Черт бы побрал рождественские гирлянды.

Они нависали над каждым проспектом и кололи ему глаза, словно иглы.

Волокин молча страдал, сидя в такси. Блестящие фонарики, звезды, шарики, словно расплавленный свинец, терзали его нервы, как и все вообще, что связано с праздниками, а с детскими — в особенности. Но что-то в нем еще любило Рождество. Праздник до сих пор затрагивал какой-то кусочек его плоти.

Машина обогнула Опера Гарнье и застряла на пересечении с бульваром Оссман. Ничего не поделаешь — в субботу, 23 декабря, Галереи Лафайет ломятся от покупателей. На языке уличного движения — хуже не придумаешь.

Волокин разглядывал витрины. Огромный мишка с самым глупым видом лежал на спине, облепленный роем медвежат. А еще там были мишки внутри прозрачных рождественских шариков: они смахивали на подвешенных зародышей. Повсюду в самых причудливых позах торчали худые как спички женские манекены, напоминавшие анорексические призраки, у их ног паслись кролики-альбиносы, очень похожие на чучела. Его ломало от одного их вида.

Но пределом всему была очумевшая толпа. Впавшие в детство родители прижимали к себе своих отпрысков, словно собственные несбывшиеся мечты, и в полном восторге пялились на эти наивные сценки. На витрины, напоминавшие им, что время ушло и детство не вернешь, а впереди только кладбище. Кажется, Гегель говорил, что дети толкают нас к могиле.

Сквозь охватившие его ярость и презрение Волокин ощутил укол другого чувства. Его детской ностальгии. На поверхность, как скачущие кадры, вынырнули воспоминания. Ему стало дурно. Тошнота подступила к горлу, как бывало всякий раз, когда он вспоминал. И мгновенная реакция: сейчас бы ширнуться. В двух шагах, в районе Пигаль и улицы Бланш, он знал по меньшей мере трех дилеров. Один звонок, небольшой крюк, все шито-крыто, и сжимавший его обруч тоски разомкнётся.

Он сжал кулаки. Обещание, данное им самому себе. Ни грамма до окончания следствия. Ни единого укола, пока не взглянет убийце или убийцам в глаза.

Воло разрыдался. Горячие слезы омывали его гнусную рожу нарика. Из носа текли сопли, смачивая губы, так что он почувствовал привкус соленой морской воды. Подумал о своих расшатанных зубах, о прогнившем теле наркомана в период ремиссии — и разрыдался еще сильнее.

— Вы в порядке, месье?

Таксист настороженно поглядывал на него в зеркало заднего вида.

— Да. Все из-за Рождества. Терпеть не могу.

— Вот и я тоже. Все эти придурки так и лезут…

Водитель разразился обличительной речью против праздников. Воло не прислушивался. От рыданий ему полегчало. Они словно очищали его. Заглушали зов героина. Движение возобновилось. Он с облегчением разглядел улицу Лафайет. Шофер проскользнул в открывшуюся брешь, затем выехал на улицу Лафит прямо к Нотр-Дам-де-Лоретт. Наконец припарковался на улице Шатоден, рядом с Флешье.

Расплатившись, Воло выбрался из такси, вытирая глаза. Поднялся по ступенькам Нотр-Дам-де-Лоретт. Толкнул вращающуюся дверь. У каждой церкви есть своя изюминка, свое тайное сокровище. Очевидно, здесь эту роль выполнял кессонный потолок. Стоило поднять глаза, как в полумраке проступал ряд деревянных резных рельефов, тускло поблескивавших, словно пчелиные соты.

Он прошел несколько шагов задрав голову, прежде чем испытал новое потрясение. В церкви раздавалось хоровое пение, как в кошмарном сне, доносившееся неизвестно откуда. Русский был готов к удару, но реальность превзошла его ожидания. Он рухнул на стул. Проклятье! Столько лет прошло, а его фобия на голоса тут как тут, во всей красе, на кончиках его нервов…

Все его существо отторгало пение. Слышать детские хоры было выше его сил. Сам не зная почему, он их не выносил. Он зажал уши руками, когда один из голосов вознесся ввысь совсем рядом с ним.

— Что с вами, сын мой? Я отец Мишель.

Перед ним стоял священник, прищурив глаза, как дремлющий кот. Легавый едва не заехал ему по роже, но тут в нефе стало тихо. Голоса смолкли. Он успокоился.

— Мы готовимся к полунощной, — продолжал священник тихим благостным голосом. — Мы…

Он оборвал себя на полуслове. Волокин только что поднялся со стула и сунул ему под нос трехцветное удостоверение. Замешательство священника, словно бальзам, пролилось на его сердце. Он был счастлив доказать ему, что он не какой-нибудь бродяга и не нуждается в его сострадании. Черт побери, он легавый. И способен испортить священнику остаток дня…

Без дальнейших церемоний Воло объяснил, что расследует убийство Вильгельма Гетца и желает допросить Сильвена Франсуа.

— Вы подозреваете… Сильвена?

— Я просто должен его допросить.

Священник побледнел. Волокин проявил великодушие:

— Такова процедура. Мы обязаны допросить всех лиц из окружения Вильгельма Гетца, у которых есть судимости.

— У Сильвена нет судимостей.

— Потому что он несовершеннолетний. — К Воло возвращалась уверенность в себе. — Послушайте, святой отец, я работаю не в уголовке, а в отделе по защите прав несовершеннолетних. Меня направили сюда, потому что я умею разговаривать с мальчишками. Особенно с трудными. Так что позвольте мне несколько минут поболтать с Сильвеном, и все будет в порядке.

— Я… Ладно. Хорошо. Но позавчера уже приходил один полицейский и…

— Я знаю. Лионель Касдан. Мы работаем вместе.

Успокоившись, священник простер руку в глубину церкви. В полумраке русский разглядел мальчишек, которые цепочкой спускались с галереи. Он тут же узнал Сильвена Франсуа. Или решил, что узнал. Рыжий, с подстриженными ежиком волосами, он был на голову выше других. Казалось, он прожил больше лет. Глухих, порочных лет, каждый из которых стоил двух или трех.

— Сильвен тот, что…

— Ладно, — бросил Воло. — Я его узнал. Где бы нам поговорить?

Через несколько минут Седрик Волокин сидел напротив рыжего мальчишки в тесном кабинете, похожем на телеграфную будку начала двадцатого века. Над деревянным столом низко нависала голая лампочка. В углу бумаги, распечатки: приглашения на мессы, призывы к молитве, украшенные скверными фотографиями и набранные устаревшим шрифтом. У Волокина мелькнула мысль о запустении и изоляции католической веры, затем он сосредоточился. Потом вынул пачку «крейвен» и предложил сигарету парнишке.

Сильвен Франсуа, настороженно замкнувшийся в своей скорлупе, взял сигарету, как волк выхватывает протянутое ему мясо. Они сидели за маленьким столиком друг против друга, так что их лица едва не соприкасались.

— Давно поешь в этом хоре?

— Два года.

— Полный отстой?

— Да нет, терпимо.

Парнишка уклонялся от любого общения. Воло отметил про себя, что Сильвен Франсуа носит обувь сорокового размера. Значит, он не мог быть одним из убийц. Однако русский чувствовал, что из этого разговора может выйти толк.

— Вильгельм Гетц сегодня не пришел. Ты знаешь почему?

— Его убили. Все только об этом и говорят.

Парень глубоко затянулся. Волокин присмотрелся к нему получше. Черные глаза, очень белая кожа, какая часто бывает у рыжих, со следами от угрей, которые придавали ему нездоровый вид. Ежик волос охватывал голову словно обруч. Обруч, чтобы держать мысли в узде.

За этим лицом Воло видел нечто иное. Совершенно особую мозговую географию. Он читал книги о функциональных участках мозга: зоны, отвечающие за органы чувств, речь, эмоции… Эти зоны определяет воспитание. Их место. Площадь, которую они занимают в мозгу. Русскому вспомнилась фраза одного специалиста: «Если бы ребенка-волка, найденного в девятнадцатом веке в Авероне, можно было бы протестировать с помощью современного оборудования, несомненно, не удалось бы выявить ни единой зоны, характерной для человеческого мозга. Но зато его мозг оказался бы близок к волчьему, если действительно именно это животное занималось его воспитанием. Обонятельные тесты показали бы, что обширная территория его коры отвечает за эту способность…»

Вот что он прочел во взгляде Сильвена: особый мозг, отличающийся от мозга других детей. Мозг брошенного мальчишки, выросшего в джунглях человеческой мерзости. Основой служили родители, чью повседневную жизнь составляли наркотики и алкоголь, чья привязанность выражалась тумаками и окриками. Да, вполне определенная география. С обширными участками, отведенными недоверию, страху, агрессии, интуиции…

— А каким был Гетц?

— Жалкий тип. Одинокий, старый. Вечно носился со своими нотами.

— По-твоему, кто его убил?

— Старый педрила, такой же, как он.

— Откуда ты знаешь, что он был гомиком?

— У меня на такие дела нюх.

— А к тебе он никогда не приставал?

Новая затяжка. Долгая. Неторопливая. Отлично сыгранная роль невозмутимого крутого парня.

— Это у тебя только одно на уме. А Гетц не был извращенцем.

Инстинктивно Волокин понял, что ни дружескими разговорами, ни копанием в психологии он ничего не добьется. И решил говорить с ним на том языке, который в этом возрасте нравился ему самому.

— О'кей, приятель, — сказал он. — Ты знаешь, что мне нужно. Так что давай играть в открытую. Пятьдесят евро, если у тебя есть что мне сказать. А если вздумаешь морочить мне голову, схлопочешь по роже.

Сильвен Франсуа улыбнулся. Справа у него недоставало одного зуба. В этой черной дыре на мальчишеском лице было что-то устрашающее. Слуховое окошко, за которым открывался примитивный мозг.

— Травки у тебя не найдется?

Волокин выложил на стол десятисантиметровую палочку гашиша, завернутую в фольгу. Под голой лампой она сверкала, словно загадочный слиток.

— Из личных запасов. Гони информацию, чмо. И кури за мое здоровье.

Сильвен Франсуа раздавил под столом сигарету:

— Мы с Гетцем неплохо ладили. Он трындел, что у меня способности к пению. Даже говорил со мной по душам. Однажды мы с ним были в ризнице. Он запер дверь на два оборота. Я и подумал: одно из двух. Или я дам ему в морду, или он засадит мне в задницу. Но он просто хотел языком почесать.

— И что он тебе наговорил?

— Нес всякую дребедень. Что голос у меня супер-пупер, что я далеко пойду…

— И все?

— Дай еще сигаретку.

Воло снова протянул ему сигареты и дал прикурить. Надеясь, что дурачок не водит его за нос.

— Он быстро просек, что мне это все по барабану, и стал меня пугать. Всякими дурацкими наказаниями. Самое страшное, чем он мне угрожал, это что меня попрут из хора. Я чуть живот не надорвал от смеха.

— Ну и?…

— Тогда он сменил пластинку. Сказал, что если так пойдет и дальше, за меня возьмется Людоед.

— Людоед?

— Ага. Он несколько раз это повторил. Вообще-то он говорил по-испански: «Еl Ogro».

— Что за бред?

— Почем мне знать? Но, честно, он пристал как банный лист. Понес про какого-то Людоеда, который следит за нами и может жестоко наказать…

Сильвен посмотрел на горящий кончик сигареты и тихонько прыснул:

— El Ogro, прикинь…

— Твоя история ни хрена не стоит.

— Потому что я еще не закончил.

— Тогда продолжай.

Сильвен выпустил несколько идеальных колечек дыма. Очередное прекрасно сыгранное представление.

— Гетц все твердил об El Ogro. Это вроде как безжалостный великан, который слушает, как мы поем. И может разозлиться. Он меня уже достал со всей этой фигней. А потом до меня вдруг доперло. Гетц и правда в это верил…

— Как это?

— Он сам боялся. Прямо в штаны наложил от страха. Будто все это правда.

— Ну и чем закончился ваш разговор?

— Мы вернулись в церковь и снова стали репетировать. Гетц тогда положил руку мне на плечо, и тут я понял, что попал в точку. Он это сделал, чтобы успокоиться самому. Он-то думал, что выболтал мне страшную тайну. Что я ничего не понял, и это к лучшему. Его тайна — слишком страшная для ребенка, догоняешь?

Волокин задумался. Ничего подобного он не ожидал. El Ogro — что бы это могло значить? Опасность, которой так боялся Гетц? То, что убило его болью? У Волокина разыгралось воображение. El Ogro. Может, это он похитил Танги Визеля, а потом — Уго Монетье? Чудовище, которого привлекали чистые и невинные голоса. По причине, пока ему неведомой. Впервые он почувствовал, что его чутье дало сбой. Возможно, он с самого начала заблуждался со своими предположениями о педофилии и мести.

— И когда это было?

— Да недавно. Три недели назад.

Он подтолкнул к рыжему серебристую палочку:

— Из Афгана. Самое оно.

Мальчишка протянул руку. Воло накрыл ее своей ладонью.

— Слушай сюда. Только не вздумай даже пробовать герыч или крек, я об этом узнаю. Я знаком со всеми парижскими дилерами. Дам им твое имя и описание. И если что-нибудь выкинешь, гадом буду, вернусь и сверну тебе шею. С этого дня я буду за тобой приглядывать, гаденыш.

Сильвен Франсуа моргнул. В глазах у него промелькнул страх. Волокин улыбнулся ему. Он знал, почему парнишка испугался. Мальчик, состоящий на попечении социальных служб, как в зеркале, увидел в глазах легавого такую же, как у него самого, географию мозга. Внутренние участки, отвечающие лишь за инстинкт, страх, насилие. Примитивный мозг, занятый только выживанием, в конечном счете оборачивающийся конкретной, эффективной, беспощадной жестокостью.

Мозговая география волчонка.