Глава двадцать четвертая
Жан Ги Бовуар нашел Гамаша в Святом Томасе. Он сидел рядом с ведьмой, и оба смотрели перед собой. Бовуар понимал, что из-за его вмешательства допрос будет прерван, но его это не волновало. В руке он держал газетенку. Грязную газетенку. Гамаш повернулся, увидел Бовуара, улыбнулся и встал. Подумав секунду, Бовуар сунул газету во внутренний карман.
– Инспектор Бовуар, это Жанна Шове.
– Мадам…
Преодолевая отвращение, Бовуар пожал ей руку. Если бы он, проснувшись сегодня утром, знал, что будет пожимать руку ведьме, то… Он не представлял, как этого избежать, но должен был признать, что это одна из составляющих его работы, которая ему и нравилась. Непредсказуемость.
– Я как раз собиралась уходить, – сказала ведьма, но по какой-то причине не выпустила руку Бовуара. – Вы верите в призраков, инспектор?
Бовуар чуть глаза не закатил. Он вполне мог себе представить, как допрос превратился в диспут между ведьмой и его шефом на тему призраков и Бога.
– Нет, мадам, не верю. Я думаю, это мошенничество, способ кормиться за счет слабых умов, использовать человеческое горе. Я думаю, это хуже, чем мошенничество.
Он вырвал свою руку из ее. Его переполняли эмоции. Гнев сотрясал клетку, в которую был упрятан, и Бовуар опасался, как бы тот не вырвался наружу. Не нормальный, здоровый гнев, а бешенство, готовое разорвать и уничтожить кого угодно. Слепое, мощное, не знающее ни совести, ни сдержанности.
В его кармане, рядом с сердцем, лежали слова, которые могли по меньшей мере ранить Гамаша. А может, и больше. И именно ему, Бовуару, предстояло стать посредником в нанесении удара. Бовуар направил свой гнев на эту маленькую грустную непонятную женщину:
– Я думаю, вы кормитесь за счет скорбящих и одиноких людей. Это отвратительно. Будь моя воля, я бы всех вас упрятал в тюрьму.
– Или повесили бы на яблоне?
– Зачем обязательно на яблоне?
– Инспектор Бовуар!
Арман Гамаш редко повышал голос, но сейчас он это сделал. И Бовуар понял, что перешел черту, перешел и даже двинулся еще дальше.
– Извините, мадам, – усмехнулся Бовуар, еле сдерживая гнев.
Но эта маленькая женщина, во многих смыслах такая незначительная, даже не шелохнулась. Она осталась спокойной и задумчивой, несмотря на выпады Бовуара.
– Ничего страшного, инспектор.
Она направилась к двери, открыла ее и повернулась – черный силуэт на фоне золотого дня.
– Я родилась в сорочке, – сказала она Бовуару. – Думаю, что и вы тоже.
Дверь закрылась, и в церкви остались лишь двое мужчин.
– Она имела в виду вас.
– Ты, как всегда, проницателен, Жан Ги. – Гамаш улыбнулся. – Что случилось? Ты хотел убедиться, что она не проникла в мою черепную коробку?
Бовуару стало неловко. Ведь и правда все выглядело так, словно ведьма вела себя абсолютно пристойно. Напротив, именно Бовуар пытался воздействовать на мысли Гамаша. Он без слов вытащил газету из нагрудного кармана и протянул Гамашу. Старший инспектор все еще улыбался, но, когда встретил взгляд Бовуара, улыбка сошла с его лица. Он взял газету, надел свои полукруглые очки для чтения и принялся читать в тишине Святого Томаса.
Гамаш замер. Мир вокруг него стал медленно вращаться. Все напряглось. Он увидел седой волос в темной шевелюре Бовуара. У него возникло впечатление, что он может подойти к Бовуару, вырвать этот волос и вернуться на прежнее место, а Бовуар даже не заметит этого.
Арман Гамаш внезапно стал видеть то, чего не замечал прежде.
– Что это значит? – спросил Бовуар.
Гамаш посмотрел на название газеты. «Ла журне». Монреальский сливной бачок. Один из таблоидов, который обрушивался на него во время суда над Арно.
– Это старые новости, Жан Ги.
Гамаш сложил газету и положил ее на свою куртку.
– Но зачем сейчас вспоминать дело Арно? – спросил Бовуар, стараясь говорить таким же спокойным и рассудительным голосом, как и его шеф.
– Сегодня день без новостей. Писать не о чем. Газета шутит. Это une blague. Где ты ее взял?
– Жиль Сандон дал ее мне.
– Ты его нашел? Хорошо. Расскажи, что тебе удалось узнать от него.
Гамаш взял куртку и газету, и они двинулись из церкви на свет божий и в здание прежнего вокзала, а по дороге Бовуар начал рассказывать Гамашу о своих утренних разговорах с Сандоном и Одиль. Бовуар был благодарен шефу за его реакцию, за то, что Гамаш просто отмахнулся от заметки в газете. Теперь и Бовуар мог делать вид, что эта статья ничего не значит.
Они шли в ногу, опустив голову. Сторонний наблюдатель мог бы принять их за отца и сына, которые решили прогуляться в этот прекрасный весенний день и затеяли разговор. Но что-то изменилось.
Я не почувствовала, как прицельное слово
пулей вошло в мое тело.
Разорванная плоть сомкнулась над прицельным словом, и Арман Гамаш продолжал идти, внимательно слушая инспектора Бовуара.
Хейзел Смит уехала в похоронный дом в Кауансвилле. Софи предложила было сопровождать мать, но голос ее звучал так недовольно, что Хейзел решила ехать одна. Да, несколько ее друзей предлагали поехать с ней, но Хейзел не хотела их беспокоить.
Ее словно похитили и поместили в мир приглушенных голосов и сочувствия тому, во что она так пока и не сумела поверить. Вместо встречи в редакции «Журнала вязальщиц» она разглядывала гробы. Вместо того чтобы отвезти бедняжку Эйми на химиотерапию или пить чай со Сьюзен и слушать о ее невезучих детях, она пыталась сочинить некролог.
Как описать саму себя? Дорогого друга? Дорогую спутницу? Той, кого так не хватает… Как найти слова, которые передали бы ее чувства? Те слова, прикоснувшись к которым можно почувствовать, что это те самые слова, какие и нужны? Как описать пустоту, оставшуюся после ухода Мадлен? Комок в горле, которое болит, как от ожога? Ужас, когда ты засыпаешь, зная, что, проснувшись, заново переживешь утрату, как Прометей, прикованный к скале и истязаемый каждый день. Все изменилось. Даже ее грамматика. Она вдруг перешла на прошедшее время. И единственное число.
– Мама! – крикнула Софи из кухни. – Мама, ты здесь? Мне нужна твоя помощь.
Хейзел вернулась из своего далека и направилась к дочери, поначалу медленно, но увеличивая скорость по мере того, как до нее доходили эти слова.
«Мне нужна твоя помощь».
В кухне она обнаружила Софи, лежащую на кухонном столе с поднятой ногой и перекошенным от боли лицом.
– Что такое? Что случилось?
Хейзел наклонилась потрогать ногу дочери, но Софи отдернула ее:
– Нет! Больно.
– Ну-ка, сядь. Дай я посмотрю.
Ей удалось перетащить Софи с кухонного стола на стул. На другой стул Хейзел положила подушку и осторожно подняла на нее ногу дочери.
– Я ее подвернула в выбоине на подъездной дорожке. Сколько я тебе говорила: эти ямы нужно засыпать.
– Я знаю. Прости.
– Я ходила за твоей почтой – и вот тебе на.
– Дай мне посмотреть.
Хейзел нагнулась и осторожными опытными пальцами принялась обследовать щиколотку дочери.
Десять минут спустя Софи была устроена на диване в гостиной, в руке у нее был телевизионный пульт, на тарелке лежал сэндвич с ветчиной, на подносе стояла бутылочка диетической колы. Хейзел туго забинтовала щиколотку дочери и нашла пару старых костылей, оставшихся от того времени, когда Софи повредила ногу в прошлый раз.
Странным образом головокружение, рассеянность и растерянность прошли. Теперь ее мысли целиком были заняты дочерью, которой требовалась помощь.
Оливье принес блюдо с сэндвичами во второй зал своего бистро. Еще он поставил на подсобный столик кастрюлю грибного супа с кориандром, несколько бутылок пива и лимонада на разный вкус. Когда команда Гамаша пришла на ланч, Оливье взял Гамаша под локоть и отвел в сторону.
– Вы видели сегодняшнюю газету? – спросил Оливье.
– «Ла журне»?
Оливье кивнул:
– Ведь это вас имели в виду?
– Я думаю, да.
– Но почему? – прошептал Оливье.
– Не знаю.
– Они часто делают такие вещи?
– Не часто, но делают.
Он сказал это беспечным тоном, и Оливье расслабился.
– Если вам что-то нужно, дайте мне знать.
Оливье поспешил к своим обязанностям – наступило трудное время ланча. Гамаш налил себе тарелку супа, положил жареные овощи, итальянский сэндвич с козьим сыром и сел.
Вокруг сидели его подчиненные, ели суп, сэндвичи и осторожно поглядывали в его сторону. Кроме Николь, которая ела, опустив голову. Хотя они и сидели кругом, ей каким-то образом удавалось делать вид, что она сидит совсем за другим столом, совсем в другом помещении.
Не ошибся ли он, пригласив ее на это расследование?
Гамаш работал с нею вот уже два года, и, похоже, ничего в ней не менялось. Это сильно беспокоило его. Агент Николь, казалось, копила обиды, копила и нагромождала одну на другую. Она была идеальным маленьким генератором огорчений, шрамов и раздражений. Ее фабрика работала денно и нощно, оттачивая ее злость. Добрые намерения она трактовала как покушение на нее, подарки – как бесчестье, счастье других людей – как личное оскорбление. Она помнила каждую обиду. Ни о чем не забывала, кроме своей гордыни.
Но в то же время Иветт Николь демонстрировала способности к расследованию убийств. Она была своего рода идиоткой, обладающей этой единственной способностью, которая, возможно, воспринималась как ум.
И на расследование этого дела она попала не без оснований. Но основания эти она должна была держать при себе.
Гамаш взглянул на Николь, которая так низко склонилась над тарелкой, что туда падали ее волосы. Они свисали таким образом, что образовывали практически непроницаемый занавес. Но в просвете между прядями волос он все же мог видеть ложку, с которой проливалась жидкость, пока Николь подносила ее ко рту.
– Вероятно, вы все читали это. – Гамаш поднял номер «Ла журне».
Все закивали.
– Они, конечно, имели в виду меня, но это ничего не значит. После долгого уик-энда никаких новостей нет, поэтому решили вытащить на свет божий дело Арно. Это все. Не хочу, чтобы это мешало вашей работе. D’accord?
Он оглядел команду. Агент Лемье согласно кивал, агент Николь отжимала суп с кончиков волос с помощью бумажной салфетки и притворялась, что не слышит его. Инспектор Бовуар внимательно посмотрел на шефа, резко кивнул и принялся запихивать в рот громадный сэндвич с ростбифом и хреном на круассане.
– Агент Лакост?
Изабель Лакост сидела неподвижно, глядя на Гамаша. Она не ела, не кивала, не говорила. Просто смотрела.
– Ответь мне, – попросил Гамаш.
Он перестал есть, сложил руки на коленях и все внимание сосредоточил на ней.
– Мне кажется, тут что-то есть, сэр. Вы всегда говорите, что ничто не случается беспричинно. Я думаю, что есть своя причина и у появления этой заметки.
– Что это за причина, по-твоему?
– Вы знаете, что это за причина, сэр. Та же, что и всегда. Они хотят избавиться от вас.
– И кто же эти «они»?
– Люди в Квебекской полиции, которые остаются преданными Арно.
Лакост выпалила это не задумываясь. Еще бы, ведь она все утро размышляла об этом, вот и пришла к такому заключению.
Как он воспримет ее слова?
Арман Гамаш смотрел через стол прямо ей в глаза. Его собственные карие глаза глядели спокойно, задумчиво и уверенно. Агент Лакост никогда не забывала, что в любом хаосе, невзирая на все угрозы и стрессы, на все нападки, словесные и физические, они продолжали ловить преступников. И всегда за все отвечал спокойный и сильный старший инспектор Гамаш. Он стоял во главе их отдела, и на то были свои основания: он ни разу не дрогнул. Как не дрогнул и сейчас.
– Пусть они остаются при своих причинах, – сказал он наконец. – Мне не обязательно об этом думать.
Он обвел взглядом свою команду. Даже агент Николь смотрела на него, чуть приоткрыв рот.
– А как насчет остальных? – спросила Лакост. – Местных жителей? Или других агентов полиции? Ведь люди поверят в это.
– И что?
– Это может повредить нам.
– И что я должен сделать? Выйти на улицу и кричать, что все это ложь? Я могу сделать две вещи. Могу расстроиться и разволноваться. А могу не обращать на это внимания. Как по-вашему, что я выберу?
Он улыбнулся. Напряжение спало впервые с той минуты, как они собрались, и все смогли продолжить ланч и свои отчеты. К тому времени, когда Оливье забрал пустые тарелки и принес сырную закуску, Бовуар и Гамаш уже успели разогреть своих подчиненных. Робер Лемье сообщил о своем разговоре с месье Беливо.
– Что нам известно о его жене? – спросил Бовуар. – Как ее звали – Жинетт?
– Пока нам ничего не известно, – сказал Лемье, – кроме того, что она умерла несколько лет назад. Это важно?
– Может, и важно. Жиль Сандон намекал, что смерть двух женщин, с которыми был связан месье Беливо, неслучайна.
– Возможно, ему об этом нашептало дерево, – пробурчала Николь.
– Что это вы там бормочете, агент? – напустился на нее Бовуар.
– Ничего, – ответила она. Суп капал с ее волос на подбитые плечики дешевого костюма, на груди скопились крошки. – Я просто не думаю, что мы должны серьезно относиться к тому, что говорит Сандон. Он явно чокнутый. Да вы только послушайте – он с деревьями разговаривает. То же и эта колдунья. Рассыпает соль, зажигает свечи и говорит с мертвыми. Неужели вы воспринимаете всерьез то, что она говорит? – Этот вопрос она адресовала Арману Гамашу.
– Идемте со мной, агент Николь.
Гамаш аккуратно положил салфетку на стол и поднялся. Не сказав больше ни слова, он открыл застекленную дверь в мощенный плиткой внутренний дворик в той части бистро, что выходила на реку.
Бовуар представил себе на мгновение, как шеф швыряет Николь в воду, как ее руки молотят пенистую воду и исчезают в пучине и как ее тело через неделю выносит в несчастный Атлантический океан.
Но вместо этого команде пришлось наблюдать, как Николь бешено жестикулирует и даже топает ногой, а Гамаш слушает с суровым и серьезным лицом. За ревом реки их разговор не был слышен. Наконец Гамаш поднял руку, и Николь замолчала. Он заговорил. Она выслушала, развернулась и пошла прочь.
Гамаш с озабоченным видом вернулся в бистро.
– Она уезжает? – спросил Бовуар.
– Она возвращается в оперативный штаб.
– А потом?
– Потом она пойдет со мной в старый дом Хадли. Я хочу, чтобы вы тоже пошли, – сказал Гамаш агенту Лакост.
Жан Ги Бовуар сумел промолчать и даже выслушал отчет Изабель Лакост, хотя мысли его метались. Почему агент Николь здесь? Почему? Если ничто не случается беспричинно, то какова причина ее пребывания здесь? Он чувствовал, что такая причина есть.
– Мадлен Фавро было сорок четыре года, – докладывала Лакост ясным, четким голосом. – Урожденная Мадлен Мари Ганьон, выходец из монреальского среднего класса, росла в квартале Нотр-Дам-де-Грас. На Гарвард-стрит. Воспитание англоязычное.
– Англоязычное? – переспросил Лемье. – Это с такой-то фамилией?
– Ну, скажем, полуанглийское, – признала Лакост. – Отец француз, мать англичанка. Фамилия французская, но воспитание по большей части английское. Училась в школе в Нотр-Дам-де-Грас. Секретарь школы даже помнит ее. Сказала, что в главном коридоре школы висит несколько фотографий Мадлен. Она была спортсменкой года и президентом школьного совета. В общем, из той группы ребят, которым все удается. Еще она была капитаном болельщиков.
Гамаш порадовался, что при этом не присутствовала Николь. Он мог себе представить, как бы она отреагировала на эту литанию успеха.
– А отметки? – спросил он.
– Секретарь обещала посмотреть архивы. К нашему возвращению в оперативный штаб информация уже должна поступить. После школы…
– Секунду, – остановил ее Гамаш. – А Хейзел Смит? Про нее ты спрашивала? Они ведь вместе учились.
– Да, спрашивала. Хейзел Ланг. Ей тоже сорок четыре. Жила на Мелроуз-авеню в том же монреальском квартале.
Гамаш знал этот район. Старые, основательные дома. Деревья и скромные садики.
– Секретарь обещала и по ней прислать информацию.
– Но ее она не вспомнила.
– Нет. Да и как вспомнить – столько лет прошло. Мадлен после школы поступила в Университет Куинс, изучала инженерное дело, потом поступила на работу в «Белл Кэнада». Уволилась четыре с половиной года назад.
Бовуар поедал взглядом Гамаша. Все никак не мог выкинуть из головы его перепалку с Николь. Если бы кто-нибудь из них позволил себе говорить с шефом таким образом, то был бы мигом выставлен за дверь. И вполне заслуженно. А если говорить откровенно, никто из них не позволял себе так говорить с Арманом Гамашем. И не из-за инстинкта самосохранения, а из уважения к шефу.
Почему Николь так разговаривает с ним и почему он не поставит ее на место?
– Женщина, с которой я говорила, работала в другом департаменте и на более низком уровне, – продолжила свой доклад Лакост, – но она говорит, что мадам Фавро была очень справедливым начальником и очень умной. Она нравилась людям. Я также говорила с ее боссом. Его зовут Поль Маршан. – Лакост заглянула в свои записи. – Он вице-президент «Исследований и разработок». Мадлен Фавро работала начальником отдела. Разработка изделий. Она к тому же тесно сотрудничала с отделом маркетинга.
– Значит, когда появлялось новое изделие, например телефон или что-нибудь такое, – сказал Лемье, – она участвовала в этой работе.
– Ее специализацией были информационные технологии. Очень важная область. Как говорит ее босс, она возглавила это направление незадолго до того, как уволилась.
Гамаш ждал. Изабель Лакост была одним из его лучших агентов, и если бы инспектор Бовуар по какой-либо причине ушел от него, то заместителем Гамаша стала бы она. Ее доклады были тщательными, четкими и лишенными всяких амбиций.
– Она состояла в браке с Франсуа Фавро, но брак оказался неудачным. Несколько лет назад они развелись. Однако ее босс не думает, что именно это стало причиной увольнения. Он спрашивал у нее, почему она уходит, и она высказалась как-то неопределенно, но ее решение уволиться было неколебимым, и он уважал его.
– У него были какие-то соображения на этот счет? – спросила Гамаш.
– Да. – Лакост улыбнулась. – Шесть лет назад у Мадлен Фавро был диагностирован рак груди. Месье Маршан полагает, что именно это вкупе с разводом и послужило причиной ее ухода. Ему было жаль терять ее. Я слышала это по его голосу – она ему нравилась.
– Уж не был ли он влюблен? – спросил Гамаш.
– Не знаю. Но его чувства, мне кажется, выходили за границы обычного уважения. Ее уход огорчил его.
– А потом она приехала сюда, – сказал Гамаш, откинувшись на спинку стула.
В дверь постучал Оливье – принес кофе и поднос с десертом. Он задержался несколько дольше, чем, на взгляд Гамаша, было необходимо, и наконец ушел, сметя крошки со стола, но не получив ни крошки информации.
– Детей у нее нет? – спросил Лемье.
Лакост отрицательно покачала головой и взяла шоколадный мусс в хрустальном бокале, украшенный настоящим кремом и малиной. Она подтащила к себе темный густой кофе, довольная своим докладом и ланчем.
Бовуар увидел, что остался один бокал с муссом. Лемье взял фруктовый салат, и Бовуар вздохнул с облегчением, хотя и продолжал взирать на агента с подозрением. Кто же это предпочитает фруктовый салат шоколадному муссу? Но теперь перед ним стояла ужасная дилемма – этакий кулинарный «Выбор Софи». Один мусс. Что делать – взять самому или оставить Гамашу?
Он вперил взгляд в десерт, потом посмотрел на Гамаша, который тоже не сводил взгляда. Но не с десерта, а с него, с Бовуара. По лицу его гуляла едва заметная улыбка и что-то еще. Бовуар редко видел такое выражение на лице шефа.
Грусть.
И тут Бовуар понял все. Понял, почему Николь до сих пор остается в команде. Почему Гамаш даже берет ее с собой сегодня.
Если офицеры, преданные Арно, хотели отомстить Гамашу, то наилучшим способом для этого было внедрение крота в его команду. Арман Гамаш понимал это. И вместо того чтобы уволить ее, решил сыграть в опасную игру. Он оставил ее в команде. Более того, он приблизил ее к себе, чтобы наблюдать за ней. При этом он делал так, чтобы она как можно меньше соприкасалась с другими. Арман Гамаш своим телом прикрыл их от гранаты, какой была Иветт Николь. Сделал это ради них.
Жан Ги Бовуар протянул руку, взял десерт и поставил шоколадный мусс перед Арманом Гамашем.
