Первым впечатлением от Колонии стали ворота с электронным замком, изгородь из стальных прутьев, ощетинившаяся острыми лезвиями, очевидно под напряжением, и сторожевые башни. Навстречу ему вышли два молодых человека. С румяными кукольными лицами и тонкими волосами, укутанные в толстые куртки из черного полотна, как у железнодорожников прошлого века.

Они заставили Касдана выйти из машины. Тщательно ее осмотрели. На выезде из Флорака армянин припрятал пистолет в углу багажника, под запаской. Охранники поинтересовались, нет ли у него с собой камеры или фотоаппаратов: любые съемки на территории Колонии запрещены. Изучив его документы, очень вежливо попросили разрешения его обыскать. Подобная бдительность выглядела нелепо. Речь шла всего лишь о концерте вокальной музыки, проходившем в безобидной общине. Но армянин не стал возражать. Неподходящий момент, чтобы обращать на себя внимание. Одно то, что он парижанин, делало его подозрительным.

Охранники поблагодарили его. Все это выглядело крайне двусмысленно: с одной стороны, мягкость и любезность в обращении, с другой — личный досмотр и острия на ограде. Касдан снова сел в машину. Он въехал в ворота со странным ощущением любопытства, к которому примешивался страх…

Теперь он ехал по территории Колонии и мог судить о ее размерах. Насколько хватало глаз, простирались возделанные поля, образуя правильные геометрические фигуры. В это время года почти все пашни были голыми. Часть земли прикрыта пленкой. А некоторые участки, возможно предназначенные для выпаса скота, представляли собой скошенные лужайки. На горизонте, словно серебряные колокольни, возвышались силосные башни.

Угодья растянулись на несколько километров. Касдан взял с собой распечатки страниц с сайта «Асунсьона», но не успел их прочитать и не представлял, какой именно сельскохозяйственной деятельностью занимались последователи Хартманна. Даже в период зимней спячки эти земли буквально дышали плодородием и тучностью. Во всем здесь ощущались размах и богатство бывшей Колонии в Латинской Америке. Словно чилийцы перенесли во Францию первозданное величие своей родины. Целинные земли, нетерпеливо ждущие посева.

Показалась очередная ограда. На сей раз деревянная. Стена вилась среди зарослей, повторяя очертания косогоров, словно Великая Китайская стена в миниатюре. Касдан вспомнил об акации ситтим и о тросточках. Этот забор сколочен не из столь редкого дерева, но Касдан не сомневался, что и здесь, возводя твердыню против современной цивилизации с ее пороками, использовали благородную древесину. Общественные строения Колонии — административные здания, больница, церковь, школы, общежития для сельскохозяйственных рабочих — очевидно, располагались за забором.

Новый пропускной пункт. С еще более строгими правилами.

На этот раз охранники — все те же здоровые и вежливые парни — осмотрели машину снизу с помощью зеркала, тщательно обыскали багажник. Касдан снова подумал о своем пистолете, но он был закреплен прямо внутри колеса. Ему пришлось снять пальто и ботинки, пройти через рамку металлоискателя. У него опять потребовали документы и сфотографировали их цифровым фотоаппаратом. Было пятнадцать десять, но Касдан не беспокоился. Он догадывался, что здешние жители общались по рации и концерт без него не начнется.

Он попробовал завязать разговор:

— Много народу приехало?

— Как каждый год.

Он кое-что заметил. Какую-то особенность в голосе говорившего, может быть акцент.

— А что будут петь?

— Вам дадут программу.

Нет, это не акцент… Что-то в тембре голоса, от чего становилось не по себе. Касдан открыл было рот, чтобы продолжить разговор, но ему вернули документы вместе с планом, на котором был отмечен маршрут. Разговор окончен.

Дальше шла асфальтированная дорога, вившаяся среди густых зарослей, напоминавших корсиканские чащи. Кое-где разбросаны постройки, полускрытые деревьями и тростниками. Все здесь было распланировано, словно на картине, и уже ничем не напоминало степи Косса. Рельеф местности, посадки — все будто расчерчено человеческой рукой. Загадочным образом смятение, вызванное голосом пограничника, только усилилось от этого слишком правильного пейзажа. Все здесь казалось искусственным.

Дома из темного или светлого дерева, но построены по одному выверенному образцу. Хартманн со своей шайкой предпочел баварскому стилю строгие, крепкие строения, способные выдержать холод и снег. Двойная крыша защищала их от непогоды, а стены, обшитые тщательно подогнанным тесом, зимой хранили тепло, а летом прохладу.

Касдан разглядел в кустах фонарные столбы. Он не сомневался, что в них вмонтированы фотоэлементы и камеры слежения. Все то же двоемыслие. С одной стороны, традиционная жизнь, из которой изгнаны все приметы современности. С другой — самые продвинутые новинки для слежки за членами общины и редкими чужаками.

Он добрался до площадки, где уже было припарковано несколько машин. И обнаружил третью ограду. Снова из стальных прутьев. За ней, несомненно, находилась святая святых, Центр чистоты, где жили члены самой секты. Он узнал больницу, одно из немногих бетонных зданий с алюминиевым козырьком, построенное прямо на крепостной стене. Застекленный холл, где уже включили свет, напоминал огромный космический корабль, лежащий на скошенной траве.

За стеной, в глубине пологой впадины, виднелась площадь, очерченная домами и оранжереями, расположенными в виде звезды. В центре высилась огромная деревянная скульптура, изображавшая открытую небу ладонь. В этом жесте, обращенном к Богу, было что-то от жертвоприношения и от мольбы. На короткий миг армянину захотелось пробраться в больницу и отыскать выход на другую сторону к запретной долине. Но он сдержался.

Касдан сверился с планом. Концерт состоится в главном зале консерватории, в трехстах метрах вправо, рядом с церковью, над которой высилась странная колокольня из четырех скрещенных металлических балок. Касдан пешком поднялся по гравиевой дорожке. Вокруг ни души. Он не видел часовых, но чувствовал, что за ним следят. Он подошел к консерватории, похожей на ригу с двустворчатой дверью, увенчанную крестом.

Внутри он оказался в просторном вестибюле со светлым паркетом и белыми стенами. По стенам в ряд вывешены цветные фотографии, изображавшие сценки из повседневной жизни общины.

— Вы опоздали.

— Извините, — улыбнулся Касдан. — Я приехал издалека.

Вышедший к нему мужчина не ответил на улыбку. Лет тридцати, широкоплечий, в черном пиджаке и белой рубашке. Он словно готовился прочитать отрывок из Евангелия на вечерней мессе.

— Программка, — сказал он, протягивая печатный листок.

Он приоткрыл двойную деревянную дверь, ведущую в концертный зал — просторное помещение без потолочных перекрытий, с проходившей по центру продольной балкой. Машинально Касдан прикинул высоту зала — не меньше десяти метров. Затем опустил взгляд. Зал был полон. В первых рядах расположились члены Колонии — все в белых воротничках и черных пиджаках. Позади теснилась публика: окрестные фермеры, народ побогаче, разряженные мужчины и женщины, но не пары.

В глубине, на возвышении, в микрофон вещал мужчина лет пятидесяти, с окладистой бородой, делавшей его похожим на скандинавского пастора.

И он был облачен в форму «Асунсьона»: белую рубашку и черную полотняную куртку Касдан заметил, что на куртке нет пуговиц. Наверняка один из принятых в секте запретов.

Говорил он тихо. Касдан не прислушивался. Его поразила атмосфера приходского собрания. Разве что микрофон не отбрасывал блики и не было того зверского холода, что царит в любой французской церкви. Напротив, от этой церемонии веяло подлинным теплом, доброжелательностью, ничем не напоминавшей суровую католическую веру.

Но все это одно сплошное притворство. Витрина, служащая для отвода глаз. Касдану вспомнился концлагерь Терезиенштадт, образцовое гетто, построенное нацистами в Чехословакии, где Хартманн начинал свою службу. Не оказался ли Касдан в маленьком Терезине, где пытают детей и проводят жестокие опыты над пределом человеческих страданий?

Аплодисменты вернули его к реальности. Проповедник уже взялся за хромированную стойку микрофона, чтобы освободить сцену. Гуськом вышли дети. Около тридцати человек, все в белых рубашках и черных брюках. Только мальчики от десяти до шестнадцати лет. Но у них были такие тонкие и правильные черты лица, что их легко было принять за девочек.

Все сели. В программе значилось четыре хорала. Первым шел отрывок а капелла из Турнейс-кой мессы четырнадцатого века, «Gloria in excelsis Deo». Затем «Stabat Mater dolorosa» в сопровождении фортепиано из кантаты «Stabat Mater» Джованни Перголези, написанной в восемнадцатом веке. Третьей — программка придерживалась хронологического порядка — «Песня Жана Расина», опус одиннадцать Габриэля Форе в переложении для голоса и фортепиано. И наконец, «Три маленькие литургии божественного присутствия» Оливье Мессиана.

Касдан как раз размышлял над предстоящей ему скукой смертной, когда появился дирижер. Снова послышались аплодисменты. Он подумал о Вильгельме Гетце. Случалось ли ему дирижировать этим хоралом? Жил ли он здесь?

Хор запел. И тут же голоса перенесли его в иной мир, где не существовало ни половых различий, ни грехов, ни земного притяжения. Касдан вспомнил «Мизерере», который слушал в доме Гетца, когда побывал там впервые. С этого все и началось. С этой чистоты. С нот, напоминавших дыхание небесного органа. Но в его истерзанном мозгу возник другой звук: крик боли Гетца, бьющийся в свинцовых трубах.

Многоголосие заполняло пространство и, вопреки теплым тонам дерева, вызывало образы ледяных аббатств, суровых каменных сводов, монашеских одеяний и жертвоприношений. Отрицание жизни с дальним прицелом, застилавшее реальность, земной мир мрачным покровом.

Касдан сосредоточился на лицах детей. Своей бесплотностью они напоминали серебряные маски из прошлой ночи. Такие же холодные и лишенные выражения. С содроганием он ощутил жестокость ночной игры, угрозу, исходившую от детских фигурок — живого воплощения жажды убийства. Он оказался в самом логове кошмара. Среди этих хористов с пергаментными лицами были и палачи Режиса Мазуайе. «Дети-боги» Волокина, убийцы Хартманна, ангелы дьявольской чистоты…