В Вашингтоне тоже посматривали на часы. На восточном побережье США был полдень. Шептун сделал собственный расчет времени, когда «Эшелон» услышит шифрованное сообщение Кумали. Выходило даже раньше, чем у меня.

По его прикидкам, это должно было случиться не позднее одиннадцати часов вечера по бодрумскому времени. Уж не знаю, был ли Шептун бульшим пессимистом или реалистом, чем я.

Когда до истечения определенного им срока оставался час, начальник разведки покончил с телефонными звонками, закрыл дверь своего офиса и строго-настрого запретил беспокоить его. Он рассуждал так: на случай, если он понадобится президенту, на столе имеется телефонный аппарат, подключенный к прямой защищенной линии, а хорошие новости Агентство национальной безопасности пришлет ему по специальному каналу в Интернете.

Однако в душе Шептун не верил, что наша операция увенчается успехом. Весь его обширный опыт свидетельствовал об обратном. Он видел на своем веку столько безумных фанатиков, что ему трудно было ожидать, что мы сумеем благополучно нейтрализовать террориста-одиночку. Во время своего первого путешествия по Афганистану – он тогда ездил в эту страну в качестве аналитика – Шептун был серьезно ранен беременной женщиной, на которой был пояс, начиненный взрывчаткой, а через много лет, уже будучи резидентом, он видел, как детишки с гранатами подбегали к американским солдатам, выпрашивая у тех сладости.

Шептун был уверен: очень скоро президент распорядится закрыть границы, начнется паника, очереди за вакциной растянутся на многие мили, на улицы будут выведены войска и начнется кошмарная охота на переносчиков заразы, сознательно обрекших себя на смерть. Как только президент закончит свое обращение к народу, ему передадут документ, который Шептун уже начал составлять, – рапорт об отставке.

Директор разведывательного управления писал со свойственной ему беспощадной честностью и с горечью столь тяжелой, что она могла сломать кого угодно. Шептун печалился о своей стране, ее гражданах, которых он не сумел защитить, о собственных детях, которых едва знал, о карьере, начавшейся тридцать лет назад с больших надежд и заканчивающейся теперь таким феерическим провалом.

Часы тикали на его рабочем столе, канал в Интернете был открыт, светился экран телевизора, но никаких сообщений не поступало. Время вышло, «Эшелон» молчал: и на этот раз оправдались его худшие ожидания.

Шептун открыл ящик стола, достал прибор для измерения давления, обернул вокруг руки манжету – и тут замигала лампочка на телефоне прямой связи с президентом. Маккинли поднял трубку.

– Ничего? – спросил Гросвенор, даже не пытаясь скрыть беспокойство.

– Ничего, – ответил Шептун. – Очевидно, Кумали не заглотила наживку. Полагаю, был допущен какой-то незначительный, но ставший роковым промах. Пилигрим оценил предельный срок несколько иначе: он будет ждать еще пятьдесят семь минут, но вряд ли за это время что-нибудь изменится. Что вы собираетесь делать? Читать обращение к американскому народу?

Гросвенор долго молчал, пытаясь обуздать роящиеся в голове тревожные мысли.

– Нет, – сказал он наконец. – Я дал Пилигриму тридцать шесть часов. Мы доиграем пьесу до конца. Он заслужил это.

Президент повесил трубку. Его угнетала мысль, что он не сумел защитить своих соотечественников. Общественное мнение и история будут к нему беспощадны.

Час назад он, как и Шептун, полностью выполнил свою повестку дня: сделал последний звонок по телефону и теперь сидел один в зловещей тишине. Президент опустил голову на руки, горько сожалея, что Энн умерла, а детей у них не было. Как бы он хотел сейчас оказаться в лоне семьи, где мог бы обрести покой и смысл существования!

Но ничего этого не было, только страх гулял сквозняком по пустым коридорам его души.