Выйдя на середину шоссе, я перебрался через ржавое ограждение, разделявшее полосы движения, и, уворачиваясь от идущих машин, направился к Памуку. Заметив меня, он даже не потрудился скрыть досаду. Это, по крайней мере, позволило мне обойтись без лишних любезностей. Я без обиняков поинтересовался:

– У вас своя собственная цигиртма или вы ее у кого-то одолжили?

– Что-что?

Я был уверен: мое произношение не настолько плохо. Он просто валяет дурака.

– Цигиртма, – повторил я.

Турок озадаченно пожал плечами:

– Не понимаю, о чем вы говорите, американец, может быть из-за акцента?

Я сумел сдержаться и, взяв в руки шило – длинный заостренный штырь, которым пользовался Памук, чтобы протыкать кожу, – принялся царапать им поверхность стола.

– Эй! Что вы там делаете? – воскликнул музыкант, но я проигнорировал его недовольство.

– Вот название инструмента, – сказал я, закончив царапать стол. – Теперь узнаете его?

– О да, – кивнул он, едва взглянув. – Цигиртма. – Как ни странно, турок произнес это слово почти так же, как я.

– Вы играли на этом инструменте здесь, сидя за столом, около недели назад? Возможно, это была какая-то народная песня для архивов?

Я задавал ему вопросы с единственной целью: убедиться, что нашел ту самую телефонную будку. Мне хорошо было известно, как много расследований проводится в отношении агентов, которые, страстно желая получить ценную информацию, делают неправильные выводы.

– Не знаю, не могу вспомнить, – угрюмо отвечал Памук, но в это было трудно поверить.

Должен признать, что я был крайне возбужден: казалось, что выход из лабиринта где-то совсем рядом. Наверное, поэтому я не сдержался. В руках у меня осталось шило – противная маленькая вещица, – а левая рука Памука еще лежала на столе. Все случилось так быстро, что он, похоже, даже не видел, как я всадил острие в тонкую кожу между большим и указательным пальцем, пришпилив его руку к столу. Бедняга закричал от боли, но ему надо было благодарить меня за точность: всего полдюйма в любую сторону – и он никогда больше уже не смог бы играть на бас-гитаре.

Я тут же схватил музыканта за предплечье, чтобы не дать ему двигаться: большинство попавших в такую ситуацию импульсивно пытаются высвободить руку, разрывая соединительную ткань и нанося себе серьезное повреждение. Важно было зафиксировать руку в неподвижном состоянии: в этом случае все ограничивается колотой раной – она, хоть и болезненна, заживает быстро.

Как ни странно, шило, пронзившее руку, помогло турку сконцентрировать внимание. Памук глядел на меня, прислушиваясь к каждому слову, кусая губу от боли.

– Вы хороший бас-гитарист, – сказал я, – наверное, один из лучших, которых я слышал. И поверьте: я знаю, о чем говорю. Но мир не виноват, что вы не добились успеха. Вам не нравится играть чужую музыку? Уходите, пишите ее сами, устраивайте концерты народной музыки для туристов – сделайте хоть что-нибудь, измените ситуацию. Это был мой совет, а теперь предупреждение: если вы сейчас мне солжете, то не сможете сделать ничего этого – даже сыграть «Mamma mia» в десятитысячный раз. Вам еще повезет, если сумеете тренькать на укулеле при помощи зубов. Вы меня поняли?

Памук кивнул, явно испуганный, очевидно решив, что я какой-то психопат, имеющий санкцию правительства США. Я хотел было сказать ему, что работаю не в ФБР, а в почтовом ведомстве, но решил: пусть все идет своим чередом. Велев турку не шевелиться, я извлек шило, не нанеся ему больше никакого вреда. Памук задохнулся от боли, но это были пустяки по сравнению с тем воплем, который он издал, когда я смочил рану, плеснув на нее из открытой бутылки ракии, стоявшей на столе.

– Алкоголь, – объяснил я, – отличный антисептик.

Взяв кусок белого холста, которым он собирался полировать свой музыкальный инструмент после окончания работы, я перевязал его руку. Сделал это умело, достаточно туго, чтобы ослабить боль и уменьшить кровотечение.

– Вы раньше были врачом? – спросил Памук.

– Нет. Просто научился между делом обрабатывать огнестрельные раны.

Он удивленно воззрился на меня и, видимо, решил, что я не шучу. Именно такого отношения к себе я и добивался.

– Вы играли на цигиртме, да или нет? – спросил я, закончив перевязку.

– Да, – ответил Памук, довольный, что я отпустил его руку. Он сгибал пальцы, чтобы убедиться в их работоспособности.

– Мое произношение в этот раз было хорошим?

– Неплохим, – ответил он. – У меня создалось впечатление, что оно сильно улучшилось благодаря шилу.

Я не смог сдержаться и рассмеялся. Плеснув ему ракии, я стал говорить спокойнее.

– Хочу, чтобы вы прослушали музыкальный фрагмент, – сказал я, извлекая mp3-плеер. – Это вы играете?

Он слушал несколько мгновений.

– Да… да, это я, – подтвердил он удивленно.

Теперь я знал наверняка, что логика у меня взяла верх над эмоциями.

– Как вы записали это? – заинтересовался музыкант, показывая на mp3-плеер.

– Кто-то подъехал, чтобы заправиться, – солгал я. – Человек, сидевший в машине, говорил по телефону и оставил сообщение на автоответчике в Нью-Йорке. Удалось выделить фон: играла музыка. Мы расследуем убийство, больше я вам ничего сказать не могу.

Меньше всего мне хотелось раскрыть, сколь важную роль играет во всем этом телефонная будка, даже намека на ее существование я старался избежать. К счастью, музыканта вполне удовлетворило мое объяснение.

– Мою музыку услышали в Нью-Йорке? – переспросил он с улыбкой. – Артист наконец-то получил международное признание.

Я вновь рассмеялся и продолжил расспросы:

– У вас здесь, как я понимаю, установлены видеокамеры?

– Да, на случай, если кто-нибудь вздумает уехать, не заплатив. Существует также опасность вооруженного ограбления, но такого не случалось уже много лет.

– Послушайте, мистер Памук, это очень важно: какая система используется для видеозаписи? Диск или пленка?

– Старая система: пленка формата VHS.

– Где хранятся записывающее устройство и кассеты?

– Здесь, в офисе.

– Хорошо. Пленки как-то систематизируются, регистрируются?

Он рассмеялся:

– Какая регистрация? Их просто кидают в коробку.

– А потом вновь используют для записи?

– Точно.

Именно этого я и боялся: возможно, одна из камер зафиксировала женщину, приближающуюся к телефонной будке, пешком или на машине, а потом пленку использовали повторно и стерли запись.

– Ладно. А каков порядок? Кто меняет пленку?

– Тот из нас, кто работает в данный момент, – объяснил Памук. – Заступая на смену, мы первым делом убеждаемся в правильности суммы в кассовом аппарате и проверяем записывающее оборудование. Если пленки осталось мало, ее извлекают, бросают в коробку, выбирают новую, перематывают пленку и ставят ее на запись.

– Значит, некоторыми кассетами неделями, а то и месяцами никто не пользуется?

– Конечно, это зависит от того, какая из них попадется под руку. Во всяком случае, те, что на дне коробки, возможно, не были в работе уже целый год.

Я взял паузу, чтобы подумать. Понятно, что здесь все решает случай.

– Что вы делаете, если кто-то уедет, не заплатив?

– Мы перематываем пленку, фиксируем номерной знак автомобиля и вызываем полицейских.

– Вы отдаете им кассету, чтобы они провели расследование?

Он взглянул на меня, словно не веря своим ушам, и рассмеялся:

– Это Турция, мистер Уилсон. Копы устанавливают, кому принадлежит номерной знак, и беседуют с водителем. Очень скоро он оказывается готов раскошелиться на сумму, вдвое превышающую ту, что не заплатил за бензин. Эти деньги отдают на автозаправочную станцию. Ему также приходится платить копам «штраф», который они кладут себе в карман. Никому не нужно судебное преследование. Все довольны, кроме парня, который уехал, не заплатив, но его интересы никого не волнуют.

Такая система имела свои плюсы и для меня: она гарантировала, что ни одна кассета не оказалась в полицейском участке Бодрума и не болталась сейчас где-нибудь в судебных инстанциях.

– Вы просматриваете пленки в офисе на экране телевизора?

– Конечно, – ответил турок.

Памук наблюдал, как я обошел автозаправочную станцию, осмотрел все видеокамеры, прикидывая радиус их обзора. Если они зафиксировали женщину, то с очень близкого расстояния: не важно, на машине она приехала или нет – до телефонной будки ей в любом случае пришлось идти пешком. Но если она держалась очень близко к краю тротуара, то, скорее всего, не попала в поле зрения ни одной камеры. К тому же не ясно, удастся ли найти нужную пленку и не использовали ли ее повторно, стерев ту запись, что я ищу.

– Указано ли на пленках время записи: есть ли внизу дата, час и минуты?

Памук утвердительно кивнул. Это давало мне дополнительное преимущество: благодаря «Эшелону» я знал точное время и даты обоих телефонных звонков.

– Хорошо, – сказал я. – Давайте пройдем в офис. Я хочу взглянуть на пленки.