Глава седьмая

Гамаш прошел по бистро, кивнув Габри, который накрывал столики. Ряд коммерческих заведений располагался здесь единым блоком, и можно было обойти их все, не выходя на улицу. В задней части бистро Гамаш нашел дверь, ведущую в соседний магазин. «Книги Мирны, новые и старые».

Здесь он увидел потрепанный экземпляр книги под названием «Бытие». Он читал эту книгу, когда она впервые вышла из печати несколько лет назад.

Гамаш перевернул ее и посмотрел на заднюю сторону обложки с отзывами и короткой биографией автора, знаменитого врача и генетика из Университета Макгилла, доктора Винсента Жильбера. У доктора Жильбера на фотографии был довольно суровый вид для человека, который пишет о сострадании. Книга была посвящена его совместной работе с братом Альбером Майу в Лапорте, и речь в ней шла в основном о людях с синдромом Дауна. В целом это были размышления автора о том, чему он научился, наблюдая за такими людьми. О том, что он узнал о них, о природе человечества и о себе самом. Это был выдающийся труд о высокомерии, смирении и, в первую очередь, умении прощать.

Вдоль стен магазина стояли стеллажи, пронумерованные и заполненные в определенном порядке книгами, по большей части на английском, но и на французском тоже. Мирне удалось придать своему владению вид скорее не магазина, а библиотеки в культурном и уютном загородном доме. Она поставила два кресла-качалки рядом с камином и диван напротив. Гамаш сел в одно из кресел и принялся листать книгу, вспоминая ее мудрость.

– Вот хорошая книга, – сказала Мирна, садясь на противоположное кресло. Она принесла груду старых книг и пачку ценников. – Мы не знакомы. Меня зовут Мирна Ландерс. Я видела вас на собрании.

Гамаш поднялся и, улыбаясь, пожал ей руку:

– Я вас тоже видел.

Мирна рассмеялась:

– Меня трудно не заметить. Единственная черная в Трех Соснах, и вовсе не с осиной талией.

– В этом смысле мы с вами похожи, – улыбнулся Гамаш, погладив живот.

Мирна выбрала книгу из стопки:

– Вы это читали?

В руках у нее был потрепанный экземпляр книги брата Альбера «Утрата». Гамаш отрицательно покачал головой, понимая, что это, вероятно, не самое приятное чтение. Мирна перевернула книгу в своих громадных руках, словно лаская ее.

– Он выдвигает теорию, согласно которой жизнь – это утрата, – сказала она, немного помолчав. – Утрата родителей, утрата любви, утрата работы. Поэтому мы должны отыскать в нашей жизни более высокий смысл, чем эти люди и явления. Иначе мы потеряем и себя.

– И что вы об этом думаете?

– Полагаю, он прав. Я работала психотерапевтом в Монреале, но несколько лет назад переехала сюда. Большинство людей приходили ко мне из-за кризиса в их жизни, а большинство кризисов связано с утратами. Утрата брака или важных отношений. Утрата чувства безопасности. Работы, дома, родителя. Что-то заставляет их просить о помощи и заглядывать в собственную душу. И катализатором этого часто являются перемены и утраты.

– А это одно и то же?

– Для некоторых людей, не умеющих адаптироваться, видимо, да.

– Утрата власти?

– Да, это громадная утрата. Большинство из нас не возражает против перемен, если мы сами являемся их инициаторами. Но перемены, навязанные нам кем-то другим, могут ввести человека в прострацию. Я думаю, брат Альбер попал в самую точку. Жизнь – это утрата. Но, как подчеркивается в книге, утрата дает нам свободу. Если мы смиримся с тем, что нет ничего постоянного и перемены неизбежны, если мы научимся перестраиваться, то мы станем счастливее.

– И что привело вас в Три Сосны? Утрата?

– Это несправедливо, старший инспектор. Вы меня поймали. Да. Но не совсем обычная утрата, потому что мне, конечно же, всегда приходилось быть особенной и не похожей на других. – Мирна откинула назад голову и рассмеялась. – Я утратила сочувствие ко многим из своих пациентов. Двадцать пять лет я выслушивала их жалобы и наконец сломалась. Как-то утром я проснулась, совершенно выбитая из колеи после общения с сорокатрехлетним пациентом, который вел себя как шестнадцатилетний подросток. Каждую неделю он приходил с одними и теми же жалобами: «Тот-то меня обидел. Жизнь полна несправедливостей. Это не моя вина». Три года я предлагала ему и то и се, а он за три года и пальцем не пошевелил. И вот, слушая его в тот день, я внезапно поняла: он не меняется, потому что не хочет. У него нет желания меняться. И мы еще двадцать лет будем толочь эту воду в ступе. В тот день мне стало ясно, что большинство моих пациентов такие же, как он.

– Но все же некоторые из них пытались что-то сделать.

– Да, были и такие. Но им довольно быстро становилось лучше. Потому что они очень старались и искренне желали перемен. Другие же говорили, что хотят излечиться, но я думаю, что… правда, эта мысль не популярна среди психотерапевтов… – Она наклонилась вперед и заговорщицки прошептала: – Но я думаю, что многие люди любят свои проблемы. Это дает им всевозможные предлоги, чтобы не расти и смиряться со своей жизнью. – Она снова откинулась на спинку кресла и глубоко вздохнула. – Жизнь – это перемены. Если вы не растете и не развиваетесь, то топчетесь на месте, тогда как остальной мир быстро уходит вперед. Большинство этих людей остаются незрелыми. Они живут «тихой» жизнью, пребывают в ожидании.

– В ожидании чего?

– В ожидании того, что кто-то их спасет. Спасет или хотя бы защитит от большого страшного мира. Но дело в том, что никто не может их спасти, потому что это их проблемы, а значит, и решение должно быть принято ими. Только они сами могут себя спасти.

– «Не звезды, милый Брут, а сами мы виновны в том, что сделались рабами».

Мирна оживленно подалась вперед:

– Именно. Виноваты мы сами. И только мы. И дело не в судьбе, не в генетике, не в невезении и определенно не в маме с папой. Все дело в нас и в наших выборах. Но… Но… – Ее глаза засверкали, от возбуждения она почти дрожала. – Самое важное и впечатляющее состоит в том, что и решение зависит только от нас. Только мы можем изменить нашу жизнь, развернуть ее в обратную сторону. А потому все те годы, что мы ждем, пока кто-то сделает это за нас, можно считать потерянными. Мне нравилось говорить об этом с Тиммер. Вот была яркая женщина. Мне ее не хватает. – Мирна опять откинулась назад. – Большинство людей с расстроенной психикой не понимают этого. Наша вина, но и решение тоже наше. И в этом спасение.

– Но для таких людей это равносильно признанию, что с ними что-то не так. Разве большинство неудачников не винят других в своих несчастьях? Вот почему эта строка из «Юлия Цезаря» так пугает, кажется такой суровой. Кто из нас готов признать, что проблема в нас самих?

– Вы все правильно поняли.

– Вы говорили о Тиммер Хадли. Какой она была?

– Я познакомилась с ней незадолго до ее смерти. Пока она была здорова, мы с ней не общались. Тиммер была умной женщиной во всех смыслах этого слова. Всегда хорошо одетая, аккуратная, даже изящная. Она мне нравилась.

– Вы приходили за ней ухаживать?

– Да. Я была у Тиммер за день до ее смерти. Взяла книгу, чтобы почитать ей, но она хотела посмотреть старые фотографии, так что я достала ее альбом, и мы вместе пролистали его. Там была фотография Джейн чуть ли не столетней давности. На этой фотографии ей лет шестнадцать или семнадцать. Она там с родителями. Тиммер не любила семейство Нил. Она говорила, что они бесчувственные, карьеристы.

Мирна внезапно замолчала, будто хотела сказать что-то, но передумала.

– Продолжайте, – подбодрил ее Гамаш.

– Это все, – покачала головой Мирна.

– Ну-ну, я же знаю, что она сказала вам еще что-то.

– Я не могу вам это повторить. Тиммер сидела на морфии, и я уверена, что она не сказала бы ничего подобного, будь она в здравом уме. И потом, это не имеет никакого отношения к смерти Джейн. Это случилось больше шестидесяти лет назад.

– Понимаете, убийство – штука такая, оно может вызревать десятилетиями. Что-то случается, а много лет спустя это неизбежно приводит к убийству. Дурное семя дает всходы. Это похоже на старые фильмы ужасов, в которых монстр никогда не бежит, а просто идет за своей жертвой, не размышляя и не испытывая жалости. Убийства в каком-то смысле такие же. Их начало теряется в глубине времен.

– И все же я не передам вам слова Тиммер.

Гамаш знал, что может ее переубедить. Но зачем? Если результаты экспертизы покажут, что Крофты невиновны, то он вернется к Мирне с этим вопросом. А так она права. Он не должен это знать, но, Господь свидетель, как же ему хотелось это узнать.

– Вот что я вам скажу. Я не буду настаивать. Но может быть, через несколько дней я приду к вам с этим вопросом, и тогда вы должны будете мне сказать.

– Хорошо. Если спросите еще раз – я скажу.

– У меня есть другой вопрос. Что вы думаете о мальчишках, которые швырялись пометом?

– В детстве мы все совершаем глупые, жестокие вещи. Я помню, как-то раз взяла и заперла у себя в доме соседскую собаку, а потом сказала маленькой девочке – хозяйке собаки, что ее пса увезли отловщики бездомных собак и усыпили. Я до сих просыпаюсь по ночам и вижу ее лицо. Лет десять назад я пыталась ее найти и извиниться, но оказалось, что она погибла в автокатастрофе.

– Вы должны простить себя сами, – сказал Гамаш, поднимая «Бытие».

– Конечно вы правы. Но возможно, я не хочу это делать. Не хочу это терять. Мой маленький личный ад. Жуткий, но зато мой собственный. Временами я бываю упрямой. А местами толстой. – Она рассмеялась, стряхивая невидимые крошки со своей кофты.

– Оскар Уайльд говорил, что единственный грех – это глупость.

– И что вы об этом думаете? – Глаза у Мирны загорелись – она была рада перевести разговор на него.

Гамаш немного подумал.

– Я совершал ошибки, которые позволяли убийцам забирать новые жизни. И каждая из этих ошибок с расстояния кажется глупой. Скоропалительный вывод, ложное допущение, за которое ты цепляешься изо всех сил. Каждый мой неправильный выбор дорого обходится обществу.

– И вы учитесь на своих ошибках?

– Да, учитель, надеюсь, что учусь.

– Большего от себя и требовать нельзя, первоклассник. Предлагаю вам сделку. Вы прощаете себя, а я – себя.

Десять минут спустя Арман Гамаш сидел за столиком в бистро у окна, из которого была видна деревня. У Мирны он купил одну книгу, но не «Бытие» и не «Утрату». Она была немного удивлена, когда он положил эту книгу к ее кассовому аппарату. Теперь он сидел и читал. Перед ним стоял бокал «Чинзано» и тарелочка с солеными сушками, и он время от времени опускал книгу и смотрел на деревню и в лес за ней. Тучи рассеивались, и на невысоких холмах, окружающих деревню, появились светлые пятна – прорвавшиеся лучи предвечернего солнца. Раз или два он принимался листать страницы в поисках иллюстраций. Найдя то, что нужно, отмечал эту страницу закладкой и продолжал читать. Приятное времяпрепровождение.

Вид папки на столе вернул его к реальности.

– Результаты вскрытия. – Коронер Шарон Харрис села за его столик и заказала выпивку.

Гамаш отложил книгу и взял в руки папку. Почитав несколько минут, он задал вопрос:

– Если бы стрела не попала в сердце, она бы все равно умерла?

– Если бы стрела прошла рядом с сердцем, то да. Но, – доктор Харрис наклонилась и перегнула страницу своего отчета, чтобы видеть ее снизу вверх, – стрела попала прямо в сердце. Видите? Тот, кто это сделал, вероятно, отличный стрелок. Это не просто удачный выстрел.

– И тем не менее боюсь, что вывод следствия будет именно такой – случайный выстрел. Несчастный случай на охоте. Не первый в истории Квебека.

– Вы правы, каждый сезон происходят несчастные случаи с огнестрельным оружием. Но с луками? Нужно быть хорошим охотником, чтобы попасть в сердце, а хорошие охотники не часто ошибаются, принимая человека за зверя. Лучники не ошибаются. Они не похожи на обычных шалопаев.

– Вы что хотите сказать, доктор?

– Я хочу сказать, что если мисс Нил погибла в результате несчастного случая, то у убийцы очень плохая карма. Ни разу за все время работы я не сталкивалась с ситуацией, когда хороший охотник-лучник совершил бы такую ошибку.

– Вы хотите сказать, что если это сделал хороший лучник, то он сделал это преднамеренно?

– Я утверждаю, что это дело рук хорошего лучника и что хороший лучник не совершает таких ошибок. А вы на основании моих утверждений сделали свой вывод.

Она дружелюбно улыбнулась, потом кивнула, приветствуя людей за соседним столиком. Гамаш вспомнил, что она живет поблизости.

– У вас ведь дом в Клегхорн-Холте, верно? Это недалеко отсюда?

– Минут двадцать езды в сторону монастыря. Я неплохо знаю Три Сосны по «Путешествиям по миру искусств». Ведь здесь живут Питер и Клара Морроу, верно? Вон там. – Она показала в окно на их дом красного кирпича.

– Верно. Вы с ними знакомы?

– Только с их искусством. Он член Королевской канадской академии, довольно известный художник. У него такие удивительные полотна. Очень сильные. На первый взгляд похожи на абстрактные, но на самом деле полная их противоположность, гиперреализм. Он берет какой-нибудь предмет, скажем вот этот бокал «Чинзано», – она взяла его, – и приближает к себе. – Она приближала бокал к себе, пока ее ресницы не коснулись его поверхности. – Потом берет микроскоп и увеличивает его еще больше. Вот это он и изображает. – Она поставила бокал на стол. – Необыкновенные работы. На одну картину у него, вероятно, уходит целая вечность. Не знаю, откуда у него столько терпения.

– А Клара Морроу?

– У меня есть одна ее работа. По-моему, она великолепна. Но ее искусство совсем не похоже на искусство ее мужа. У нее такое феминистское искусство, много женских ню и аллюзий с богинями. Она написала замечательную серию «Дочери Софии».

– Три грации – Вера, Надежда, Любовь?

– Очень впечатляет, старший инспектор. У меня как раз картина из этой серии. «Надежда».

– Вы знаете Бена Хадли?

– Владельца мельницы? Да так, шапочно. Сталкивались на всяких мероприятиях. Уильямсбургская выставка проводит ежегодную встречу садоводов, часто на землях, принадлежащих его матери, и он всегда там присутствует. Вероятно, теперь эти земли принадлежат ему.

– Он никогда не был женат?

– Нет. Ему под пятьдесят, а живет один. Может быть, теперь женится.

– Почему вы так думаете?

– Просто это обычное дело. Между матерью и сыном не должна стоять ни одна женщина, хотя я не думаю, что Бен Хадли пылал к матери особой любовью. Если он и говорил о ней, то обязательно в связи со своим очередным унижением. Он рассказывал ужасные истории, но как будто и не замечал этого. Я этим всегда восхищалась.

– А чем он занимается?

– Бен Хадли? Не знаю. У меня всегда было впечатление, что ничем. Дурное влияние матери: сделала из него тряпку. Очень печально.

– Трагично.

Гамаш представил себе этого высокого, неторопливого, приятного человека профессорского типа, все время слегка сконфуженного. Шарон Харрис взяла книгу, которую он читал, и изучила текст на задней стороне обложки:

– Неплохая идея.

Она явно была поражена. Похоже, она читала Гамашу лекцию о том, что он уже и без того знал. И вероятно, это происходило не в первый раз. Она ушла, и Гамаш вернулся к книге. Он постоянно возвращался к помеченным страницам и разглядывал иллюстрации. Это было возможно. Вполне возможно. Он расплатился за выпивку, надел свою камуфляжную куртку и вышел из теплого зала в холодный влажный вечер и надвигающуюся темноту.

Клара уставилась на стоящий перед ней ящик, словно приказывая ему заговорить. Что-то подсказало ей, что она должна соорудить большой деревянный ящик. Вот она и смастерила его. А теперь сидела в студии, пытаясь вспомнить, почему она вдруг решила, что это такая хорошая идея. Более того, с чего она решила, что это художественная идея. Да и вообще, что это за идея такая, черт побери!

Она ждала, что ящик заговорит с ней. Скажет что-нибудь. Что угодно. Пусть хоть глупость. Хотя совершенно непонятно, почему Клара думала, что если ящик заговорит, то сможет сказать что-то, кроме глупости. Да и кто слушает, что говорят ящики?

Искусство Клары было интуитивным, что, конечно, не отменяло ее мастерства и опыта. Некоторое время она училась в лучшем канадском колледже искусств, но принятое в колледже слишком узкое определение «искусства» заставило ее отказаться от учебы. Из центра Торонто – в центр Трех Сосен. Это случилось уже не одно десятилетие назад, а ей так пока и не удалось зажечь мир искусства. Впрочем, в ожидании речей от ящиков могла быть своя причина. Клара очистила мозги от всех мыслей и открыла их для вдохновения. Перед ее мысленным взором возник круассан, потом ее сад, где нужно было поработать, потом у нее завязался небольшой спор с Мирной относительно цен, которые Мирна наверняка предложит за некоторые из старых книг Клары. А ящик тем временем продолжал хранить молчание.

В студии становилось холодно, и Клара забеспокоилась, не зябко ли Питеру в его студии по другую сторону коридора. Она не без укола зависти подумала: работа так увлекает Питера, что он и не замечает холода. Казалось, он никогда не страдал от неопределенности, которая могла обескуражить Клару, ввести ее в полный ступор. Он продолжал ровным шагом двигаться вперед, создавая мучительно детализированные работы, которые в Монреале продавались за тысячи долларов. На одну картину у него уходили месяцы – эта работа требовала бесконечного терпения и точности. Клара как-то раз подарила ему на день рождения роликовую малярную кисть с пожеланием работать быстрее. Но он, похоже, не оценил ее шутку. Возможно, потому, что в этой шутке была доля правды. Они постоянно были на мели. Даже теперь, когда осенний холод проникал в дом через щели в оконных рамах, Клара решила не включать обогреватель. Вместо этого она натянула на себя еще один свитер, но даже и он был старый и обтрепанный. Ей хотелось иметь новенькое хрустящее постельное белье, одну бутылку известной марки у них в кухне и достаточно дров на зиму, чтобы жить и не волноваться. «Волнения – они так угнетают», – думала она, натягивая еще один свитер и садясь перед большим безмолвным ящиком.

Клара снова очистила разум и широко открыла его. И вдруг – о чудо! Идея появилась. Полностью сформировалась. Цельная, безупречная и тревожная. Несколько секунд – и Клара выскочила за дверь и, тяжело дыша, двинулась по рю Дю-Мулен. Подойдя к дому Тиммер, она инстинктивно отвела глаза в сторону и перешла на другую сторону. Когда этот дом остался позади, она вернулась на прежнюю сторону улицы, прошагала мимо здания бывшей школы, все еще огороженного желтой полицейской лентой. Затем она вошла в лес, и тут ее обуяли сомнения, не глупость ли она совершает. Уже начало темнеть. А темнота – это время, когда смерть подстерегает людей в лесу. Не в форме призрака, надеялась Клара, а в еще более жутком обличье. Люди с оружием, превращающим людей в призраков. Охотники, которые крадутся в лес в темноте. Один из них убил Джейн. Клара замедлила шаг. Возможно, это была не самая блестящая идея. Вообще-то, это была идея ящика, поэтому, если ее убьют, вину можно возложить на него. Клара услышала движение впереди. И замерла.

В лесу было темнее, чем предполагал Гамаш. Он вошел в него незнакомой тропкой, и ему пришлось потратить несколько секунд, чтобы сориентироваться. На тот случай, если он потеряется, у него был телефон, но он знал, что связь в лесу ненадежна. Тем не менее с телефоном было спокойнее. Он медленно описал круг и увидел слабый желтый отблеск. Полицейская лента, огородившая место, где умерла Джейн. Он направился туда. В лесу все еще было влажно после дождя, и вскоре ноги у него промокли. У самой ленты он снова остановился и прислушался. Он знал, что в это время охотники отправляются на промысел, и оставалось только надеяться, что это не его время. Надеяться – и быть очень-очень осторожным. Гамаш потратил десять минут, но все же нашел, что искал. Он улыбнулся и пошел к дереву. Сколько раз его мать выговаривала ему за то, что он смотрит под ноги, а не перед собой? Что ж, она опять оказалась права. Когда в первый раз осматривали это место, он искал на земле, а то, что он искал, находилось не внизу. Оно было в кронах деревьев.

Ящик.

Гамаш остановился у дерева и посмотрел на сооружение в двадцати футах над своей головой. К стволу были прибиты деревянные планки-ступеньки; гвозди давно проржавели и просочились глубоко в дерево оранжевой сукровицей. Гамаш подумал о своем теплом месте у окна в бистро, о янтарном «Чинзано» в бокале, об огне в камине… и начал карабкаться по ступеням. Он поднялся на одну ступеньку, и, когда его дрожащая рука ухватилась за следующую планку, он вспомнил кое-что еще. Он боялся высоты. Как же он об этом забыл? Или надеялся, что на сей раз будет иначе? Он уцепился за тонкие, ненадежные, скрипучие ступеньки, посмотрел на деревянную платформу в тысяче футов наверху и замер от ужаса.

«Откуда этот шум – спереди или сзади?» – спросила себя Клара. Это напомнило ей звук сирен в городе, – казалось, они выли повсюду. И вот опять. Она остановилась и оглянулась. Лес сзади был преимущественно сосновый, и темные иглы делали его колючим и черным. Впереди, в стороне красного заката, лес был скорее смешанный, разбавленный кленами и вишней. Клара инстинктивно двинулась к свету, не зная, то ли ей шуметь погромче, как весной, чтобы отпугнуть медведей, то ли двигаться как можно бесшумнее. Она подумала, что это зависит от того, с чем она может встретиться в лесу: с медведем, оленем, охотником или призраком. Жаль, что с ней не было ящика, чтобы проконсультироваться. Или Питера. Да, Питер почти всегда был лучше ящика.

Гамаш заставил свои руки переместиться на следующую ступеньку. Он не забывал дышать и даже напевал себе под нос какую-то мелодию собственного сочинения. Чтобы прогнать страх. Его целью было темное пятно наверху. Вдох. Перехват. Ступенька. Наконец он добрался до места назначения и просунул голову в квадратную прорезь в полу ящика. Все было, как описано в книге. Скрадок – место, где охотник поджидает добычу. «Нужно быть сумасшедшим или пьяным, чтобы сидеть здесь», – подумал Гамаш. Он протиснулся через прорезь наверх и вздохнул с облегчением, но через минуту облегчение перешло в ужас. Он опустился на колени и прижался к стволу дерева, обнял его. Хрупкий ящик располагался на высоте двадцати футов и выступал на пять футов, висел в воздухе на старой хлипкой балке, которая одна отделяла Гамаша от небытия. Гамаш вцепился руками в кору, чувствуя, как дерево впивается в его кожу, и радуясь тому, что можно сосредоточиться на боли. Причина его липкого страха и предательского холодка в сердце состояла не в том, что он оступится и упадет. И даже не в том, что шаткая конструкция рухнет вместе с ним. А в том, что он выбросится вниз. Ужас перед головокружением. Его словно тащило к краю и за него, будто к ногам привязали какой-то груз. Без посторонней помощи и в отсутствие всякой опасности извне он просто убьет сам себя. Он представил себе все это, и от ужаса у него перехватило дыхание. На мгновение он прижался к дереву и закрыл глаза, заставляя себя дышать глубоко, размеренно, начиная от самой диафрагмы.

Это помогло. Страх медленно отступил, уверенность в том, что он выбросится вниз, уменьшилась. Гамаш открыл глаза и сразу увидел то, за чем пришел. То, о чем прочел в бистро в старой книге, купленной им у Мирны. «Большая охотничья книга для мальчиков». Именно оттуда он узнал про скрадки, в которых прячутся охотники, поджидая оленя с оружием наготове. Но не это позвало Гамаша от тепла и уюта в лес. Он пришел в поисках того, о чем еще упоминалось в книге. И со своего места увидел это не очень далеко от себя.

Неожиданно он услышал звук. Явно человеческий. Хватит ли ему мужества посмотреть вниз? Хватит ли мужества отпустить ствол, подползти к краю и выглянуть? И вот опять. Какой-то напев. Знакомая мелодия. Что это такое? Он с опаской отпустил ствол и на животе дюйм за дюймом пополз к краю.

Увидел макушку знакомой головы. Вернее, знакомую копну волос.

Клара решила, что нужно быть готовой к худшему сценарию, но тут поняла, что не знает, какой из них худший. Медведь, охотник или призрак? Медведь наводил ее на мысли о Винни Пухе и слонопотаме. И она начала напевать себе под нос. Мелодию, которую всегда напевала Джейн.

– «Что нам делать с пьяным моряком?» – окликнул ее сверху Гамаш.

Клара замерла. Неужели это Господь Бог? Но Господь Бог точно знает, что делать с пьяным моряком. И потом, Клара не верила, что Господь встретит ее какими-нибудь иными словами, кроме: «Какого черта ты себе думала?»

Она подняла голову и увидела ящик. Говорящий ящик. Колени у нее начали подгибаться. Значит, ящики все же говорят.

– Клара, это Арман Гамаш. Я здесь, наверху, в скрадке.

Даже с такой высоты и в темноте он заметил ее замешательство. Но теперь на ее лице появилась улыбка.

– Скрадок? Я и забыла, что он там есть. Можно, я к вам?

Не дожидаясь ответа, она начала подниматься, словно не ведающий о смерти шестилетний ребенок. Гамаш испытал противоречивые чувства: с одной стороны – удивление, а с другой – страх. Если к нему поднимется еще один человек, каким бы невесомым он ни был, вся конструкция может обрушиться.

– Ух ты, какая красота! – Клара вылезла на скрадок. – Вот это вид. Хорошо, что на небе прояснилось. Говорят, завтра ожидается солнечный день. А почему вы здесь?

– А вы почему?

– Не могла сосредоточиться на работе и вдруг решила прийти сюда. Нет, не сюда, а туда, где умерла Джейн. Я чувствую себя в долгу перед Джейн.

– Трудно продолжать жить и не чувствовать себя виноватым.

– Наверное. – Она повернулась и посмотрела на него. – А вы почему здесь?

– Я пришел в поисках вот этого… – Гамаш показал в нужную сторону, стараясь держаться как можно увереннее.

Перед его глазами заплясали белые мушки – знакомая прелюдия к головокружению. Он заставил себя посмотреть за край. Чем скорее это кончится, тем лучше.

– Чего «этого»?

Клара вгляделась в лес за тем местом, где была убита Джейн, и Гамаш почувствовал, как в нем нарастает раздражение. Неужели она не видит? Или это была иллюзия? Солнце отбрасывало длинные тени, проливая зыбкий свет, который задержался на опушке, и тогда Клара увидела.

– Прогалина в лесу. Вы ее имели в виду?

– Это оленья тропа, – сказал Гамаш, отступая от края и опираясь рукой о ствол дерева у себя за спиной. – Протоптана оленями за много лет. Они как поезда в Швейцарии. Очень предсказуемы. Из поколения в поколение ходят одной тропой. Поэтому-то здесь и соорудили скрадок. – Он почти забыл о своей панике. – Чтобы выследить оленя и пристрелить. Но тропа практически невидима. Наши опытные криминалисты обыскивали вчера окрестности, и никто ее не заметил. Никто не знал, что в лесу протоптана узенькая тропка. И я не знал. Но вам, наверное, было известно, что она там есть.

– Я знала, что она там есть, но совершенно про нее забыла, – ответила Клара. – Питер приводил меня сюда много лет назад. Прямо к этому скрадку. Но вы правы. Только местные могли знать, где тут можно встретить оленя. И вы думаете, что в Джейн стреляли отсюда?

– Нет, этим скрадком много лет никто не пользовался. Я прикажу Бовуару проверить, но у меня нет сомнений. Убийца стрелял в нее из леса. Он сидел там либо потому, что поджидал оленя, либо…

– Либо поджидал Джейн. Какой невероятный вид. – Клара повернулась спиной к оленьей тропке и посмотрела в противоположном направлении. – Отсюда виден дом Тиммер.

Гамаш, удивленный резкой переменой темы, тоже повернулся. Осторожно. Медленно. Да, отсюда была видна черепичная крыша викторианского особняка. Надежный и по-своему красивый дом с красными стенами и огромными окнами.

– Ужас. – Клару передернуло, и она двинулась к ступенькам. – Отвратительное место. И чтобы у вас не осталось сомнений… – она повернулась и стала спускаться по ступенькам, глядя на Гамаша из тени, падающей на ее лицо, – я поняла, что вы хотели сказать. Джейн убил кто-то из местных. Но есть и кое-что еще.

– «Когда мои грехи простишь, ошибку совершишь. Ведь есть и кое-что еще», – процитировал Гамаш. – Это Джон Донн. «Гимн Богу Отцу».

Голова у него слегка кружилась при мысли о том, что его приключение благополучно близится к концу.

Клара все еще наполовину высовывалась из прорези в полу.

– Я это еще со школы помню. Но если откровенно, то стихи Рут Зардо больше подходят:

– Вы говорите, это Рут Зардо? – ошарашенно спросил Гамаш.

Клара процитировала одно из его любимых стихотворений. Он присел на корточки и продолжил:

– Вы хотите сказать, это написала Рут Зардо? Постойте-ка…

Он вспомнил кабинет нотариуса, где побывал сегодня, и странное волнение, охватившее его, когда он услышал фамилии душеприказчиков Джейн. Рут Зардо, урожденная Кемп. Значит, Рут Зардо – это поэтесса Рут Кемп, удостоенная премии генерал-губернатора. Талантливая писательница, которая дала определение великой канадской двойственности: «Доброта и ярость». Которая сумела выразить невыразимое. Рут Зардо.

– А почему это стихотворение Зардо пришло вам на ум сейчас, в связи с тем, что мы видели?

– Потому что, насколько мне известно, в Трех Соснах живут хорошие люди. Но эта оленья тропка наводит на мысль, что кто-то из нас гниет изнутри. Тот, кто убил Джейн, знал, что целится в человека, но хотел, чтобы все выглядело как несчастный случай на охоте, словно кто-то поджидал оленя на тропе и ненароком застрелил Джейн. Однако проблема в том, что, стреляя из лука, ты должен находиться достаточно близко от цели. Настолько близко, что ты не можешь не знать, во что стреляешь.

Гамаш кивнул. В конечном счете она все поняла. Какая ирония судьбы: скрадок не дал скрыть истину.

Вернувшись в бистро, Гамаш заказал горячий сидр и пошел вымыть руки. Он подержал замерзшие руки под теплой водой, вытащил кусочки коры из порезов. Потом присоединился к Кларе – сел рядом с ней в кресло у камина. Она попивала пиво и листала «Большую охотничью книгу для мальчиков». Наконец положила ее на стол и подвинула к Гамашу:

– Очень умно с вашей стороны. Я совершенно забыла о скрадках, тропинках и тому подобных вещах.

Гамаш огляделся. Питер говорил с официанткой, а Бен смотрел в их сторону. Вернее, не в их сторону – он смотрел на Клару. А поймав взгляд Гамаша, быстро отвел глаза и снова уставился на Питера.

– Мне нужно кое-что вам сообщить, – сказала Клара.

– Надеюсь, это не прогноз погоды, – усмехнулся Гамаш.

Клара смущенно посмотрела на него.

– Я вас слушаю, – подбодрил ее Гамаш. – Это связано со скрадком и оленьей тропой?

– Нет, об этом я еще должна подумать. Это было так неожиданно, и я даже не почувствовала головокружения.

Она дружелюбно улыбнулась Гамашу, и ему оставалось только надеяться, что он не покраснел. Он-то думал, что ему удалось скрыть свое состояние. Ну что ж, теперь еще один человек знает, что он далек от совершенства.

– Так что вы хотели сказать?

– Это насчет Андре Маленфана. Мужа Йоланды. За ланчем я подошла к Йоланде выразить соболезнования, и я слышала, как он смеялся надо мной. Это такой необычный звук. Какой-то пустой и пронзительный. Противный. Джейн говорила, что так же смеялся один из мальчишек, которые кидались пометом.

Гамаш принял эту информацию к сведению, глядя в огонь и прихлебывая сидр. Горячая сладковатая жидкость согревала грудь, теплом разливалась по стенкам желудка.

– Вы думаете, что одним из этих мальчишек был его сын Бернар?

– Именно. Бернар был одним из этих мальчишек.

– Мы говорили с Гасом и Клодом. Оба они отрицают, что вообще там были. И неудивительно.

– Филипп извинился, но это, возможно, ничего не значит. Все мальчишки боятся Берни. Я думаю, Филипп и в убийстве признался бы, лишь бы не связываться с этим типом. Берни их всех запугал.

– А может быть, Филиппа там вообще не было?

– Может-то оно может. Только это маловероятно. Но я абсолютно уверена, что Бернар Маленфан кидался пометом в Оливье и Габри. И получал от этого удовольствие.

– Бернар Маленфан – внучатый племянник Джейн Нил, – медленно проговорил Гамаш, обдумывая варианты.

– Да, – подтвердила Клара и взяла горсть орешков к пиву. – Но они не были близки. Не знаю даже, когда Джейн в последний раз видела Йоланду. Они рассорились.

– А что случилось?

– Я толком не знаю, – поколебавшись, сказала Клара. – Мне лишь известно, что это как-то было связано с домом. С домом Джейн. Он принадлежал ее родителям, и там вышел какой-то спор. Джейн говорила, что прежде они были близки с Йоландой, та девчонкой сюда часто приезжала. Они играли в пьяницу и в криббидж. Была еще и другая игра – с дамой червей. Каждый вечер Джейн клала эту карту на кухонный стол и говорила Йоланде, чтобы та ее запомнила, потому что к утру карта изменится.

– И она менялась?

– В том-то и дело, что менялась. Каждое утро Йоланда спускалась в кухню в уверенности, что карта поменялась. И там лежала дама червей, вот только рисунок был другой.

– Но карта и в самом деле была другой? То есть Джейн сама меняла ее?

– Нет. Просто Джейн была уверена, что ребенок не в состоянии запомнить все детали. И более того, она верила, что любой ребенок склонен верить в волшебство. Так грустно.

– Что? – спросил Гамаш.

– Что Йоланда изменилась. Интересно, во что она верит сейчас.

Гамаш вспомнил свой разговор с Мирной и подумал, что, может быть, Джейн отправляла юной Йоланде другое послание. Перемены происходят, но бояться их не следует.

– А когда Джейн виделась с Бернаром? Она бы теперь его узнала?

– Она, вероятно, довольно часто встречалась с ним в прошлом году. Но на расстоянии. Бернар и другие ребята из округи садятся в школьный автобус в Трех Соснах.

– Где именно?

– У здания старой школы. Так что автобусу не нужно проезжать через всю деревню. Некоторые родители привозят туда детей довольно рано, как им удобно, и детям приходится ждать. И иногда они забредают в деревню.

– А если холодно или дождь?

– Большинство родителей дожидаются автобуса, сидя с детьми в машине. Но некоторые просто высаживают детей и уезжают. Тиммер Хадли приглашала этих детей к себе, и они ждали автобуса у нее.

– Очень мило с ее стороны, – сказал Гамаш.

Клара с удивлением посмотрела на него:

– Правда? Наверное, так и есть, если подумать. Но я подозреваю, что для этого была другая причина. Она боялась, что ее привлекут к ответственности, если ребенок замерзнет или еще что-то случится. Что касается меня, то я бы скорее замерзла до смерти, чем вошла в этот дом.

– Почему?

– Тиммер Хадли была ужасной женщиной. Вы посмотрите на беднягу Бена. – Клара кивнула в сторону Бена Хадли.

Гамаш взглянул туда и успел заметить, что Бен опять смотрит на них.

– Она его искалечила. Отвратительная, властная женщина. Даже Питер ее побаивался. В школьные каникулы он часто бывал у Бена. Чтобы составить ему компанию и защитить от этой женщины в ее чудовищном доме. Стоит ли удивляться, что я его люблю?

Гамаш даже не сразу понял, кого имеет в виду Клара – Питера или Бена.

– Питер – самый замечательный человек в мире, и если даже он ненавидел и боялся Тиммер, значит для этого были основания.

– Как он познакомился с Беном?

– В монастыре. В частной мужской школе близ Ленноксвилла. Бена отправили туда, когда ему было семь. Столько же, сколько и Питеру. Два самых маленьких мальчика в школе.

– А чем была так нехороша Тиммер? – Гамаш нахмурился, представив себе двух испуганных мальчиков.

– Прежде всего, она отправила мальчишку, который не помнил себя от страха, в школу-интернат. Бедняга Бен был совершенно не готов к тому, что его ждало. Вы когда-нибудь учились в школе-интернате, инспектор?

– Нет. Никогда.

– Вам повезло. Там процветает дарвинизм в самом его изощренном виде. Вы либо приспосабливаетесь, либо вымираете. Вы узнаете, что для выживания вам нужны такие качества, как хитрость, коварство, грубость, умение лгать. Либо так, либо вас вообще не должно быть видно. Но даже и этого не хватает надолго.

Питер очень четко нарисовал Кларе картину жизни в интернате. И вот теперь она видела, как медленно-медленно поворачивается дверная ручка. И дверь в незапираемую спальню медленно-медленно открывается. И старшеклассники входят на цыпочках, чтобы нагнать страху на тех, кто поменьше. Питер в конце концов понял, что чудовище обитает вовсе не под кроватью. Сердце у Клары разрывалось каждый раз, когда она думала об этих мальчиках. Она посмотрела на этих двух взрослых, уже седеющих мужчин – они о чем-то разговаривали, почти соприкасаясь головами. И ей захотелось подбежать к ним, защитить от всего плохого.

– Матфей, десять, тридцать шесть.

Клара повернулась к Гамашу, который смотрел на нее с такой нежностью, что она почувствовала себя одновременно и ранимой и защищенной. Дверь спальни закрылась.

– Что-что?

– Цитата из Библии. Мой первый начальник, инспектор Комо, часто цитировал эти строки. Евангелие от Матфея, глава десятая, стих тридцать шестой.

– Я никогда не прощу Тиммер Хадли того, что она сделала с Беном, – тихо сказала Клара.

– Но ведь и Питер был там, – так же тихо возразил Гамаш. – Его отправили туда родители.

– Верно. Его мать тоже та еще штучка. Но он был лучше подготовлен. И все равно для него это было кошмаром. И потом, там были змеи. Как-то на каникулах Бен и Питер играли в подвале в ковбоев и увидели змеиное гнездо. Бен говорил, они были в подвале повсюду. И мыши тоже. Но мыши тут у всех. А вот змей ни у кого нет.

– И змеи до сих пор там обитают?

– Не знаю.

Каждый раз, приходя в дом Хадли, Клара видела змей – они лежали свернувшись в темных углах, заползали под стулья, свешивались с потолочных балок. Возможно, это была игра воображения. А может, и нет. В конце концов Клара перестала ходить в этот дом. Только в последние недели перед смертью Тиммер она преодолела себя – там нужны были помощники. Но и тогда она ходила туда только с Питером и никогда не заглядывала в ванную. Она знала, что змеи лежат свернувшись под бачком унитаза. И никогда, ни при каких обстоятельствах не спускалась в подвал. Никогда не приближалась к этой двери в кухне, за которой слышалось скольжение и шуршание и откуда доносился запах болота.

Клара перешла на виски, и теперь они вдвоем с Гамашем смотрели в окно на викторианские башни, видимые за деревьями на холме.

– Тем не менее Тиммер и Джейн были лучшими подругами, – сказал Гамаш.

– Верно. Но Джейн со всеми уживалась.

– Кроме своей племянницы Йоланды.

– Ну, в этом нет ничего удивительного. С Йоландой не может ужиться даже сама Йоланда.

– Вы знаете, почему Джейн в своем доме никого не пускала дальше кухни?

– Понятия не имею, – ответила Клара. – Но она пригласила нас на коктейль в гостиную в день вернисажа в Уильямсбурге. Хотела отпраздновать «Ярмарочный день».

– Когда она это сделала? – спросил Гамаш, подавшись вперед.

– В пятницу. За обедом. Когда узнала, что жюри приняло ее картину.

– Постойте, – сказал Гамаш, ставя локти на столик так, словно собирался проползти по столу и забраться Кларе в голову. – Вы сейчас сказали, что в пятницу вечером она всех пригласила к себе в дом. Впервые в жизни. А на следующее утро ее убили.

– Да. Она приглашала к себе на обеды тысячу раз. Но не дальше кухни. А на этот раз подчеркнула, что обед будет в гостиной. Это важно?

– Не знаю. А когда открывается выставка?

– Через две недели.

Они посидели молча, думая о выставке. Потом Клара посмотрела на часы:

– Мне пора. Ждем гостей к обеду.

Гамаш поднялся вместе с ней, и она улыбнулась ему:

– Спасибо, что нашли скрадок.

Он слегка поклонился ей, проводил взглядом ее фигуру – Клара шла, кивая и приветственно помахивая людям. Она остановилась у столика, за которым сидели Питер и Бен. Поцеловала Питера в макушку, двое мужчин одновременно поднялись, и все втроем, словно семья, вышли из бистро.

Гамаш взял со столика «Большую охотничью книгу для мальчиков», открыл обложку. Внутри крупными круглыми буквами неуверенным почерком было написано: «Б. Маленфан».

Придя в гостиницу, Гамаш столкнулся с Габри и Оливье, которые собирались к Морроу на обед в складчину.

– В духовке для вас пастуший пирог, – сказал Габри от дверей.

Поднявшись по лестнице, Гамаш постучал в дверь агента Николь и предложил ей встретиться внизу через двадцать минут. Николь согласилась. Еще он сказал, что поедят они сегодня прямо здесь, в гостинице, так что одеться она может по-домашнему. Она кивнула, поблагодарила его и, закрыв дверь, вернулась к тому, чем занималась последние полчаса: отчаянно пыталась понять, что ей надеть. Она позаимствовала у своей сестры Анжелины кое-какую одежду и теперь не могла решить, какой выбор будет идеальным. По какой одежде сразу станет понятно: вот она, будущий старший инспектор, умная, властная, спорить с которой не рекомендуется? Какая одежда скажет: «Будь похожей на меня»? Какая подходит лучше всего?

Гамаш поднялся еще на один лестничный пролет, открыл дверь в свой номер и почувствовал, как его потянуло к медной кровати с высоким пуховым одеялом и подушками. Ему хотелось упасть на нее, закрыть глаза и уснуть, забыться. Обстановка в номере была простая: стены успокаивающего белого цвета, комод темного вишневого дерева. На одной стене – старый портрет, написанный маслом. На полу – подвыцветший, но привлекательный коврик. Атмосфера тепла и уюта – Гамашу даже трудно было этому противиться. Он помедлил, стоя посреди комнаты, но через несколько мгновений решительно направился в ванную. Душ освежил его, потом он оделся по-домашнему и позвонил Рейн-Мари, собрал свои записки и через двадцать минут спустился в гостиную.

Иветт Николь появилась полчаса спустя. Она решила надеть самое сильнодействующее из имеющихся у нее одеяний. Гамаш не оторвался от чтения, когда она вошла.

– У нас проблема. – Он поднял голову от блокнота и посмотрел на Николь, которая сидела напротив него, положив ногу на ногу и скрестив руки на груди: не женщина, а сплошные кресты. – Вообще-то, проблема у вас. Но поскольку она влияет на ход расследования, то становится и моей проблемой.

– Правда, сэр? И что же это за проблема?

– У вас хорошие мозги, агент.

– Разве это проблема?

– Да, именно проблема. Вы самоуверенны и смотрите на всех свысока.

Эти слова, сказанные мягким голосом, были для нее как пощечина. Никто прежде не отваживался говорить с ней так.

– Я начал с того, что у вас хорошая голова. Сегодня днем на заседании вы продемонстрировали неплохие дедуктивные способности.

Николь села прямее и немного успокоилась, однако оставалась начеку.

– Но одной хорошей головы недостаточно, – продолжал Гамаш. – Ею нужно правильно пользоваться. А вы этого не делаете. Вы смотрите, но не видите. Вы слушаете, но не слышите.

Николь была абсолютно уверена, что видела эти слова на кофейной кружке в службе дорожного движения. Бедняга Гамаш: руководствовался философией, умещавшейся на кружке.

– Я вижу и слышу достаточно хорошо, чтобы раскрыть дело.

– Возможно. Мы еще посмотрим. Как я уже сказал, вы это неплохо проделали, и у вас хорошая голова. Но что-то отсутствует. Вы наверняка замечали это. Вы никогда не ощущали себя потерянной, как будто люди вокруг говорят на иностранном языке, как будто вокруг происходит что-то понятное всем, кроме вас?

Николь понадеялась, что шок, который она испытала, не отразился на ее лице. Откуда ему это известно?

– Единственное, чего я не могу понять, сэр, – это как можно устраивать мне головомойку за то, что я раскрыла дело.

– Вам не хватает дисциплины, – гнул свою линию Гамаш, пытаясь достучаться до нее. – Вот, например, что я сказал вам перед тем, как мы вошли в дом Крофта?

– Я не помню. – Наконец до нее стало доходить, что, возможно, ей грозят крупные неприятности.

– Я просил вас слушать и не говорить. Но вы заговорили с миссис Крофт, когда она появилась в кухне.

– Ну, кто-то ведь должен был проявить к ней сочувствие. Вы обвинили меня в том, что я лишена доброты. Но это неправда. – «Господи боже, только бы не расплакаться», – подумала Николь, чувствуя, как слезы подступают к глазам. Она сжала руки в кулаки, держа их на коленях. – Я добрая.

– Разве у нас шла об этом речь? Мы расследуем убийство. Вы должны делать то, что вам говорят. Нет отдельных правил для вас и каких-то других правил для всех остальных. Вам ясно? Если вам велят помалкивать и вести записи, то вы должны делать то, что велено. – Последние слова были произнесены медленно, отчетливо, холодно. Гамаш спросил себя, понимает ли она сама, что она интриганка. Вряд ли. – Сегодня утром я назвал вам три фразы из четырех, которые ведут к мудрости.

– Вы назвали мне все четыре. – Николь всерьез усомнилась в его психическом здоровье.

Он строго посмотрел на нее, без злости, но и явно без теплоты:

– Повторите их для меня, пожалуйста.

– «Я не знаю». «Мне нужна помощь». «Прошу прощения». И «я забыла».

– «Я забыла»? С чего вы это взяли?

– Вы сами сказали это сегодня утром. Вы сказали: «Я забыл».

– И вы серьезно хотите мне сказать, что слова «я забыл» могут быть путем к мудрости? Я ведь просто сказал вам, что забыл последнюю рекомендацию. Да, я уверен, что сказал: «Я забыл». Но вспомните контекст. Вот идеальный пример, показывающий, в чем недостаток вашей хорошей головы. Вы ею не пользуетесь. Вы не думаете. Недостаточно просто слышать слова.

«Ну вот, – подумала Николь. – Бла-бла-бла. Вы должны слушать».

– Вы должны слушать. Слова, они ведь не просто падают в некий стерильный контейнер, чтобы потом механически повторять их, не понимая смысла. Когда миссис Крофт сказала, что в подвале ничего нет, вы обратили внимание, как она это говорит, с какой интонацией, что этому предшествовало, что говорил язык ее тела, ее руки, ее глаза? Вам известны предыдущие расследования, в которых подозреваемый говорил такие же слова?

– Это мое первое расследование, – победно проговорила Николь.

– И почему, вы думаете, я сказал вам, чтобы вы помалкивали и вели запись? Потому что у вас нет опыта. Можете догадаться, как звучит последняя фраза из четырех?

Николь совершенно замкнулась.

– «Я ошибался», – произнес Гамаш.

Он подозревал, что его слова не доходят до нее, но он должен был попытаться. Все то, о чем он говорил теперь Николь, он услышал, будучи двадцатипятилетним новичком в отделе по расследованию убийств. Инспектор Комо усадил его перед собой, за один урок выложил все, что требовалось, и больше никогда к этому не возвращался. Это был громадный подарок, которым Гамаш пользовался каждый день. Слушая Комо, он понял, что этот подарок нельзя хранить при себе – нужно делиться им с другими. И потом, став инспектором, он начал передавать эти мудрости следующему поколению. Гамаш знал, что на нем лежит ответственность только за попытку. А уж как люди распорядятся его подарком – это их дело. Он должен был сказать Николь еще об одном.

– Сегодня утром я просил вас подумать о том, как вы усваиваете знания. И что вы надумали?

– Я не знаю.

Строки из знаменитого стихотворения Рут Зардо снова пришли ему в голову:

– «Я просто отойду от вас подальше, где вам меня и в жизни не найти, где не обидеть, не заставить говорить».

– Что? – переспросила Николь.

Это было так несправедливо. Она старалась изо всех сил. Всюду следовала за ним. Даже осталась в деревне ради расследования. И раскрыла это треклятое преступление. И что получила за это? Да ничего. Должно быть, Гамаш теряет хватку и ее успех в расследовании показал ему, как глупо он выглядит. «Именно так, – подумала она, когда ее усталые настороженные глаза увидели этот остров. – Он мне завидует. Я ни в чем не виновата». Ее ноги почувствовали песчаное дно, и она в мгновение ока выбралась из этого мертвого моря. Чьи-то руки хватали ее за щиколотки, тянули назад. Но она выбралась на свой остров целая и невредимая.

– Мы учимся на своих ошибках, агент Николь.

«Да мели ты что угодно!»