Я бывал во многих священных местах, но не встречал ни одного столь странного, как эпицентр взрыва одиннадцатого сентября. Это была строительная площадка площадью шестнадцать акров.

За время, прошедшее между атакой на башни-близнецы и убийством Элинор, весь этот участок был превращен в сплошной котлован: почти два миллиона тонн каменных обломков было извлечено, чтобы начать реконструкцию.

Предполагалось, что рано или поздно на месте этой глубокой раны поднимутся новые башни с запечатленными на памятных досках именами погибших, но гораздо скорее, чем ожидалось, люди стали забывать о трагедии, которая здесь случилась, и, спеша по своим делам, равнодушно проходят мимо.

Но в то тихое воскресенье это огромное зияющее пространство являло собой одно из самых волнующих зрелищ, которые мне доводилось видеть. Опустошенность, царящая здесь, более красноречиво свидетельствовала о масштабе утрат, чем какой-нибудь величественный мемориал. Разглядывая эпицентр взрыва со смотровой площадки, я осознал, что трагедия одиннадцатого сентября настолько глубоко впечаталась в наше сознание, что это место превратилось в некое чистое полотно, своего рода экран для проецирования наших худших воспоминаний.

С болью в сердце я вновь увидел сверкающее синее небо и горящие здания, наблюдал, как машут руками люди из разбитых окон, взывая о помощи, которая так и не придет. Я слышал грохот рушащихся зданий, видел изуродованные улицы в клубах пыли, спасателей, пишущих на руке свои имена – на случай, если их вытащат из-под обломков мертвыми. Я жил среди всего этого, ощущал запах происходящего, пытался сказать какие-то тихие слова тем двадцати семи сотням душ, которые остались здесь, на этом месте. Две тысячи семьсот человек, из которых более тысячи так и не удалось найти.

Удивительно, что вообще какие-то трупы сумели извлечь. При восьмистах шестнадцати градусах Цельсия человеческая кость превращается в пепел за три часа. Во время пожаров во Всемирном торговом центре температура достигала почти тысячи ста градусов, а огонь удалось полностью ликвидировать лишь через сто дней.

В Коране сказано: отнять одну-единственную жизнь – значит уничтожить целую вселенную. Передо мною было все, что осталось от двадцати семи сотен вселенных, разбитых вдребезги за несколько мгновений, – их семей, детей, друзей.

Взошло солнце, принеся с собой свет, но мало тепла. Покинув смотровую площадку, я отправился в обратный путь пешком. Не знаю, что я искал, быть может вдохновение, но у меня не было сомнений, что убийца начала свое путешествие в «Истсайд инн» где-то поблизости.

Другой дороги, ведущей к гостинице, не было: после того как первый самолет врезался в башню, администрация Нью-Йоркского порта закрыла все мосты и туннели Манхэттена; автобусы и метро прекратили работать, дороги к острову оказались забиты пробками. Еще через час и сорок минут мэр объявил эвакуацию населения со всей территории южнее Кэнэл-стрит. Чтобы попасть в гостиницу, убийца к тому времени уже должна была находиться внутри запретной зоны.

По пути я ломал голову, что она делала в этой части города во вторник около девяти часов утра. Работала здесь или была туристкой, направлявшейся на смотровую площадку Южной башни, была водителем автофургона для развозки товаров или спешила на назначенную заранее встречу, скажем к адвокату? Почему, ну почему она здесь оказалась? Я не уставал задавать себе этот вопрос: получив ответ на него, я наполовину приблизился бы к своей цели.

Направляясь сюда, я толком не представлял, что ищу, и уж был совершенно не подготовлен к тому, что ненароком обнаружил. Но не будем забегать вперед.

Погруженный в раздумья о передвижениях убийцы в тот день, я не сразу заметил импровизированные мемориалы в память жертв одиннадцатого сентября, появившиеся по обеим сторонам дороги. Для тысяч людей, которые так и не смогли похоронить своих близких, эпицентр взрыва стал чем-то вроде кладбища. В первые недели после атаки террористов они приходили и молча стояли здесь – думали, вспоминали, пытались осознать произошедшее. Спустя месяцы они посещали эпицентр взрыва в дни рождения погибших, в День благодарения, на Рождество и другие праздники. Естественно, друзья и родственники оставляли здесь цветы, открытки и сувениры. Эти места поклонения теперь во множестве возникли вдоль заборов и дорог.

Почти рядом я увидел несколько мягких игрушек, которые принесли сюда трое маленьких ребятишек в память о своем погибшем отце. На проволоку была наколота их фотография. Я остановился, чтобы разглядеть ее получше: самому старшему было лет семь. На фото они запускали воздушные шарики, чтобы, как было сказано в написанной от руки записке, «любимый папочка мог поймать их на небесах».

Пройдя еще немного, я обнаружил своеобразные мемориалы, созданные родителями в память о своих детях. Прочитал стихи, написанные мужчинами, чьи сердца были разбиты, взглянул на фотоколлажи, составленные женщинами, едва сдерживавшими свою скорбь.

Странное дело, но среди всего этого горя я не испытывал чувства подавленности: мне чудился какой-то свет – триумф человеческого духа. Я представлял себе, как люди из этих разрушенных катастрофой семей дают обещание выстоять, несмотря ни на что, читал о мужчинах и женщинах, которые рисковали своей жизнью, чтобы спасти незнакомцев, видел множество фотографий пожарных, которые нашли здесь свою смерть.

Я остановился посреди этих самодельных мемориалов и склонил голову. Молиться я не стал, поскольку не религиозен и не являюсь, как говорят, воцерковленным человеком; нельзя даже сказать, что я был сильно взволнован таким количеством смертей. Я побывал в Аушвице и Натцвайлер-Штрутхофе, видел урны с прахом жертв битвы при Вердене и давно уже не испытывал потрясения от смерти в промышленных масштабах. Но меня подавляли такие многочисленные проявления обжигающего душу мужества – возможно, потому, что в своей собственной стойкости я сильно сомневался.

Боль и страдание запечатлелись в моем сознании очень рано, когда я совсем маленьким ребенком находился в квартире, где убили мою мать. Поймите меня правильно: я не так уж сильно боюсь смерти, единственное, чего я хочу, – чтобы она была быстрой и чистой. Меня всегда страшило, что я буду мучиться, как мама, не смогу избавить себя от боли, – именно в этом и состоял тайный ужас, поджидавший меня там, где гаснет дневной свет.

Храбрость этих простых людей, чья память была увековечена здесь, еще раз напомнила мне о недостатке собственного мужества. И с такими невеселыми мыслями я направился домой. Но именно в этот миг увидел белую дощечку, висящую на проволоке, едва заметную на повороте тропинки. Я бы и не заметил ее, если бы луч восходящего солнца случайно не вспыхнул на поверхности этой дощечки. Под ней лежало больше всего цветов, и это тоже привлекло мое внимание.

Аккуратным круглым почерком здесь были выведены имена восьми мужчин и женщин, рядом с каждым имелась фотография. Сопроводительная надпись свидетельствовала, что все эти люди были спасены из рухнувшей Северной башни одним человеком, нью-йоркским копом. Эта дань благодарности и любви была принесена восхищенной его мужеством девочкой-подростком, чья мать оказалась в числе выживших. Девочка перечисляла людей, спасенных этим полицейским: юрист в деловом костюме по моде восьмидесятых годов; биржевой маклер, торгующий облигациями, по виду типичный игрок; инвалид в кресле-каталке…

Когда я дочитал до этого места, мои глаза невольно метнулись к дощечке, и я увидел копа, сумевшего вытащить их всех наружу. Я легко узнал его: это был Бен Брэдли, фото которого я меньше всего ожидал здесь найти.

Когда Бен рассказывал мне в Париже, что попал в ловушку в Северной башне Всемирного торгового центра, я предполагал, что у него было какое-то дело внутри здания, но оказался не прав. Девочка-подросток рассказала мне подлинную историю. По ее версии, Бен находился на Фултон-стрит, когда самолет врезался в башню и ее огромный кусок взлетел в небеса, распустившись там диковинным цветком, оставив на здании зияющую брешь.

Обломки дождем сыпались на землю, люди бежали прочь от башни, а Брэдли приколол к воротнику рубахи значок полицейского, отбросил в сторону пиджак и ринулся к зданию. Как и всех жителей Нью-Йорка, судьба в этот необычайно трагический момент проверяла его на прочность, и он с честью выдержал испытание.

Пять раз Бен вбегал в здание и выбирался наружу, снова и снова взбираясь по аварийной лестнице навстречу потоку устремившихся вниз людей, высматривая, кому помочь, кого надо спасать. Первые из двух сотен выпрыгнувших из окон с криками пролетели вдоль фасада. Бен, стоя на площадке тридцатого этажа, прикрыл рот рубашкой, чтобы хоть как-то дышать. Значок полицейского, единственное, что удостоверяло его личность, он потерял.

Ожидая для себя самого худшего, Брэдли вошел в какой-то опустевший офис и, обнаружив там фломастер, написал на руке свое имя и номер телефона Марси. Выглянув в окно, он просто глазам не поверил: на расстоянии ста двадцати футов от них рушилась Южная башня. До этого он даже не знал, что она тоже подверглась атаке.

Бен ринулся к аварийной лестнице «А» и здесь услышал от кого-то, что выше ждет помощи инвалид в кресле-каталке. Из рассказа девочки я узнал, что Брэдли и был тем мужчиной средних лет, который призвал на помощь добровольцев и, найдя троих, поднялся с ними по лестнице. Обнаружив беспомощного человека, они подхватили его эвакуационное кресло и тащили вниз все шестьдесят семь этажей.

Девочка написала в своем отчете, что вся их команда сумела как-то выбраться между первым и вторым этажами наружу вместе со спасенным ими инвалидом. Охваченные ужасом при мысли, что башня вот-вот обрушится окончательно, они тут же кинулись врассыпную. Лишь один из спасателей, крупный молодой мужчина, страховой агент, сообразил, что они бросили свою ношу, и нашел в себе силы взяться за свой край эвакуационного кресла и взвалить инвалида на плечи. Он крикнул Брэдли, чтобы тот удирал поскорее вместе с двумя другими – охранником и валютным дилером.

Двумя минутами позже мир рухнул в тартарары: вся Северная башня обвалилась до самого основания. Жизнь и смерть в эти минуты зависели от случая: страховой агент и инвалид укрылись от падающих обломков в дверном проеме, который, казалось бы, не давал никакой защиты, и остались невредимы. Охранника в десяти футах от них со всей силы шарахнуло большим куском каменной кладки – он умер мгновенно. Брэдли и валютный дилер спрятались под пожарную машину, заваленную обломками бетона. Пойманный в эту ловушку, где еще оставалось немного воздуха, Бен лежал, тесно прижатый к своему товарищу по несчастью, тридцатидвухлетнему миллионеру. Тот, умирая, успел передать Брэдли прощальное послание своей семье.

Через пять часов пожарные со специально обученной для поиска людей собакой вытащили Брэдли из-под завала и, увидев надпись на его руке, позвонили Марси.

Я долго стоял в тишине. Это было одно из самых удивительных проявлений человеческого мужества, о котором я узнал. Я подумал, что завтра непременно предложу Брэдли единственную награду, которую могу ему дать, – пообещаю сочинить для себя еще одну легенду и выступить на его чертовом семинаре.

Идя домой, я размышлял над тем, что скажу собранию лучших в мире расследователей. Назовусь Питером Кэмпбеллом, бывшим врачом, а ныне управляющим хедж-фондом. Расскажу, что якобы впервые встретил Джуда Гарретта в пору своей медицинской деятельности, когда он консультировал меня при расследовании убийства. Мы стали друзьями, и он всегда обсуждал со мной текущие дела, применяемые им новые методы техники следствия. Призна`юсь, что именно я обнаружил рукопись книги после смерти Гарретта и подготовил ее к публикации. Заставлю их поверить, как и предлагал мне Брэдли, что я своего рода доктор Ватсон при Шерлоке Холмсе.

Эта легенда вполне сойдет, хотя, конечно, ее нельзя назвать идеальной. Но я чувствовал себя достаточно уверенно в этом обличье: мне известно, где Кэмпбелл родился и учился, да и многие другие подробности, которые придется изобрести по ходу дела, выдержат почти любую проверку. Я также рассчитывал, что Бэттлбо хорошо поработал.

Нет сомнения, что создать убедительную легенду для Питера Кэмпбелла вполне в моих силах, но что конкретно я расскажу участникам семинара? Я размышлял, сумею ли заинтересовать столь искушенных специалистов перипетиями нераскрытого дела, увлечь их подробностями идеального преступления, другими словами, смогу ли я вынести на всеобщее обсуждение убийство в «Истсайд инн»?

Конечно, здесь есть все необходимые элементы для детального разбора конкретного случая: женщина, каждый день меняющая свою внешность; гостиничный номер, вымытый промышленным антисептиком; труп без лица и с удаленными зубами. Важно также и то обстоятельство, что убийца использовала книгу Джуда Гарретта, когда-то произведшую настоящую сенсацию среди будущих участников семинара в качестве пособия для поэтапного расследования преступлений.

Но все это только факты, и, возможно, сами по себе они не удовлетворят аудиторию.

– Предложите нам свою теорию, – скажут они. – Где связный рассказ? При чем здесь одиннадцатое сентября? – Именно этот вопрос задал бы в первую очередь такой блестящий специалист, как Джуд Гарретт.

Конечно же, они будут правы. Почему из всех дней именно этот? Думаю, будь я Джудом Гарреттом (коим, к счастью, и являюсь), я бы сказал им…

И тут в голову мне пришла потрясающая мысль. Мучимый раздумьями о своем предстоящем выступлении, я вдруг догадался, почему убийца искала, где остановиться на ночь, когда люди бежали со всех ног от эпицентра взрыва.

Допустим, она давно хотела кого-то убить, но не знала, как это сделать, оставшись безнаказанной. Предположим, что эта женщина утром бежала на работу в одну из башен-близнецов, потому что опаздывала. Она не успела занять свое место в офисе и стояла у входа, глядя, как горят и падают здания. Если все ее сослуживцы погибли, кто узнает, что она выжила?

Женщина поняла, что может просто исчезнуть. Все, что ей было нужно, – место, чтобы пожить там какое-то время, и уверенность, что ее никто не узнает. Тогда она могла бы совершить убийство в любое время, когда только захотела. Причем совершенно безнаказанно.

Действительно, мертвого человека никто не заподозрит в преступлении. Разве может быть алиби лучше этого?