— Давно не виделись, милый Седрик, как поживаешь?

— Хорошо.

— Ты наконец решился?

Волокин улыбнулся:

— Нет, профессор, я зашел к вам по другому поводу.

— Входи.

Старик посторонился и впустил русского в свой уютный кабинет на улице Шерш-Миди. Уже половина седьмого, но не похоже, чтобы он собирался праздновать Рождество. Как обычно, он пребывал вне времени и пространства. Его разум обитал в странном несказанном мире, который завораживал Волокина.

С первого же года в отделе по защите прав несовершеннолетних молодой полицейский увлекся детской психологией. Он читал тогда все книжки, какие попадались ему под руку, изучал различные школы, расспрашивал психотерапевтов. У Воло был природный дар общения с детьми, но ему также хотелось быть подкованным в теории, изучить скрытые пружины детской невинности, более сложной и неуловимой, чем психика взрослых.

Однажды Волокин наткнулся на статью о первичном крике. Этот психотерапевтический метод зародился в шестидесятых годах и попахивал свободой «Flower Power». Артур Янов, его изобретатель, утверждал, что, задавая вопросы, можно вернуть человеческую психику к моменту рождения и первичным травмам. Поэтому надо кричать. Выкрикивать свою боль. Свое рождение. Если Волокин все правильно понял, кричишь при этом по двум причинам. Прежде всего потому, что возвращаешься к первичному насилию — то есть приходу в мир. А еще этот крик, исходящий из самой гортани, вызывает новую боль — физическую и невыносимую… И только извергнув из себя эту боль, этот крик, оправленный в крик, становишься свободным, «реальным» человеком, чьи отношения с миром уже не будут исковерканными, символическими, невротическими…

Волокин увлекся этим методом. Другие увлеклись им еще раньше. Особенно в мире рок-музыки. Первичный крик практиковал Джон Леннон. Группа «Tears for fears» была названа в честь Артура Янова. Что касается одержимых из «Primal Scream», название их группы не нуждается в комментариях. Их альбом «XTRMNTR», выпущенный в 2000 году, буквально перевернул жизнь Волокина.

Между тем в Париже практиковал специалист по первичному крику, Бернар-Мари Жансон, психиатр и психоаналитик. Он не боялся применять этот метод к детям, вернее, к пережившим травму подросткам. По его словам, пациент таким образом переживал второе рождение. Выплескивал шок, чтобы начать жизнь заново, с очистившейся психикой…

Волокин часами слушал старика и его необыкновенные истории. Жансон уверял, что ему иногда приходилось использовать затычки для ушей, когда крик пациента достигал высшей точки — столько в нем слышалось боли. Невыносимый сгусток страдания, способный искалечить того, кто его слышит. А еще он рассказывал о пациентах, которые, накричавшись, в слезах сворачивались на полу, способные издавать лишь младенческий лепет…

Сыщик вошел в темный кабинет, и ему, как всегда, почудилось, будто он в глубине человеческой глотки.

— Уверен, что не хочешь провести сеанс?

— Нет, профессор. По крайней мере, не сегодня. У меня к вам особый разговор.

Все три года их знакомства Жансон настаивал, чтобы полицейский испытал на себе методику первичного крика. По мнению профессора, молодой русский остро в этом нуждался. Волокин и не спорил — ему бы это не помешало, как, впрочем, и многое другое, — но отказывался. Его охватывала тревога при одной мысли о том, чтобы потрясти самые основы своего существа. Пусть его нутро прогнило и физическое равновесие зависит от периодов наркотического опьянения и тщетных попыток из него вырваться, пусть при такой жизни он долго не протянет, все равно он не хотел ничего менять. Все лучше, чем вывернуть прошлое наизнанку и вернуться к первоначальной травме. К той непроницаемой зоне, которая не давала ему покоя.

— Тогда присаживайся и объясни мне, в чем дело.

Волокин не торопился. Ему нравилось это место. Комнатка с темным паркетом и белыми стенами, где единственными украшениями были крошечный камин и библиотека, посвященная психоанализу и философии. Письменный стол, покрытый потрескавшимся лаком, два кресла с вытертыми подлокотниками и ложе — пресловутая кушетка психоаналитика — довершали картину.

Жансон выдвинул ящик и достал сигару — «монте-кристо».

— Не возражаешь?

Волокин, хорошо знакомый с ритуалом, покачал головой. Толстая сигара — единственная роскошь, которой профессор отметит наступление Рождества.

— Так зачем ты пожаловал? — спросил он мягким голосом, отрезая кончик сигары.

— Я пришел поговорить с вами о хорах. О детских хорах.

— Голос ангелов. Вершина чистоты.

— Вот-вот. Что вы скажете об этих голосах? Об этой чистоте?

Жансон промолчал. Он закурил свою «монте-кристо», при каждой затяжке выпуская языки пламени. Сигара напоминала факел на нефтяном поле.

Закинув голову, психиатр выдохнул густое облако дыма, тяжелого и медлительного. Словно синяя краска растворялась в воде.

— Все это достаточно просто, — тихо произнес он. — У детей чистые голоса, потому что они чисты духом. Разумеется, я упрощаю. Психика детей не чище, чем у взрослых, но им еще не знакомо желание в осознанной сексуальной форме. Вот почему дети — ангелы. Ангелы бесполы. Затем все меняется. Ребенок открывает для себя желание. Голос его грубеет. А душа в каком-то смысле спускается с небес на землю…

Механик Режис Мазуайе своими словами сказал ему то же самое.

— А есть физиологическое объяснение этого феномена?

— Разумеется. В пубертатном возрасте вырабатывается все больше мужского гормона — тестостерона. Удлиняются голосовые связки, увеличивается гортань. По законам акустики, длинные связки вибрируют не так быстро и издают более низкие звуки. Представь себе скрипку, которая превращается в виолончель. — На его губах мелькнула улыбка. — В каком-то смысле именно появление желания срывает голос. То есть пол превращает ангела в обычного человека.

Волокину вспомнился Режис Мазуайе, механик в фетровых перчатках. Ангел, спустившийся на землю. Мужчина, не сказавший ему всей правды…

Жансон продолжал:

— Проще говоря, в голосе отражается наша плоть. И наша душа. Он как сосуд, понимаешь? Вот почему он всегда в центре психоанализа. Работа психоаналитика состоит в том, чтобы выявить старые подавленные травмы, но одного осознания недостаточно. Чтобы облегчить душу, травму надо «выговорить». Голос вызывает катарсис, Седрик. Он — «великий проводник», как говорят буддисты. Осознать. Выговорить. Вот единственный… путь к освобождению. Тебе, мой мальчик, следовало бы его пройти.

— Об этом мы уже говорили.

Жансон выдохнул клуб дыма, достойный паровой вагонетки:

— Это я говорил. А ты ничего не сказал.

— Профессор, — улыбнулся Волокин, — у меня столько всего на душе, что, если я дам себе волю, меня вывернет наизнанку…

— Абсолютный катарсис.

— Или мгновенная смерть.

— Значит, не рискнешь?

— Не сейчас.

— Если травмы подавляются, это неизбежно приводит к депрессии. Человеческая душа ведет себя в точности как тело. Если чужеродный элемент не удается отторгнуть природными защитными механизмами, он обязательно вызовет гниение. Гангрену…

— Значит, дождусь ампутации.

— Я говорю о твоей психике. От нее нельзя избавиться.

— Вернемся к нашим хорам. Вы ими занимались?

— Время от времени. Даже написал несколько книг.

— Читабельных?

— Не очень. Но я исследовал эту тему. Встречался с регентами. Бывал на концертах, репетициях… Меня интересовало соотношение между голосом и верой. Когда-то христиане признавали только вокальную музыку. Человеческий голос — лучший инструмент для связи с Всевышним. Само слово «религия» происходит от латинского «religarе», что означает «связывать». Голос — это сердце литургии.

Волокину вдруг пришло в голову, что Жансон знал Вильгельма Гетца. Он задал вопрос наудачу. Старый психотерапевт ответил:

— Да, я был с ним знаком. Очень милый человек. — Он с шумом выдохнул струю дыма. В кабинете уже нечем было дышать. — Но, по-моему, слабовольный.

Совпадение укрепило убежденность Волокина в том, что всегда лучше доверять своему чутью. Он нахмурился, чтобы казаться старше, и произнес:

— Вильгельма Гетца недавно убили, и я занимаюсь расследованием.

Врач помолчал. Он был едва виден за голубоватой завесой дыма. Наконец он спросил чуть хрипловатым от курения голосом:

— Причина в его ориентации?

— Сперва и я так думал. Но теперь склоняюсь к мысли, что это как-то связано с его работой регента. Запутанное дело, в котором смешались религия, возмездие и человеческий голос.

— Тебе известно, что он написал книгу?

— Нет.

Жансон поднялся и направился к библиотеке. Со спины он был похож на древний серый пень от разбитого молнией дерева, который все еще дымится. Волокин ликовал. Расследование зашло в тупик, и, чтобы выбраться из него, он сделал крюк, а в результате попал в десятку.

Психиатр положил на стол серую книжечку из тех, в которых приходится самому разрезать страницы. Волокин схватил ее и подумал, что плохо обыскал квартиру Гетца. У того наверняка было много экземпляров.

Черные буквы названия гласили:

РИЧЕРКАР

СКРЫТЫЙ СМЫСЛ ОДНОГО ПРИНОШЕНИЯ

— Эта книга посвящена «Музыкальному приношению» Иоганна Себастьяна Баха, слышал о таком?

— Да. Не забывайте, я был пианистом.

— А еще чемпионом по тайскому боксу. Вот что мне в тебе нравится, Седрик. Ты подавал такие надежды.

— Боюсь, я их не оправдал.

— Напротив. У тебя был выбор, и ты принял решение. Предпочел стать полицейским. В этом смысл твоей жизни. Дай я себе волю, я бы, как старый психиатр, даже сказал, что призвание само тебя выбрало…

Волокин рассматривал шероховатую обложку.

— Вы ее прочли?

— Ну конечно. Ты не видел? Там есть дарственная надпись…

Русский пролистал первые страницы. Нервным почерком с сильным наклоном Гетц написал:

— Ты знаешь историю «Приношения»?

Волокин перелистал разрезанные страницы. Кусочки бумаги все еще липли к пальцам.

— Я не совсем уверен. Что-то насчет короля Пруссии?

— «Музыкальное приношение», знаменитый номер тысяча семьдесят девять по КРБ — «Каталогу работ Баха», написан в тысяча семьсот сорок седьмом году, когда Бах жил в Лейпциге. В тот год прусский король Фридрих Второй принял музыканта при своем дворе и предложил сыграть на нескольких клавишных инструментах. Фридрих Второй был меломаном, мнившим себя исполнителем и композитором. Вечером он сыграл Баху на флейте собственную мелодию и предложил ему развить эту тему. Бах сел за клавесин. По легенде, он играл не отрываясь, постепенно добавляя к своей импровизации по одному голосу. Так он дошел до шестиголосого контрапункта, не записав ни единой ноты.

— Потом он его записал.

— В тот же вечер. Бах задумал преподнести государю подарок. Ночь напролет он записывал музыку. Каноны, фуги, одну сонату и ричеркары…

В голове Волокина замелькали смутные воспоминания:

— Ричеркар — это что-то вроде фуги, верно?

— Ее предшественник. Менее разработанная разновидность контрапункта. Во Франции его называют «поиском». В эпоху «высокого барокко» ричеркар часто исполняли на органе…

Волокин подумал об Иоганне Себастьяне Бахе. Вокальной музыки немецкого маэстро он сторонился как чумы, зато при каждом удобном случае играл на пианино прелюдии и фуги из «Хорошо темперированного клавира». Шедевр из шедевров. Прелюдия и фуга для каждой тональности. И всякий раз — мажорный финальный аккорд. Ибо сочинение всегда должно завершаться в свете Божьем…

Когда он играл эти произведения без педали, «всухую», из-под его пальцев струилось чистое удовольствие. Музыкальные линии пересекались, расходились, сплетались, создавая мелодию, гармонию, образуя поверх голосов нечто иное. Для него эти контрапункты были самим веществом, из которого состояли его чувства и настроения в разные моменты жизни. Фуга ре мажор. Его первая любовь. Прелюдия си-бемоль. Первое несостоявшееся свидание. Фуга до минор. Напрасное ожидание телефонного звонка…

— Седрик, ты меня не слушаешь.

— Простите?

— Я говорил тебе о ричеркаре…

— Да.

— Парадоксально, что в своем «Приношении» Бах именует ричеркаром крайне сложное сочинение, вовсе не похожее на обычные ричеркары того времени. И в самом деле, у него есть причина использовать это слово.

— Какая же?

— Он придумал акростих. Фразу, которая образуется из первых букв всех фраз. Или слово из первых букв всех слов во фразе…

Волокин не понимал, к чему тот клонит.

— Бах, — продолжал психиатр, — в посвящении королю написал по-латыни: «Regis Iussu Cantio Et Reliqua Canonica Arte Resoluta», что означает «Данная повелением короля тема и прочее, исполненное в каноническом роде». Если прочитать первую букву каждого слова, то получится «RICERCAR». Название сочинения, скрытое в посвящении, понимаешь?

— Зачем вы мне это рассказываете?

— Об этом Гетц писал в своей книге. И в более широком смысле обо всем, что может стоять за музыкой. Он находит и другие акростихи в творчестве Баха. Чисто музыкальные. Например, англосаксы и германцы, по традиции, унаследованной от древних греков, обозначают ноты буквами. Мелодия может читаться как слово. Сам Бах сочинял контрапункты на собственное имя — за нотами «си-бемоль-ля-до-си…» скрывались буквы его фамилии BACH.

— Извините, — прервал его Волокин, — я по-прежнему не вижу здесь связи с…

— Ты знаешь, за что убили Вильгельма Гетца?

— Я не уверен. Думаю, ему хотели заткнуть рот.

— Значит, у него был секрет?

— Да, опасный секрет.

— Ты узнал какой?

— Нет. Он связался с адвокатом, чтобы все ей открыть. Но чем больше я об этом думаю, тем больше убеждаюсь, что он наверняка прикрыл тылы и его секрет где-то спрятан.

— Тогда, говорю тебе, чилиец спрятал его в музыке. Он должен был скрыть свое послание среди нот какой-нибудь партитуры. Или в названии произведения. Или в посвящении.

— Какое произведение? Какое посвящение? Гетц не был композитором.

— Он был регентом. Дирижировал произведениями. Покопай в этом направлении…

Жансон откинулся в кресле, размахивая сигарой, как дирижерской палочкой.

— Возьми книгу, потом вернешь. Прочти ее, тогда поймешь, что я имею в виду.

Волокин сунул книгу в свой ягдташ и взглянул на часы. Девятнадцать тридцать. Он дал себе час на свободное плавание — и этот час истек. Он поднялся:

— Спасибо, профессор.

— Я тебя провожу. Но обещай мне кое-что.

— Что?

— Когда все это кончится, зайди ко мне. Мы покричим вместе.

— Обещаю, профессор. Лишь бы стены выдержали!

Старик проводил сыщика до двери. Он шепнул:

— Знаешь, что говорил Янов о неврозах?

— Нет.

— «Невроз — наркотик для человека, который не принимает наркотиков».

Волокин кивнул, поправляя ягдташ. Он не понимал этой фразы, но мог бы добавить к ней еще одну мысль — о себе самом. Он выбрал и то и другое. Наркоту и неврозы…