8
В воскресенье просыпаюсь в половине пятого, рановато, еще даже толком не рассвело. Надеваю халат и спускаюсь вниз. Бенсон выплясывает у ног, открываю заднюю дверь, пусть побегает по саду, вспомнит знакомые запахи, забыл уж, наверное. И в открытую дверь вижу небо. Я очень люблю наш дом еще и потому, что он развернут к юго-востоку, вокруг нет высоток, заслоняющих панораму, небо видно до самого горизонта, и сейчас оно окрашено малиновой рябью.
«Небо красно поутру — пастуху не по нутру», — звучит в голове отцовский голос. Меня всегда поражало, как много мыслей и чувств бессознательно привязаны к детству. Наши реакции подобны звуковой дорожке граммофонной пластинки, мы вспоминаем старые мелодии так же легко, как переходим из гостиной в кухню. Думаю, люди не меняются. Мне кажется, для нормального человека это лишь игра на публику, на самом деле нас переделать невозможно, мы всегда останемся такими, какие есть. За нами тянется длинный шлейф прошлого, он неотделим от нас, как хвост от собаки, и нельзя пристегнуть новый, более модный, это не платье. Наше прошлое всегда с нами.
Никогда не была заядлой курильщицей, да и к спиртному отношусь прохладно. Только чашка кофе способна поддержать меня, когда страх мешается с усталостью, как алые и розовые тона на утреннем небе. Сегодня я иду в психиатрическую клинику Эдинбурга встречаться с Тревором Стюартом, чтобы окончательно убедиться: не он чуть не убил Робби, не он в пятницу тайком проник к нам в дом. Дети сегодня не с Филом, я не хочу оставлять их одних, и надо договориться, чтобы они провели время в гостях у друзей. Лейла, конечно, с радостью примет у себя обоих. Она всегда рада присмотреть за чужими детьми, особенно за моими.
Звонить ей сейчас рановато. Иду в гостиную, оглядываю стену. Слова «убийца» там уже нет. Никаких следов. Но я прекрасно помню, где и как оно было расположено: буква «у» в нескольких футах над штепсельной розеткой, а последняя буква «а» над столиком, где у меня хранятся счета и письменные принадлежности: бумага, конверты, ручки. Смотри, ничего не осталось, говорю я себе. Никто даже не догадается, что здесь было. Просто мы решили поменять обои, вот и все.
Наливаю себе чаю, открываю книгу, гляжу в нее, но вижу перед собой не строчки, а все ту же голую стену. Пяти минут не проходит, как я снова встаю. Еще только шесть часов. Гулять с Бенсоном я боюсь, не оставлять же детей одних в доме. Кажется, ничего не остается, кроме как ждать, бороться с глупыми мыслями, мучиться угрызениями совести, искать виноватого. Никогда не прощу себе, если моя давняя ошибка навлекла на Робби, а возможно, и на Лорен беду. Может быть, поначалу я и была плохой матерью, не хотела ребенка, но теперь без детей мне нет жизни. Звучит, конечно, банально, но это правда. Без них я никто.
На глазах выступают слезы, и я иду на кухню, чтобы как-то отвлечься. Вижу несколько перезрелых бананов в вазе для фруктов, пакетик шоколадной крошки в шкафу, рядом липкую банку с черной патокой и овсяные хлопья, срок годности которых вот-вот истечет. Выкладываю все на стол. А не испечь ли банановый хлеб, овсяное печенье с шоколадной крошкой? Компания у меня подходящая: Бенсон и включенное радио. Пока все готовится в духовке, перетряхиваю холодильник, нахожу остатки ово щей, как раз хватит на кастрюльку супчика. Выкладываю печенье на решетку остывать. И тут звонит телефон.
— Что у вас стряслось в пятницу? — слышу в трубке тревожный голос Лейлы. — Робби прислал Марку сообщение, будто к вам в дом залезли воры.
— Да не то чтобы воры…
Подробно рассказываю, что случилось с того момента, как мы вернулись домой, до того, как отправились ночевать в гостиницу.
— Почему мне ничего не сказала? — В голосе явная обида. — Могли бы остаться у меня.
— У тебя вчера была свадьба. Не хватало только нас в доме, и так, небось, дым коромыслом.
— Я тебе подруга или кто, глупая ты корова? — Она тяжко вздыхает. — Ну что тебе стоило позвонить? Разве с друзьями так поступают?
— Прости, я виновата, но сама видишь, Фил от нас ушел, и я привыкла справляться сама.
— Так вот знай, что я всегда рада тебе помочь. У нас все пополам, и радость и горе, понятно?
— Понятно. Спасибо тебе. — Беру Бенсона на колени и глажу между ушей. — Я тут все утро пеку. Заходи на чай. Зайдешь?
— С удовольствием. А вы приходите на воскресный обед.
— Прекрасно.
Вот и решена проблема. Уверена, Лейла не станет возражать, если после обеда я ненадолго исчезну, навещу Тревора.
— Принесу банановый хлеб и печенье. Где-нибудь в районе двух?
— Отлично. До встречи.
Кладу трубку, некоторое время сижу с Бенсоном на коленях, гляжу в окно. Пророчество о том, что погода испортится, начинает сбываться. С запада надвигаются тучи, небо темнеет. Инспектору О’Рейли я про Тревора Стюарта ничего не говорила. А Лейле сказать или нет? Когда все случилось, она очень мне сочувствовала, и, возможно, стоит обратиться к ней за помощью. Но я еще не решила, пока раздумываю. Интересно, в чем тут загвоздка? Что мне мешает это сделать? Ага, вот в чем, доходит наконец до меня, в том, что никому нельзя рассказывать о своих подозрениях только потому, что очень хочется. Тогда подозрения превратятся в реальность, а я очень надеюсь, что это плод моего воспаленного воображения, которое уже выходит из-под контроля. Господи, сделай так, чтобы вдруг явился О’Рейли и сообщил: Тесс Уильямсон раскололась, она, оказывается, с ума сходит по Робби и решила таким оригинальным образом с ним объясниться.
И мое прошлое тут ни при чем.
В жизни и не такое бывает.
Лейла живет в обстановке управляемого хаоса. У них такой огромный дом, что в нем легко заблудиться, на содержание его уходит почти вся зарплата обоих, детей куча, постоянно ссорятся и снова мирятся, но счастливей семьи я в жизни не видела. Общаться с ними одно удовольствие. К нашему приходу воскресный обед, конечно, еще не готов. Лорен с тремя дочерьми Лейлы накрывают на стол, мальчики во главе с Арчи идут колоть дрова для камина. После утреннего дождя в воздухе сыро и прохладно, улицы словно вымыты, блестят как новенькие, травка изумрудная.
— Прямо как в «Домике в прериях», — говорю я, скребя морковку. — Разделение труда: женщины занимаются женской работой, мужчины мужской. А я-то думала, в шестидесятые с этим было покончено.
— А ведь так лучше, — отвечает Лейла, ногой закрывая дверцу духовки. — Я всегда мечтала, чтобы по воскресеньям вся семья занималась по хозяйству, нам ведь приходилось еще маме с папой помогать в магазине. Выходных у нас не было.
— Зато теперь у вас все в порядке. — Я кусаю сырую морковину. — Родители должны вами гордиться. Своего рода рекорд: четверо детей, и все четверо врачи.
— Кстати, они про тебя вчера спрашивали. — Она с грохотом роняет передо мной на стол жареную баранью ногу. — Давненько тебя не видели.
— Знаю. Все собираюсь заглянуть к ним в магазинчик, но на Толлкросс теперь машину приткнуть негде. — С наслаждением вдыхаю запах жареного мяса. — Ммм, вкуснотища. Как прошла свадьба?
Лейла заводит длинный рассказ про невесту, про обряд бракосочетания, про последующее веселье, дочери вставляют свои замечания: кто во что был одет, кто как себя вел, кто скандалил. Я слушаю и забываю про Тревора Стюарта, про сюрпризы, поджидающие нас в будущем, и только когда обед подходит к концу — мы сидим, отдуваясь, с набитыми животами, щеки у всех раскраснелись от смеха, — вдруг вспоминаю о своем деле. Все вместе убираем со стола, девочки бегут во двор прыгать на батуте, мальчики уходят слушать музыку к Марку, Арчи идет соснуть на террасу, обложившись воскресными газетами.
— Послушай, Лейла… — Я уже закончила мыть кастрюли, а Лейла ставит тарелки в посудомоечную машину. — Ты не против, если я быстренько кой-куда смотаюсь?
— Ты еще не рассказала, что случилось в пятницу. — Она достает из шкафа две чистые чашки, ставит на огонь чайник и добавляет: — Просто не хотелось говорить об этом при детях.
— Слушай, давай выпьем кофе, когда я вернусь? Всего часик, и я снова здесь.
— Куда собралась?
На лице такой искренний интерес, что сразу хочется ей все рассказать. Но сейчас меня этим не купишь.
— Надо срочно встретиться с инспектором О’Рейли. Узнать результаты криминалистической экспертизы. — Вот ведь вру как сивый мерин и глазом не моргну. — Ладно, соврала, извини.
— А тогда что? Что-то еще случилось? Выкладывай! — хватает меня за руку Лейла. — Лив, ты ведь мне все скажешь?
— Нет, больше ничего не случилось, честное слово. Это, конечно, бред, но все-таки… — Я гляжу на нее во все глаза. — Понимаешь, мне обязательно надо убедиться, что не я виновата в том, что с нами происходит.
— Не ты? Как тебе такое в голову пришло?
— Я, наверное, совсем уже чокнулась, — целую я ее в щеку. — Все расскажу, когда вернусь.
— Тогда не спеши, выясни все как следует, — озабоченно говорит она. — Когда сможешь, тогда и приходи. Арчи всегда закинет детей к тебе.
Я благодарю ее и еду домой. В психиатрической клинике работает Фил, раньше я там частенько бывала, но это давно в прошлом. В воскресенье приемный день, стоянка наверняка забита, поэтому оставляю машину возле дома и иду пешком. На служебной парковке вижу автомобиль Фила. Из груди вырывается стон. Не дай бог сегодня с ним столкнуться. Рано или поздно, конечно, придется поговорить насчет летних каникул, но только не сейчас, да и вообще, лучше как можно позже. Как и многие клиники по всей Британии, Эдинбургская состоит из нескольких корпусов старой и новой постройки. Я рассчитываю отыскать Тревора в отделении интенсивной терапии для взрослых и направляюсь прямиком в регистратуру. Дежурная сестра сообщает, куда идти — в самый конец длинного коридора, а там вверх по лестнице. Вот и кабинет Фила, чуть не бегу на цыпочках мимо закрытой двери и поскорей сворачиваю за угол. Дежурная по этажу моя старая приятельница, мы знаем друг друга много лет. Она работает здесь почти столько же, сколько и Фил, и мы на «ты».
— Лив! — Она поднимает голову от бумаг. — Сколько лет, сколько зим! Каким ветром сюда занесло?
— Привет, Салли. Надо повидаться с Тревором Стюартом.
— А разве он твой пациент? — недоуменно смотрит она на меня.
— Нет. Он друг одного моего больного, лежачего, и я обещала навестить его, узнать, как дела.
В детстве, как и всякая девчонка, я умела врать напропалую, не моргнув глазом, но чтобы сейчас, в моем возрасте. Слушаю себя и удивляюсь.
— Надо же, как ты о своих больных заботишься.
Выходит из-за стола, идет в комнату отдыха, я за ней.
Там включен телевизор, и из семерых сидящих шестеро, похоже, спят, и только один смотрит в экран.
— Кстати, поздравляю с наградой. Мы все здесь голосовали за тебя.
— Спасибо. Теперь хоть про наш центр стало известно, а это, сама знаешь, полезно в вопросах финансирования.
— Вон он, твой Тревор, в углу сидит, — указывает она на мужчину. Он развалился в кресле с прямой спинкой, обитом немарким клеенчатым материалом под кожу, такие кресла часто встречаются в домах престарелых. — Пытаемся организовать для него дом инвалидов, но сама знаешь, как трудно пробить койку.
— Выглядит старше, чем я думала.
Даже издалека я вижу его совершенно седые волосы, спину колесом, как у больного остеоартрозом.
— Да, не подумаешь, что ему всего пятьдесят, — соглашается Салли. — Совсем за собой не следит. Восемнадцать лет назад потерял жену, и вот результат: спился бедняга.
Ничего удивительного, что после смерти Сэнди он запил. Не он один в такой ситуации старался утопить горе в вине. Жаль только, что не смог оторваться от бутылки, ведь был еще совсем не старый.
— А за что его сюда сунули? — спрашиваю я, а сама думаю: небось, накачали лекарствами, вот он сейчас такой и тихий.
— Совсем крыша поехала — размахивал ножом, хотел зарезаться, что ли. Ну, у нас через несколько дней успокоился.
— Сильно пичкали таблетками? Что давали?
— Да нет, вполне умеренные дозы антипсихотиков, и вот, сама видишь.
— То есть у него не самый плохой день? Он всегда такой? — (Она печально кивает.) — Я ненадолго. Передам привет от друга, и все.
— Да, пожалуйста. Если он что-нибудь ответит, считай, тебе повезло. — Она поворачивается, готовая вернуться на свое место. — Загляни перед уходом.
— Обязательно.
Крадусь к Тревору, стараясь не разбудить остальных. Вероятность того, что этот человек пытался отравить Робби, проник к нам в дом и написал на стене слово «убийца», крайне мала, но мне нужно заглянуть ему в глаза и самой убедиться, что это сделал не он.
Тревор дремлет, опустив голову на грудь, дыхание хриплое, на кофту с толстыми круглыми пуговицами стекает слюна. Когда-то у моего отца была такая же кофта, но, слава богу, его ждал не столь ужасный конец, да и вообще, Тревор всего на каких-нибудь восемь лет старше меня. Подвигаю стул, сажусь перед ним.
— Мистер Стюарт…
Даже не шевелится. Вокруг него облако вони, будто что-то гниет, носом стараюсь не дышать. Осторожно касаюсь его колена, он поднимает голову; движения медленны, словно под водой. Вглядывается в мое лицо слезящимися глазами. Редкие ресницы, радужная оболочка голубая на фоне грязновато-белых с прожелтью глазных яблок. Мелькает не то чтобы искра узнавания, нет, просто мимолетный интерес, но и он сразу гаснет, и Тревор снова впадает в дремотное состояние.
Нет, он меня вовсе не узнал. Пытаюсь разглядеть хоть тень того человека, которого я помню. Но он ничем не похож на прежнего мужчину с румянцем на щеках, которого в последний раз я видела восемнадцать лет назад, когда ему сообщили, что жена умерла. Да, в тот момент он был совершенно убит известием, но я никак не ожидала, что он так никогда и не оправится.
— Меня зовут Оливия Сомерс. Я пришла навестить вас.
Глаза его закрыты, но язык тяжело ворочается во рту, словно он пытается что-то сказать.
— Мистер Стюарт, — снова треплю я его по колену. — Вы меня помните? Моя девичья фамилия Нотон, я ухаживала за вашей женой Сэнди.
Имя жены его я произношу довольно громко, но даже это не производит на Тревора никакого впечатления. Голова падает, подбородок снова упирается в грудь. Через секунду голова валится набок, и раздается храп.
— Он у нас много спит, — слышится женский голос рядом. Длинные, давно не мытые волосы, тощая, как трость; она подносит к губам воображаемую сигарету и жадно затягивается. — Замариновали под завязку.
Принимается кашлять, сплевывая мокроту себе на рукав. Кашель будит еще одного больного, он смотрит на меня сначала испуганно, потом с развратной улыбкой начинает часто двигать рукой, словно мастурбирует.
Снова гляжу на Тревора; он уже крепко спит. Господи, этот человек и до туалета самостоятельно вряд ли дойдет, где ему совершать подвиги: надо выбраться вечером отсюда, дойти до паба, а там еще ухитриться подмешать Робби наркотик. Эта женщина права, он ни на что не способен, его организм отравлен алкоголем и лекарствами. В этом отчасти виновата я. Тяжелая мысль.
— Тогда до свидания, Тревор. Прощайте.
Касаюсь его плеча, встаю и направляюсь к дежурной сестре. Салли нигде не видно, и я, не останавливаясь, иду дальше. С души словно камень свалился: с моим прошлым недавние события никак не связаны. Но это чувство сохраняется недолго, на плечах снова тяжкий груз вины при воспоминании о том, что я причастна к смерти Сэнди и ее ребенка. Я хорошо помню слова профессора Фиггиса: «С этого момента все, что вы делаете, вы должны делать чуточку лучше. Мистеру Стюарту вы ничего уже не вернете, зато в будущем не допустите ошибок. И в заботе о людях станете примером для подражания».
Исполнила ли я это его напутствие? Не принесла ли я еще кому-нибудь зла?
Нет, я искренне надеюсь, что такого не было. Я вполне уверена, что отдавала всю себя каждому больному, который искал у меня помощи.
Иду по длинному коридору и, ярдов двадцати не дойдя до кабинета Фила, вижу, как открывается дверь. Не дай бог, застукает меня здесь. Вжимаюсь в стену, потихоньку ретируюсь за угол и снова попадаю в отделение. Я еще не привыкла к ужасной мысли, что он скоро женится, а сможет ли он на целых два месяца забрать у меня детей, мы еще посмотрим.
Прохожу по всему отделению, пытаюсь отыскать Салли. Нахожу ее у бельевого шкафа, она перебирает и складывает чистые простыни.
— Ну, удалось пообщаться? — спрашивает Салли.
— Нет, ты была права. Бедняга.
— И не говори.
— Наверно, к нему мало кто приходит.
— Дочка приходит почти каждый день, а больше никто.
— У него есть дочь?
Вот это номер! Соседи Тревора говорили, что он так и не оправился от горя после смерти супруги, и я поняла, что он так и не женился.
— А я и не знала.
— Ее отдали на воспитание в дом ребенка.
— А мать?
— Я же говорила, мать умерла.
Молчу, пытаясь сообразить.
— Так у него что, было две жены и обе умерли?
— Да нет, насколько мне известно, одна. — Салли складывает простыню в идеальный прямоугольник и кладет на аккуратную стопку таких же белоснежных прямоугольников, края у нее получаются строго параллельные. — Она умерла от рака мозга.
— Нет, этого быть не может… — Я прислоняюсь к деревянному стеллажу, в нос бьет густой запах больничного белья. — Ведь его ребенок умер.
Салли на секунду замирает с очередной простыней в руках, думает.
— Может, ты и права. Всех подробностей я не знаю. Только то, что мне рассказала Кирсти.
Кирсти. В памяти тяжело всплывает далекое прошлое: больница, юная женщина, такая чувствительная, я беру у нее кровь, а она рассказывает о будущем ребенке, о том, как они с мужем решили его назвать. В ушах звенит, я гляжу на Салли и чувствую, как на губах моих застывает мертвая улыбка.
— Сколько ей лет?
— В этом месяце будет восемнадцать. Она просила разрешения сводить отца куда-нибудь пообедать, но ты видишь, куда его поведешь, совсем плох.
Киваю, а сама чувствую, как у меня дрожат щеки.
— А она молодец, эта Кирсти. Ей повезло, попались хорошие приемные родители. Помогли поступить в школу сценического искусства в Ливингстоне. Наверное, талантливая девочка, из нее вышла настоящая актриса. Одна практикантка рассказывала, что месяц назад видела ее в постановке в театре «Лицеум». — Салли кладет последнюю простыню и смотрит на часы. — Пора делать об ход, раздавать лекарства. Ни сна ни отдыха нам, грешным, — улыбается она. — Приятно было повидаться. Я очень расстроилась, когда узнала, что вы с Филом разошлись.
Мне едва удается пожать окаменевшими плечами.
— Жизнь есть жизнь, никуда не денешься.
Прощаюсь, ноги сами несут меня в коридор, ступаю легко и осторожно, словно внизу не пол, а яичная скорлупа. Иду затаив дыхание, а извилины в мозгу раскаляются и чуть не искрят.
Значит, ребенок остался жив.
Ребенок Сэнди и Тревора — девочка, а не мальчик, как сообщила мне Лейла, и она выжила. Но ведь Лейла уверенно сказала, что ребенок умер. Не представляю, как она могла перепутать. Пытаюсь увидеть эту картину: она спрашивает о ребенке в отделении интенсивной терапии для новорожденных, ей отвечают, что ребенок умер. Лейла обязательно должна была назвать фамилию ребенка: Стюарт. Может быть, в тот день умер мальчик с такой же фамилией? Может быть…
— Оливия! — Окрик такой громкий, что я чуть не подпрыгиваю от испуга. Передо мной стоит Фил. — Ты ко мне?
— Нет.
— Точно?
— Да.
— И как ты объяснишь, что толчешься у моей двери?
Нетерпеливый тон, раздраженные жесты выводят меня из себя, кровь бросается в лицо. Он смотрит мимо меня в окно и глубоко вздыхает, на физиономии написано: господи, как же с тобой трудно.
— Мне, конечно, очень жаль, ты, наверное, расстроилась, когда узнала, что я собираюсь жениться, но…
— Почему ты уверен, что каждое мое действие касается только тебя? — обрываю я его. — Я приходила к больному, а в коридоре стояла, потому что думала об этом больном, а тут ты… явился не запылился.
Он снова вздыхает, давая понять, что не верит ни одному моему слову. Он считает себя знатоком людских душ, тонким аналитиком мотивов человеческого поведения, и, что ни говори, его не убедишь в обратном.
— И я не собираюсь стоять тут с тобой и выяснять отношения, понятно? — Я отворачиваюсь.
— А детей куда дела?
— Дети у Лейлы.
Он плетется за мной до лестничной площадки.
— Нам все-таки надо поговорить о летних каникулах.
— Не здесь, — отрезаю я. — И не сейчас.
Злость душит меня, я не замечаю, как выскакиваю из клиники, иду по улице и оказываюсь возле дома. Отдышавшись, открываю дверь. При виде голой стены в гостиной напрочь забываю про Фила и мгновенно вспоминаю все, что только что узнала о ребенке Сэнди и Тревора. Иду на кухню, сажусь за стол, пытаюсь привести в порядок мысли. Нет, тут явное недоразумение. В больницах часто такое бывает: то информацию дадут неправильную, то фамилию перепутают. Но очень маловероятно, что так все и было, если учесть, что Лейла — врач, а отделение гинекологии, где она работала, расположено рядом с отделением интенсивной терапии для новорожденных. Ей надо было пройти по коридору и спросить прямо там, и она бы сама увидела младенца.
А если не было никакой путаницы, то Лейла мне солгала. Но зачем?
Есть только один способ узнать. Зову Бенсона, он забирается на заднее сиденье, и мы едем к Лейле. День прекрасный, дети все в саду. Девочки Лейлы, все в купальниках, протянули шланг, подключили разбрызгиватель и с визгом бегают вокруг, уворачиваясь от струй холодной воды. На травке, куда не долетают капли, лежит Марк в окружении вновь прибывших членов хоккейной команды. Все лениво машут мне, и я скорыми шагами иду к ним. Странно, что среди них нет моих детей.
— А Робби и Лорен где? — спрашиваю я.
— Кувыркаются на батуте, — отвечает Эмили, садится, скрестив ноги, на травку и гладит Бенсона. — И отец с ними.
— Ага.
Скорее всего, после разговора в клинике Фил помчался сюда, чтобы опередить меня и побеседовать с деть ми. Зря старается, я не собираюсь отговаривать их от поездки в Германию, не собираюсь рассказывать и то, что он скоро женится. Конечно, Фил мне не доверяет, но если они сами захотят провести с ним лето, я только за. Да, наш брак развалился, но я не хочу, чтобы мои дети потеряли отца.
— Робби рассказал нам про надпись на стене, — произносит Эмили, поднимаясь. — Дикость какая-то.
— Это точно. — Я гляжу на девочку, лицо у нее встревоженное. — Полиция взялась за расследование, надеюсь, скоро все разъяснится.
Бенсон тянет ее за шнурки, она отбивается ногой и смеется, потом, видимо, пугается и резко его отталкивает.
— Пошла прочь, глупая собачонка!
— Это он так, стращает, — успокаиваю я ее, потом направляюсь в дом. — Будет доставать, позови.
Лейла у окна, смотрит во дворик. Там на батуте сидит Фил, свесив ноги и болтая ими в воздухе.
— А-а, вернулась! — Она поворачивается ко мне, и мы обнимаемся. — Ты уж извини, — говорит она, показывая на Фила. — Только что появился.
— Ничего страшного.
Подавляю желание с места в карьер приступить к допросу о ребенке Стюартов, гляжу, что там происходит за окном, прислушиваюсь к разговору. Лорен с мрачным видом, как часто бывает в последнее время, когда с ней говорит отец, стоит возле батута. Робби лежит на нем и явно старается не глядеть на отца. Смотрит куда угодно, только не на него: на улицу, на небо, на дом, снова на улицу.
— Интересно, о чем он с ними толкует? — роняет Лейла.
— Забрасывает удочку насчет летних каникул, — отвечаю я. — А может, сообщает свежие новости.
— Какие новости?
— Женится на Эрике.
— Что-о? — Лейла складывает руки на груди, смотрит на меня недоверчиво, а потом сердито спрашивает: — И когда же?
— Летом.
— Выбрал время! Ведь вы совсем недавно развелись! — Она всплескивает руками, нестройно брякают серебряные браслеты. — И это в то время, когда тут такая каша заварилась! Совсем у мужика крыша съехала.
— Лично меня это мало волнует.
На лице ее вопросительный знак.
— Серьезно! Нужно, конечно, время, чтобы привыкнуть, приспособиться, но… — Я беру ее за руки. — Спасибо тебе за заботу и все такое. Я очень ценю, можешь мне верить. — Я киваю в сторону сада. — Просто не хочется, чтобы дети переживали.
Следуя моему взгляду, она снова смотрит в окно:
— Лучшего места не нашел, чтобы порадовать детишек.
Мы обе смеемся, потому что и вправду Фил выглядит совершенно нелепо: уселся на край батута, Робби то и дело ерзает, батут раскачивается, и Фил пытается удержать равновесие.
— Если честно, я просто… — Лейла умолкает, качает головой, а потом резко продолжает: — Никогда бы не подумала, что он такое дерьмо.
— Что ж, люди со временем меняются. И не всегда в лучшую сторону. — Я тычу пальцем в стекло. — Кажется, закончил.
Уходя, Фил машет детям. Лорен неохотно поднимает руку, на жест прощания это мало похоже, она словно хочет сказать: «Да уходи же скорей». Робби и вовсе не шевелится. Мне почти жалко беднягу Фила.
Почти.
Дожидаюсь, пока он скроется, потом выхожу к детям. Лорен смотрит на меня виновато.
— Все хорошо?
— Папа только что приходил, — отвечает она.
— Правда? — спрашиваю я с наигранным интересом. — И что же ему надо было?
— Опять говорил своим менторским тоном, — вступает Робби, закрываясь ладонью от солнца. — Никак не могу понять сути, когда он так разговаривает.
— Хочет, чтобы мы поехали с ним на каникулы в Германию, — говорит Лорен. Она подходит ко мне, становится рядом, слегка подталкивая меня бедром. — Лично я не знаю, что ответить. — Она теребит в пальцах длинную травинку. — А ты как думаешь, мам?
— Как я думаю… — Пару секунд я молчу. — Думаю, что решать вам. Но я считаю, вам обоим полезно будет пожить какое-то время с папой.
— Придется жить в доме Эрики. У нее там есть лошади. Или у ее родителей, я не поняла. Они в Германии. Эрика умеет ездить верхом. — Лорен бросает вконец истерзанную травинку на землю и, щурясь, смотрит на меня. — Эх, как было бы здорово, если бы ты с нами поехала. Хоть Робби будет рядом, и то хорошо. То есть я хочу сказать, мне вообще туда ехать не очень хочется.
На лице у нее все написано, ей и хочется, и не хочется, выражение меняется каждые две секунды, но я вижу: Фил проделал неплохую работу, она заинтригована.
— Летние каникулы длинные, — говорю я. — Первые две недели мы проведем в Ирландии. Мне надо помочь маме, поухаживать за ней после операции. Она наверняка станет раздражительна, надо будет потакать ей во всем, но вы с Робби поживете на ферме у дяди Деклана, поможете по хозяйству, нагуляетесь. После этого пара недель с отцом вам покажется раем.
— Ты так считаешь?
— Да, считаю. — Прижимаю ее к себе и гляжу на Робби, по-прежнему лежащего на батуте. — А вы что скажете, милорд?
— Пожалуй. — Он глубоко вздыхает, перекатывается на край и спрыгивает на землю.
— Что еще говорил вам папа? — интересуюсь я, когда мы идем к дому.
— Ты о чем? — подозрительно спрашивает Робби. — Говорил, что консультация у психотерапевта отменяется. Это правда?
— Думаю, да. Он не стал бы вас обманывать, сынок.
Лоб его морщится в раздражении.
— Я просто хотела знать, говорил ли он что-нибудь конкретное про поездку в Германию.
«Например, про свадьбу».
— Да нет, просто рассказывал, чем там можно заняться.
— Хорошо.
Сворачиваем за угол, видим, что Эмили с девочками помладше соревнуется, кто лучше пройдется колесом, Лорен бежит через лужайку, чтобы тоже поучаствовать. Робби становится на ворота, и мальчики стараются забить ему гол, и всякий раз, когда получается, беззлобно поддразнивают его. Так, отлично, дети при деле, самое время поговорить с Лейлой.
— Как им у тебя весело, — замечаю я, вернувшись на кухню, она все сидит на том же месте. — Минут десять можно передохнуть, пока они развлекаются.
— Я сварила тебе кофе. — Подруга подвигает мне чашку, я сажусь за стол. — Ну что, Фил сообщил им, что женится?
— Нет еще. Так что и мы помолчим, пусть сам скажет.
— Буду молчать как рыба. — Она подвигает ко мне стул. — Давай рассказывай. Куда ездила?
— В психиатрическую клинику.
— Правда? Зачем?
— Помнишь Тревора Стюарта?
— А кто это? — Она хмурится, глаза ее туманятся, пытается вспомнить. — А-а, тот самый Тревор Стюарт… Как давно это было…
Я пробую кофе.
— Да, тот самый. Я думала, он мог иметь отношение к отравлению Робби. Как увидела на стене надпись, так сразу вспомнила прошлое, когда я работала… Когда… — Зубы мои впиваются в губу. — Когда я фактически убила Сэнди Стюарт. Конечно, не нарочно, но все-таки… Кого еще у меня в доме можно назвать убийцей? Вот и решила навестить его, посмотреть, не сменил ли он адрес.
Лейла слушает открыв рот.
— Соседи сказали, что его поместили в психиатрическую клинику, и я ездила к нему.
— Лив, — Лейла касается моего плеча, — все это вряд ли имеет отношение к смерти Сэнди.
— Понимаю, связь сомнительная, но мне нужно было самой убедиться в том, что Тревор не предпринимал ничего, чтобы мне отомстить.
— Да что ты, восемнадцать лет прошло!
— Но сама посуди, в последнее время я стала в некотором роде известной личностью! Какая-то врачиха уморила твою жену, а ее вдруг прославляют, как какую-нибудь кинозвезду. Кого такое не разозлит?
— Может быть, но…
— И не важно, сколько лет прошло, это все равно очень неприятно и даже больно. Ну ладно, — вздыхаю я, — Тревор оказался совершенной развалиной. Даже чашку ко рту поднести не способен. Уж кто-кто, а он точно не мог отравить Робби или залезть к нам в дом. — Изображаю вздох облегчения. — Но я обнаружила кое-что еще.
— Что?
— Ребенок-то его не умер. — Не отрываю глаз от лица Лейлы и, ей-богу, будь я хоть в другом конце комнаты, увидела бы, как она смутилась. — Лейла!
Она смотрит в пол, губы крепко сжаты.
— Лейла! — трясу я ее за плечо. — Ты что, знала?
— Вот зараза! — Она поднимает голову, глядит на меня, из правого глаза сочится слеза. — Прости меня, Лив.
Теперь моя очередь смотреть на нее с отвисшей челюстью.
— Так ты обманула меня?
— Не надо было этого делать. Я не хотела! — Она протягивает ко мне обе руки. — Честное слово, не хотела!
— Тогда зачем?.. Зачем, черт возьми, тебе понадобилось врать?
— Фил сказал, что вся эта история на тебя сильно подействовала: смерть Сэнди и еще ребенок, а Тревор вряд ли оправится от горя. Сказал, что ты совсем помешалась.
— Ничего я не помешалась! У меня была нормальная реакция! Нормальная, понимаешь? Всякому станет плохо, если он совершит что-нибудь подобное.
— Он настаивал, что это может подорвать твое здоровье. И когда сообщил, что Тревор Стюарт звонил тебе…
По спине бегут мурашки.
— Тревор звонил?
— Да, звонил. Хотел с тобой поговорить.
— Да ведь я оставила ему письмо с номером телефона! — кричу я. — Лейла, этому человеку нужно было помочь!
— Лив, если честно, кто угодно должен был ему помогать, только не ты. В больнице существует специальная служба, есть благотворительные учреждения…
— Господи! — Я совершенно потрясена. — Он ведь подумал, что я нарочно от него бегаю.
— Фил сказал ему, что ты плохо себя чувствуешь, и попросил не звонить больше.
— Значит, это его работа… Скотина! — Я с размаху хло паю ладонями по столу. — Да как он смел?
— Лив, прошу тебя, успокойся. — Лейла пытается взять меня за руки, но я не даюсь. — Лив, мы с Филом не всегда сходимся во взглядах, но тогда он действительно думал только о тебе.
— Да что ты? — Ладони горят, мне так больно, что приходится дуть на них. — Обращаться со взрослым человеком как с ребенком, по-твоему, правильно?
— Сама вспомни, в каком состоянии ты тогда была. Это сейчас ты такая вся уверенная в себе, а тогда разве ты что-нибудь понимала? Чуть аборт не сделала!
— А это еще здесь при чем?
Услышав мой ледяной тон, она вздрагивает и ежится.
— А при том… Просто хочу напомнить… Ты ж была не в себе!
— Я была в порядке, Лейла. — Я тычу пальцем себе в грудь. — Я была я, все у меня было на месте.
— Фил беспокоился, что ты ввяжешься во что-нибудь. Думал, скажешь Тревору, что виновата в смерти Сэнди, и только повредишь своей карьере. Ты же знаешь, как я отношусь к Филу, но тогда он искренне считал, что защищает тебя.
— А ты? Ты тоже так думала?
— Я думала… что ты совсем не заботишься о себе и о своем будущем ребенке. Вспомни сама. Ты была очень расстроена, а лишние волнения…
Ладно, поговорили, с меня хватит.
— Заботиться и контролировать каждый шаг не одно и то же, Лейла, а Фил этого не понимает. — Я встаю. — И знаешь что? Мне кажется, ты тоже не всегда это понимаешь. Спасибо за прекрасный обед. Я иду домой.
— Лив, не уходи так, давай помиримся, слышишь, Лив? Ну, пожалуйста.
Уже стоя у двери, я поворачиваюсь к ней:
— У Сэнди родилась девочка. Ее зовут Кирсти. И я собираюсь ее разыскать.
— Лив…
— И мне плевать, что ты думаешь. Я не сошла с ума. Попробуй только мне помешать. И не смей говорить об этом Филу, понятно?
Выхожу к детям. В груди вскипают горячие слезы негодования, поднимаются и жгут мне глаза.
