Глава 30
Вторник, 22 декабря. Молчание
Самый короткий день в году.
Так написано на первой полосе «Афтенпостен», которая лежала перед Харри на столе в приемной травмопункта на Стургата. Он взглянул на стенные часы. И только потом вспомнил, что на руке наконец-то вновь есть часы.
— Сейчас доктор вас примет, Холе! — окликнула женщина из окошка, которой он изложил свое дело: ему необходимо поговорить с врачом, а именно с тем, кто несколько часов назад принимал Софию Михолеч и ее отца. — Третья дверь справа по коридору!
Харри встал, прошел мимо молчаливых пациентов.
Третья дверь справа. Случай, конечно, мог бы направить Софию во вторую дверь справа. Или в третью слева. Но нет, оказалась третья справа.
— Привет, я так и понял, что это вы, — улыбнулся Матиас Лунн-Хельгесен, вставая и протягивая руку. — Чем могу помочь на сей раз?
— Дело касается пациентки, которая побывала у вас сегодня утром. София Михолеч.
— Ну что ж. Садитесь, Харри.
Харри не стал обращать внимание на дружеский тон собеседника, сам он не желал поддерживать этот тон, не из гордости, а просто потому, что оба будут испытывать лишь неловкость.
— Мне позвонила мать Софии и сказала, что проснулась утром от плача Софии. Она пошла в комнату к дочери и нашла Софию в синяках и в крови. Дочь сказала, что гуляла с подругами, а по дороге домой поскользнулась на льду, упала и расшиблась. Мать разбудила отца, и он повез дочку сюда.
— Возможно, так и было, — сказал Матиас. Он сидел облокотившись на стол, словно выказывая искренний интерес.
— Но мать считает, что София лжет. Когда отец с дочерью уехали, она осмотрела постель. Кровь была не только на подушке. Но и на простыне. «Внизу», как она выразилась.
Матиас хмыкнул. И этот звук выражал не подтверждение и не отрицание, они специально отрабатывают его на занятиях по психотерапии. Интонация в конце повышается, как бы предлагая пациенту продолжать. Именно с такой интонацией хмыкнул и Матиас.
— Сейчас София заперлась в своей комнате. Плачет, но говорить отказывается. И, по словам матери, от нее ничего не добьешься. Мать звонила ее подругам. Ни одна из них Софию вчера не видела.
— Понятно. — Матиас потер переносицу. — И вы хотите, чтобы я ради вас нарушил врачебную тайну?
— Нет, — сказал Харри.
— Нет?
— Не ради меня. Ради них. Ради Софии и ее родителей. И ради других, кого он уже мог изнасиловать или собирается изнасиловать.
— Сильно сказано! — Матиас улыбнулся, но улыбка погасла, оставшись без ответа. Он кашлянул. — Как вы понимаете, Харри, я должен подумать.
— Ее изнасиловали сегодня ночью или нет?
Матиас вздохнул:
— Харри, врачебная тайна…
— Я знаю, что такое врачебная тайна, — перебил Харри. — Я тоже обязан хранить служебную тайну. И если прошу вас в данном случае нарушить ее, то вовсе не потому, что отношусь к этому несерьезно, а потому, что совершено тяжкое преступление и есть опасность, что оно повторится. Если вы доверитесь мне и моей оценке, буду вам очень признателен. Если нет, живите с этим как можете.
Сколько раз ему приходилось твердить это в подобных ситуациях, думал Харри.
Матиас моргнул, открыл рот.
— Достаточно кивнуть или покачать головой, — сказал Харри.
Матиас Лунн-Хельгесен кивнул.
Подействовало.
— Спасибо. — Харри встал. — Как у вас с Ракелыо и Олегом? Все хорошо?
Матиас Лунн-Хельгесен снова кивнул и чуть заметно улыбнулся в ответ. Харри наклонился, положил руку ему на плечо:
— Счастливого Рождества, Матиас.
Последнее, что Харри увидел уходя, было: Матиас Лунн-Хельгесен поник на стуле, словно побитый.
Свет догорающего дня пробивался сквозь оранжевые облака над елями и крышами домов на западной окраине самого большого норвежского кладбища. Харри прошагал мимо памятника югославам, павшим на войне, мимо участка рабочей партии, надгробий премьер-министров Эйнара Герхардсена и Трюгве Браттели к участку Армии спасения. Как и ожидал, Софию он нашел у самой свежей могилы. Закутанная в просторную куртку-дутик, она сидела прямо на снегу.
— Здравствуй, — сказал Харри, садясь рядом.
Он закурил и выпустил сизое облачко дыма навстречу ледяному ветру, который тотчас унес его прочь.
— Твоя мама сказала только, что ты ушла и взяла с собой цветы, купленные отцом. Так что догадаться было несложно.
София молчала.
— Роберт был хорошим другом, верно? Ты могла довериться ему. Поговорить с ним. Он не насильник.
— Это сделал Роберт, — едва слышно прошептала девушка.
— Твои цветы лежат на могиле Роберта, София. Я думаю, тебя изнасиловал кто-то другой. И сегодня ночью это случилось снова. Наверно, он вообще делал это не раз.
— Оставьте меня в покое! — выкрикнула она и встала.
Держа в одной руке сигарету, Харри другой рукой схватил ее за плечо и резко дернул вниз, усадил на снег.
— Тот, кто лежит здесь, мертв, София. А ты жива. Слышишь? Ты жива. И если думаешь жить дальше, нам сейчас необходимо схватить его. Чтобы положить этому конец. Посмотри на меня. Посмотри на меня, говорю!
София вздрогнула от внезапного окрика и машинально посмотрела на него.
— Я знаю, тебе страшно, София. Но даю слово, я его поймаю. Непременно. Клянусь.
Ее взгляд ожил. Если он не ошибся, в глазах ее забрезжила надежда. Он ждал. И она что-то невнятно прошептала.
— Что ты сказала? — Харри наклонился к ней.
— Кто мне поверит? Кто мне поверит теперь… когда Роберта нет в живых?
Харри осторожно положил руку ей на плечо.
— Попробуй. Расскажи. И мы посмотрим.
Оранжевые облака мало-помалу наливались багрянцем.
— Он угрожал разрушить всю нашу жизнь, если я не стану делать, как он велит, — тихо сказала София. — Позаботиться, чтобы нас вышвырнули из квартиры и выслали из страны. Но нам некуда возвращаться. А если я расскажу — кто мне поверит? Кто… — Она осеклась.
— …кроме Роберта, — докончил Харри и умолк в ожидании.
Адрес Харри нашел на визитной карточке Мадса Гильструпа. Решил к нему наведаться. И прежде всего спросить, зачем он звонил Халворсену. Судя по адресу, придется проехать мимо дома Ракели и Олега, который тоже располагался на Холменколлене.
Поравнявшись с их домом, он не сбросил скорость, только взглянул на подъездную дорожку. Последний раз он видел возле гаража джип «чероки» и решил, что машина принадлежит доктору. Сейчас там стояла только машина Ракели. В комнате Олега горел свет.
Харри гнал по узким, с крутыми поворотами, проездам среди самых дорогих ословских вилл, потом дорога распрямилась, пошла вверх по откосу, мимо белого символа города — Холменколленского трамплина. Внизу раскинулись столица и фьорд, где между заснеженными островами парили сквозистые клубы морозного тумана. Короткий день, собственно только восход да закат, жмурился, внизу, в городе, уже давно зажигались огни, словно предрождественские свечи при обратном отсчете.
Он собрал почти все кусочки мозаики.
Четырежды позвонив в дверь гильструповской виллы и не получив ответа, Харри сдался. А когда возвращался к машине, от соседнего дома к нему подбежал мужчина и спросил, не знакомый ли он Гильструпа. Он, мол, не хочет лезть в частную жизнь, но утром они слышали грохот, донесшийся из этого дома, а Мадс Гильструп недавно потерял жену, так, может, стоит вызвать полицию? Харри вернулся к дому, разбил окно возле входной двери — и тотчас сработала сигнализация.
Под ее хриплые завывания Харри быстро прошел в гостиную. Вспомнив об отчете, посмотрел на часы, вычел две минуты, про которые говорил Мёллер. Пятнадцать часов тридцать семь минут.
Мадс Гильструп, без одежды, затылок начисто снесен.
Он лежал на боку на паркете, перед освещенным экраном, и казалось, будто дробовик с красным прикладом растет у него изо рта. Ствол длинный. Судя по положению тела, Мадс нажал на спуск большим пальцем ноги. Для этого требовалась не просто хорошая координация движений, но сильная воля к смерти.
Сигнализация неожиданно смолкла, и Харри услышал шорох проектора, бросавшего на экран застывшую дрожащую картинку — крупным планом новобрачные, идущие к алтарю. Лица, белозубые улыбки, белое платье невесты — в пятнышках крови, присохшей к экрану.
На салонном столике, под пустой коньячной бутылкой, прощальное письмо. Совсем короткое:
«Прости меня, отец. Мадс».