выбитая кем-то дверь, а в углах были сложены коробки из-под пиццы. В этих коробках изобретательные копы перевозили гипсовые слепки отпечатков шин и обуви.

Уандер сидел перед компьютером, сравнивая на разделенном экране дисплея два отпечатка следов. Я оставила каталку за дверью.

– Приходится работать самому? – спросила я.

Его светло-голубые глаза, как всегда, казались отсутствующими, лабораторный халат запачкан пурпурными пятнами нингидрина, в нагрудном кармане протек фломастер.

– Это хороший отпечаток, – сказал он, указав пальцем на экран, и встал со стула. – Один парень купил новые туфли и, зная, какой скользкой может оказаться кожаная подошва, ножом вырезал на ней рубцы, потому что вскоре собирался жениться и ему не хотелось упасть, ведя невесту к алтарю.

Я была не в том настроении, чтобы выслушивать анекдотичные случаи.

– Потом его ограбили. Похитили обувь, одежду и все прочее. Через два дня по соседству изнасиловали женщину. На месте преступления полиция нашла эти странные отпечатки. Кстати, в последнее время в том районе много ограблений.

Мы вошли в лабораторию с альтернативными источниками света.

– Оказалось, что это мальчишка. Тринадцать лет. – Уандер покачал головой, включая свет. – Я больше ничего не понимаю в мальчишках. Когда мне было тринадцать, самое плохое, на что я был способен, – это стрелять в птиц из духового ружья.

Он водрузил "люма-лайт" на штатив.

– По мне, и это достаточно плохо, – сказала я.

Пока я раскладывала одежду на белой бумаге под химической вытяжкой, он включил "люма-лайт", и вентиляторы светильника начали вращаться. Через минуту Уандер зажег лампу, вывернув ручку интенсивности до отказа. Положил рядом со мной пару защитных очков и установил на светильник 45-на-нометровый оптический фильтр. Мы надели очки и погасили верхний свет. "Люма-лайт" отбрасывал на пол голубоватый отсвет. За Уандером двигалась его тень, ближайшие флаконы с реактивами светились яркими цветами радуги, разбросав по комнате созвездия неоновых звезд.

– Знаете, в полицейском управлении завелись идиоты, которые пользуются собственными "люма-лайтами" и с их помощью осматривают место преступления, – раздался в темноте голос Уандера. – Они обрабатывают следы на черном фоне, поэтому я опять должен фотографировать их с включенным "люма-лайтом", но на белом фоне.

Он начал осмотр с пластиковой мусорной корзины, найденной внутри контейнера, и был немедленно вознагражден слабым свечением смазанных отпечатков, на которые нанес красный дактилоскопический порошок.

– Хорошее начало, – подбодрила я его. – Продолжайте в том же духе, Нейлс.

Уандер придвинул штатив ближе к черным джинсам мертвеца, и вывернутый наружу карман начал светиться тусклым красновато-розовым цветом. Я несколько раз ткнула пальцем, защищенным резиновой перчаткой, в ткань и обнаружила на нем ярко светящиеся оранжевые мазки.

– Не помню, чтобы встречал такой оттенок красного, – задумчиво произнес Уандер.

Мы потратили целый час на одежду, в том числе ботинки и пояс, но больше ничего не нашли.

– Определенно это две разные субстанции, – сказал Уандер, когда я включила свет. – Две самостоятельно флюоресцирующие разные субстанции. Никаких пятен краски за исключением порошка, который я наносил на мусорную корзину.

Я подняла трубку телефона и вызвала морг. Ответил Филдинг.

– Мне нужно все, что было в карманах нашего неопознанного тела. Все его вещи сушатся на подносе.

– Там иностранные монеты, щипцы для сигар и зажигалка.

– Да.

Мы снова выключили свет, просканировали внешнюю сторону одежды и нашли несколько странных светлых волосков.

– Они с его головы? – спросил Уандер, когда я в холодном голубом свете пинцетом собрала волоски и положила их в конверт.

– У него на голове темные жесткие волосы, – ответила я. – Это не его.

– Похоже на кошачью шерсть. Какая-то длинношерстная порода, представителей которой я больше не разрешаю держать дома. Ангорская? Гималайская?

– Слишком редкие. Сейчас таких держат очень немногие.

– Моя жена обожает кошек, – продолжал говорить Уандер. – Одну она назвала Жемчужинкой. Проклятая тварь спала на моей одежде, а когда я собирался ее надевать, на ней всегда было полно шерсти.

– Уверены, что это кошачья шерсть?

– Слишком тонкая для собачьей, вам не кажется?

– Если только она не со скайтерьера. Длинная, прямая, шелковистая.

– Бледная палевая?

– Или рыжеватая. Может быть, подшерсток?

– Не знаю.

– Возможно, этот парень был заводчиком или общался с заводчиком, – предположил Уандер.

– А разве нет длинношерстных кроликов?

– Тук-тук, – послышался голос Филдинга за дверью. Он вошел с подносом в руках, и мы опять включили свет.

– Есть ангорские кролики, – вспомнила я, – из шерсти которых вяжут свитера.

– Вы выглядите так, словно опять начали заниматься собой, – обратился Уандер к Филдингу.

– Хотите сказать, что раньше я так не выглядел?

Уандер озадаченно посмотрел на Филдинга, будто не знал, что тот фанатик бодибилдинга.

– В одном кармане мы нашли остаточные следы, – пояснила я своему заместителю. – В том же кармане, в котором лежали деньги.

Филдинг снял с подноса полотенце.

– Мне знакомы фунты и немецкие марки, – проговорил он, – но не эти медные монеты.

– По-моему, это бельгийские франки, – сказала я.

– Но не имею представления, чьи вот эти бумажные деньги.

Банкноты были выложены рядком для просушки.

– Похоже, на них изображен какой-то храм и... что еще?

– Что такое дирхем? Арабские деньги?

– Скажу Розе, чтобы проверила.

– Зачем возить с собой четыре разные валюты? – спросил Филдинг.

– Если за короткое время нужно побывать во многих странах, – осмелилась предположить я. – Это все, что мне приходит в голову... Нужно как можно скорее отдать остаточные следы на анализ.

Мы надели защитные очки, и Уандер выключил свет. То же тусклое красновато-розовое свечение и сияющий оранжевый цвет на нескольких банкнотах. Мы просканировали все банкноты с обеих сторон и увидели встречающиеся то там, то здесь крапинки и пятна, а потом – едва заметные волнистые выступы смазанного отпечатка пальца на банкноте в сто дирхемов.

– Нам везет, – заметил Филдинг.

– Здорово! – возликовал Уандер. – Я сейчас же этим займусь. Попрошу одного из моих приятелей из Секретной службы пропустить их через все базы данных, чтобы сравнить с сорока пятью миллионами отпечатков.

Ничто не радовало Уандера больше, чем возможность сплести лассо из улик, которое можно забросить через киберпространство и заарканить преступника.

– Национальную базу данных ФБР уже запустили? – спросил Филдинг.

– У Секретной службы есть все образцы, которые имелись в ФБР, но, как обычно, бюро заново изобретает колесо. Тратит огромные деньги на создание собственной базы данных и использует разных поставщиков оборудования, чтобы они в конце концов оказались несовместимыми. Давайте работать, мне еще нужно подготовиться к ужину.

Он сфокусировал "люма-лайт" на разложившейся темной плоти, прикрепленной булавками к разделочной доске, и на ней немедленно засветились ярко-желтым два пятнышка. Они были немногим больше шляпки гвоздя, располагались симметрично и не смывались.

– Я уверена, это татуировка.

– Да, – согласился Уандер. – Не знаю, чем еще это может быть. Ничто другое не подходит.

В холодном голубом свете кожная ткань со спины мертвеца имела мрачный грязноватый оттенок.

– Видите, какая она темная на этом участке? – Уандер обвел пальцем область размером с мою ладонь.

– Интересно, что это? – сказал Филдинг.

– Не понимаю, почему она такая темная, – задумчиво произнес Уандер.

– Может быть, черный или коричневый цвет чернил, – предположила я.

– Ладно, дадим поразмышлять над этим Филу, – проговорил Уандер. – Сколько сейчас времени? Знаете, очень жаль, что Эдит пригласила на сегодня гостей. Мне нужно идти. Доктор Скарпетта, оставляю вас за главного. Черт, черт, черт. Ненавижу, когда Эдит собирается что-то отмечать.

– Да бросьте, – улыбнулся Филдинг. – Мы же знаем, что на вечеринках вы своего не упустите.

– Я больше помногу не пью. Пьянею.

– Пьют, чтобы пьянеть, Нейлс, – напомнила я.

Настроение Фила Лапойнта нельзя было назвать хорошим, когда я вошла в лабораторию компьютерной обработки изображений, больше похожую на цифровую художественную студию, чем на комнату, в которой сотрудники разбирались с пикселями и изучали контраст всех оттенков цвета, чтобы показать лицо зла. Лапойнт был одним из первых выпускников нашего института, обладал достаточными навыками и решимостью, но еще не научился продвигаться вперед наперекор всем трудностям.

– Черт возьми, – выругался он, запуская пальцы в свои густые рыжие волосы, и наклонился к большому, двадцатичетырехдюймовому, экрану.

– Мне жаль вас отрывать, – сказала я.

Он нетерпеливо застучал по клавишам, затемнив серым цветом стоп-кадр с видеопленки, запечатлевшей момент ограбления ночного магазинчика. Фигура в темных очках и шерстяной шапочке казалась почти незаметной, но изображение продавца выделялось из-за яркого пятна – брызнувшей из головы кровью.

– Настраиваю изображение и так и сяк, но все равно ничего не получается, – пожаловался Лапойнт со вздохом. – Я уже начал видеть этот кадр во сне.

– Невероятно, – поразилась я, глядя на экран. – Посмотрите, какая свободная поза. Как будто не происходит ничего особенного. Так, походя, выстрелил в человека.

– Да, это заметно. – Он потянулся в кресле. – Убил парня ни за что ни про что. Я этого не понимаю.

– Годика через два поймете, – ответила я.

– Не хочу становиться циником, если вы имеете в виду именно это.

– Нет, не это. Просто наконец придете к выводу, что не всегда есть причины.

Он смотрел на экран, на последнее прижизненное изображение Пайла Гэнта. Я производила его вскрытие.

– Посмотрим, что мы имеем, – сказал Лапойнт, сдергивая полотенце с кюветы.

Гэнту было двадцать три года и два месяца. Он работал сверхурочно, чтобы накопить деньги на подарок жене ко дню рождения.

– Это, должно быть, принадлежит "человеку из контейнера". Думаете, это татуировка?

Перед тем как получить пулю, Гэнт обмочился.

– Доктор Скарпетта.

Я поняла это, потому что задняя часть джинсов и сиденье стула были пропитаны мочой. Выглянув из окна, я увидела, как двое полицейских удерживали его жену, бьющуюся в истерике.

– Доктор Скарпетта!..

Она кричала и била себя. Она все еще носила скобы на зубах.

– Тридцать один доллар двенадцать центов, – пробормотала я.

Лапойнт сохранил файл изображения и закрыл его.

– Где? – спросил он.

– Эти деньги лежали в кассе, – пояснила я.

Лапойнт развернулся вместе с креслом, открывая ящики в поиске нужных светофильтров и хирургических перчаток. Зазвонил телефон, и он взял трубку.

– Да, здесь. – Он протянул мне телефонную трубку. – Это вас.

Звонила Роза.

– Я связалась с банком, с отделом иностранных валют, – сказала она. – Деньги, о которых вы спрашивали, – марокканские. В настоящий момент один доллар равен девяти и трем десятым дирхема. Поэтому две тысячи дирхемов будут составлять примерно двести пятнадцать долларов.

– Спасибо, Роза.

– Есть еще одна интересная деталь, – продолжила она. – Марокканские деньги запрещается вывозить или ввозить в страну.

– У меня такое чувство, что этот парень делал немало запрещенного, – сказала я. – Позвоните, пожалуйста, еще раз агенту Франсиско.

– Обязательно.

Желание понять существующие в БАТ порядки быстро перерастало в страх, что я не нужна Люси. Мне отчаянно хотелось ее увидеть. Я повесила трубку и взяла из кюветы разделочную доску. Лапойнт осмотрел ее под ярким светом.

– Я настроен не слишком оптимистично, – доложил он.

– Только не начинайте видеть эту штуку во сне, – предупредила я. – Надежды мало, но можно попытаться.

То, что осталось от верхнего слоя кожи, походило на темно-зеленую поверхность болота, а подкожные ткани потемнели и высушились, как при копчении. Мы отцентровали разделочную доску под фотокамерой с высоким разрешением, подключенной к видеоэкрану.

– Не пойдет, – сказал Лапойнт. – Слишком много отражений.

Он попробовал применить косое освещение, а потом переключился в черно-белый режим. Попытался устанавливать на объектив разные светофильтры. Синий не подошел, желтый тоже оказался бесполезным, но когда он установил красный, на коже снова появились светящиеся пятнышки. Лапойнт их увеличил. Пятна имели правильную круглую форму, напомнившую мне полную луну или злобные желтые глаза оборотня.

– Мне больше ничего не удастся сделать в реальном времени. Придется фотографировать это, – разочарованно произнес Лапойнт.

Он сохранил изображение на жестком диске и начал с ним работать. Программа позволяла нам улавливать более двухсот оттенков серого, которые невозможно было увидеть невооруженным глазом.

Лапойнт работал мышью и на клавиатуре, открывая и закрывая окна, используя настройки контраста и яркости, увеличивая и сжимая изображение. Он удалил фоновые шумы, или "мусор", как он их назвал, и мы начали различать волосяные поры, а потом – пунктир, оставшийся от иглы татуировщика. Начинал складываться рисунок. Из темноты выступили черные волнистые штрихи, ставшие шерстью или перьями. Черная линия с побегами лепестков превратилась в когтистую лапу.

– Что вы думаете об этом? – спросила я.

– Думаю, что лучше у нас не получится, – нетерпеливо ответил он.

– Мы знаем какого-нибудь специалиста по татуировкам?

– Почему бы вам не спросить своего гистолога?