Шептун не знал, к чему я клоню, но решил говорить со мной начистоту:

– Да, я бывал там, еще в восьмидесятые годы, незадолго до разрушения Берлинской стены.

Мне, конечно, следовало это помнить: он тогда работал в ЦРУ, являлся начальником резидентуры в самой жаркой точке холодной войны – в те годы Берлин был столицей шпионажа.

– Вы помните Бебельплац, большую площадь перед собором?

– Нет, она находилась по другую сторону границы, в Восточном Берлине. Парни моей профессии не лазили через Стену.

Шептун улыбнулся, и у меня возникло впечатление, что он с удовольствием вспоминает давно прошедшие деньки, когда врагом были Советы и все знали правила игры.

– В самом начале моей карьеры, – продолжал я, – меня направили в берлинский офис «Дивизии». Оттуда я поехал в Москву, где встретился с тогдашним Синим Всадником.

Он пристально посмотрел на меня, осознав, что мы никогда не говорили с ним об этом. И заметил:

– Да, это была нешуточная ситуация – оказаться посреди Москвы. Всегда думал, что это требует большого мужества.

– Спасибо, – тихо сказал я, испытывая к нему благодарность за эти слова. Приятно услышать такое от человека с его послужным списком. – Так вот, пока я жил в Берлине, любил по воскресеньям прогуляться на Бебельплац. Это место притягивало меня не величественной архитектурой, а царящим там духом зла.

– Какого зла? – спросил Шептун.

– Однажды, в мае тридцать третьего года, нацисты привели на эту площадь толпу с зажженными факелами. Эти люди разграбили библиотеку близлежащего университета Фридриха-Вильгельма. Сорок тысяч собравшихся приветствовали сожжение более чем двадцати тысяч книг евреев и других писателей, которых фашисты именовали «антинемецкими». Через много лет на площади была установлена стеклянная панель, чтобы обозначить место, где был разожжен костер. Она служит окном, и, если, наклонившись, заглянуть внутрь, вы увидите внизу комнату, которая заставлена обычными книжными полками до самого потолка. Однако ни одной книги там нет.

– Пустая библиотека? – спросил Шептун.

– Вот именно, – ответил я. – Мир, в котором нам пришлось бы жить, если бы победили фанатики.

– Хороший мемориал, – сказал он, понимающе кивнув. – Лучше какой-нибудь дурацкой статуи.

Я взглянул на дорогу впереди. Пробка начала рассасываться, и я продолжил свой рассказ:

– Посетив пару раз Бебельплац, я убедился, что пустая библиотека не единственное, что заслуживает там внимания. Старый уборщик с водянистыми глазами, подметавший площадь каждое воскресенье, оказался не тем, за кого себя выдавал.

– Как вы узнали? – спросил Шептун с явным профессиональным интересом.

– Его легенда выглядела не вполне убедительной. Он чересчур усердно делал свою работу, а серый рабочий комбинезон был слишком ладно скроен. Однажды я спросил, зачем он подметает площадь. Старик ответил, что ему семьдесят лет, работу найти трудно, а человеку нужно чем-нибудь зарабатывать себе на жизнь. Потом он увидел выражение моего лица и перестал лгать. «Дворник» присел, закатал рукав и показал татуировку – семь выцветших цифр на запястье.

Оказалось, что он еврей. На скамейках грелись на солнце его ровесники в воскресных костюмах. Старик сказал, что, как и большинство немцев, эти люди утратили уверенность в себе, но по существу не изменились: в глубине души звучат прежние песни. Он сказал, что подметает площадь, чтобы они смотрели на него и видели: еврей выжил, его народ все вытерпел, нация жива. Эта площадь была его местью. А в детстве она служила ему площадкой для игр. Он находился здесь и в тот вечер, когда пришли нацисты. Я не поверил ему: что мог делать в таком месте семилетний еврейский ребенок? Тогда он указал на университет и сказал, что его отец работал там библиотекарем, а семья жила здесь же, на служебной квартире.

Через несколько лет после факельного шествия толпа пришла за ним и его родными. «Всегда одно и то же, – сказал старик. – Сначала они сжигают книги, а потом принимаются за людей». Из всей его семьи, состоявшей из родителей и пяти детей, выжил он один. За пять лет он прошел через три лагеря смерти, включая Аушвиц. Просто чудо, что этот еврей остался жив, и я спросил его, какой опыт он из всего этого вынес.

Старик рассмеялся и не сказал ничего оригинального. Смерть ужасна, страдание еще хуже, большинство людей по обе стороны колючей проволоки – идиоты. Подумав немного, он добавил, что все-таки кое-что усвоил: «Когда целая политическая система, бесчисленное количество граждан, миллионы людей, верящих в Бога, говорят, что хотят убить тебя, – к ним следует прислушаться».

Шептун повернулся ко мне:

– Значит, вот что вы имели в виду… Слушали речи исламских фундаменталистов?

– Да, – ответил я. – Я слышал взрывы бомб в наших посольствах, крики людей в толпе, жаждущей крови, их религиозных лидеров, оглашающих смертные приговоры и призывающих к джихаду. Они уже жгут книги, Дэйв, градус ненависти в некоторых частях исламского мира просто зашкаливает. И я к ним прислушиваюсь.

– А мы тут, в Вашингтоне, по вашему мнению, этого не понимаем?

Я не почувствовал раздражения в его голосе. Некогда я считался одним из лучших тайных агентов, и начальнику разведки было действительно важно узнать мое мнение.

– Умом, может быть, и понимаете, но нутром не чувствуете.

Он отвернулся и посмотрел в окно. Накрапывал дождик. Шептун долго молчал – я даже подумал, что у него опять поднялось давление.

– Думаю, вы правы, – сказал он. – Похоже, мы, как и евреи, уверовали в то, что в основе человеческой природы заложено добро, и не были готовы к такому развитию событий. Но теперь-то эти чертовы фанатики сумели привлечь к себе наше внимание.

Миновав несколько электрических шлагбаумов, машина остановилась у будки охраны. Мы приехали не в офис Шептуна, а к нему домой.