Глава двенадцатая

– Йоланда Фонтейн и ее муж Андре Маленфан, – произнес Бовуар, записывая их имена печатными буквами на листе бумаги.

Было 8.15 утра вторника. Почти полторы недели прошло со дня убийства, и следователи работали над списком подозреваемых. Двое первых были очевидны.

– Кто еще?

– Питер и Клара Морроу, – сказала Николь, отрываясь от своего блокнота, в котором рисовала закорючки.

– Мотив? – спросил Бовуар, записывая их имена.

– Деньги, – сказала Лакост. – Денег у них вечно не хватает. Вернее, не хватало. Теперь они, конечно, богаты, но до смерти мисс Нил были практически нищими. Клара Морроу из бедной семьи, так что она привычна к скромному существованию, а вот он… Он мальчик из «Золотой мили» – и по рождению, и по воспитанию. Монреальский аристократ. Лучшие школы. Бал ко Дню святого Андрея. Я говорила с одной из его сестер в Монреале. Она была осторожна, как и все люди ее круга, но ясно дала понять, что семья не в восторге от его выбора карьеры. В этом винят Клару. Они хотели, чтобы он занимался бизнесом. Семья считает его неудачником. По крайней мере, так думает его мать. Это довольно странно, потому что по канадским художественным стандартам он настоящая звезда. В прошлом году продал картин на десять тысяч долларов, но это все еще ниже уровня бедности. Клара выручила около тысячи долларов. Живут они экономно. Машина требует ремонта, как и дом. Зимой она преподает живопись, чтобы оплачивать счета. Иногда берутся за реставрационные работы. А в общем, живут впроголодь.

– Его мать жива? – спросил Гамаш, пытаясь произвести быстрый подсчет в уме.

– Ей девяносто два, – ответила Лакост. – Настоящая мумия, но дышит. Вспыхивает как спичка – такой у старухи характер. Она их всех еще переживет. По семейному преданию, она проснулась как-то утром и обнаружила, что муж лежит рядом мертвый. Тогда она повернулась на другой бок и продолжила спать. Зачем доставлять себе лишние неудобства?

– Мы только со слов миссис Морроу знаем, что ей не было известно о завещании, – сказал Бовуар. – Однако мисс Нил вполне могла им сообщить, n’est-ce pas?

– Но если им нужны были деньги, то не проще ли было взять у мисс Нил в долг? – спросил Гамаш.

– Может, они и просили, – сказал Бовуар. – Но она отказала. А у них была прекрасная возможность заманить ее в лес. Если Клара или Питер зашли к ней в полседьмого утра и попросили выйти без собаки, она бы пошла. Не задавая никаких вопросов.

Гамаш вынужден был согласиться.

– К тому же Питер Морроу прекрасный лучник. – Чувствуя себя в ударе, Бовуар развивал гипотезу. – Его специализация – старинные рекурсивные луки из дерева. Но кто может утверждать, что он занимается только спортивной стрельбой? Это никому не известно. И потом, как мы выяснили, ничего не стоит заменить тупой наконечник спортивной стрелы – поставить вместо него охотничий. Он мог найти такие в клубе, мог убить ее, потом почистить лук и поставить его на место. И даже если бы мы нашли его отпечатки, это ничего не значило бы. Он постоянно пользовался этими луками.

– Потом, он был членом жюри, которое отобрало ее работу для выставки, – подхватила Лакост. – Что, если он ей позавидовал, увидел в ней потенциал, вышел из себя или что-то в этом роде?

Она остановилась. Никто из них не мог себе представить, чтобы Питер Морроу вышел из себя. Но Гамаш знал, насколько сложна человеческая психика. И часто реакция бывает неадекватной, физически или эмоционально. Вполне возможно, что Питер Морроу, который всю жизнь боролся за свое искусство и одобрение семьи, увидел блеск работы Джейн Нил, и это стало для него невыносимо. Это было возможно, хотя и маловероятно. Просто возможно.

– Кто еще? – спросил Гамаш.

– Бен Хадли, – сказала Лакост. – Тоже хороший лучник и имеет доступ к оружию. Мисс Нил ему доверяла.

– Но без мотива? – спросил Гамаш.

– Ну, мотивом тут были точно не деньги, – признала Лакост. – У него самого наследство на миллионы долларов. А до этого он получал неплохое содержание.

Николь фыркнула. Она ненавидела этих детишек, кормившихся с «наследственных капиталов»: они всю жизнь ничего не делали, только ждали, когда мамочка и папочка отправятся на тот свет.

Бовуар решил, что лучше не обращать внимания на реакцию Николь.

– Кроме денег, у него мог быть какой-нибудь мотив? Лакост, ты нашла что-нибудь в бумагах в доме Джейн Нил?

– Ничего.

– Никакого дневника?

– Кроме дневника со списком людей, которые могли бы ее убить.

– Ты могла бы сказать об этом и раньше, – улыбнулся Бовуар.

Гамаш взглянул на список подозреваемых. Йоланда и Андре, Питер и Клара, Бен Хадли.

– Кто-нибудь еще? – Бовуар закрыл блокнот.

– Рут Зардо, – сказал Гамаш и объяснил, на чем основана эта гипотеза.

– Значит, ее мотив – не позволить Джейн рассказать всем о том, что она сделала много лет назад. А не проще ли ей тогда было убить Тиммер, чтобы похоронить эту тайну?

– Вообще-то, да, и это-то меня и беспокоило. Мы не знаем, убила ли Рут Зардо миссис Тиммер или нет.

– А если убила, то Джейн могла узнать об этом? – спросила Лакост.

– Или подозревать. Она, как мне кажется, была человеком такого типа, что могла пойти прямо к Рут и выложить ей свои подозрения. Она, вероятно, думала, что это убийство из сострадания, с целью избавить подругу от мучений.

– Вот только Рут Зардо не смогла бы выстрелить из лука, – сказал Бовуар.

– Верно. Но она могла нанять кого-нибудь, кто мог это сделать. И был готов на что угодно ради денег.

– Маленфан, – сказал Бовуар с мрачноватой улыбочкой.

Клара сидела в своей мастерской с утренним кофе и смотрела на ящик. Он все еще был на своем месте, только теперь стоял на четырех ножках, изготовленных из деревянных палок. Первоначально ей казалось, что у него должна быть одна ножка – как ствол дерева у скрадка. Такой образ пришел ей в голову во время обряда в лесу, когда она подняла голову и увидела скрадок. Скрадок и слепота. Люди, использующие скрадок, чтобы не видеть жестокость собственных поступков, чтобы не видеть красоту того, что они собираются уничтожить. Идеальное название для этой охотничьей придумки. Скрадок. Именно это слово и определяло чувства Клары в последние дни. Убийца Джейн был из этой категории людей. Но только кто он? Чего она не видит?

Однако идея с одной ножкой в виде ствола не сработала. Ящик оказался неустойчивым, грозился вот-вот упасть. Поэтому она добавила ему еще ножек, и то, что было укромным местом наверху, скрадком, превратилось в домик на длинных ходулях. Но все равно что-то было здесь не так. Теплее. Ей еще нужно было что-то увидеть. Как и всегда, размышляя над этой проблемой, Клара должна была очистить свои мысли и ждать, когда ее осенит.

Бовуар и агент Лакост обыскивали дом Маленфана. Лакост была готова к грязи и вони, такой густой, что ее можно увидеть в воздухе. Но к тому, что предстало ее глазам, она не была готова. Она стояла в спальне Бернара, и ей было нехорошо. Здесь все было идеально – ни одного грязного носка, ни одной тарелки с засохшей едой. Ее детям не исполнилось и пяти, а их комната уже выглядела и пахла, как берег при низком приливе. А этому парню сколько? Четырнадцать? А в его комнате пахло лимонным освежителем. У Лакост тошнота подступала к горлу. Она надела перчатки и начала обыск, спрашивая себя, не стоит ли в подвале гроб, в котором спит этот парень.

Десять минут спустя она нашла кое-что, хотя и не то, что предполагала. Она вышла из комнаты Бернара в гостиную так, чтобы непременно перехватить взгляд парня. Свернув документ, она незаметно положила его в пакет для вещдоков. Но не настолько незаметно, чтобы не увидел Бернар. И вот тогда она впервые увидела страх на его лице.

– Посмотри-ка, что я нашел, – сказал Бовуар, выходя из другой спальни с большой картонной папкой. – Занятно, что это было приклеено лентой к заднику картины в вашей спальне, – сказал он, видя перекошенное лицо Йоланды (она словно лимон откусила) и сдержанную ухмылку Андре.

Бовуар открыл папку и стал просматривать ее содержимое. Это были наброски, черновые наброски, которые делала Джейн Нил на ярмарках с 1943 года.

– Почему вы забрали это?

– Забрали? Кто тут сказал «забрали»? Тетушка Джейн подарила их нам, – сказала Йоланда самым своим убедительным голосом – так агент по продаже недвижимости должен говорить «крыша почти новая».

Бовуар не купился на ее убедительность.

– И вы прикрепили эту папку к эстампу с маяком?

– Она сказала, чтобы мы не держали это на свету, – сказала Йоланда голосом, каким агенты говорят «водопроводные трубы без свинца».

– Почему не обклеили их обоями?

Андре расхохотался, но Йоланда пресекла его смех.

– Ну ладно, мы их забираем, – сказал Бовуар.

Время приближалось к ланчу, и ему хотелось пива и сэндвич.

– А мальчик? – спросила Лакост, подыгрывая Бовуару. – Он несовершеннолетний. Его нельзя оставлять без родителей.

– Нужно вызвать кого-нибудь из ювенального отдела.

– Нет!

Йоланда схватила Бернара и попыталась его обнять. Нет, она его не отпустит. Впрочем, самого Бернара вовсе не обескуражила перспектива оказаться в детском приюте. Судя по виду Андре, он тоже не возражал против этой идеи. А Йоланда была готова рухнуть в обморок.

– Или, – сказал Бовуар в приступе вдохновения, – вы могли бы сделать нам одолжение и сказать правду, прежде чем собственники переменят свое мнение.

Он помахал папкой. Отчасти он корил себя за то, что использует Бернара, но это можно было пережить.

Уловка сработала. Как оказалось, Йоланда нашла эту папку в доме тетушки Джейн на кофейном столике. Лежала себе открыто. Йоланда говорила об этом так, будто нашла старый номер журнала. Она хотела бросить папку в огонь, но потом решила сохранить эти картинки из уважения и любви к дорогой тетушке Джейн.

– Так почему вы их взяли? – повторил Бовуар, направляясь к двери.

– Ну хорошо-хорошо, я подумала, что они чего-то стоят.

– Мне показалось, что вам было ненавистно творчество тетушки.

– На хрен нам это искусство, дерьмо собачье, – сказал Андре. – Я думал, может, продам это ее друзьям. Может, Бену Хадли.

– А зачем ему это нужно?

– Ну, у него же куча денег, и если сказать, что иначе мы их сожжем, он захочет их спасти.

– Но зачем было выносить их из дома? Почему не оставить там?

– Потому что они вызывают у меня отвращение. – Йоланда преобразилась. Вся косметика в мире – а она была близка к тому, чтобы обмазаться всей косметикой, какая есть, – не могла скрыть ту омерзительную личность, которую призваны были спрятать эти слои. В мгновение ока она превратилась в злобную женщину средних лет, всю перекрученную и гротесковую, как модерновая скульптура из металла. Сплошная ржавчина и острые углы. Даже Бернар отпрянул от нее подальше. – Мне нужно было, чтобы они находились там, где их никто не увидит.

Бовуар написал на листе бумаге акт изъятия папки и протянул Йоланде, которая взяла его наманикюренными пальцами так, словно это была туалетная бумага.

Клара устала ждать, когда деревянный ящик заговорит с нею, и отправилась в дом Джейн продолжать работу. Она уже прозревала шедевр в том, что оставила Джейн. Одна гигантская настенная роспись, подобие Сикстинской капеллы или «Тайной вечери» да Винчи. Клара, не колеблясь, проводила такие параллели. Джейн удавалось передать те же чувства и явления, что мы видим на картинах этих мастеров. Благоговение. Сотворение. Удивление. Томление. Даже, в случае Джейн, лесоразведение.

Бен, даже если бы захотел, не смог бы работать медленнее. Но Клара продолжала напоминать себе, что по большому счету это не имеет значения. Дай только время – и они откроют все наследство Джейн.

– Боже мой, какой кошмар. – Голос Рут прозвучал громко и звонко.

Клара поднялась из подвала с ведром. Рут и Гамаш стояли в центре гостиной, и Клара слегка приуныла, когда увидела и Бена, стоящего у стола.

– Это ты сделал? – пожелала узнать Рут.

– Я только помог это раскрыть, а рисовала Джейн.

– Никогда не думала, что скажу это, но я на стороне Йоланды. Замажьте все снова.

– Я хочу тебе показать кое-что. – Клара взяла Рут под локоток и подвела к дальней стене. – Посмотри-ка на это.

В фигурке на картине безошибочно угадывалась девочка Рут, она стояла в здании школы и держала за руку мать. Маленькая Рут, высокая и неуклюжая, вместо ног учебники. Ноги-энциклопедии. В волосах танцуют поросята. А это могло означать одно из двух.

– У меня в детстве были косички как поросячьи хвостики, – сказала Рут, явно прочитав мысли Клары.

Другие дети смеялись, но одна девочка шла к ней с распростертыми объятиями. Рут застыла, ошеломленная, перед стеной в гостиной Джейн.

Рут прочла это стихотворение шепотом, а все остальные в молчании выслушали его.

– Это Ли Хант. «Рондо». Если бы я за всю жизнь написала только одно это стихотворение, я бы не желала ничего большего. Я и не думала, что Джейн помнит, не думала, что это для нее что-то значит. Я тогда впервые вошла туда – мой отец как раз поступил работать на лесопилку. Мне было восемь лет, совсем еще девчонка, высокая и, как видите, уродливая. И даже тогда не очень деликатная. Но когда я появилась в школе и меня охватил ужас, Джейн прошла по всему коридору и поцеловала меня. Она ведь меня даже не знала, но это для нее не имело значения. Когда мы впервые увидели друг друга, Джейн меня поцеловала.

Рут глубоко вздохнула и неторопливо оглядела комнату увлажнившимися светло-голубыми глазами. Потом медленно покачала головой и прошептала:

– Это поразительно. Ах, Джейн, как жалко.

– Что вам жалко? – спросил Гамаш.

– Что она не знала, как сильно мы ее любим, а потому прятала это от нас. – Рут горько усмехнулась. – Я думала, что рана на сердце только у меня. Какая я идиотка.

– Я думаю, ключ к убийству Джейн здесь, – сказал Гамаш, глядя, как старуха ковыляет по комнате. – Полагаю, ее убили, потому что она хотела всем показать это. Я не знаю за что, но вы должны знать. Вы были знакомы с ней всю жизнь, и я прошу вас рассказать, что вы здесь видите. Что вас поражает, какие особенности вы здесь видите, чего, наоборот, не видите…

– Бульшая часть того, что наверху, еще не расчищена, – сказала Клара и увидела, как сморщился Бен.

– Я прошу вас, постарайтесь побыстрее.

– Не знаю, – сказала Рут. – Я должна выступать на Генеральной Ассамблее ООН, а ты, Клара, кажется, получаешь Нобелевскую премию.

– Да, в области изящных искусств.

– Я отменил и то и другое, – сказал Гамаш, думая, что маленькая Рут Зардо оказывает плохое влияние на Клару.

Они улыбнулись, закивали. Бен и Клара вернулись наверх, а Рут двинулась вдоль стен, разглядывая изображения, иногда охая, если что-нибудь уж слишком сильно задевало ее за живое. Гамаш сидел в большом кожаном кресле у огня, впитывая в себя эту настенную живопись.

Сюзанна заехала за Мэтью позднее в тот день – он был у своей сестры в Кауансвилле, оставался в городе, пока чиновник опекунского совета не закончил своего расследования. Хотя Филипп отверг все обвинения в насильственных действиях, опекунский совет должен был провести собственное расследование, которое так ничего и не выявило. В глубине души Мэтью был разочарован. Не потому, конечно, что его освободили. Просто он понес слишком большой ущерб, и ему хотелось, чтобы было сделано публичное заявление, подтверждающее, что он замечательный отец. Добрый, сострадательный, твердый отец. Любящий родитель.

Он давно уже простил Филиппа, ему даже не хотелось знать, почему Филипп сделал это, но теперь, стоя в этой кухне, которая видела столько дней рождения, столько рождественских утр, где готовилось столько всяких сладостей и вкусностей, он понимал, что жизнь уже никогда не будет такой, как прежде. Слишком многое было сказано, слишком многое было сделано. Но еще он знал, что если дать себе труд, то ситуацию можно улучшить. Неясно было только, захочет ли Филипп трудиться на этом поприще. Полторы недели назад он, рассерженный, ждал, что сын сам придет к нему. Он тогда ошибался. Теперь он сам собирался прийти к сыну.

– Да? – послышался мрачный голос в ответ на его осторожный стук.

– Можно к тебе? Я хочу поговорить. Без криков. Чтобы покончить с недоразумениями. Хорошо?

– Как скажешь.

– Филипп. – Мэтью сел на стул у стола и повернулся лицом к мальчишке, который лежал на помятой кровати. – Я сделал что-то такое, что тебя обидело. Моя беда в том, что я не знаю, что же я такое сделал. Я мозги наизнанку вывернул. Может, дело в подвале? Ты злишься, что тебе нужно делать там уборку?

– Нет.

– Может, я накричал на тебя или сказал что-то, что тебя задело. Я не буду сердиться. Ты мне просто скажи, чтобы я знал, и мы поговорим об этом.

– Нет.

– Филипп, я не сержусь на тебя за то, что ты сделал. И ни минуты не сердился. Я был обижен и не понимал, что происходит, – это да. Но я на тебя не сердился. Я тебя люблю. Ты можешь поговорить со мной? Что бы это ни было – скажи мне.

Мэтью посмотрел на сына и впервые почти что за год увидел ранимого, умного, доброго мальчика. Филипп смотрел на отца и хотел сказать ему. И почти что сказал. Почти что. Он стоял на обрыве, его носки уже были над пропастью, и он смотрел в небытие. Его отец предлагал ему сделать шаг вперед, понадеявшись, что все будет хорошо. Что он, отец, подхватит его, не даст упасть. И нужно отдать должное Филиппу, он все же взвешивал такую возможность – закрыть глаза, сделать этот шаг и упасть в руки отца.

Но он не смог. Он смотрел на свои старые рабочие ботинки и в мучительных подробностях видел грязь и обрывки листьев, налипшие к ним.

Гамаш сидел в бистро Оливье у огня и ждал, когда его обслужат. Он только что появился, а люди, которые занимали лучшие места, только что ушли. На столе еще лежали оставленные ими чаевые. Гамаш подавил в себе мимолетное желание прикарманить деньги. Еще одно чудачество длинного дома.

– Привет. Можно к вам присоединиться?

Гамаш поднялся и слегка наклонил голову, приветствуя Мирну, потом показал на диван у камина:

– Прошу.

– Столько всяких потрясений, – сказала Мирна. – Говорят, дом Джейн просто полон чудес.

– Вы его еще не видели?

– Нет. Хотела дождаться четверга.

– Четверга? А что будет в четверг?

– Клара у вас не спрашивала?

– Это может оскорбить мои чувства? Полицейские Квебекской полиции крайне чувствительны. Так что будет в четверг?

– В четверг? Так вы тоже идете? – спросил Габри.

На нем был маленький передник, и он изображал Джулию Чайльд.

– Пока еще нет.

– Не берите в голову. Я слышал, ураган «Кайл» обрушился на побережье Флориды. Видел по «Метеомедиа».

– Я тоже видела, – сказала Мирна. – И когда он доберется до нас?

– Через несколько дней. Конечно, к тому времени он станет тропической бурей. Или как уж их там называют, когда они доходят до Квебека.

Габри посмотрел в окно, словно предполагая, что эта самая буря вот-вот появится из-за ближайшего холма. Вид у него был озабоченный. Шторма никогда не сулили ничего хорошего.

Гамаш пощупал пальцами ценник, прикрепленный к кофейному столику.

– Оливье ко всему прикрепляет ценники, – сообщил ему Габри. – Включая и приватный туалет, благодарю за внимание. К счастью, мне хватает такта и хорошего вкуса, чтобы не обращать внимания на этот единственный недостаток Оливье. Я думаю, он зовется корыстью. Так что для вас – стаканчик вина или, может, канделябр?

Мирна заказала красное вино, а Гамаш – виски.

– В четверг Клара устраивает вечеринку в честь Джейн – так, как Джейн указала в завещании, – сообщила Мирна, когда принесли выпивку, с которой появились и две лакричные трубочки. – Это будет после вернисажа в Уильямсбурге. Теперь, если Клара спросит, вы должны будете сказать, что пытали меня.

– Хотите, чтобы меня опять отстранили? Квебекская полиция пытает черную женщину?

– Разве вас за это не повысят в звании?

Гамаш поймал взгляд Мирны. Никто из них не улыбнулся. Оба знали, что зерно истины в этом есть. Гамаш спрашивал себя, знает ли Мирна о его роли в деле Арно и о той цене, которую он заплатил. Он надеялся, что не знает. Полиция хорошо умела узнавать секреты других людей и хранить собственные.

– Опа, – сказала Клара, садясь в большое кресло по другую сторону камина. – До чего же хорошо не вдыхать эту вонь минерального растворителя. Иду домой готовить ужин.

– Кажется, тебе пришлось сделать крюк? – спросила Мирна.

– Мы, художественные натуры, никогда не ходим по прямой. Если только речь не идет о Питере. Он начинает в пункте А и рисует, рисует, рисует, пока не дойдет до пункта Б.

Она поманила Габри и заказала пива с орешками.

– Как идет реставрация?

– По-моему, прекрасно. Я там оставила Бена и Рут. Рут нашла буфет с алкоголем и теперь пишет стихи, уставясь в стену. Чем занят Бен – один Господь Бог знает. Может, наносит краску. Могу поклясться, он стал умственно отсталым. И все же здорово, что он там, и, по правде говоря, то, что он делает, – это просто фантастика.

– Питер больше не помогает? – спросила Мирна.

– Нет-нет, он работает. Только мы с ним включаемся по очереди. Я провожу там большую часть дня. Это как наркотик. Питер любит работать, поймите меня правильно, но он работает так, как считает нужным.

Появился Габри с пивом.

– С тебя сто тысяч долларов.

– Поцелуй себя в задницу на прощанье.

– Если бы я мог целовать себя в задницу, то зачем бы мне был нужен Оливье?

– Мы тут говорили о четверге, – вмешался Гамаш. – Я слышал, будет вечеринка.

– Вы не возражаете? Я хотела все устроить, как просила Джейн в завещании.

– Надеюсь, ураган не разрушит наши планы, – сказал Габри, всегда готовый внести нотку мелодрамы.

«Жаль, – подумал Гамаш, – что я не подумал об этом». Он знал, что Клара устраивает что-то вроде поминок по своему другу, но это собрание могло иметь и очень практическую цель. Оно могло выявить убийцу.

– Не возражаю войти в число приглашенных.

Изабель Лакост оторвалась от компьютера – она писала отчет о проведенном в доме Фонтейн-Маленфан обыске и посещении доктора, лечившего Тиммер. Доктор вывел на монитор компьютера историю болезни Тиммер и наконец с большой осторожностью признал: да, существует ничтожная вероятность того, что кто-то ускорил ее уход в мир иной.

– С помощью морфия – это единственный способ. В ее состоянии многого и не потребовалось. Она его уже принимала – нужно было только чуть-чуть увеличить дозу.

– Вы это не проверяли?

– Не видел такой необходимости.

Потом он снова задумался. Лакост была неплохим следователем и не торопила его. Она ждала. И вот он заговорил снова:

– Такое часто случается в подобных ситуациях. Друг, а чаще член семьи дает больному смертельную дозу. Из милосердия. Это происходит чаще, чем мы думаем. Или хотим знать. Существует что-то вроде молчаливого согласия: когда летальный исход неизбежен в конце жизни, мы закрываем глаза на такие вещи.

Лакост могла втайне сочувствовать этому и в глубине души считала, что это правильно, но в данном случае вопрос был в другом и речь о милосердии не шла.

– Есть какая-нибудь возможность проверить это?

– Ее кремировали. По ее желанию.

Он выключил компьютер.

А два часа спустя она выключила свой. Была половина седьмого, и за окном стояла тьма-тьмущая. Прежде чем отправляться домой, ей нужно было поговорить с Гамашем о том, что́ она нашла в спальне Бернара. Ночь была холодная, и Лакост наглухо застегнула свою камуфляжную куртку, а потом двинулась по мостику через речушку Белла-Беллу в самый центр Трех Сосен.

– Отдайте мне.

– Bonjour, Бернар.

Она узнала этот грубый голос, даже еще не увидев мальчишку.

– Отдайте. – Бернар Маленфан шагнул к ней.

– Ты не хочешь мне рассказать об этом?

– В жопу твои рассказы. Отдавай.

Он поднес кулак к ее лицу, но не ударил.

Изабель Лакост сталкивалась с серийными убийцами, снайперами, жестокими пьяными мужьями и иллюзий не питала. Злобный, потерявший над собой контроль четырнадцатилетний мальчишка был не менее опасен.

– Ну-ка, опусти кулак. Ты ничего не получишь, так что оставь свои угрозы.

Бернар ухватил ее сумку, постарался вырвать у нее из рук, но Лакост ждала этого. Она знала, что большинство мальчишек и даже некоторые не очень умные мужчины недооценивают женщин. Она была сильной, решительной и умной. Она не потеряла голову и вывернула сумку из его руки.

– Сука. Это даже не мое. Ты думаешь, я стал бы держать у себя такое говно?!

Последнее слово он прокричал ей в лицо, и она почувствовала его слюну у себя на подбородке, дурной запах из его рта.

– Тогда чье же это? – ровным голосом спросила она, пытаясь сдержать рвотную реакцию.

Бернар злобно ухмыльнулся:

– Ты что, шутишь? Так я тебе и сказал.

– Эй, там у вас все в порядке?

К ним со стороны моста быстро направлялась женщина с собакой.

Бернар развернулся и увидел их. Он схватил свой велосипед и помчался прочь, вырулив так, чтобы наехать на собаку, но промахнулся.

– С вами все в порядке? – повторила женщина и дотронулась до Лакост. Та узнала ее: Ханна Парра. – Это был младший Маленфан?

– Да. Мы поговорили. Я в порядке, но вам спасибо.

И она не лукавила. В Монреале ей никто бы не помог.

– Не за что.

Они пересекли Белла-Беллу и оказались в Трех Соснах. У бистро они расстались, попрощавшись.

Оказавшись в светлом и теплом бистро, Лакост первым делом прошла в туалет и долго терла лицо ароматным мылом, потом плескала в него свежей водой. Отмывшись, она заказала мартини и поймала взгляд шефа. Он кивнул, показывая на небольшой уединенный столик. Мартини, вазочка с орешками и шеф перед ней – теперь Лакост расслабилась. Она рассказала Гамашу про обыск в спальне Бернара и протянула шефу изъятый предмет.

– Опа, – сказал Гамаш, разглядывая предмет. – Отдай в лабораторию, пусть снимут отпечатки пальцев. И Бернар, значит, отрицает, что это принадлежит ему? Он не сказал, чье это?

Лакост отрицательно покачала головой.

– И ты поверила, что это не его?

– Не знаю. Мне не хочется ему верить, но какой-то инстинкт подсказывает, что он говорит правду.

Только с Гамашем она могла говорить о чутье, интуиции, инстинкте, не испытывая при этом комплекса неполноценности. Он кивнул и предложил ей пообедать перед отъездом в Монреаль, но она отказалась. Она хотела увидеть семью, прежде чем они все улягутся спать.

Гамаш проснулся от стука в дверь. Его прикроватные часы показывали 2:47. Он надел халат и, открыв дверь, увидел Иветт Николь в невероятно ворсистом розово-белом одеянии.

Ей в эту ночь не спалось, она ворочалась с боку на бок и наконец свернулась калачиком, уставясь в стену. Как дело дошло до этого? Она чувствовала, что движется к катастрофе. Что-то пошло не так. Совсем не в ту сторону. Но каким образом? Она ведь старалась изо всех сил.

И теперь среди ночи с ней заговорил прежний знакомый голос: «Это потому, что ты в конечном счете – тот же дядюшка Сол. Глупый дядюшка Сол. Твоя семья рассчитывала на тебя, а ты все пустила коту под хвост. Стыдно!»

Николь почувствовала комок в груди и перевернулась на другой бок. Посмотрела в окно и увидела свет на другой стороне деревенского луга. Она выскочила из кровати, надела халат и побежала к Гамашу.

– Там свет горит, – сказала она без всяких вступлений.

– Где?

– По другую сторону. В доме Джейн Нил. Загорелся несколько минут назад.

– Будите инспектора Бовуара. Пусть ждет меня внизу.

– Да, сэр.

Николь ушла, а пять минут спустя Гамаш увидел растрепанного инспектора Бовуара на лестнице. Они уже собирались уходить, когда услышали, как по лестнице спускается Николь.

– Оставайтесь здесь, – приказал Гамаш.

– Нет, сэр. Это мой свет.

С тем же успехом она могла бы сказать «синий дверной подсвечник» – для Гамаша и Бовуара это имело бы такой же смысл.

– Оставайтесь здесь. Это приказ. Услышите выстрелы – вызывайте помощь.

Они быстрым шагом пересекали деревенский луг в направлении дома Джейн Нил, когда Гамашу пришло в голову спросить:

– Ты взял пистолет?

– Нет. А вы?

– Нет. Но ты должен знать, что пистолет есть у Николь. А, да ладно.

Они видели свет в комнате: внизу, в гостиной, и наверху. Гамаш и Бовуар делали это сотни раз, они знали последовательность шагов назубок. Гамаш всегда входил первым, следом за ним Бовуар, готовый отбросить шефа с линии огня.

Гамаш молча вошел в темную прихожую, поднялся на две ступеньки, ведущие в кухню. На цыпочках он прошел к двери в гостиную и прислушался. До него доносились голоса. Мужской и женский. Неузнаваемые и неразборчивые. Он дал знак Бовуару, глубоко вздохнул и распахнул дверь.

Бен и Клара, ошарашенные, смотрели на них из середины комнаты. У Гамаша было такое чувство, будто он оказался в декорациях одной из комедий Ноэла Кауарда. Бену не хватало только пластрона на шею да бокала мартини в руке. И Клара скорее была бы на месте на арене цирка. На ней был ярко-красный фланелевый комбинезончик, возможно с лючком сзади.

– Мы сдаемся, – сказала Клара.

– И мы тоже, – сказал Бовуар, глядя на ее одеяние.

Чтобы франкоязычная канадка оделась таким образом – ни за что в жизни!

– Чем вы тут занимаетесь? – взял быка за рога Гамаш.

Было три часа ночи, и он уже настроился на какую-нибудь стычку. Ему хотелось поскорее вернуться в постель.

– Именно этот вопрос я и задала Бену. После смерти Джейн я неважно сплю, ну вот и сейчас встала в туалет, смотрю – а тут свет горит. Я и пришла узнать, что тут происходит.

– Одна?

– Не хотела будить Питера, к тому же это ведь дом Джейн, – сказала она так, будто это что-то объясняло.

Гамашу показалось, что он понял. Кларе это место представлялось безопасным. Нужно будет поговорить с ней.

– Мистер Хадли, а вы что здесь делаете?

У Бена был сконфуженный вид.

– Я поставил будильник, чтобы прийти сюда. Я хотел, ну, понимаете, подняться туда, наверх.

Вся эта речь была настолько неинформативна и неинтересна, что Бовуар чуть было не уснул стоя.

– Продолжайте, – кивнул Гамаш.

– Ну, поработать хотел. Стену расчистить. Вы вчера сказали, как для вас это важно – увидеть всю картину и все такое. Ну и потом, Клара, конечно.

– Я слушаю, слушаю, – подбодрил его Гамаш.

Краем глаза он видел, что Бовуара слегка покачивает.

– Ты пыталась это скрыть, но я же видел, что ты на меня сердишься, – сказал Бен Кларе. – Я работаю очень медленно. Да и живу, думаю, неторопливо. Ну вот, хотел сделать тебе сюрприз – расчистить стену. Наверное, глупая была идея.

– По-моему, идея была прекрасная, – сказала Клара. Она подошла к Бену и обняла его. – Но ты ведь так только устанешь, а завтра опять будешь как сонная муха.

– Я об этом не подумал, – признал Бен. – Вы все же не возражаете, если я поработаю часик-другой?

– Я не возражаю, – сказал Гамаш. – Но в следующий раз, пожалуйста, ставьте нас в известность.

– Может, мне остаться помочь тебе? – предложила Клара.

Бен помедлил, – казалось, он вот-вот скажет что-то, но он только отрицательно покачал головой. Уходя, Гамаш повернулся и посмотрел на Бена – тот стоял, как маленький потерявшийся мальчик.