Глава тринадцатая
— Мы прекрасно провели время на ярмарке. Вот что я тебе привез.
Габри закрыл дверь и включил свет в бистро. Он протянул Оливье мягкую игрушку — льва. Оливье взял ее и осторожно положил к себе на колени.
— Merci.
— Ты слышал новость? Гамаш говорит, что этого человека убили вовсе не в бистро. И нам вернут две наши кочерги. Я хочу, чтобы мне вернули мою кочергу. А ты? — игриво спросил Габри.
Но Оливье не ответил.
Габри прошел по комнате, погруженной в сумерки, всюду включая лампы, потом затопил один из каминов. Оливье по-прежнему сидел в кресле, глядя в окно. Габри вздохнул, налил Оливье и себе пива и сел рядом. Они вместе пили пиво и закусывали орешками кешью, поглядывая на деревню, которая теперь, когда лето кончилось, погрузилась в тишину.
— Что ты видишь? — спросил наконец Габри.
— Что ты имеешь в виду? Вижу то же, что и ты.
— Нет. Я радуюсь тому, что вижу. А ты — нет.
Габри привык к переменчивости настроений своего партнера. Оливье был человеком тихим, сдержанным. Габри мог показаться более чувствительным, но они оба знали, что это не так. Оливье умел чувствовать глубоко, но держал свои чувства при себе. Жизнь оставила на Габри поверхностные шрамы, Оливье был иссечен шрамами внутренними, скрытыми и, возможно, более жестокими.
Но при этом он был добрейшим из людей, каких знал Габри, а знал он, нужно сказать, довольно многих. До Оливье. Однако все изменилось, когда его взгляд упал на Оливье — стройного, светловолосого, застенчивого.
С того дня большое сердце Габри было целиком отдано этому человеку.
— Что случилось? — Габри наклонился и взял Оливье за тонкую руку. — Скажи мне.
— Все это напрасно, — сказал наконец Оливье. — Я хочу сказать, незачем больше стараться. Никому теперь и в голову не придет прийти сюда. Кто захочет есть в ресторане, где было найдено мертвое тело?
— Как говорит Рут, все мы так или иначе — тела.
— Отлично. Я сделаю это рекламным слоганом.
— Ну, по крайней мере, в этом нет дискриминации. И мертвый, и живой — все добро пожаловать. Может быть, такой слоган будет лучше?
Габри увидел, как дрогнули в улыбке губы Оливье.
— Voyons, это же отличная новость, что полиция считает, будто его убили не здесь. Это все меняет.
— Ты так думаешь? — Оливье с надеждой посмотрел на него.
— Знаешь, что я думаю? — произнес Габри совершенно серьезно. — Я думаю, это не будет иметь значения. Питер, Клара, Мирна — разве они перестанут сюда ходить, даже если какого-то беднягу тут убили? Парра, месье Беливо — да они бы пришли, даже если бы тут обнаружилась целая гора тел! И знаешь почему?
— Потому что им нравится здесь?
— Потому что им нравишься ты. Они тебя любят. Послушай, Оливье, у тебя превосходное бистро, великолепная еда, прекрасная атмосфера. Блестящее бистро. И ты блестящий человек. Все тебя любят. И знаешь что?
— Что? — ворчливо спросил Оливье.
— Ты добрейший, красивейший человек в мире.
— Это всего лишь слова.
Оливье снова чувствовал себя маленьким мальчиком. Пока остальные мальчишки носились как очумелые, ловили лягушек и кузнечиков, ломали ветки, он искал утешения. Любви. Он собирал слова и действия — даже от чужих людей — и набивал ими дыру, которая все увеличивалась в размерах.
Это действовало. Какое-то время. Потом одних слов ему уже не хватало.
— Это Мирна просила тебя сказать мне то, что ты сказал?
— Да. Это все вранье, огромная ложь, состряпанная Мирной и мной. Да что с тобой такое?
— Тебе не понять.
Габри проследил за взглядом Оливье — в окно, вверх по холму. Он вздохнул. Такое уже бывало.
— Мы ничего не можем с этим поделать. Может быть, нам стоит просто…
— Что «просто»? — резко спросил Оливье.
— Ты что, ищешь предлог, чтобы быть несчастным? Да?
Даже по стандартам Оливье такая реакция была неразумной. Его успокоили по поводу тела, его заверили в том, что все его любят. Его заверили, что Габри от него не убежит. Так в чем же была проблема?
— Слушай, может, дать им шанс? Кто знает, может, их гостиница и спа даже помогут нам.
А вот этого Оливье как раз не хотел слушать. Он резко встал, чуть не опрокинув кресло. Он чувствовал, как гнев поднимается в его груди. Это была какая-то сверхсила. Она делала его неуязвимым. Сильным. Отважным. Брутальным.
— Если хочешь дружить с ними — отлично, дружи. Почему бы тебе вообще не съехать куда-нибудь к чертям?
— Я не об этом. Я хотел сказать, уж коли мы ничего не можем с этим поделать, то почему бы нам не подружиться.
— У тебя какой-то детский сад получается. Они хотят нас уничтожить. Ты это понимаешь? Когда они пришли в первый раз, я не возражал, но потом они решили похитить наших клиентов, даже наш персонал. Ты думаешь, кто-то будет приходить в твою дешевую маленькую гостиничку, когда появится возможность останавливаться там?
Лицо Оливье покрылось красными пятнами. Габри увидел сквозь редеющие светлые волосы, что краснота захватила даже кожу на голове Оливье.
— О чем ты говоришь? Меня не волнует, приходят люди или нет. Ты это знаешь. Деньги нам не нужны. Я делаю это, чтобы развлечься.
Оливье с трудом сдерживался, чтобы не зайти слишком далеко. Они смотрели друг на друга с такой яростью, что воздух между ними вибрировал.
— Зачем? — спросил наконец Оливье.
— Что зачем?
— Если тот человек был убит не здесь, зачем его сюда приволокли?
Габри почувствовал, что с этим вопросом его гнев ушел, рассеялся.
— Полицейские говорили сегодня, — произнес Оливье монотонным голосом, — что завтра они собираются поговорить с моим отцом.
«Бедняга Оливье, — подумал Габри. — Ему и в самом деле есть о чем беспокоиться».
* * *
Жан Ги Бовуар вылез из машины и уставился через дорогу на дом Пуарье.
Это была развалина. Если ремонтировать, то одной покраской тут не обойдешься. Крыльцо перекосилось, ступеньки казались ненадежными, доски в стене дома кое-где отсутствовали.
В сельском Квебеке Бовуар видел множество таких мест. Здесь поколение за поколением жили одни и те же семьи. Клотильда Пуарье, возможно, попивала кофе из расколотой кружки, которой пользовалась еще ее мать, и спала на матрасе, на котором ее зачали. На стенах наверняка висели засушенные цветы и ложки, присланные родственниками, которые избегали таких экзотических мест, как Римуски, или Чикутими, или Гаспе. А еще там наверняка было кресло, кресло-качалка у окна, близ дровяной плиты. А на кресле — грязноватый шерстяной плед с крошками. Вымыв тарелки после завтрака, Клотильда Пуарье садилась в это кресло и смотрела в окно.
Что она там высматривала? Друга? Знакомую машину? Еще одну ложку?
Может быть, сейчас она смотрела на него?
«Вольво» Армана Гамаша появился из-за вершины холма и остановился рядом с Бовуаром. Двое мужчин некоторое время стояли и молча смотрели на дом.
— Я выяснил насчет морилки, — сказал Бовуар, думая, что этому дому и сотни галлонов было бы мало. — Жильберы, ремонтируя дом, ею не пользовались. Я говорил с Доминик Жильбер. Она заявила, что их цель — максимальная экологичность. Они обработали полы песком, а после этого пользовались тунговым маслом.
— Значит, морилка на одежде убитого не из старого дома Хадли, — разочарованно сказал его шеф.
Это могло стать многообещающей ниточкой.
— Почему мы здесь? — спросил Бовуар, когда они повернулись к слегка просевшему дому и ржавеющему грузовичку во дворе.
Бовуар получил по телефону приказ шефа встретить его здесь, но не знал для чего.
Гамаш передал ему рассказ Мюндена об Оливье, мадам Пуарье и ее мебели. В особенности о стульях Чиппендейла.
— Значит, ее дети считают, что Оливье ее надул? А если ее, то и их? — спросил Бовуар.
— Похоже.
Старший инспектор постучал в дверь. Некоторое время спустя из-за двери раздался раздраженный голос:
— Кто там?
— Старший инспектор Гамаш, мадам. Из Квебекской полиции.
— Я не сделала ничего противозаконного.
Гамаш и Бовуар переглянулись.
— Нам нужно поговорить с вами, мадам Пуарье. Разговор по поводу тела, найденного в бистро в Трех Соснах.
— И что?
Разговаривать через дюймовую толщину выкрашивающегося дерева было довольно затруднительно.
— Позвольте нам войти. Мы хотим поговорить с вами об Оливье Брюле.
Дверь открыла пожилая женщина, маленькая и хрупкая. Она недовольно посмотрела на них, повернулась и быстро пошла внутрь дома. Гамаш и Бовуар последовали за ней.
Дом был украшен именно так, как и предполагал Бовуар. Вернее, не украшен. На стенах все оставалось в том виде, в каком было поколения назад, отчего они напоминали горизонтальные археологические раскопки. Чем дальше шли Гамаш и Бовуар, тем новее были предметы на стенах. Цветы в рамочках, салфетки в прозрачном пластике, распятия, изображения Иисуса и Девы Марии и да, ложки — все это было закреплено на выцветших обоях.
Но в доме было чисто, пахло выпечкой. На столе и полках стояли фотографии внуков, а может, и правнуков. Выцветшая скатерть в полоску, чистая и выглаженная, лежала на кухонном столе, в центре которого расположилась ваза с поздними осенними цветами.
— Чаю? — Мадам Пуарье подняла чайник с плиты.
Бовуар отказался, а Гамаш принял предложение. Она ушла и вернулась с чашками для всех.
— Прошу.
— Насколько нам известно, Оливье купил у вас кое-какую мебель, — сказал Бовуар.
— Не кое-какую. Он много чего купил. И слава богу. Дал мне денег больше, чем любой другой мог дать, что бы там мои дети вам ни говорили.
— Мы с ними еще не беседовали, — сказал Бовуар.
— И я тоже. После продажи мебели — ни разу. — Но это, казалось, мало ее огорчало. — Они все жадные. Ждут не дождутся, когда я умру, чтобы получить наследство.
— А как вы познакомились с Оливье? — спросил Бовуар.
— В один прекрасный день он постучался в мою дверь. Представился. Спросил, нет ли у меня чего-нибудь на продажу. Первые несколько раз он получил полный отказ. — Она улыбнулась этому воспоминанию. — Но в нем что-то такое было. Он возвращался и возвращался. И в конечном счете я пригласила его в дом выпить чайку. Он приезжал приблизительно раз в месяц, выпивал чай и уезжал.
— Когда вы решили продать ему то, что он хочет? — спросил Бовуар.
— Я как раз подхожу к этой части истории, — отрезала она, и Бовуар начал понимать, как нелегко было Оливье заводить дружбу с этой старой женщиной. — Как-то раз выдалась особенно долгая зима. Снежная. И холодная. И я решила: ну его к черту все это. Продам и перееду в новый дом для престарелых в Сен-Реми. Я сказала об этом Оливье, и мы прошли по дому. Показала я ему все старье, что оставили мне родители. Старые шкафы и комоды. Громоздкие такие вещи из сосны. Все выкрашено в разные идиотские тона. Синие и зеленые. Пыталась соскрести, но без толку.
Бовуар услышал, как вздохнул его шеф, но больше он никак не проявил своего огорчения. Проведя несколько лет рядом с Гамашем, Бовуар знал страсть своего начальника к старине. И еще он знал, что никогда нельзя пытаться сдирать старую краску. Это все равно что снимать с человека кожу заживо.
— И вы все это показали Оливье? Что же он вам сказал?
— Сказал, что купит все, включая и то, что было в сарае и на чердаке, даже не глядя. Стулья и столы стояли там еще со времен моих бабушек и дедушек. Все собиралась отвезти их на свалку, но мои ленивые сыновья так и не приехали, чтобы сделать это. Так что поделом им. Я все продала Оливье.
— Вы помните, сколько он вам заплатил?
— Прекрасно помню. Три тысячи двести долларов. Достаточно, чтобы заплатить за все это. Все из «Сирс».
Гамаш посмотрел на ножки стола. Дерево заводского изготовления. Перед новым телевизором стояло кресло-качалка с накидкой и фанерованный темный шкаф.
Мадам Пуарье тоже обвела взглядом содержимое комнаты, и сделала это с гордостью.
— Он заглянул несколько недель спустя, и знаете, что привез? Новую кровать. С поролоновым матрасом. И сам ее установил. Он до сих пор иногда заезжает. Очень милый человек.
Бовуар кивнул. Милый человек, который заплатил этой старой женщине лишь малую часть того, что стоила ее мебель.
— Но вы не уехали в дом престарелых? Почему?
— Когда у меня появилась новая мебель, это жилье изменилось. Мне здесь стало хорошо. Я как бы снова полюбила этот дом.
Она проводила их до двери, и Бовуар обратил внимание на коврик при входе. Поношенный, он все еще оставался здесь. Они попрощались и направились к ее старшему сыну, который жил в миле от нее по дороге. Дверь им открыл небритый крупный человек с животом.
— Копы, — сказал он кому-то, обернувшись назад.
Дом и сам человек пропахли пивом, потом и табаком.
— Клод Пуарье? — спросил Бовуар.
Чистая формальность. Кем еще мог быть этот человек? Ему было под шестьдесят, и он каждой своей клеточкой выглядел на этот возраст. Перед отъездом из оперативного штаба Бовуар изучил историю семьи Пуарье, чтобы знать, с кем им предстоит встретиться.
Мелкие преступления. Пьянство и драки. Воровство в магазинах. Мошенничество.
Пуарье принадлежали к тому типу людей, которые склонны к обману, вечно жалуются, указывают на всех пальцем. Но это не означало, что они всегда были не правы. Как, например, в случае с Оливье, который их надул.
Полицейские представились, и Пуарье затянул долгую заунывную жалобу. Иного способа вывести Пуарье на разговор об Оливье не представлялось, каким бы длинным ни оказался список людей, на которых Пуарье имел зуб, включая его собственную мать.
Наконец два следователя убрались из этого дома с тухлой атмосферой и глубоко вдохнули свежий вечерний воздух.
— Как по-твоему, это его рук дело?
— Ну, он явно очень зол, — ответил Бовуар, — но если только он не способен перемещать тела, нажимая на кнопки пульта от телевизора, я бы не стал его подозревать. Вряд ли он в состоянии надолго покинуть свой диван.
Они вернулись к своим машинам. Старший инспектор остановился.
— О чем вы думаете? — спросил Бовуар.
— Я вспоминал, что сказала мадам Пуарье. Она собиралась свезти весь этот хлам на свалку. Ты можешь себе представить?
Бовуар мог представить, какую боль испытывал Гамаш при одной мысли об этом.
— А Оливье спас их, — продолжил Гамаш. — Странно все-таки получается. Возможно, он заплатил мадам низкую цену, зато подарил ей свою привязанность и общество. А как оценить это?
— Я могу купить ваш автомобиль? За это вы получите двадцать часов моего общества.
— Не будь циником. Вот когда ты будешь больным и одиноким стариком, тогда и поговорим.
Следуя за машиной шефа в Три Сосны, Бовуар думал о его словах и в конечном счете решил, что тот прав: Оливье спас драгоценную старину и уделил много времени раздражительной старухе. Но при всем при том он мог бы заплатить ей справедливую цену.
Однако не заплатил.
* * *
Марк Жильбер смотрел на коня Марка. Конь Марк смотрел на Марка Жильбера. Оба были не в восторге.
— Доминик! — позвал Марк из сарая.
— Да? — весело отозвалась она, направляясь к нему из дома через двор.
Она надеялась, что Марк обнаружит лошадей не сразу — дня через два-три. Вообще-то, она надеялась, что он никогда их не обнаружит. Но эта надежда была из того же разряда, что и мечта стать миссис Кейт Партридж, — в лучшем случае маловероятная.
Ее муж стоял в полутемном сарае, скрестив руки на груди.
— Это что такое?
— Лошади, — ответила она.
Хотя она до сих пор подозревала, что Макарони — лось.
— Я это вижу, но какой породы? Это гонтеры, да?
Доминик помедлила. На мгновение она представила себе, что будет, если она ответит «да». Но она предполагала, что Марк, хотя и не эксперт по лошадям, на такую ложь не купится.
— Нет, они лучше.
— Чем лучше?
Его предложения становились все короче, что было плохим знаком.
— Ну, они дешевле.
Она заметила, что это соображение немного смягчило ее мужа. Что ж, может, стоит рассказать ему всю историю.
— Я купила их на бойне. Иначе их бы убили сегодня.
Марк стоял в нерешительности. Она видела, что он борется со своей злостью. Но не пытается дать ей выход, напротив, пытается ее сдержать.
— Может быть, существовали причины, по которым их собирались… ну, ты понимаешь.
— Убить? Нет. Их осмотрел ветеринар, он сказал, что они в порядке и ничего с ними не случится.
В сарае пахло дезинфекцией, мылом, лекарствами.
— Физически — возможно. Но ты не можешь сказать, что с ним все в порядке. — Марк махнул рукой в сторону Марка-коня, и тот раздул ноздри и фыркнул. — Он даже не вымыт. Почему?
Ну почему у нее такой наблюдательный муж?
— Потому что никто не мог к нему подойти. — Тут ей пришла в голову одна мысль. — Ветеринар сказал, что к этому коню нужен особый подход. Он подпустит к себе только того, кто станет для него кем-то исключительным.
— Правда?
Марк снова посмотрел на коня и направился к нему. Конь Марк подался назад. Марк Жильбер протянул руку. Конь прижал уши, и Доминик оттащила мужа назад — вовремя, потому что конь Марк щелкнул зубами.
— День для него был трудный, он совсем сбит с толку.
— Гм, — сказал ее муж, выходя вместе с ней из сарая. — И как его зовут?
— Гром.
— Гром, — повторил Марк, пробуя это слово на язык. — Гром, — повторил он еще раз, словно взнуздал жеребца и теперь понукает его.
Кароль ждала их у дверей кухни.
— Ну, — сказала она, обращаясь к сыну, — как тебе лошади? Как Марк?
— Я в порядке, спасибо. — Он недоуменно посмотрел на нее и взял предложенный ею стакан с выпивкой. — А как Кароль?
За его спиной Доминик делала отчаянные жесты своей свекрови, которая рассмеялась и уже хотела сказать что-то, но, увидев мимику невестки, сказала иное:
— Я в порядке. Тебе понравились лошади?
— «Понравились» — слишком сильное слово. Так же, как и «лошади», думаю.
— Нам понадобится какое-то время, чтобы привыкнуть друг к другу, — сказала Доминик.
Она тоже взяла у Кароль стакан и сделала глоток виски. Потом они вышли через застекленную дверь в сад. Две женщины говорили между собой скорее как приятельницы, чем как свекровь и невестка. Марк смотрел на цветы, вызревшие плоды на деревьях, свежевыкрашенный забор и холмистые поля. Скоро лошади — или кто уж они там — будут здесь пастись.
Он снова испытал это чувство пустоты, пропасть стала шире, что-то разорвалось у него внутри.
Отъезд из Монреаля был тяжелым испытанием для Доминик, а его матери нелегко дался отъезд из Квебек-Сити. У них там остались друзья. Но хотя Марк изображал грусть, ходил на прощальные вечеринки, заявлял, что будет тосковать без друзей, на самом деле никакой грусти он не чувствовал.
Чтобы тосковать по друзьям, они должны быть частью твоей жизни, а они не были. Он помнил стихотворение Киплинга — его отец любил эти стихи. Особенно врезалась в память одна строчка: «Пусть все, в свой час, считаются с тобой».
Но они не считались. За сорок пять лет никто особо не считался с ним.
У него было множество коллег, знакомых, приятелей. С эмоциональной точки зрения он был коммунистом. Всех считал равными и никого не выделял.
«Тогда, мой сын, ты будешь Человек». Это была последняя строка стихотворения.
Но Марк Жильбер, слушая тихий разговор и глядя на сочные бескрайние поля, начинал спрашивать себя: достаточно ли этого? И вообще, справедливо ли?
* * *
Полицейские собрались за столом заседаний, и Бовуар снял колпачок со своего красного маркера. Агент Морен начал воспринимать этот тихий хлопок как выстрел стартера. За то короткое время, что он провел в отделе по расследованию убийств, у него появилась любовь к запаху маркера и этому звуку.
Он сел на стул, как всегда немного нервничая, боясь сморозить какую-нибудь глупость. Агент Лакост помогла ему. Когда они собирали бумаги к этому совещанию, она увидела его дрожащие руки и шепнула ему, что, может, на сей раз ему лучше только слушать.
Морен удивленно посмотрел на нее:
— А они не будут считать меня идиотом? Если мне нечего сказать.
— Поверь мне, молчанием на этой работе не заработаешь себе волчьего билета. Ни на какой работе. Расслабься. Говорить сегодня буду я, а завтра посмотрим. Хорошо?
Он посмотрел на нее, пытаясь понять, какими мотивами она руководствуется. Он знал, что у всех есть свои мотивы. У одних — доброта, у других — нет. А Морен достаточно прослужил в полиции Квебека, чтобы знать, что многие в этом достойном учреждении вовсе не руководствуются в своих действиях любовью к ближнему.
Там царила жесткая конкуренция, а уж тем более среди тех, кто хотел попасть в отдел по расследованию убийств, самое престижное подразделение. И получить возможность работать с самим старшим инспектором Гамашем.
Морен всего одним пальцем зацепился за эту работу и теперь висел, как на ниточке. Один неверный шаг — и его выставят за дверь, а через секунду о нем забудут. Он не допустит, чтобы это случилось. И он инстинктивно чувствовал, что сейчас для него поворотный момент. Искренна ли с ним агент Лакост?
— Итак, что у нас есть?
Бовуар стоял у листа бумаги, закрепленного на стене рядом с картой деревни.
— Мы знаем, что убили его не в бистро, — начала Лакост. — Но нам до сих пор неизвестно, где это произошло и кто он такой.
— И почему его тело переместили в бистро, — сказал Бовуар.
Он сообщил об их посещении семейства Пуарье — mére et fils. После этого Лакост доложила, что́ ей и Морену удалось узнать про Оливье Брюле.
— Ему тридцать восемь лет. Единственный ребенок в семье. Родился и воспитывался в Монреале. Отец — административный работник на железной дороге, мать — домохозяйка, ныне покойная. Получил хорошее образование. Учился в школе «Нотр-Дам де Сион».
Брови Гамаша взметнулись. Это была одна из ведущих частных католических школ. Анни тоже училась там, правда, несколько лет спустя после Оливье; ее воспитывали строгие монахини. Его сын Даниель отказался учиться в этой школе и предпочел менее жесткую общеобразовательную школу.
Анни изучала логику, латынь, осваивала умение разруливать конфликты. Даниель научился сворачивать косячки. Оба выросли порядочными, достойными людьми.
— Оливье получил магистерскую степень по бизнес-администрированию в Монреальском университете, работал в банке «Лорентьенн», — продолжала агент Лакост, читая свои записи. — Он работал с элитными корпоративными клиентами. Судя по всему, очень успешно работал. Потом уволился.
— Почему? — спросил Бовуар.
— Точно не известно. Завтра у меня назначена встреча в банке, а еще разговор с отцом Оливье.
— Что насчет его личной жизни? — спросил Гамаш.
— Я говорила с Габри. Они стали жить вместе тринадцать лет назад. Габри, которому тридцать семь, на год моложе Оливье. Он работал тренером в фитнес-клубе Ассоциации молодых христиан.
— Габри? — переспросил Бовуар, представив себе этого крупного рыхлого человека.
— Такое случается даже с лучшими из нас, — заметил Гамаш.
— Когда Оливье оставил работу в банке, они продали квартиру в Старом Монреале и переехали сюда, купили бистро и поселились над ним. Только тогда это было не бистро. Это был магазин строительных товаров.
— Неужели? — спросил Бовуар.
Он не мог себе представить что-то другое на месте бистро. Он попытался вообразить лопаты для снега, аккумуляторы, лампочки, свисающие с открытых балок или установленные перед двумя каминами. У него ничего не получилось.
— Но послушайте, что я вам скажу. — Лакост подалась вперед. — Я нашла это в документах земельного кадастра. Десять лет назад Оливье купил не только бистро, но и дешевую гостиницу. И на этом не остановился. Он купил все. Гастроном, пекарню и книжную лавку Мирны.
— Все? — переспросил Бовуар. — Он владеет всей деревней?
— Почти. Я думаю, этого никто не знает. Я говорила с Сарой в ее пекарне. С месье Беливо в гастрономе. Они говорят, что арендовали помещение у какого-то человека в Монреале. Аренда долгосрочная, плата невысокая. Чеки они отправляли в одну компанию с цифровым названием.
— Оливье — это компания с цифровым названием? — изумился Бовуар.
Гамаш внимательно слушал, не пропуская ни слова.
— Сколько же он заплатил? — спросил Бовуар.
— Семьсот двадцать тысяч долларов за все.
— Ого! — воскликнул Бовуар. — Это же целая гора денег! И где он столько взял? Кредит?
— Нет. Заплатил наличными.
— Ты сказала, что у него умерла мать. Может быть, он получил наследство?
— Сомневаюсь. Она умерла всего пять лет назад, но я попытаюсь выяснить, когда буду в Монреале.
— Ищи деньги, — сказал Бовуар.
При расследовании преступления, в особенности убийства, это было избитой истиной. А тут, кстати, оказалась большая сумма наличностью. Бовуар закончил делать запись на прикнопленном к стене листе бумаги, потом сообщил о том, что было обнаружено коронером.
Морен слушал как зачарованный. Вот, значит, как расследуются убийства. Не по тестам ДНК и чашкам Петри, не по ультрафиолетовым сканам или чему-то еще, что можно получить в криминалистической лаборатории. Все это, конечно, способствовало раскрытию преступления, но настоящая лаборатория была вот здесь, перед ним. Он посмотрел на человека, сидевшего напротив него, — тот тоже молчал, только слушал.
Старший инспектор Гамаш на мгновение отвел взгляд своих карих глаз от инспектора Бовуара и посмотрел на молодого агента. Улыбнулся.
* * *
Вскоре после совещания агент Лакост направилась в Монреаль, агент Морен — домой, а Бовуар и Гамаш медленно двинулись через каменный мостик назад в деревню. Они прошли мимо темных окон бистро и на широкой веранде гостиницы увидели Оливье и Габри.
— Я оставил вам записку, — сказал Габри. — Поскольку бистро закрыто, мы все идем на обед. Вы тоже приглашены.
— Опять к Питеру и Кларе? — спросил Гамаш.
— Нет. К Рут, — ответил Габри и был вознагражден их ошарашенными взглядами.
Ему вдруг показалось, что кто-то вытащил пистолет и навел его на двух дюжих офицеров Квебекской полиции. У старшего инспектора Гамаша вид был удивленный, тогда как Бовуар казался испуганным.
— Наверное, вам лучше надеть бронежилет, — шепнул Габри Бовуару, пока тот поднимался по лестнице на веранду.
— Ну уж нет, я туда не пойду. А вы? — спросил Бовуар у Гамаша, когда они вошли внутрь гостиницы.
— Ты что, шутишь? Упустить возможность увидеть Рут в ее естественной среде обитания? Я ни за что не откажусь от такого шанса.
За двадцать минут старший инспектор успел принять душ, позвонить Рейн-Мари, надеть свободные брюки, голубую рубашку, галстук и кардиган верблюжьей шерсти. Бовуара он нашел в гостиной — тот сидел с пивом и пакетиком чипсов.
— Вы точно не передумали, patron?
Да, искушение было, Гамаш не мог не признать этого. Но он отрицательно покачал головой.
— Я буду держать свечку в окне, — сказал Бовуар, глядя, как его шеф покидает гостиницу.
Обшитый вагонкой дом Рут находился совсем рядом и выходил на деревенский луг. Он был небольшой, с крыльцом и двумя фронтонами на втором этаже. Гамаш уже бывал здесь, но всегда с блокнотом наготове — записывать ответы на вопросы. И никогда — гостем. Он вошел, и все лица повернулись к нему, и все двинулись в его сторону. Мирна успела первой.
— Бога ради, вы взяли свой пистолет?
— У меня нет пистолета.
— Что значит — нет?
— Пистолет — штука опасная. А зачем вам пистолет?
— Чтобы пристрелить ее. Она пытается нас убить. — Мирна ухватила Гамаша за рукав и показала на Рут, которая бродила среди гостей в грязном фартуке, с ярко-оранжевым подносом в руках.
— Вообще-то, — сказал Габри, — она пытается похитить нас и вернуть в тысяча девятьсот пятидесятый год.
— Видимо, тогда она в последний раз и принимала гостей, — подхватила Мирна.
— Закусочку, старина? — Рут увидела нового гостя и устремилась к нему.
Габри и Оливье посмотрели друг на друга:
— Она имеет в виду вас.
Как это ни невероятно, но она и в самом деле имела в виду Гамаша.
— Господь любит уток, — провозгласила Рут с густым британским акцентом.
Следом за Рут топала Роза.
— Она начала говорить в таком духе, как только мы вошли в дверь, — сказала Мирна, отшатываясь от подноса и разбрасывая стопку «Литературного приложения „Таймс“».
По оранжевому подносу расползлись соленые крекеры, на крекерах была какая-то коричневая замазка — Гамаш надеялся, что это арахисовое масло.
— Я читала что-то о подобных вещах, — продолжила Мирна. — Люди начинают говорить с акцентом после повреждения мозга.
— Разве одержимость дьяволом считается повреждением мозга? — спросил Габри. — Она несет всякий бред.
— Чтоб мне провалиться! — заявила Рут.
Но самым поразительным в комнате было не кольцо ламп, тиковая мебель и благовоспитанная британка Рут с ее сомнительным угощением. И не диван, на котором лежали книги, газеты, журналы, словно зеленый ворсистый коврик. Самым поразительным в комнате была утка.
Роза была одета в платье.
— Вот уж поистине, «Пригнись и накройся», — заметил Габри.
— Это наша Роза. — Рут поставила поднос с крекерами и стала предлагать сырные палочки.
Гамаш смотрел и думал, не стоит ли ему сделать пару звонков. Один — в Общество защиты животных, другой — в психиатрическую больницу. Но Роза и Рут явно пребывали в прекрасном настроении. В отличие от их гостей.
— Хотите? — спросила Клара, предлагая Гамашу нечто шарообразное, обсыпанное чем-то похожим на семена.
— А что это? — спросил он.
— Мы думаем, это сало для птиц, — сказал Питер.
— И вы предлагаете это мне? — спросил Гамаш.
— Ну, кто-то ведь должен попробовать, чтобы ее не обидеть. — Клара кивнула в сторону Рут, которая исчезла в кухне. — А нам страшновато.
— Non, merci, — сказал Гамаш, улыбнувшись, и отправился на поиски Оливье.
Проходя мимо кухни, он увидел, как Рут открывает консервную банку. Роза стояла на столе и наблюдала за ней.
— Так, сейчас мы откроем это, — пробормотала Рут. — Может быть, понюхать, как ты думаешь?
Утка, похоже, ни о чем таком не думала. Но Рут все равно понюхала открытую банку.
— Вполне съедобно.
Старая поэтесса вытерла руки о полотенце, потом приподняла платье на Розе и разгладила взъерошенное перо.
— Вам помочь? — спросил от двери Гамаш.
— Ах, какой вы душка.
Гамаш поморщился, ожидая, что после этого в него полетит тесак. Но Рут только улыбнулась и протянула ему тарелку с оливками, каждая из которых была нафарширована долькой консервированного мандарина. Гамаш взял тарелку и вернулся к гостям. Неудивительно, что его приветствовали так, словно он присоединился к силам зла. Гамаш порадовался тому, что Бовуар не пошел с ним и не видит ни Рут, более чокнутую, чем обычно, ни Розу в платье, ни его самого, предлагающего еду, которая почти наверняка убьет или искалечит каждого, кому хватит глупости попробовать.
— Оливки? — предложил он Оливье.
Они посмотрели на тарелку.
— Это сделает меня китайским мандарином? — спросил Габри.
— Тебе пора вытащить голову из собственной задницы, — отрезал Оливье.
Габри открыл было рот, но тревожное выражение лиц вокруг заставило его проглотить так и не сказанные слова.
Питер, стоявший чуть поодаль со стаканом воды, взятым им у Рут какое-то время назад, улыбнулся. Почти то же самое сказала ему и Клара, когда он сообщил ей, что оскорблен обыском, который учинила в их доме полиция.
«Почему?» — спросила она.
«А ты разве не оскорблена? Ты только подумай: все эти чужие люди смотрят на твои картины».
«Разве не это называется выставкой? Сегодня мои картины видело больше народу, чем за всю мою карьеру. Пригласи к нам еще полицейских. Надеюсь, они придут с чековыми книжками. — Она рассмеялась, ее это явно не волновало. Но она видела, что это волнует его. — Ну-ка, скажи мне, в чем дело».
«Картина еще не готова, ее никто не должен видеть».
«Слушай, Питер, ты делаешь вид, будто это имеет какое-то отношение к твоему искусству».
«Да, имеет».
«Они пытаются найти убийцу, а не художника».
И так это и осталось между ними — неудобная правда.
Гамаш и Оливье отошли от группы гостей в тихий уголок.
— Насколько я понимаю, вы купили ваше здание несколько лет назад.
Услышав эти слова, Оливье слегка покраснел. Он украдкой оглядел комнату, желая убедиться, что их никто не слышит.
— Я решил, что это неплохое вложение средств. Я заработал кое-какие деньги, пока служил в банке. Да и здесь бизнес шел неплохо.
— Видимо, да. Вы ведь заплатили почти три четверти миллиона долларов.
— Сегодня это наверняка стоит миллион.
— Возможно. Но вы заплатили наличными. Что, так хорошо шел бизнес?
Оливье стрельнул глазами по сторонам, но их никто не слышал. Тем не менее он понизил голос:
— Бистро и гостиница приносят неплохие деньги. По крайней мере, пока. Но главную прибыль приносят старинные вещи.
— И каким же образом?
— Большой интерес к квебекской сосне. Много отличных находок.
Гамаш кивнул:
— Мы сегодня говорили с детьми Пуарье.
Лицо Оливье посуровело.
— Слушайте, они говорят неправду. Я не обманывал их мать. Она хотела продать. Отчаянно хотела продать.
— Я знаю. Мы и с ней говорили. И с Мюнденами. Мебель была в очень плохом состоянии.
Оливье немного успокоился:
— Это так. Многие годы простояла в сырых холодных сараях и на чердаке. Мышей пришлось выгонять. Некоторые предметы так покоробились — не отреставрируешь. Хоть плачь.
— Мадам Пуарье говорит, что вы потом привезли ей новую кровать. Это благородно.
Оливье опустил глаза:
— Да, я хотел ее отблагодарить.
«Совесть, — подумал Гамаш. — У этого человека уязвимая и больная совесть, но ее оседлала громадная и страшная корысть».
— Вы сказали, что бистро и гостиница приносят неплохой доход. Пока. Что вы имели в виду?
Оливье бросил быстрый взгляд в окно, потом посмотрел на Гамаша.
— Ура-ура, все приглашаются на обед, — пропела Рут.
— И что будем делать? — прошептала Клара на ухо Мирне. — Спасаться бегством?
— Слишком поздно. Утка или Рут нас точно догонят. Нам осталось лишь затаиться и молиться о спасении. Если произойдет худшее, притворимся мертвыми.
Гамаш и Оливье поднялись — последние, кто направился к обеденному столу.
— Вы, вероятно, знаете, что происходит в старом доме Хадли?
Гамаш не ответил, и Оливье продолжил:
— Они почти полностью выпотрошили его и переделали в спа-салон и гостиницу для корпоративного отдыха. Тут повсюду появятся приезжие. Это погубит Три Сосны.
— Три Сосны?
— Ну хорошо, — ответил Оливье. — Погубит бистро и гостиницу.
Они присоединились к остальным в кухне и расселись за садовым пластиковым столом Рут.
— Начинается, — предупредил Габри, когда Рут принялась ставить перед каждым из них тарелки.
Гамаш посмотрел на содержимое. Разглядел консервированный персик, бекон, сыр и мармеладки.
— Я очень люблю всякие такие штуки, — с улыбкой сказала Рут.
Роза сидела рядом с ней в гнезде из полотенец, засунув клюв под рукав своего платья.
— Виски? — спросила Рут.
— С удовольствием. — Шесть стаканов потянулись к ней, и Рут добавила каждому к обеду еще и виски.
Сто лет и много жизней спустя они покинули жилище Рут и, пошатываясь, вышли на свежий, прохладный воздух.
— Пока-пока, — помахала им на прощание Рут, но Гамаша приободрило услышанное через закрытую дверь: — Пошли в жопу.
