Опасность

Четверг

Трейси разбудил вскрик — зачаточный звук во тьме. В своей коме она решила, что это лисы, — они приходили в сад почти еженощно, и их совокупления аранжировками смахивали на смертоубийства. Снова вскрик — и через несколько секунд она вспомнила, что в доме не одна.

Кортни!

Трейси выкарабкалась из постели и сонно доползла до спальни — девочка лежала на спине, тяжело дыша ртом. Трейси уже собралась уйти, и тут Кортни опять вскрикнула — каркнула, словно испугалась. Взмахнула рукой, будто врага отгоняла, а спустя мгновение застыла трупом. Трейси хотела было ее встряхнуть, но тут, к счастью, девочка вздрогнула и заскулила, точно спящая собака.

Трейси присела на постель, — может, Кортни снова проснется. Неудивительно, что ей плохо спится, — не понимает, где она, не понимает с кем. На миг Трейси устыдилась — зачем выдернула ребенка из естественной среды обитания? — но потом вспомнила зверское лицо Келли Кросс в «Меррион-центре». Трейси видала тьму-тьмущую поколоченных, покалеченных детей, соцработниками оставленных в семьях, которым и пса не доверишь. В семье отнюдь не всегда распрекрасно, особенно детям.

Вероятно, она уснула; очнулась неуклюже распростертой в изножье узкой кровати, и дневной свет омывал уродливые обои. Ни следа Кортни — приступ паники великанской рукой скрутил сердце. А вдруг настоящая мать явилась под покровом ночи и стибрила девочку обратно? Или какой-нибудь чужак влез в окно и унес ее на крыльях духов? Каковы шансы, что ребенка похитят дважды за одни сутки? Пожалуй, не так уж и малы.

Однако, ввалившись в кухню, мутноглазая Трейси обнаружила девочку за столом — та стоически черпала сухие хлопья из плошки.

— Вот ты где, — сказала Трейси.

Кортни мельком на нее глянула.

— Ну да, — сказала она. — Тут. — И давай дальше хлопья уминать.

— Хочешь молока? — Трейси ткнула пальцем в плошку.

Девочка подчеркнуто кивнула и кивала, пока Трейси не посоветовала ей прекратить.

Не поймешь, что больше пугает — потерять ребенка или найти.

Спала Трейси в линялой ночнушке с Винни-Пухом из «Бритиш Хоум Сторз», которая едва доставала до могучих бедер, волосы торчали во все стороны. Она торопливо натянула старые треники — теперь ансамбль завершен. Выглядела она чудовищно, наверняка вылитая Келли Кросс с утра пораньше, только гораздо крупнее. И однако, можно надеть пакет для мусора, а Кортни и не заметит. Детям неинтересно, какой ты снаружи. Очень это бодрит, когда рядом маленький человек, который тебя не судит.

Сама Кортни приложила старания и приоделась — выбрала из вчерашних обновок. Кое-что надела задом наперед, но в целом подход верный. Парикмахерские потуги Трейси не вполне увенчались успехом. В жестоком свете дня ребенок выглядел самоделкой. Кортни доела хлопья и теперь смотрела в пустую плошку а-ля Оливер Твист.

— Тост? — предложила Трейси.

Девочка показала большой палец — «во!».

Трейси порезала тост на треугольники и разложила их на тарелке. Ела бы одна, плюхнула бы ломоть хлеба на одноразовое полотенце — и дело с концом. Когда есть о ком заботиться, все иначе. Действуешь аккуратнее. «Осознаннее», как сказали бы буддисты. Она в курсе, потому что очень давно несколько недель встречалась с буддистом. Хиленький паренек из Рексэма, держал букинистический магазин. Трейси надеялась на просветление, а заработала мононуклеоз. Прощай, духовность.

Трейси припарковала Кортни на диване перед телевизором — та завороженно смотрела шумный и непонятный мультик, странный и к тому же японский. Ясно, что ребенку надлежит заниматься чем-то более полезным для ума — играть в «Лего», учить алфавит, что там еще делают четырех- или, может, трехлетние дети?

Трейси включила ноутбук, подождала, пока он не проснется и не разогреется, и принялась листать каталоги агентств недвижимости. Приятные дома в красивых местах — в Долинах, на Озерах — стоят в два с лишним раза больше, чем она выручит за дом в Лидсе. За границей гораздо лучше — по многим причинам. Затеряться в сельской Франции, в беспокойной городской жизни Барселоны — на них там и не глянет никто.

Испания: испанская недвижимость — не баран начхал, британцы уезжают косяками. Растить ребенка на солнце. На бандитском побережье. Многие профессиональные преступники так и поступают, отчего же нельзя людям, которые не смогли их поймать? Mi casa es mi casa. Такой недвижимости онлайн не купишь. Придется лететь в Испанию. И не возвращаться. Как только она сделает девочке паспорт. Может, подальше? Новая Зеландия, Австралия, Канада. Лесли расскажет про Канаду. Там всюду дикие земли, есть где потеряться. Далеко ли надо убежать, чтобы не поймали? В Сибирь? На луну?

Когда закончился мультик, Трейси включила телеканал «Доброе утро» — надо новости послушать. В новостях страны ничего, в местных ничего, ребенка по-прежнему никто не терял. Едва потеряешь, заметишь сразу. (Да?) Келли Кросс — мать Кортни. Иначе никак. Никаких сомнений. Вообще никаких.

Нужно убить еще целый день, а потом Трейси дадут ключ от коттеджа. И чем заняться? В Хедингли, в кинотеатре «Коттедж-роуд», идет детское кино. Или, к примеру, в Лидсе есть «Сумасшедший склад» — игровой комплекс при пабе, воплощенная мечта выпускника курсов Бесполезных Родителей, а еще она часто проезжала мимо какой-то «Раскопайки» неподалеку от Каслфорда, где детям разрешают водить строительную технику. Когда-нибудь Строитель Боб за все ответит.

Трейси запулила письмо Лесли в «Меррион-центр» (не Гранту, полицейскому кадету-недоделку. В какой-то деревне недосчитались дурачка): мол, увидимся после отпуска, сегодня не приду, «все еще не оклемалась, не хотелось бы вас заразить». Вот они удивятся — на Трейси пахать можно. Бычья конституция. Телец, родилась под знаком Быка. В эту ерунду, конечно, не верит. Ни во что не верит, если нельзя потрогать. «Ах вот оно что, эмпирик», — сказал мужчина из клуба одиноких. Университетский преподаватель, горячо бахвалился и холодно подсчитывал. Повел ее в «Гранд» на «Семь невест для семи братьев» «на основе по большей части мифического „надругательства над сабинянками“, — сказал он, — хотя в мюзикле, как и в историческом контексте, это raptio означает просто „похищение“. Считается, что интерьер копирует миланский Ла Скала». И так далее и так далее. И тому подобное.

Через неделю он повел ее на «В случае убийства набирайте, „М“».

— Это тебе ближе, — сказал он.

Кортни посмотрела на Трейси и посетовала:

— Я есть хочу

— Опять?

— Ага.

М-да, прожорливый ребенок. Вероятно, что-то компенсирует.

— Кортни? — нерешительно сказала Трейси. — Вот смотри, тебя зовут Кортни, да? — (Девочка кивнула. Вероятно, ей скучно, хотя и в минуты ясности по ее лицу толком ничего не прочтешь.) — Я тут подумала, может, раз у тебя теперь новый дом… — (Кортни скользнула глазами по безобидной гостиной), — может, тебе и имя новое завести?

Кортни глядела равнодушно. Может, у нее уже бывали новые личины, — может, она вовсе не Кортни. И поэтому ее никто не ищет — ищут совсем другого ребенка, Грейс, Лили, Поппи? (Или, скажем, Люси.) В горле у Трейси заклокотала кислая желчь. Поднялась, вероятно, из бездны ужаса, распахнувшейся в глубинах нутра. Что она натворила? Она закрыла глаза, пытаясь выключить угрызения, — тщетно, — а когда открыла, девочка стояла перед ней и смотрела с любопытством.

— А какое имя? — спросила она.

Надо бы вкачать в ребенка свежий воздух. Осунувшаяся девочка, будто всю жизнь в подвале росла.

— Пошли, — сказала Трейси, когда Кортни проглотила еще тост, — выяснилось, что она любит мармайт. — Погуляем, воздухом подышим. Я быстро. — Кортни уставилась на нее, и Трейси прибавила: — Переоденусь.

Она влезла в менее удобный наряд и вернулась в гостиную — девочка выбралась из-за стола и уже нацепила розовый рюкзачок. Послушная, как собачонка, только хвостом не виляет воодушевленно.

Но не успели они выйти, в двери закопошился ключ. Почему у кого-то есть ключ? Почему кто-то входит в дом? Трейси будто в стену уперлась — никаких версий. На одну безумную секунду подумала, что это таинственный телефонный незнакомец. Следующая секунда оказалась еще безумнее: Трейси решила, что это Келли Кросс, и поспешно оглядела коридор, раздумывая, чем бы вооружиться. Открылась дверь.

Янек! Про него-то Трейси напрочь забыла.

От ее удивления он растерялся, потом увидел Кортни в дверях кухни и восторженно заулыбался.

— Привет, — сказал он.

Кортни смотрела будто сквозь него.

— Племянница, — сказала Трейси. — Моя сестра гораздо младше меня, — прибавила она, внезапно смутившись: Янеку, наверное, она кажется древней старухой.

Но ведь у него тоже дети, так? Поляки, наверное, очень любят детей. Иностранцы обычно любят детей больше, чем англичане.

— Мы как раз уходим, — выпалила она, пока они не углубились в дебри девочкиного происхождения. И прибавила: — На кухне печенье.

Всего день прошел — а какая разница.

* * *

Он проснулся, не понимая, где он и как сюда попал. От алкоголя бывает.

Джексон был не один. Рядом носом в подушку лежала женщина — под спутанным колтуном почти не видать лица. Сколько на свете невоздержанных женщин — не устаешь удивляться. В припадке паранойи он проверил ее дыхание — нормально, кислое и ровное. Кожа синюшная и восковая, трупная, но, вглядевшись, Джексон уверился, что это просто размазался и пошел пятнами вчерашний макияж. Крупным планом, даже в свете с улицы, он разглядел, что она старше, чем он думал. За сорок или чуть моложе. Или постарше. Такого сорта женщина.

Судя по электронным часам, полшестого. Надо полагать, утра. Зимой и летом он просыпался в это время — внутренний будильник, заведенный много лет назад, еще в армии. Жаворонки только проснулись. Кажется, Джексон никогда не видел жаворонка. Да и не слышал, если вдуматься. Вскрой жаворонка — музыку найдешь, / Серебряные свернутые трели. Какой женщине придет в голову такой образ? Джексон почти не сомневался, что Эмили Дикинсон никогда не просыпалась с похмелья в обществе незнакомого мужчины.

Рассвет только-только вспарывал небо. Приятно облапошить день. Время — вор, и Джексон слегка торжествовал: ему удалось выкрасть обратно ранние часы. Такое ощущение, что на дворе четверг, хотя он не готов поручиться.

Безымянная женщина нечленораздельно забормотала во сне. Повернула голову, открыла глаза — пустые, будто мертвые. Когда разглядела Джексона, глаза слегка ожили, и она прошептала:

— Господи, ну и видок у меня, а?

Видок был такой, словно ее погрызла собака, но Джексон сдержал неуместный приступ честности и улыбнулся:

— Да ничего.

Джексон теперь улыбался редко (а прежде что, было иначе?), и женщины обычно удивлялись. Эта женщина в постели (наверняка ведь она говорила, как ее зовут?) блаженно заерзала, хихикнула и сказала:

— А чаю мне сделаешь, миленок?

— Поспи, — сказал он. — Еще рано.

Надо же, послушная какая — закрыла глаза и вскоре уже тихонько похрапывала. Джексон заподозрил, что, пожалуй, противник его недостоин.

В голове копошилось воспоминание — поначалу смутное, но, увы, уже прояснялось — о том, как он зашел в бар в центре, полный решимости сбросить золотые годы. Кажется, рассчитывал на анисовый ликер, теплый постой в холодном городе, однако бар оказался коктейльным заведением, где немалую толпу пообносившихся мужчин подавляли численностью орды наглых женщин. Целая банда накинулась на него — от алкоголя их лихорадило, и они жаждали вырвать Джексона из стада невзрачных костюмов. Похоже, тетки начали пить еще в прошлом столетии.

Праздновали развод одной из них. Джексон-то полагал, что развод — повод для поминок, а не гудежа, но что он понимает, у него весьма прискорбный матримониальный анамнез. Как ни странно, женщины были сплошь учителя или соцработники. Нет ничего страшнее представительницы среднего класса, которая отпустила тормоза. Как их звали, этих гречанок, что разрывали мужчин на куски? Джулия наверняка знает.

Среда, однако тетки вовсю нагружались коктейлями с нелепыми названиями — «Пылающий „ламборгини“», «Лягушка в блендере», «Рыжая потаскуха», — и от тошнотворных жидкостей в стаканах Джексону было не по себе. И думать не хочется, с какими физиономиями эти тетки явятся завтра на работу.

— Я Мэнди, — бодро представилась одна.

— Давай, дорогой, поднажми, — сказала другая, чье горло после многих лет курения заросло всякой дрянью.

— Полагается так, — сказала Мэнди, не слушая подругу. — Я говорю: «Я Мэнди», а ты отвечаешь…

— Джексон, — неохотно сказал Джексон.

— Джексон — это что? — спросил кто-то. — Имя или фамилия?

— Как вам больше понравится, — сказал Джексон.

Он любил простые разговоры. «Да», «нет», «давай», «не надо» описывают почти что угодно, все прочее — рюшечки, по сути дела, хотя, если временами вставлять «пожалуйста», результаты выходят поразительные, а если «спасибо» — тем более. Первая жена попрекала его неспособностью вести светскую беседу («Господи, Джексон, тебе что, трудно осмысленно поговорить?»). Та самая жена, которая в период ухаживаний восхищалась его «силой и немногословностью».

Может, стоило дарить Джози побольше слов. Тогда бы она его не бросила, он не связался бы с Джулией, доводившей его до помрачения рассудка, и уж точно не познакомился бы с фальшивой второй женой Тессой, которая надула его и обобрала. Не было гвоздя.

— Хорошая жена, плохая жена, — сказала Джулия. — В душе ты знаешь, какую любишь больше. — (Да? И какую же? По части заморочить ему голову до Джулии далеко им обеим, даже Тессе.) — Черная вдова, — со смаком произнесла Джулия. — Радуйся, что не съела.

Женщин нередко влекло к Джексону — поначалу, во всяком случае, — но теперь он не особо ценил красоту, и свою, и (похоже) противоположного пола, ибо слишком часто видел, до чего доводит красота без правды. Однако было время, когда ни в какой степени подпития его не привлекла бы женщина, что явилась ему по пробуждении нынче утром. Может, с возрастом понижается планка. Само собой, Джексон с его собачьей преданностью большую часть взрослой жизни провел моногамно, и подобные проблемы оставались сугубо умозрительными.

Он себя похотливым не считал. После Тессы жил аскетом, почти монахом, благодарный за то, что не осаждаем нуждой. Цистерцианец. И вдруг все непроизнесенные клятвы нарушены чудовищным строем женщин.

— И что привело вас в нашу глухомань? — осведомилась одна из самых трезвых участниц шабаша. («Меня зовут Эби, я за взрослого» — сей факт, похоже, ее огорчал.)

Джексон плохо справлялся с вопросами — будь у него выбор, он предпочел бы спрашивать, а не отвечать. Ах да, учителя и соцработники.

— Среди вас Линды Паллистер, наверное, нет? — сказал он.

Две тетки взвыли гиенами:

— Линда, здесь? Да она скорее повесится. Она занята — отправляет кошек на вторичную переработку или деревьям поклоняется.

— Она же не язычница, она христианка, — сказал кто-то.

Отчего градус веселья повысился еще на отметку.

— А вам она зачем? — спросила довольно обиженная Эби.

— У нас днем была назначена встреча, а она не пришла.

— Она консультант по усыновлениям. Вас усыновили? — спросила одна, взяв его за руку. — Бедный малышонок. Вы сиротка? Брошенный? Нежеланный? Иди к мамуле, деточка.

Другая сказала:

— Ей же сто лет в обед. Ты ее не хочешь. Ты хочешь нас.

Одна придвинулась так близко, что он щеками чувствовал жар ее лица. Алкоголя в крови ей хватало, чтобы счесть себя соблазнительной.

— Хочешь «Скользкий сосок»? — хрипло молвила она.

— Или «Минет»? — взвизгнула другая.

— Они над тобой издеваются, — сказала третья, подбираясь ближе, — это коктейли.

— У тебя, может, и коктейли, — засмеялась первая.

— Давай, деточка, трахни ее, — сказал еще кто-то. — Ей аж не терпится, спаси несчастную.

Что случилось с женщинами? — недоумевал Джексон. Рядом с ними он почти ханжа. (Впрочем, ему не хватило ханжества противостоять сомнительным чарам одной из них.) Все чаще он словно турист с другой планеты. Или гость из прошлого. Порой казалось, что прошлое — не просто иная страна, но потерянный континент в глубинах неизвестного океана.

— Ты хмуришься, — отметила Эби.

— У меня просто такое лицо, — ответил Джексон.

— Не бойся, мы не кусаемся.

— Пока, — засмеялась одна.

Джексон улыбнулся, и температура вокруг подскочила на градус. Здесь явно Джексон и есть сокровище. Атмосфера в баре аж потрескивала электричеством — он всерьез опасался, что эти одичавшие тетки от ликования просто лопнут.

Ну, подумал Джексон, что случилось в Лидсе, останется в Лидсе. Так ведь говорят?

— Я, леди, не боюсь, — сказал он. — Но если угощаете, я бы не отказался от перно.

Пора сматываться. Джексон тихонько выполз из постели — одежда валялась там, где он, очевидно, содрал ее и бросил на пол несколько часов назад. Двигался не без изящества. Голова чугунная, для хрупкого стебля шеи слишком тяжела. Он прокрался по узкому коридору — повезло, угадал, которая дверь в ванную. Вести себя в доме как на разведке в тылу врага — подход не хуже прочих. Дом смахивал на тот, где он вырос, только чуть поприличнее, и это расстроило его, как порой расстраивают грезы.

В ванной было тепло, чисто, коврики на полу и на крышке унитаза — одинакового клубничного цвета. Унитаз тоже розовый. Джексон не припоминал, чтобы ему приходилось мочиться в розовый унитаз. Все бывает впервые. Плитка с цветочками, парфюмерия из супермаркета аккуратно выстроилась по краю ванны. Что за женщина тут живет, почему она спит с незнакомцем? Он бы и себе задал тот же вопрос, но как-то без толку. В стакане над раковиной стояли две зубные щетки. Что бы это значило?

Он помыл руки (его выдрессировала череда женщин, что вела происхождение из самого каменного века) и увидел себя в зеркале. Беспутен снаружи, как и внутри. Пал. Как Люцифер.

Отчаянно хотелось в душ, но еще отчаяннее тянуло выбраться из этого клаустрофобского дома. Джексон спустился на первый этаж, держась края крутой лестницы с ковровой дорожкой, — так половицы меньше скрипят. Женщина жила с человеком, который оставил в коридоре велосипед. Вероятно, тот же человек беспечно кинул пару грязных бутсов у двери. К стене прислонен скейтборд. От одного вида этого скейтборда (а где же владелец?) Джексон пал духом.

Почему-то было бы приятнее, если б вторая зубная щетка принадлежала партнеру, любовнику, а не сыну-подростку. Джексона внезапно посетила благодарность за то, что его первая жена вновь вышла замуж, — не потому, что она (очевидно) счастлива, ему с высокой башни плевать на ее счастье, но потому, что она не водит по ночам незнакомых мужчин (таких, как он). Мужчин, что беспрепятственно бродят по дому, где дочь Джексона и Джози бьется в когтях мучительного угрюмого отрочества.

Джексон не дышал, пока не закрыл за собой дверь и не ступил в дымку раннего утра. День может повернуть куда угодно, и не только о погоде речь.

Он нацелил внутренний компас на «Центр города» и потрусил вперед, взяв темп поспокойнее обычного, надеясь обогнать эпическое похмелье. Недавно Джексон вновь начал бегать. Если повезет, если колени выдержат, пробегает все золотые годы и добежит до алмазных.

(— Зачем? — спросила Джулия. — Зачем бегать?

— Перестаешь думать, — бодро ответил он.

— И это хорошо?

— Ну а то.)

Есть и другой плюс: в своем турне по Англии и Уэльсу он обнаружил, что бег — удачный способ осмотреться. Еще до завтрака попадаешь из города в деревню, из городского распада в буржуазный пригород, не сбавляя шага. Отличный метод изучить местный рынок недвижимости. И никто не замечает тебя, рассветного психа, который пытается доказать, что еще молод.

Джексон наконец добрался до «Бест-Вестерна», где и собирался провести ночь, а вовсе не в объятьях незнакомки. Давненько у него не бывало случайного секса. «Полюбишь ли до завтра?» Ой не хотелось бы.

Он вошел в лифт; может, стоит поспать, наверстать упущенное. Встреча с Линдой Паллистер — в десять, от гостиницы рукой подать. Полно времени вздремнуть, принять душ, побриться и позавтракать, размышлял он, входя в номер. Чашка приличного кофе. На текущем этапе даже неприличный сойдет.

Он совсем забыл про собаку.

Пес в тревоге ждал под дверью, будто не знал, кто сейчас войдет. Увидев, что не давешний Колин, бешено завилял хвостом. Джексон опустился на корточки и с минуту потакал собачьему восторгу. Стыдно — бросил пса в одиночном заключении на всю ночь. Если б взял вчера с собой, может, собака бы за ним последила, охранила бы его нравственность — в нужный момент дружески положила бы лапу ему на плечо, посоветовала не пороть горячку: Иди домой, Джексон. Не надо. Скажи «нет», и все.

Он оглядел номер — нет ли маленьких бурых сюрпризов — и ничего не нашел.

— Молодец, — сказал он и, хотя этого ему хотелось, пожалуй, меньше всего на свете, достал поводок, прибавил: — Ну что, пошли, — и расстегнул собаке рюкзак.

* * *

Она пальцем не шевельнула, не пособила бедной крохотуле. Пустите детей и не препятствуйте им. Она все думала о девочке, что пела свою песнь неведения «Вспыхни, звездочка, мигни» в «Меррион-центре», и ее ужасной матери-ехидне. Кортни. «Да заткнись уже нахуй, Кортни». Что с людьми, как они так могут? Эхо отца — детей должно быть видно, но не слышно, Матильда. Он считал, детей должно быть не видно и не слышно. Был другой ребенок, братик, он уже умер, когда Тилли родилась, — все детство она дышала в затылок его тени. В прошлом столько кладбищ, столько детей малых, надгробия — как сломанные зубики. Современная медицина почти всех спасла бы — спасла бы ее брата. Но чтобы спасти маленьких Кортни, одной медицины недостаточно.

Странно: она помнит, как звали незнакомого ребенка, но еле-еле припоминает, как называются обычные предметы. Чайник. Сегодня утром десять минут выжимала из мозга слово «чайник».

— Такая штука, в ней воду кипятят, — беспомощно сказала она Саскии. — Старица. Чай. Чай варится. Понимаешь?

— Старица? — скептически переспросила Саския. Ни слова не поняла.

— «Потанцую с „Матильдой“», — сказала Тилли. — Это меня так зовут, Матильда. Как-то раз бродяга пришел к речной старице, — пропела она — вдруг поможет? — и Саския сказала:

— А… мм… ну да. Конечно.

Хотя бы слово «чай» по делу. Первым она отловила и выволокла из глубин «курицу»:

— Поставлю-ка я эту, как ее, курицу — чайку выпьем, а?

А Саския смотрит, будто у Тилли вторая голова отросла. Мозги у Тилли были да сплыли. Тилли — старица, ничего в башке не варится. Вчера вместо ламп — лилии. Ой, темно-то как, я включу лилии? Не трудятся, не прядут. Над всей Европой гаснут огни. И нелепые слова для простых предметов — занавески, ящики, чашки превращаются в оспки, гипы, гноты. Все слова взбиты в пюре, язык рассеивается, а потом не останется ничего, кроме звуков, а-о-у-ар-ай-и-ар, а дальнейшее — молчанье.

Напугала Тилли девочку. Безумие Лира. Бедная Офелия плывет по течению, держит сумку, а в сумке той ножи, вилки и — вот только сегодня утром — моток красной ленты и вязальная спица, будто Тилли во сне бродила по галантерейной лавке. В репертуарном она играла Офелию. Актер, игравший Гамлета, был мелковат. Зрители в зале ерзали. Ну понятно — хочется, чтоб Гамлет был повыше. Плыви, плыви, лодочка, вниз да по реке.

— А классику ты играла? — на днях спросила она Саскию. — Шекспира?

— Да ни в жизнь, — ответила Саския, словно Тилли предложила ей блюдо с мерзостью.

Саския — это тебе не Падма, Падма добрая, вечно спрашивает, не нужно ли Тилли чего. Так с Тилли обращается, что та порой чувствует себя инвалидом. Инвалид. Не валидна. Всего две буквы, так? Больная или недействительная. Она становится и тем и другим. Лучше смерть, чем безумие. Кто-кто, а Офелия понимала.

Маленькая девочка-вспыхни-звездочка уже перепуталась со всеми прочими бедными крохотулями этого мира. И там же чучела крольчат. И ее собственный потерянный ребенок. Все смешались в одного малюсенького беспомощного младенца, что плачет на ветру. Имя девочки-вспыхни-звездочки ускользнуло, минуту назад Тилли помнила, а теперь… нет, исчезло, куда исчезают все чайники. Ох, батюшки.

Она хотела сказать про девочку-вспыхни-звездочку человеку, который когда-то был полицейским. А той славной девушке она сказала, в этом центре, как его?.. Масса, месса, метрика, «Меррион-центр». У нее тогда своих бед было полно — не сказала, наверное. Зло побеждает, когда добрые женщины опускают руки. Разумеется, кошелек так куда-то и утек. Джулия и Падма одолжили ей денег. Даже Саския дала пять фунтов и сказала: «Чуток продержитесь». У девочки доброе сердце, хотя Тилли слышала, как та жаловалась продюсерам на площадке. Жаба старая. Неряха. Я хочу жить одна. Мечтать не вредно, девочка бедная, они у нас скупцы.

Надо было вмешаться. Вот она подхватывает девочку на руки, выбегает из «Меррион-центра». Сажает ее в машину (если вспомнит, как завести), увозит в коттедж «Синий колокольчик», кормит несчастную малютку болтуньей и этими анжуйскими грушами, которые купила ей Падма, они вкусные. Тилли даже яиц взболтать не умеет. У матери был маленький веничек. Красивый. «Болтунья» — замечательное слово. Болтать по душам. Если б у Тилли была маленькая девочка, Тилли с ней болтала бы. Или с кроликом, бедным бархатным крольчонком, что убегает от лисы или от ружья. Беги, кролик, беги.

Ее размышления грубо прервал настойчивый стук в дверь.

Кто еще явился в такой час? Тилли опасливо приоткрыла дверь. За дверью стояла молодая женщина — вроде знакомая. Тяжело дышит, грудка ходит ходуном. Тонна макияжа. В конце концов под макияжем Тилли распознала Саскию. Та грубо протиснулась в дверь и спросила:

— А Винс дома? — как будто это вопрос жизни и смерти.

— Винс? — сказала Тилли. — Здесь нет никакого Винса, милая.

Надо думать, в коттедже «Синий колокольчик» перебывало много народу — это же для отпускников коттедж. Хотя неясно, с чего бы Саскии их искать. Тут Тилли заметила, что у девушки в руке пистолет.

— Батюшки-светы, — сказала Тилли, — а пистолет-то тебе зачем?

— Снято! — заорал кто-то.

Что снято? — удивилась Тилли. Откуда снято?

* * *

Надо забежать в супермаркет, пополнить запасы. Для начала Трейси загрузила в тележку бананов — удобная пища для маленьких детей. Они бродили по проходам, Трейси нервничала из-за видеокамер, а попутно размышляла, не застрянет ли Кортни в детском сиденье тележки, и если застрянет, что тогда делать; и тут она увидела, как к ним приближается знакомое лицо.

Жена Барри Крофорда. Барбара. Ч-черт. Спросит про Кортни. Из всех супермаркетов во всем мире…

Барбара Крофорд двигалась вдоль рядов овощных консервов, точно ступала по булавкам, а тележку толкала, словно первоклассную детскую коляску. Наштукатуренная зомби на шпильках. Что бы ни творилось внутри, Барбара всегда готова в последнюю минуту получить приглашение на обед у королевы. Безупречный маникюр, безупречный макияж. Шерстяное платье, позолоченная цепочка на поясе, тончайшие чулки, лакированные туфли, черные волосы залакированы сопоставимо. Если б Трейси была убита горем, она бы одевалась в тряпье, размазывала сажу и грязь по лицу, волосы бы свалялись в дреды. Ну, каждому свое. После замужества Барбара много лет работала на «Эйвон». Динь-дон. Может, тебе румяна, Трейси? Они бы чудо с тобой сотворили. Одних румян на чудо не хватит.

На лице у Барбары застыла улыбка — очевидно, приклеена с утра и не снимется ни перед кем ни за какие блага мира. Одно удовольствие оставить такую жену дома. Суровая, вся из правил и обязанностей, рабыня рутины замужем за человеком, в чьей работе рутиной и не пахнет. Это сводило ее с ума. А Барри уводило в пабы и к проституткам. «Долг любого мужика, если он жену любит, — говорил он. — Жена — для миссионерской позы, ты ж ее уважаешь, а шлюхи — забавляться по-всякому». Шлюхи одного хотят — денег, «объяснял» Барри. А жены заставляют платить кровью сердца. Трейси тогда порадовалась, что никому не жена. В основном она благодарила судьбу за то, что одинока: не нужно стареть с человеком, который равнодушно взирает на тебя поверх тоста с мармеладом, а ты гадаешь, о чем он думает на самом деле.

Эти денечки, впрочем, для Барри уже позади. Многое закончилось, когда погиб маленький Сэм.

— Ой блядь, — пробормотала Трейси, глядя, как приближается Барбара. На днях ведь годовщина? Два года. — Блядь, блядь, блядь.

Кортни взглянула на нее в тревоге, личико сморщилось.

— Все в порядке, лап, — сказала Трейси. — Я просто кое-что вспомнила… Барбара! Привет. — Трейси подстроила голос — побольше такта, побольше сочувствия, как полагается с теми, кто пережил утрату. — Как у тебя дела?

Трейси была рядом, когда Барри позвонили, — у него затряслись руки, он уронил телефон. Трейси подняла, сказала «алло», первой выслушала чужие дурные вести.

Барри Крофорд — несчастный старый мерзавец, был и будет, но они с Трейси ладили. Трейси помнит, как родилась Эми, как толпа полицейских пила за младенца в баре. Барри тогда уже детектив-констебль, Трейси еще в форме. (Ну естественно.) Вскоре после того, как поймали Потрошителя. «Женщины снова в безопасности», — сказал ей инспектор за пивом по поводу такого праздника, а Трейси была до того пьяна, что расхохоталась ему в лицо. Можно подумать, убери с улиц одного чокнутого злобного мужика — и все опасности для женщин позади.

— За мою новорожденную дочь! — провозгласил Барри, высоко подняв стакан виски в общем направлении зала. Уже примерно шестой стакан.

— В следующий раз повезет, — сказал какой-то шутник на задах.

Когда у Эми родился Сэм, ее муж Иван был с ней в родильной палате, пропотел все роды с первой до последней минуты.

— Времена не те, — сардонически заметил Барри. — Теперь надо поддерживать. Нынче мужики должны быть как бабы. Спаси нас боже.

— Некоторые из нас становятся мужчинами, за которых мы хотели выйти замуж, — ответила Трейси.

— А?

— Глория Стайнем. Одна из первых феминисток.

— Ешкин кот, Трейси.

— Цитата дня в моем календаре с цитатами дня. Я просто так говорю.

Барри вздохнул и поднял стакан:

— За моего внука Сэма.

Они сидели в пабе в Бингли. Где родился Потрошитель. Надо мемориальную табличку повесить. Уже история Древнего мира. На сей раз за младенца пили только они двое — динозавры, уцелевшие с доисторических времен.

— Если не эволюционируешь, останешься в хвосте, — сказал Барри.

— Если не эволюционируешь — умрешь, — сказала Трейси.

Эми в детстве не крестили.

— Да мы не особо верующие, — сказал Барри.

Но крестили ее после катастрофы, когда она лежала на искусственном жизнеобеспечении. «На всякий случай», — сказал Барри. Цеплялись за соломинки. Эми выкарабкалась, а Сэм нет. Иван валялся в другой палате, мухой в паутине висел на растяжках. Барри и Барбара навестили его лишь однажды — поговорить о том, чтоб отключить красивые блестящие железки и предать Сэма вечности.

— Ты не понимаешь, — сказала Барбара Крофорд в крематории, когда Трейси подошла с соболезнованиями. — У тебя нет детей, нет внуков. Лучше бы на их месте была я.

А родители Трейси — они бы пожертвовали собой ради ее спасения? Большой вопрос. После смерти отца мать подзадержалась, и на излете создавалось впечатление, что без Трейси она не уйдет. У матери ДНК скорпиона, способна ядерную зиму пережить. Но рак в конце концов ее доконал. Никто не вечен, даже Дороти Уотерхаус. Она умерла, пускай бриллианты и тараканы наследуют землю себе на здоровье.

Конечно, Барбара Крофорд права. С Трейси ничего подобного не случалось. Никакой всепоглощающей, нутряной любви, за которую жизнь готова отдать. Может, один раз, с ребенком Кэрол Брейтуэйт в адской квартире в Лавелл-парке. И вот теперь, с этим осколочком человека, что сидит в тележке. Неясно, можно ли назвать это любовью, но, так или иначе, хочется рыдать, и не важно, живы твои дети или умерли.

Эми, дочь Барбары и Барри, не жива и не мертва, зависла посередке. В «учреждении». Часто Барбара к ней ездит? Каждый день? Раз в неделю? Со временем все реже?

Трейси однажды заезжала. В голове сплошной Дисней — Белоснежка, Спящая красавица. Идиотизм, а не система образов. Хотелось это все прекратить, сделать Барри с Барбарой подарок, какого они сами не могли себе позволить. Больше Трейси не ездила. До сих пор перед глазами Эми на свадьбе — танцует с отцом, гигантская юбка подвенечного платья плющится об его черные брюки, у него в петлице комический цветок. Эми замерла навсегда — спящей сказочной принцессой, и у сказки не будет конца, счастливого или же иного. Что там Барри говорил? Потом умираешь, а потом ничего. Хотя, конечно, для этого и умирать не обязательно.

А вот Сэм умер. Разодран на куски в автокатастрофе, за рулем был его отец Иван. Почти втрое превысил ограничение скорости, «гнал, как маньяк», по словам свидетеля. Оказался-таки Иваном Грозным. Зачем Эми с ним поехала, да еще с ребенком? Теперь и не узнаешь, слишком поздно. Ивана посадили ненадолго — судья учел тот факт, что Иван «уже заплатил слишком высокую цену за день, о котором будет жалеть до конца жизни».

— Херня, — высказался Барри.

Невыносимо было смотреть на Барри Крофорда, когда он шел по проходу в церкви, спотыкаясь под весом белого гробика.

— Тяжелый, — сказал он потом Трейси, — а внутри ведь такой малыш.

Глаза красные, омыты виски. Бедный ты ублюдок. Годом раньше по тому же проходу он вел дочь к жениху. Ивана скоро выпустят. Может, Барри его убьет, едва тот ступит в мир свободных людей. Порой Трейси подумывала убить Ивана самой, ради Барри. Секретная операция. Почти не сомневалась, что провернет идеальное убийство, если подопрет. У всех внутри убийца, ждет, когда выпустят на волю, просто одни терпеливее других.

— Как дела? — переспросила Барбара, словно вопрос требовал серьезных размышлений, а не вежливого ответного приветствия. — Ой, ну так, — неопределенно ответила она, взяла банку горошка и уставилась на нее, будто инопланетянин только что вручил ей сей предмет со словами: «Вот чем мы питаемся на нашей планете».

Накачана транквилизаторами под завязку, ну еще бы. А куда деваться? По поводу Кортни в тележке ни слова не сказала — кажется, и не заметила. Трейси уже приготовила тарахтелку — Опека, работа теперь полегче, решила принести пользу, — но тарахтелка не пригодилась.

Барбара поставила банку на полку и взмахнула рукой, точно хотела что-то сказать, но слова бежали.

Пора сматываться.

— Ну, — сказала Трейси, — приятно было повидаться. Передай привет Барри.

Не сказала: «Вчера вечером я звонила Барри. Он был с мертвой женщиной». Барри как-то сообщил Трейси, что предпочитает мертвых, — они не огрызаются. «Шучу, шучу, — прибавил он. — Господи, женщины, что с вами такое? Чувство юмора не отрастили?» — «Очевидно, нет», — ответила Трейси.

— Ну — сказала она Барбаре, — мне пора.

— Да, — пробормотала та.

Глаза ее запнулись о Кортни — Барбара слегка попятилась.

— Нянчу вот, — пояснила Трейси, развернула тележку в три приема и помчалась по молочному отделу, заполошно хватая пакеты молока и йогурты, будто коровы вот-вот выйдут из моды.

Девочка между тем где-то стянула пачку печенья «Джаффа» и теперь тихонько его уничтожала.

— Магазинная кража — это преступление, — сообщила Трейси.

Кортни протянула ей пачку.

Трейси взяла два печенья и запихала в рот:

— Спасибо.

— Пожалуйста, — ответила Кортни.

У Трейси оборвалось сердце. У кого ребенок учился манерам? Вряд ли у Келли Кросс.

— А теперь чем хочешь заняться? — спросила Трейси.

У Кортни такое лицо, словно ей никогда не приходилось выбирать, — Трейси поступит иначе. Даст ребенку выбор. Даст ребенку шанс. Даст шанс им всем.

21 марта 1975 года

Восемь вечера. Китти замерзла и пошла наверх за кардиганом. Сквозняк, ветер ищет любую щель, хочет в дом. Ветер так дождливо стонет / Город в этом стоне тонет. Кто написал? Литература Китти всегда была чужда. Некогда была «музой» одного писателя. Сейчас никто, пожалуй, и не вспомнит имя. В свое время был знаменит, хотя скорее стилем жизни, чем творчеством. Изменял направо и налево и пил с завтрака до отбоя. Пьянство и блядство, говорил, Права Мужчины. Она была его очередным трофеем, «муза» — изящное словцо, обозначающее любовницу. Жил в Челси, а жену и троих маленьких детей упрятал в какую-то глухомань.

Она была очень молода, в самом начале своей карьеры, а он порой хотел от нее такого, что у нее глаза на лоб лезли. Иэну никогда об этом не рассказывала. Китти содрогнулась. В спальнях холоднее всего. Батареи наверху отключены, Иэн считает, спать в теплой комнате вредно для здоровья. Вечно распахивает окна, Китти вечно затворяет. Не спор — просто у них разные мнения. Компромисса тут не добиться, правильно? Окно либо открыто, либо нет.

Она вынула из комода кашемировый кардиган верблюжьего цвета, грациозно в него завернулась. Это и звучит у нее в голове: Китти Уинфилд грациозно завернулась в кашемир. И так с самого детства. Комментирует. Делает шаг наружу, наблюдает за собой, еще чуть-чуть — и выход души из тела. То балет, то чечетка, то риторика, то этикет; мама говорила, Китти предуготовлена особая судьба. Каждое Рождество — роль в городской пантомиме, обещание в воздухе. Выросла в Солихалле, годами избавлялась от акцента. В семнадцать лет решила, что пора поискать счастья в Лондоне. Какая «многообещающая» девочка захочет остаться в западных Центральных графствах в 1962 году? Дебютантке Кэтрин Гиллеспи предуготовлено великое будущее.

Она приехала в столицу, поступила на дневное в танцевальную школу (за учебу платила мама), а спустя неделю к ней на улице подошел человек и сказал: «Вам когда-нибудь говорили, что из вас получится прекрасная фотомодель?» Она думала, он шутит или задумал грязное, мама всю жизнь предостерегала ее от таких мужчин, но выяснилось, что нет, все кошерно, он и впрямь из агентства. Не успела глазом моргнуть, а она уже не Кэтрин — она Китти. Хотели обойтись без фамилии, одним словом, как Твигги, но не задалось.

Мама умерла в начале года. Китти Уинфилд стояла подле могилы матери и беззвучно плакала. Рак легких, ужас. Китти вернулась в Солихалл, ухаживала за ней. Не знала, что хуже — смотреть, как умирает мама, или вспоминать свое многообещающее прошлое. Мамину смерть переживала мучительно. Глупо, они ведь почти и не виделись.

Быть моделью гораздо проще, чем танцевать. Нужны красивый скелет и некий стоицизм. Никогда никаких вульгарностей, никакой обнаженки. Прелестные черно-белые портреты, знаменитые фотографы. Крупные модные снимки во всех журналах, один раз — на обложке «Вог». Некоторое время ее звали «лицом шестидесятых». Имя до сих пор помнят. Икона шестидесятых Китти Гиллеспи, где-то она теперь? Только на прошлой неделе журналист из воскресного приложения разыскал, позвонил, хотел взять интервью, расспросить о ее «безвестности». Иэн вежливо отбился.

К 1969-му все закончилось. Познакомилась с Иэном, променяла яркие прожекторы на безопасность. На устойчивость. Положа руку на сердце, никогда об этом решении не жалела.

Конечно, хотела стать кинозвездой, но, правду сказать, играть не умела, хоть ты тресни. Китти Гиллеспи появилась на съемочной площадке, и все засияло. Увы-увы. Смотрелась великолепно, но ни слова не могла сказать. Деревянная как доска. Сыграла крошечную роль в кино, нервный авангардный фильмец с неоднозначным рок-певцом в главной роли. Весьма богемно. Китти валялась на диване, вся такая в тумане от секса и наркотиков. Единственная реплика: «Ты куда, деточка?» Сейчас едва ли кто помнит фильм и никто не помнит, как играла Китти. Слава тебе господи.

Рок-звезда смеялся и говорил: «Ты работу все же не бросай». Они один раз переспали — почти предсказуемо. De rigueur как выразился рок-звезда. Временами она думала, что, когда состарится и все остальные умрут, она напишет автобиографию. Во всяком случае, о жизни в те годы. Над повествованием о ее жизни после замужества люди будут засыпать со скуки.

В кино она снялась через год после того, как бросила писателя. Почти два года провела под его чарами — ее как будто в заложниках держали. Возраст-то какой, надо веселиться с друзьями, наслаждаться всем тем, чем наслаждались сверстницы. А она наливала ему выпивку, облизывала его эго и читала его занудные рукописи. Со стороны казалось, что это шикарно и по-взрослому, но это лишь со стороны. Была все равно что нянькой, которой то и дело приходилось заниматься грязным сексом. Он был почти на двадцать лет старше и устало раздражался, если она не понимала, о чем он говорит, а такое случалось регулярно.

Китти села к туалетному столику, вытащила сигарету из серебряного портсигара. На крышке выгравированы ее инициалы, внутри тоже гравировка — послание от Иэна на день рождения: «Китти, моей самой любимой женщине на свете». Знаменитый писатель однажды подарил ей зажигалку, на которой было выгравировано что-то непристойное на латыни. «Катулл», — пояснил он, переведя. Как неловко! Зажигалкой Китти никогда не пользовалась — вдруг какой-нибудь знаток латыни разглядит. Она гораздо стыдливее, чем принято считать. Утром, уйдя из писательского дома, она пришла на набережную Виктории и швырнула зажигалку в Темзу. Обнаженную Китти Гиллеспи привязали к кроватному столбику и унизили. Всему есть пределы. И к тому же он от нее устал, ее место в его постели и вообще подле него заняла какая-то шведская поэтесса, «умная женщина», сказал он, будто Китти глупа. Вскоре он пережил ужасную трагедию, и Китти поневоле жалела этого человека, совершенно не умевшего переживать драмы, в центре которых находился не он сам.

Насколько лучше теперь — прелестная докторская жена, прелестный дом в прелестном Харрогите, смотрит в зеркало у себя в спальне, видит прелестную белую шею, и на коже мерцают прелестные, прелестнейшие жемчуга. Китти Уинфилд заправила выбившийся локон за аккуратное ушко. Вздохнула. Иногда хочется свернуться клубком на полу и забыть про весь мир. Китти Уинфилд открыла пузырек снотворного, которое прописал ей супруг.

Она затушила сигарету, подновила помаду, «Шалимаром» спрыснула тонкую, исчерченную венами кожу на запястьях. Бледные-бледные шрамы, тонкие браслеты, словно белые ниточки, там, где она резала, — уж сколько лет прошло.

Иэн внизу читает медицинский журнал, слушает Чайковского. Скоро зайдет в кухню, сделает им обоим по чашке чего-нибудь молочного. «Мы с тобой как старые Дарби и Джоан», — смеялся он.

Такая бескрайняя пустота внутри, там, где должен быть ребенок. «Вы не сможете зачать», — сказал ей на консультации гинеколог в Лондоне, незадолго до того, как она вышла за Иэна. Иэн работал в больнице на Грейт-Ормонд, они познакомились в «Фортнуме и Мейсоне». Он покупал шоколад матери на день рождения, она пряталась от дождя, он позвал ее выпить чаю с булочками в ресторан «Фонтан», и она подумала: а что мешает?

— Хотите, я поговорю с вашим женихом? — спросил гинеколог. — Он ведь тоже медик? Или сами поговорите?

Они вежливо шифровали беседу. Хочет ли Китти, чтобы гинеколог объяснил Иэну, как «некая медицинская процедура, которую она прошла в молодости, лишила ее возможности зачать ребенка»? Но ведь Иэн врач, он захочет узнать подробности и уж наверняка сообразит, что это была за «медицинская процедура». Китти Гиллеспи накрылась белой простыней и раздвинула ноги.

Уйдя от писателя и выбросив неприличную зажигалку в Темзу, она обнаружила, что беременна. Сделала вид, что это неправда, понадеялась, что само рассосется, но не рассосалось. Понимала, что писателю ее положение до лампочки, да оно и к лучшему. Пять месяцев тянула, затем пошла на аборт. Фиби Марч порекомендовала врача. «Он тебя подчистит, — сказала. — К нему все девушки обращаются, ерунда, все равно что к зубному сходить».

И он не вязальной спицей ковырял посреди обшарпанной квартирки в задрипанном проулке. Кабинет на Харли-стрит, дежурная в приемной, цветы на столе. Щуплый человечек, крошечные ступни; ступни всегда замечаешь. Ну-с, мисс Гиллеспи, раздвиньте, пожалуйста, ноги. Даже сейчас как вспомнишь — вздрогнешь. Думала, будет по-деловому, безболезненно, но вышло кроваво. Он задел артерию, она чуть от кровопотери не умерла. Отвез ее в ближайшую больницу, велел выйти из машины у входа в отделение скорой помощи.

В больнице ее навестила Фиби, принесла жизнерадостных нарциссов.

— Не повезло тебе, — сказала, — но избавилась, и то хорошо. Мы с тобой, дорогая, рабочие лошадки, мы должны принимать тяжкие решения. Все к лучшему.

Фиби теперь играет Клеопатру в Стратфорде. Они с Иэном ездили смотреть, часто бывали на юге, оставались на выходные, жили в приятной гостинице при пабе. Так и не сказала мужу, что давно знакома с Фиби. До сих пор вспоминает человечка с Харли-стрит. Его крошечные ступни. Наверняка презирал женщин. Поломал ей нутро навсегда.

Зашивать ее приехал сердитый шотландец — вызвали из Суррея, прямо с поля для гольфа.

— Дура ты, дура, — сказал он. — Боюсь, до конца дней своих будешь расплачиваться. — Но полиции не стукнул — суров был, но не бессердечен.

Она сказала Иэну, что не может зачать, — это ведь честно. Сказала, что «проблема с трубами», дефект, а он ответил: «Ты у каких врачей была, у кого консультировалась?» — а она сказала: «У лучших. В Швейцарии», и тогда он сказал: «Мы еще проконсультируемся», и она ответила: «Пожалуйста, милый, не дави на меня, это невыносимо». Он был ощутимо старше, говорил, что всегда мечтал о сыне, учить его играть в крикет и все такое. «Надо бы тебе на ком-нибудь другом жениться», — сказала Китти накануне свадьбы, а Иэн ответил: «Нет». Ради нее он готов был пожертвовать всем, даже детьми.

— Эй, там, наверху, ты жива?

— Прости, милый, стала комод разбирать, увлеклась. Уже иду.

Китти Уинфилд встала из-за туалетного столика и спустилась к мужу. Впрочем, не успела — позвонили в дверь. Она глянула на часы — прелестные, тонкие, золотые, Иэн подарил на Рождество. (Без гравировки.) Почти девять. В такой час гости к ним не ходят. Она вышла на площадку, глянула через перила — Иэн открыл дверь, внутрь дохнуло ледяным мартом. Услышала, как Иэн сказал:

— Господи боже, Рэй. Что случилось?

Китти Уинфилд на цыпочках сошла по ступеням. Рэй Стрикленд стоял на пороге с маленьким ребенком на руках.

* * *

Джексон и не думал, что прогулка с собакой сожрет столько времени. Вернулся в гостиницу, под душем смыл с себя ночные улики — гляди-ка, опаздывает, опять бегом бежать. Собаку придется взять с собой — нельзя ведь, чтоб ее нашли, когда придут убирать номер. Девушка придет убирать. Старомодное словоупотребление. Служанка, девственница. Его сестра была девушкой. Девой младой. Из других времен, когда девушки хранили свое девичество, как сокровище.

Он расстегнул рюкзак.

— Ну что, залезай. — Он и не догадывался, что собаки умеют хмуриться.

Во рту как будто мышь ночевала. Или несколько мышей. В лифте висело зеркало, и по пути в вестибюль Джексон второй раз за день узрел свой довольно беспутный облик. Вряд ли он произведет благоприятное впечатление на Линду Паллистер. («С каких это пор тебя такие вещи беспокоят?» — спросила Джулия. Та, что обитала у него в голове.) Без четверти десять утра, а день уже чрезмерно длинен. Когда он выходил из лифта, женщина в деловом костюме, дежурившая за стойкой портье, глянула на него подозрительно. Он слегка ей помахал, а-ля королева-мать. Она в ответ насупилась.

Сэндвич с беконом из грязной забегаловки на кратком пути к Линде Паллистер слегка поправил ему здоровье. Джексон отодрал кусок и отправил в рюкзак собаке.

Всю его ночь по Гринвичу — весь свой новозеландский день — Надин Макмастер молчала. Если Линда Паллистер не просветит его касательно происхождения Надин Макмастер, непонятно, куда дальше. Генеалогическое древо — фрактал, ветвится до бесконечности. Джулия, наследница среднего класса, прослеживала свою историю аж до Ноева ковчега, а Надин Макмастер не досталось даже голых корней.

Появилась молодая женщина — может, секретарша, функции неочевидны, — и сказала:

— Мистер Броуди? Меня зовут Элинор, я вас провожу к Линде в кабинет.

Уже лучше. Вчера он не продвинулся дальше приемной, где ему сообщили, что Линда Паллистер не сможет с ним увидеться. У Элинор было невзрачное лицо и вислые волосы, явно не признававшие укладку. А еще фантастические ноги — на ней они как-то терялись. Просто говорю, ни капли не сужу, про себя сказал Джексон, обороняясь от чудовищного строя.

В руках он держал папку. Приобрел вчера в лавке, где все по фунту. Давным-давно, еще в военной полиции, Джексон узнал, что папка в руках означает, что человек обладает неким официальным статусом, авторитетом, а может, и представляет угрозу. На допросах папка означала, что у тебя есть сведения о подозреваемом — сведения, которые ты вот-вот используешь против него. Правда, напомнил он себе, Линда Паллистер не подозреваемая. И мы больше не в армии, думал он, шагая по коридору следом за точеными ножками Элинор. Папка была пластиковая, цвета убийственно розового неона, какого не встретишь в природе, — это несколько подрывало авторитет. Внутри — ничего и близко официального, лишь тоненький путеводитель Национального треста по Сиссингхёрсту и данные агентства недвижимости о крытом соломой коттедже в Шропшире, который недолго, кратчайший миг, щекотал фантазию Джексона.

Элинор оказалась болтушкой, что Джексон отметил довольно утомленно, — сказывался недостаток кофеина. Остановилась у двери, постучала. Не ответили, и она громко произнесла:

— Линда? К тебе мистер Броуди.

Линды не было, и Элинор растерялась.

— Не волнуйтесь, я подожду у кабинета, — утешил Джексон.

— Схожу ее поищу, — сказала она и убежала.

Прошло двадцать минут — ни Линды, ни Элинор. Невредно по-быстрому заглянуть в кабинет таинственно исчезнувшей Линды Паллистер. Раз уж Джексон наделен властью розовой папки.

В кабинете бардак. На столе гнездилась всякая всячина: кривые сувениры — похоже, детские поделки, ручки, скрепки, книги, бумаги, сэндвич из «Маркса и Спенсера», так и не распакованный, хотя упаковали, судя по дате, вчера. Тут и там валяются пачки документов и папки. Не самая аккуратная женщина на свете.

Рядом с сэндвичем — раскрытый ежедневник с назначенными встречами. Все сегодняшние, включая Джексона, перечеркнуты — м-да, вряд ли хороший знак. Он лениво полистал ежедневник — просто так, ничего не надеясь найти («Перестань копаться в моих вещах!» — заорала Марли, застав его за чтением своего дневника).

Вчерашняя встреча с Джексоном в два часа дня, которую Линда Паллистер отменила («Дж. Броуди»), старательно вычеркнута, как и все встречи после «Б. Джексона» в десять. Странное совпадение имен. Два Джексона. Перепутала имена или этот другой Джексон до того ее расстроил с утра пораньше, что она отменила всех?

Первую встречу Джексон назначил по телефону. Не сказал, что он частный детектив, поскольку, твердил он себе, никакой он не детектив. Вот этот клиент, и все. («Ага, правдоподобно», — отметила воображаемая Джулия.)

Поначалу Линда Паллистер разговаривала совершенно нормально, была любезна и деловита (вопреки состоянию своего кабинета). Упоминание Надин Макмастер ее не смутило — Надин ей писала, спрашивала о пропавшем свидетельстве о рождении, — имена Джона и Энджелы Костелло тоже действия не возымели, но, едва он помянул доктора Иэна Уинфилда, Линда Паллистер как будто слетела под откос:

— Кто?

— Иэн и Китти Уинфилд, — сказал Джексон. — Он был врачом в Святом Иакове. Она фотомодель, Китти Гиллеспи. Приемные родители Надин Макмастер.

— Они… — И она осеклась.

Джексон удивился, но решил, что все недоразумения рассеются, как только они с Линдой Паллистер поговорят. Надеялся, к примеру, что она объяснит, отчего же не существовало никаких Джона и Энджелы Костелло.

Надин Макмастер потянула за ниточку, и ткань ее жизни, такая, казалось бы, подлинная, стала распускаться. Но ведь откуда-то я произошла, писала она. Все откуда-то произошли! Пора ей завязывать с восклицательными знаками, решил Джексон, — они уже смахивают на панические вскрики. Похоже, беззаботная Надин Макмастер погружалась в экзистенциальные размышления о природе личности: кто мы такие, если вдуматься? Чуточное подозрение, большего и не надо, — и оно потихоньку сгрызает все, во что ты верил.

Многие агентства по усыновлению растеряли архивы, утешил он. Пусть так, но ведь не Королевский суд, правда? Надин не упала с небес готовой двухлеткой. Ее родила какая-то женщина.

Я как будто на самом деле и не существую! Я запуталась!

Мы с тобой два сапога пара, подумал Джексон. Прошлое Надин Макмастер — сплошь тени и эхо, словно в ящик с туманом заглядываешь.

Пес дрых без задних лап в рюкзаке на полу. Или помер. Джексон легонько его пнул, и рюкзак заерзал. Джексон вспомнил утреннюю женщину. Обычно ему не приходится проверять, живы ли наутро его любовницы. Он расстегнул рюкзак, собака устало приоткрыла один глаз и отчаявшимся заложником покорно воззрилась на Джексона.

— Прости, — сказал тот. — Мы потом сходим погулять.

Сэндвич — с яйцом и кресс-салатом. Джексон такие не любит, но до того проголодался, что даже яйцо с салатом аппетитны. Алкоголь и дальнейшее моральное разложение плохо спружинили на вечерней тарелке пасты из ресторана на Хидроу. Сэндвич с беконом исчез в челюстях похмелья. Где-то часы пробили одиннадцать. Похоже на башенные — в Лидсе как-то неуместно. Наверное, про Джексона все забыли.

Он сдался и на обороте визитки черкнул записку в смысле «Я здесь был». Эти визитки — «Джексон Броуди, частный детектив» — он заказал несколько лет назад, отправляясь в одиночное странствие. Тираж — тысяча. Какой оптимизм. Роздал не больше сотни — чаще всего забывал, что они у него есть.

Он положил визитку на сэндвич — будем надеяться, Линда Паллистер заметит. Вчерашние яйцо с салатом лежали на фотографии — под коробкой с сэндвичем почти не видно. Фотография скакала вверх-вниз, кричала на Джексона, рвалась на свет божий. Когда он убрал сэндвич, фотография чуть не прыгнула ему в руки. Без рамки, потрепанная, старый снимок. Джексон его прежде не встречал, но девочку эту видел как пить дать. Вздернутый нос, веснушки, старомодная отливка пухлых черт — один в один Надин Макмастер на первой фотографии в Новой Зеландии. На верхнем краешке остался след — прежде снимок к чему-то цеплялся ржавой скрепкой.

Снимали на пляже. В Великобритании, судя по тому, как закутан ребенок. От холода вот-вот околеет, но улыбается от уха до уха. Два хвостика на висках — такие тугие, что девочка аж косит. Противозаконному ребенку первым делом обрезаешь эти длинные волосы — новая прическа, маскировка. Ершистая мальчишеская стрижка. Новая прическа, новая одежда, новое имя, новая страна.

Он бы поклясться мог, что на фотографии Надин Макмастер. Посмотрел на обороте. Ничего. Ни полезного имени, ни даты, увы, и, однако, внутри что-то закопошилось — он помнил это ощущение по работе в полиции. Реакция собаки на кость, детектива — на крупную жирную улику. Он не знал, что означает эта фотография, но понимал, что она невообразимо важна. Об этичности кражи он раздумывал ровно две секунды, затем сунул снимок в бумажник. Фотоулики — мало ли, вдруг пригодятся.

Воодушевившись открытием и руководствуясь теорией о том, что улика не приходит одна, Джексон зарылся в бумажные завалы на столе Линды Паллистер. Ничего. Никаких признаков Уинфилдов или Костелло. Он залез в ящики стола. Опять бардак и хаос. Но в последнем ящике — вечно так, последний ящик, последняя дверь, последняя коробка — нашелся еще один предмет, рвавшийся на свет из темноты.

— Эврика, — пробормотал Джексон.

Папка, старая, из манильской бумаги, а снаружи — маленькая ржавая скрепка, того же размера, что и след на фотографии девочки с тугими хвостиками. Инстинктивная ловкость рук не подвела — Джексон сунул папку в свою, неоново-розовую. Прямо как шпион, обнаруживший секретное досье. И успел в последний миг — ибо наконец на сцену вновь выступила Элинор, обладательница роскошных ног и неказистого лица. Он заметил ее гримасу — неприязнь и растерянность, которые затем смешались в некий загадочный коктейль. Обычно так гримасничали женщины, знакомые с ним подольше.

— Ой, — сказала она. — Вы еще не ушли. И даже вошли.

— Мисс Паллистер так и не появилась, — сказал он, разводя руками, точно фокусник, — мол, нету Линды Паллистер, и в карманах нету, я тут ни при чем; Элинор поморщилась. — Вы видели ее сегодня утром? — кротко осведомился Джексон.

Элинор сморщилась еще сильнее. Таким лицам идет только равнодушие.

— Не помню, — ответила она.

— Может, заболела, — сказал Джексон. — Может, это из-за сэндвича, который она не съела.

В гримасе Элинор проступила угроза. Джексон отбыл, пока его не превратили в камень.

Он ретировался в ближайшее кафе, маленькую итальянскую забегаловку, — решил, что там умеют варить кофе, и не разочаровался. Сел за столик в углу и за двойным эспрессо принялся разглядывать украденные трофеи.

Тонкий картон манильской папки был мягок и от старости пушист. Вот какими папки были раньше — до того, как переродились неоново-розовым пластиком. Он таких в свое время видел во множестве. Само собой, в наше время безбумажных офисов даже розовый неон — анахронизм. Судя по диккенсовским горам бумаг в захламленном кабинете, Линда Паллистер о безбумажных офисах и не слыхала. У нее там маленького ребенка можно спрятать — или собаку, — а потом искать несколько дней.

Он открыл потрепанную бежевую папку, ожидая сюрприза — улики, тайны, хотя бы обрывка скучной бюрократии, — но сюрприз оказался иным: папка была пуста. Джексон перевернул ее и потряс — мало ли.

Впрочем, невзирая на пустоту, папке было что сообщить. В левом верхнем углу приклеен маленький ярлык, отпечатанный на машинке. Пишмашинки больше не в ходу — все равно что найти следы первобытной культуры, обитателей потерянных времен. «Кэрол Брейтуэйт», — прочел Джексон. «Соцработник: Линда Паллистер» — и дата, 2 февраля 1975 года. Наверное, Линда Паллистер была совсем молода. В 1975-м Джексону было пятнадцать — годом старше, чем его дочь сейчас. Шел по кривой дорожке, прогуливал школу, воровал по мелочи, слегка хулиганил, топил добрый корабль «Вулвортс». Давно дело было.

А снаружи на папке, на сей раз поблекшей черной авторучкой, значилось: «Констебль Трейси Уотерхаус» — и другая дата, 10 апреля 1975-го. И номер телефона — тех времен, когда в стране еще не поменяли коды. Тот же год, когда удочерили Надин Макмастер. Свидетельство об удочерении — то самое, которого официально не существует, — датируется апрелем. Надин его отсканировала и прислала Джексону вместе со свидетельством о рождении, которого тоже не существует официально. Похожи на правду, даже если и фальшивые, хотя, пожалуй, по сканированному изображению не скажешь наверняка. У фальшивой жены Джексона было вполне подлинное на вид свидетельство о рождении — не так уж трудно добыть.

В ежедневнике Линда Паллистер записала: «Позвонить Трейси Уотерхаус», а вот и имя Трейси Уотерхаус тридцатипятилетней давности. Джексон вынул фотографию из бумажника, поглядел на толстую здоровую девочку с тугими хвостиками. Скрепка с папки идеально наложилась на ржавый отпечаток на фотографии — Джексон так и знал.

Шрёдингер, кто он ни на есть, его кошка и все прочие, кому тоже неймется, забрались в ящик Пандоры и увлеченно вяжут там гордиев узел. В черепе закопошилась головная боль — новая, приятельница той, что заявилась раньше.

* * *

Странно, удивлялась Трейси, что на этих так называемых игровых снарядах дети не гибнут толпами. Люди (родители), очевидно, пребывают в блаженном неведении относительно угрозы для маленьких тел, когда они непристегнутыми взлетают высоко-высоко в небо на качелях, или для тех же тел, ростом муравью по колено, когда они съезжают с горки. Кортни поразительно беспечна — ребенок, который ни о чем не печется, опасен.

Другие дети на площадке вопили, визжали и хохотали, Кортни же, точно маленький и упрямый испытательный манекен, вознамерилась попробовать на прочность все, включая себя. Вероятно, об удовольствии и речи не шло. Дети, пережившие насилие — а насилие бывает разное, — нередко закрыты и отгораживаются от любых радостей.

Опять выдался прекрасный денек, на поле боя Раундхея уже вышли войска отдыхающих — полуголые белые тела валяются трупами на зеленой траве, люди стараются урвать чуток солнца и глоток свежего воздуха. Что такое парки? Пространство для вдоха тем беднякам, что шесть долгих дней торчали на фабриках. Бедные детки, рабы механики, чьи маленькие беспомощные легкие забиты влажной шерстью.

Может, прийти сюда — безумная идея, они на виду у всего света и его супруги, но с другой стороны — как еще спрятать ребенка? Только на виду, на игровой площадке, в толпе родителей и детей. Люди похищают детей из парков, а не водят в парки. И к тому же Келли Кросс при свете дня ни за что не пойдет в Раундхей. Кроме того, спорила Трейси со своим рассудком, полезно поучиться быть родителем на публике. Рано или поздно придется выйти в свет (и к его супруге) в роли матери, ну и вот пожалуйста — Имоджен Браун качает дочку Люси на качелях, раскручивает на карусели и помогает разбираться в многообразии механизмов, для которых у Трейси и названия-то нет, потому что в унылых парках ее детства таких сроду не бывало.

Трейси вздохнула с облегчением, когда Кортни слезла с гигантской курицы на пружинных ногах и объявила:

— Я есть хочу.

Трейси глянула на часы — и пятнадцати минут не прошло. А как будто много часов. Она протянула Кортни банан.

— Нормально? — спросила она, когда банан исчез, и Кортни серьезно показала палец: «во!».

Экономила слова — оно и понятно. Может, в детстве кажется, если использовать все слова сразу, ничего не останется на потом.

Трейси вытерла зеленую личинку сопли, выползшую у Кортни из носу, и похвалила себя за то, что купила в супермаркете одноразовых платков. Из бездонной сумки она выудила трупик пончика, купленного в «Эйнслиз» миллион лет назад, разломила пополам, и они с Кортни съели его, сидя на траве. («Сладкое? До обеда?» — осведомился голос матери у Трейси в голове, и Трейси про себя ответила: «Да-с. И что ты с этим сделаешь, корова старая?»)

Дожевав, Кортни рьяно вылизала пальцы, снова молча показала Трейси «во!», а затем достала из рюкзачка свои сокровища и одно за другим выложила на траву, дабы полюбоваться:

потемневший серебряный наперсток

китайскую монетку с дыркой посредине

кошелек с улыбающейся мартышкой

снежный шар с топорной пластмассовой моделью парламента

ракушку в форме трубочки с кремом

ракушку в форме шляпы кули

целый мускатный орех

сосновую шишку

Сосновой шишки прежде не было, отметила Трейси. Любопытно, откуда взялась. Похоже на эту игру, в детстве на праздниках играли, — надо запомнить, что лежит на подносе. Таких праздников, наверное, теперь не устраивают. «Прицепи ослу хвост», «передай посылку» — чей-нибудь папа дежурит у проигрывателя и ставит иголку на «Сбежавший поезд» или «В Букингемском дворце караул сменили». Теперь все ходят в «закрытые игровые зоны» — «Негодники» и «Шутники» — и там бесятся. Трейси однажды вызвали на такой праздник в Брэдфорде. Думали, ребенок потерялся, а он нашелся на дне ящика с шарами — никто не заметил. Все нормально было с ребенком, живой, здоровый и брыкался буквально. Рай педофила.

Трейси взяла ракушку в форме трубочки с кремом и покатала в ладони. В детстве отец по пятницам, по дороге домой с работы, из ратуши, покупал три трубочки с кремом в кондитерской Томсона в Брэмли. Трейси не помнила, когда в последний раз ела трубочку, когда прижимала раковину к собственной ушной и слушала море. Где-то посреди этих воспоминаний Кортни потихоньку забрала у нее раковину и теперь снова паковала свои сокровища.

— Да, ты права, — вздохнула Трейси. — Может, пикник? Не дай нам боженька десять минут прожить без еды.

Из багажника она приволокла старое клетчатое одеяло. Расправила его, разложила фураж из супермаркета — роллы с тунцом, пакетики яблочного и апельсинового сока, пачки чипсов и батончик «Кэдбери», каковой — сочла Трейси — аннулировался пакетиком морковных палочек. О таком пикнике (пожалуй, без морковных палочек) она мечтала в детстве — а вовсе не о яйцах вкрутую и не о подмокшей белой булке с тонким слоем паштета, которую мать неведомо зачем оборачивала влажным латуком. Этот убогий провиант они брали с собой в воскресные поездки в семейном «форд-консуле» — в Хэрвуд-хаус, в Бримэм-Рокс или в «края Бронте», как фамильярно называла их мать, которая в жизни не прочла ни одной книги ни одной Бронте, да и вообще никаких книг не читала, если их ей сначала услужливо не пересказал «Ридерз дайджест». Ближе всего к пасторскому дому они подобрались однажды, остановившись в деревушке Хоуорт, где отец купил сигарет.

Вспоминаешь эти воскресные поездки, а в голову неизбежно приходит и другое — как кокаешь вареное яйцо, снимаешь мембрану с плотной сероватой массы под скорлупой. Бэ-э, тошнит. И еще вдруг всплыло, как отец иногда забрасывал в рот целое яйцо, точно фокусник, и маленькая Трейси отчасти ждала, что вместо яйца появится голубь или гирлянда флажков. Они однажды видели такое на летней ярмарке в Бридлингтоне. Главным номером программы значился Ронни Хилтон, чей расцвет давно миновал, но все-таки он йоркширец, есть чем гордиться.

Отец Трейси был ветераном войны, служил в «зеленых Говардах», высадился в Нормандии, на пляже Голд. Наверняка много чего повидал, но, если и так, помалкивал. Иногда война людям не впрок. Родился в Дьюзбери. Мировая столица шодди. Кое-что понятно о текстильном городке, если он даже на второй сорт не замахнулся, предпочел низкокачественные ткани из тряпья и обрывков. Грязное это дело, шодди. Город, где женщины теперь накачивают наркотой и похищают собственных детей, чтоб денег сшибить. Потрошителя поймали в Шеффилде, а допрашивали в Дьюзбери. Обычный патруль, удача Сатклиффа истощилась, а к полиции запоздало возвращалась. Трейси помнила, как стояла в лавке на углу, покупала себе и напарнику чипсы и шоколадки. На дежурстве. У мужика за прилавком работало радио, и, когда сообщили новость, он заорал: «Его поймали, Потрошителя вашего поймали!» Сын выходцев из Бангладеш — Трейси не винила его за то, что не признавал Сатклиффа своим. Где была во время прочих важных мировых событий, уже забыла (наверняка перед ящиком, новости смотрела), хотя падение второй башни Всемирного торгового центра видела в телемастерской, покупала кабель для DVD-плеера. А должен был идти «Обратный отсчет».

В день свадьбы Чарльза и Дианы — Трейси хотела посмотреть репортаж (но ни за что бы не призналась) — она координировала обыск домов после так называемого убийства чести, жертва — женщина из Брэдфорда. Сказочная свадьба.

А девочка бывала на море?

— Ты бывала на море, Кортни?

Кортни, набив рот роллом с тунцом, потрясла головой, затем кивнула.

— И да и нет?

— Да, — пробубнила Кортни.

— Да?

— Нет.

Непостижимо. Они поедут на море. И будут пантомимы, и цирки, и парижский Диснейленд. Они поедут на море, поплещутся в волнах. Осторожно. До появления ребенка Трейси думала бы: море, песок, пляж. А теперь воображает, как маленьких детей уносит, точно пробки в цунами. И не стоит забывать, что на среднестатистическом британском пляже разумно ожидать высокий процент педофилов — выходят на свет божий, наслаждаются жизнью. Опасайся одиноких мужчин на морском берегу, в бассейнах, у школьных ворот. Игровые площадки, ярмарки, пляжи — педофильские пастбища. Вроде бы самые невинные места. Если б люди знали. А девочка знает? Может, к мысленно составленному списку врачей нужно прибавить психотерапевта? Или хватит свежего воздуха, зеленых овощей и любви Трейси (пусть дилетантской и преступной)? Хороший вопрос. Почему ребенок был у Келли, если Келли не ее мать? Келли присматривала — какой-нибудь злодей поручил? И девочка привыкла, что взрослые передают ее друг другу, как посылку? Торгуют ею. От одной мысли мороз по коже.

Надо бы купить фотоаппарат, хорошую цифровую камеру, новая детская жизнь отпечатается красками струйного принтера. Полезно завести улики — вот, мол, Кортни есть в жизни Трейси. Где-то завалялся старый фотоаппарат — ничего похожего на нынешние зализанные модели. Снимать толку не было — Трейси не встречалось ничего достойного. В основном она гуляла в одиночестве, а что за радость в пейзажах, если на них нет людей? Проще открытку купить.

Отец Трейси — носил брюки, орудовал камерой — годами документировал их жизнь. Имел привычку ежегодно фотографировать рождественскую елку. Были и другие семейные снимки: открывают подарки, благопристойно пьют херес, хлопушки опять же, и кое-где елка отчасти видна — дуга мишуры, повисшая ветка, — но не «елка, только елка, и ничего, кроме елки». Не шутка, даже не острота.

Фотографии свалены в коробку у Трейси в дальней спальне — уже не поймешь, из какого Рождества взялось какое дерево, каждый год одни и те же тоскливые игрушки, только развешены чуть иначе, волхвов направляет не звезда небесная, а какая-то обшарпанная морская звезда, на кончиках веток пьяно покачиваются изнуренные гномы из мохнатой проволоки, вместо носов и глаз спичечные головки. После семидесяти отец перестал покупать елку. «Да зачем?» — сказала мать, когда Трейси заехала на Рождество. Для радости, для веселья, чтобы было красиво, подумала Трейси, — но поезд ушел.

Если провести археологические раскопки в коробке, найдется ли подсказка — отчего родители барахтались в унынии своей жизни с таким откровенным воодушевлением?

Найдет ли она в коробке юную себя, удивится ли, как далеко ушла, или расстроится оттого, что она, юная, теперь так далеко? Ронни Хилтон в «Спа-театре», у Трейси впереди целая жизнь. «Мельница в старом Амстердаме». «Передай посылку». Забавно, Трейси столько лет вычеркивала свое блеклое детство (туда ему и дорога), но, едва заимела ребенка, что-нибудь то и дело напоминает — осколки, щепки памяти. Треснуло зеркало.

— Нам пора. Давай сходим к озеру, уток покормим?

От пикника остались корки — все остальное Кортни подъела. Может, Трейси похитила кукушонка, великанье дитя. И жестоко расплатится — она представила, как девочка растет и растет, раздувается, заполняет собой машину, пустую комнату, весь дом, съедает все, что попадается на глаза, включая Трейси. Похищаешь ребенка, и он тебя губит — а ты слишком поздно поняла. Греческая трагедия, да и только. Несколько лет назад Трейси видела «Медею» в драмтеатре Западного Йоркшира. Африканская постановка; «Нигерийцы, точнее, йоруба»? — со знанием дела пояснил ее спутник. Опять ученый из «социального клуба одиноких». Напрашиваются вопросы насчет образованных. На пороге ее дома попытался ее полапать. Она оскорбилась — он что, думает, она уже до такой степени отчаялась? Двинула ему коленом по яйцам — вот тебе эмпирик. На этом ее отношения с клубом прекратились.

С Медеей, конечно, все не так, она убила детей, а не наоборот. Сюжет не пугал — такое происходит то и дело.

Утки потеряли аппетит — в парк явилось пол-Лидса, и все кидали равнодушной пернатой дичи огрызки белого хлеба. Под вечер придут крысы, пожрут размокшие объедки. Кортни не из тех, кто выбрасывает еду, — корки она съела сама.

Девочка подустала. Детей надо комплектовать колесами.

— Мороженого, а? — спросила Трейси.

Кортни показала «во!». Хочется подарить этому ребенку весь мир, но никакое мороженое на свете не зачеркнет Келли Кросс и все ужасы, что за ней стоят. Морожено, морожено, в мгновенье уничтожено.

Они пошли обратно по Солдатскому полю, у каждой рожок: у Кортни — клубничный, у Трейси — мятный с шоколадной крошкой. Потрошитель напал на двух жертв в Раундхее — одна выжила, другая умерла. Слепая удача. 1976-й и 1977-й. Через два года после убийства в Лавелл-парке. То убийство Потрошителю так и не пришили, но поневоле задаешься вопросами. Уилму Маккенн, его первую жертву, убили спустя всего полгода после того, как Аркрайт выломал в Лавелл-парке дверь, а Сатклифф охотился и прежде. Кто-то из заключенных сознался в убийстве Кэрол Брейтуэйт, а потом умер, рассказал Аркрайт. Удобный способ подчистить преступление.

— Трейси?

Ее размышления прервал тоненький голосок. Кортни впервые сама к ней обратилась. Трейси чуть не заплакала. Удастся ли научить девочку говорить Трейси «мама»? Каково это? Все равно что взлететь. Венди из «Питера Пэна», а рядом Динь-Динь. Две потерянные девочки.

— Пойдем, — сказала Трейси. — В Бэтли есть «Тойз-Ар-Ас». Прокатимся.

Возвращаться домой в Хедингли страшновато. Остаться дома одной с ребенком. Будто настоящий родитель. И как тут выживать? Непонятно. Трейси вспомнила про Янека. Нет, пока он там, домой, конечно, нельзя. Он будет смотреть на Кортни печальными польскими глазами, спрашивать, кто она такая, откуда взялась.

* * *

Следующей в списке задач значилась покупка внушительного запаса пакетов для использованных подгузников — пригодятся, когда хлынет неотвратимая лавина собачьего дерьма. Добропорядочный гражданин должен быть полностью экипирован. Готовясь обременить планету новой порцией мусора, надо было, наверное, проверить, разлагаются ли эти пакеты, но порой человеческим силам наступает предел.

Засим последовал визит к старомодному парикмахеру, которого Джексон заприметил возле «Бест-Вестерна», — ему требовалась трансформация, каковая и была достигнута стрижкой под машинку и горячим бритьем опасной бритвой; спустя полчаса Джексон вышел из парикмахерской безволосый, будто новорожденный ягненочек (или зэк). A boule à zero, как выразились бы в Иностранном легионе. Одна надежда, что никто не подумает, будто это из-за мужского облысения. Джексон в зеркале больше походил на Джексона, чем прежний Джексон, и Джексон перед зеркалом вздохнул с облегчением.

В парикмахерской собаке разрешили составить ему компанию, и пес сидел, пристально наблюдая за процедурой, словно запоминал, дабы потом внятно объяснить. Парикмахер оказался собачником, сказал, что «выставлял мопсов», и Джексону не сразу удалось расшифровать это заявление.

Кроме того, парикмахер показал, что собака умеет пожимать руки — «точнее, лапы», засмеялся он.

— Ну да, — сказал Джексон.

— У нас с собаками восемьдесят пять процентов общих генов, — сообщил парикмахер.

— Ну, у нас пятьдесят процентов общих генов с бананами, — ответил Джексон. — Вряд ли это имеет значение.

Тишком проносить собаку в разные заведения оказалось проще, чем Джексон предполагал; впрочем, нельзя сказать, что раньше он об этом задумывался. Поразительно, как часто с собаками куда-нибудь не пускают. Детей — не то чтобы он, само собой, возражал против детей, — так вот, детей пускают куда угодно, а собаки, как правило, ведут себя гораздо благопристойнее.

Следующая остановка — Центральная библиотека, где он прошерстил архивы «Йоркшир пост» за апрель 1975 года. В номере от 10 апреля нашлось искомое — отнюдь не на первой полосе. «Вчера во второй половине дня в квартиру в Лавелл-парке был вызван полицейский наряд, обнаруживший тело женщины, опознанной как Кэрол Брейтуэйт. Мисс Брейтуэйт подверглась жестокому нападению. По словам представителя полиции, тело пролежало в квартире некоторое время». Подпись — Мэрилин Неттлз. И всё — в последующие недели ни словечка о расследовании, никаких сообщений о дознании. Очередная женщина, выброшенная на помойку Женщина убита, убийца не призван к ответу — отчетливое эхо Джексоновой жизни.

Рюкзак на полу заерзал, будто вот-вот произведет на свет инопланетное существо. Изнутри донесся тихонький, приглушенный «гав», и в просвет молнии вылез собачий нос. Наверное, пора идти.

Даже с новым кодом телефон Трейси Уотерхаус оказался пустышкой — номер давно не обслуживается. Кто эта Трейси Уотерхаус — боевой конь, столько лет прошло, а до сих пор в строю? Весьма сомнительно.

Если Трейси Уотерхаус в 1975-м работала в полиции Западного Йоркшира, должны остаться записи, рассудил Джексон. А если не записи, может, ее помнят, хотя шансы, что кто-нибудь запомнил скромного констебля семидесятых, пожалуй, невелики. В те времена еще считалось, что женщины в полиции нужны, дабы чай заваривать и за ручку держать. «Жизнь на Марсе» — только вершина айсберга этого сексизма. Тот мир ушел и больше не вернется. (Сколько мужчин нужно, чтобы оклеить комнату обоями? — спросила Марли. Джексон подождал надменного финала. Четверо, если тонко их порезать. Ха-ха.)

Псу не сиделось, хотя он получил от Джексона полсэндвича и задрал лапу на несколько стен, а также на кривое и недоразвитое городское деревце. Много часов провел в заточении — наверное, мечтает нормально погулять. Людям с собаками в Лидсе гулять толком негде — в центре почти нет зелени.

Джексон решил, что, пожалуй, не стоит тащить пса в полицейский участок, и привязал его к столбу перед управлением полиции на Миллгарте, так чтобы животина находилась прямо на линии огня видеокамер над входом. Если сопрут пса, хотя бы останется запись.

— Считай, что я параноик, — сказал он собаке, — но в наше время никому доверять нельзя.

Уродливее здания Джексон в жизни не видал — построили в семидесятых, смахивает на крепость крестоносцев, чтоб враг и близко не подошел.

Дежурному сержанту Джексон объяснил, что он частный детектив и работает на адвоката. Тетка завещала Трейси Уотерхаус небольшое наследство, но семьи давно потеряли друг друга («Родня, сами понимаете»), знали только, что Трейси Уотерхаус была констеблем в полиции Западного Йоркшира в 1975 году. Врать нужно попроще («Это не я»), у Джексона вышло сложно, и он отчасти ждал, что его раскроют, однако сержант только и сказал:

— Тысяча девятьсот семьдесят пятый? Да уж, глубоко вы закопались.

Из кабинета в глубине вышел человек, похожий на выдохшегося боксера, уронил папку на стойку и сказал:

— Что такое?

— Человек ищет констебля Трейси… как фамилия? — Дежурный сержант обернулся к Джексону.

— Уотерхаус.

— Уотерхаус, — повторил дежурный сержант выдохшемуся боксеру, словно переводил с иностранного языка. — Была констеблем в?..

— Тысяча девятьсот семьдесят пятом, — подсказал Джексон.

— В тысяча девятьсот семьдесят пятом.

— Трейси Уотерхаус? — переспросил побитый боксер и расхохотался. — Трейс? Большая Трейси — Билл, да ты ее знаешь. Детектив-суперинтендент Уотерхаус, недавно отчалила.

— То есть что — умерла? — спросил Джексон.

— Ну уж нет, Трейси у нас неуничтожимая. Я, кстати, детектив-инспектор Крейг Питерс. — И он протянул руку.

— Джексон Броуди, — ответил Джексон, эту руку пожимая.

Он не припоминал, чтобы во времена его растранжиренной юности защитники правопорядка в Западном Йоркшире были так любезны.

— Трейси в конце прошлого года вышла на пенсию, — сказал инспектор. — Работает в «Меррион-центре», начальник отдела безопасности.

— А! Трейси Уотерхаус, — сказал дежурный сержант, будто ему наконец удалось перевести слово.

Дальше по коридору распахнулась дверь, и оттуда вылетел седой старый полицейский. Теперь таких не делают — оно, пожалуй, и к лучшему. Мрачно обозрел приемную и направился к ним.

— Детектив-суперинтендент Крофорд и Трейси знакомы сто лет, — пояснил Питерс Джексону. И Крофорду, громче: — Барри, тут Трейси спрашивают.

— Трейси? — переспросил Барри, затормозил и подозрительно уставился на Джексона.

Надо полагать, всю жизнь проработав в полиции, смотришь подозрительно на всех подряд. Джексону было о чем жалеть, но он радовался, что вовремя ушел.

— Джексон Броуди, — сказал он, протягивая руку.

Крофорд пожал ее весьма неохотно. Джексон пересказал историю про завещание и давно потерянную двоюродную сестру. Он понимал, что земля под ногами качается, он ведь не знал, есть ли у Трейси двоюродные сестры, но Крофорд сказал:

— А, да, что-то такое было. У ее матери сестра в Солфорде. Они, если память не изменяет, почти не общались.

— Вот-вот, в Солфорде, — сказал Джексон. Славно, — значит, он копнул правильную жилу.

— Я и говорю, — продолжал детектив-инспектор Питерс, — Трейси работает в «Меррион-центре». — (Теперь Крофорд сердито воззрился на него.) — Что? — переспросил Питерс. — Это же не государственная тайна.

— Ну, в общем, да, — сказал Джексону надутый индюк Крофорд, — но на работе ее не дергайте. И домашний адрес я вам не дам, даже не просите. Она уезжает в отпуск, наверняка уже уехала. Я ей звякну, скажу, что вы интересовались.

— Что ж, спасибо, — ответил Джексон. — Передайте ей, что я живу в «Бест-Вестерне». Погодите, я визитку дам. — И он протянул Крофорду визитку «Джексон Броуди, частный детектив», а тот небрежно сунул ее в карман и сказал:

— В отличие от вас, я детектив не понарошку, так что будьте любезны отвалить, приятно было познакомиться и все такое.

Очарован, подумал Джексон. Брюзга престарелый. Как выразилась бы Джулия. Престарелый брюзга, который подзадержался на сцене. Может, удастся ненавязчиво ввернуть имя Кэрол Брейтуэйт? Пожалуй, не удастся, решил Джексон, но все равно попробовал.

— А кстати… — обронил он.

Крофорд уже прошел полкоридора. Остановился, обернулся, аж ощетинился весь.

— Ну? — сказал он. — Что?

— Просто хотел поинтересоваться. Кэрол Брейтуэйт, звоночек не звонит?

Крофорд смотрел на него не мигая:

— Кто?

— Кэрол Брейтуэйт, — повторил Джексон.

— Впервые слышу.

Собака на Миллгарте явно нервничала. Во всемирном порядке вещей пес очень мал и, надо думать, почти всегда остро сознает свою уязвимость.

— Ты уж прости, — сказал Джексон.

Он прямо чувствовал, как они превращаются в Уоллеса и Громита. Скоро он станет звать пса «старина» и делиться с ним сыром и крекерами. Что ж, решил Джексон, могло быть и хуже.

— Я ищу Трейси Уотерхаус, — сказал Джексон мужчине — скорее даже юноше, — который в конце концов появился из-за неприметной серой двери в «Меррион-центре».

Весь изъеден прыщами — если знаешь азбуку Брайля, по этому лицу можно читать, — на груди бирка, на бирке имя «Грант Лейбёрн». Судя по физиономии, этому человеку досталось очень скудное генетическое наследие. Джексон слегка расстроился: приятной канадки, значит, нет.

— Трейси Уотерхаус, — повторил он. — Она здесь?

— Нет, — буркнул Грант Лейбёрн. — Нету ее.

— Вы не знаете, где ее искать? — не отступал Джексон.

— Она с завтрашнего дня в отпуске. Вернется через неделю.

— А сегодня?

— Заболела.

— Вы, наверное, не можете дать мне ее телефон? — спросил Джексон. — Или какие-нибудь контакты? — с надеждой прибавил он.

Грант воздел кустистую бровь:

— Ну а сами-то вы как думаете?

— Очевидно, нет?

— Угадали.

Джексон выудил визитку, вручил Гранту:

— Передайте ей, пожалуйста, когда вернется.

— Частный детектив? — ухмыльнулся Грант. — Опять. Она очень популярна.

— Опять? — удивился Джексон.

— Ага, другой уже приходил. — Он покосился на круглую видеокамеру на потолке. Камера смахивала на миниатюрный космический корабль. Грант поморщился. — Вечно кто-нибудь наблюдает.

— Да не говорите, — сказал Джексон.

Снимок девочки с тугими хвостиками он поставил на стул у окна, где светлее всего. Сфотографировал телефоном. Отсвечивает чем-то призрачным, фотография фотографии, третий шаг по направлению от жизни. Виртуальная реальность.

Он полистал фотографии в телефоне, пока не нашел ту, что сделали по прибытии Надин Макмастер в Новую Зеландию. Если не тот же ребенок, что дрожал на британском пляже, то ее однояйцевая близняшка. На обоих снимках девчонка улыбалась от уха до уха — в голове уже толпились восклицательные знаки. Если на фотографии Надин Макмастер, это доказывает одно: она не возникла из небытия готовой двухлеткой. У нее есть прошлое. Однажды она стояла на пляже, дрожала на ветру и улыбалась, а кто-то ее фотографировал. И кто же?

В мире антиподов, где живет Надин Макмастер, сейчас глубокая ночь. «Как думаете, это вы?» — написал он, затем решил, что звучит предвзято, стер, написал иначе: «Вы узнаете девочку на этой фотографии?» Когда наступит завтра, Надин проснется и ее ожидает сюрприз либо разочарование.

Джексон погуглил «Кэрол Брейтуэйт» в телефоне и ничего не нашел. Любые сочетания «Кэрол Брейтуэйт», «убийства», «Лидса», «1975» и любых других слов, какие пришли в голову, результатов не дали. В 1975-м Кэрол Брейтуэйт была взрослой — она явно не Надин Макмастер, но, может быть, ее мать? В газетах детей не упоминали, но это не значит, что детей не было. Скажем, девочка на фотографии — дочь Кэрол Брейтуэйт. Линда Паллистер занималась детьми, которые никому не нужны, — может, и ребенок Кэрол Брейтуэйт попал к ней? И Линда с блеском устроила закулисное удочерение? Акт доброй воли, например, — у девочки появился дом, ей не придется бултыхаться и гнить в системе.

Единственная девочка, похищенная в 1975-м, — жертва Черной Пантеры Лесли Уиттл; больше в Сети ничего не нашлось. Похищение маленькой девочки — повод для газетных заголовков, а если б ее не нашли, газеты об этом кричали бы годами. В свое время Джексон разыскивал толпы потерянных детей, но никогда не искал ребенка, который не терялся. Даже самый легкомысленный родитель вряд ли способен потерять ребенка и ни словом об этом не обмолвиться — если, конечно, не терял его нарочно.

Гораздо вероятнее, что Надин Макмастер оказалась никому не нужна и ее кому-то подарили. Тогда ясно, почему не сохранилось записей. Когда Джексон был маленьким, неофициальные «усыновления» происходили сплошь и рядом, не оставляя никаких бумажных следов. Внебрачных детей забирали дедушки с бабушками, и они росли, считая своих матерей сестрами. Бесплодные сестры забирали лишнюю племянницу или племянника, растили как собственного вожделенного единственного ребенка. И у матери Джексона был старший брат, которого она в глаза не видела. Его взяли бездетные тетя с дядей из Дублина, еще до материного рождения, и «избаловали», завистливо говорила мать. «Избаловали» в ее понимании означало, что он получил образование, учился в Тринити-колледже, выступал адвокатом в судах, удачно женился и спустя много лет умер, окруженный буржуазным комфортом.

Ключ к загадке — Линда Паллистер, нужно только с ней поговорить, а она, похоже, из кожи вон выпрыгивает, лишь бы разговора не случилось.

В телефонной книге не нашлось ни Трейси Уотерхаус, ни Линды Паллистер — оно и неудивительно. Полицейские и соцработники стараются на глаза не лезть, иначе каждый псих и бывший зэк станут барабанить им в дверь среди ночи. Джексон открыл 192.com, пособника всех ищеек и следователей, у которых нет доступа к официальным данным.

Там он отыскал «Линду Паллистер» и четыре «Т. Уотерхаус», одна из которых оказалась «Трейси». На его счете в 192.com куча денег, и он получил адреса обеих. Им хватило ума спрятаться от телефонной книги, но не хватило хитрости вычеркнуть себя из списка избирателей — отсюда и данные у 192.com. Такие вещи надо запретить, но они, по счастью, разрешены.

«Сааб» он загнал на многоэтажную парковку «Меррион-центра» еще вчера, только приехав в Лидс. А с собакой в машине как полагается поступать? То и дело видишь, как собаки выглядывают из заднего окна или сидят рядом с водителем, хлопая ушами на ветру, но пес в машине — гарантия несчастного случая. Когда Джексон служил в полиции, одна женщина погибла в автокатастрофе. Дала по тормозам на светофоре, а ее далматинец, сидевший сзади, полетел дальше. Сломал ей шею. На редкость глупая смерть.

Собака запрыгнула на заднее сиденье, словно там ей самое место, однако альфа-самец Джексон сурово сказал:

— Нет.

Собака растерялась, но хотела угодить и уставилась Джексону в лицо, ища подсказок.

— Сюда, — сказал Джексон, указав на коврик перед пассажирским сиденьем; собака прыгнула, куда велено, и устроилась поудобнее. — Ну ладно, — сказал Джексон, удостоверившись, что пес не станет ракетой летать по салону. — Поехали баб поищем.

В плеере заиграли «Ковбойские сапоги» Кендел Карсон — отнюдь не мужицкая песня, несмотря на название.

Он завел машину и поправил зеркало заднего вида. Снова удивился, увидев свою стрижку военного образца.

Линда Паллистер жила в обыкновенном блокированном доме возле парка Раундхей. Шторы задернуты, хотя еще не вечер. Дом словно в трауре. Джексон позвонил в дверь, громко постучал — нет ответа. Попробовал черный ход — то же самое. Таинственно отсутствующая Линда Паллистер продолжала таинственно отсутствовать.

Джексон постучал к соседям. Удача улыбнулась: ему попалась соседка («миссис Поттер»). Известный типаж — в это время суток они обычно сидят за кружевными занавесочками, смотрят повторные показы «Чисто английских убийств» или «Пуаро», а рядом чайник и тарелка шоколадного печенья. Бесценные свидетели, потому что всегда держат ухо востро.

— Вчера вечером к ней кто-то приходил, — с готовностью отрапортовала миссис Поттер. — Мужчина, — со смаком прибавила она.

— А сегодня вы ее видели?

— Не помню. Я же не круглые сутки за соседями слежу — не понимаю, с чего бы людям так думать.

— Ну разумеется, миссис Поттер, — якобы сочувственно поддакнул Джексон. Подобная тактика ему не помогала (особенно с женщинами), но это ведь не повод бросить попытки. — Слушайте, — он вынул из бумажника визитку, вручил женщине, — если она вернется, вы не могли бы ей это передать и попросить ее мне позвонить?

— Частный детектив? — прочла она. Сочувствие не пригодилось — одних частных расследований хватило, чтобы она сказала: — Меня Дженис зовут. — Она понизила голос, будто Линда Паллистер их подслушивает. — А зачем вам Линда? Можете сказать?

— Могу, но тогда мне придется вас убить, — ответствовал Джексон,

На миг ему почудилось, что она поверила. Он улыбнулся. Ага, нынче он дарит женщинам дешевые удовольствия только так.

В доме Трейси Уотерхаус в Хедингли копошилась жизнь, но, увы, эту жизнь вела не Трейси. Дверь нараспашку, какой-то мужчина складывал инструменты в фургон. Трейси, сообщил он Джексону с восточноевропейским акцентом (типичный польский строитель, решил Джексон), уехала утром, а когда вернется, он не знает.

— Надеюсь, вернется, — засмеялся он. — Она мне денег должна.

Джексон представился давно потерянным двоюродным братом Трейси, но поделиться с ним номером ее мобильного строитель отказался.

— Она любит уединение, — пояснил он.

Похоже, вместо цистерцианских аббатств Джексон теперь коллекционирует женщин, пропавших на поле боя.

Назад: Сокровище

Дальше: Аркадия