День четвертый. Вампир (мечтая о крови)
С наступлением ночи в городе пошел дождь.
Скрываясь от него, писатель забрел в ближайший мотель. Им оказалось ветхое трехэтажное здание с маленькими комнатками и унылыми коридорами, невесть каким образом приспособленное под заведение подобного типа.
На его счастье хозяин не стал спрашивать у него документы, молча приняв к оплате чудом сохранившуюся кредитную карту. Сие обстоятельство навело писателя на мысль, что в этом мотеле привал криминальных личностей отнюдь не редкость. Но это было ему только на руку.
Привыкший к вниманию публики, Виктор Мурсия не переставал удивляться тому, что в Менкаре его никто не узнает. Имя его должно было быть известно даже здесь, на окраине Большого Мира. Но тогда откуда взялась эта черствость со стороны местных? Эта дремучая непросвещенность и цинизм? Ладно, Варга, ладно Лео, но служанка Морелия, Холумбек… Вряд ли они слышали о нем.
Устроившись на малогабаритной кровати в комнате на третьем этаже, Виктор наконец-то смог побыть в одиночестве и привести мысли в порядок. Все, что его тревожило, не имело простого решения. Так же, как и ощущение несправедливо обвиненного не имело своего конца.
Пребывать в темной неге под закрытыми веками то количество времени, которое было необходимо для проработки дальнейшего плана своих действий, ему не позволил голод.
Едва он сомкнул глаза, как тот вернулся к нему со всей своей безудержной свирепостью, на которую было способно только это чувство.
Писатель нашел в холодильнике не первой свежести хлеб и сыр, сел за стол, наделал бутербродов. Но как только поднес один из них ко рту, снова почувствовал тошноту. Ее возвращение в живот было таким стремительным, что он едва сдержался от очередных позывов рвоты.
Виктор знал, что совсем скоро больные, физически ощутимые симптомы голода уйдут на второй план. На первый выйдет психологический ужас. Галлюцинации, потери сознания, обмороки – все это вкупе с остатками ломоты заглушит физические страдания и станет еще одним шагом в его приближении к смерти.
Лихорадка убьет его.
И если раньше отвращение к еде он оправдывал лишь ее тюремным происхождением, то теперь он склонен был отнести его к симптомам именно этой страшной болезни.
Тем не менее, он нашел в себе силы, чтобы отправиться ночью на кладбище.
Смириться с тем, что Анны Фабиански мертва – означало только одно – вычеркнуть из памяти тот день, который послужил началом его злоключений. И признать: все, что с ним случилось здесь, ему привиделось.
Приснилось.
Показалось.
Но как может показаться вся эта история человеку взрослому, здоровому и ранее никогда не уличенному в употреблении наркотиков и психотропных препаратов?
Показалось…
От этой мысли голова шла кругом. Если он еще окончательно не сошел с ума, всему этому должно найтись разумное объяснение. Он должен удостовериться в том, что тело лежит под землей. Пока он не увидит сам собственными глазами труп Анны Фабиански, он не успокоится.
Он хорошо подготовился к ночной вылазке. Дождался, пока окончательно стемнеет, нашел дежурный магазин, купил дождевой плащ, лопату, кирку, походный фонарь и рабочие матерчатые перчатки. Сложил их в мешок и отправился на кладбище.
Зная месторасположение могилы, ему не составило труда отыскать ее и ночью. Пробравшись через каменистый сад и ивы, он остановился у черного надгробия, свет фонаря выхватил из темноты лицо молодой девушки.
Так он простоял несколько минут, а потом, достав лопату и кирку, резво принялся за дело.
Дождь хлестал его по щекам. Пронизывающий ветер трепал волосы, забирался под плащ, заставлял дрожать. Но ни он, ни опасность быть уличенным за столь кощунственным занятием, не могли поколебать решимости писателя.
Он прокопал полтора метра в глубину, прежде чем его ноздрей коснулся трупный запах. Он зажал нос рукой, чтобы не поддаться рвотному рефлексу, перетерпел позывы желудка извергнуть желчь и продолжил раскопки.
Спустя полчаса лопата угодила во что-то твердое. Виктор отбросил ее в сторону и стал руками разгребать мокрую землю. А еще через несколько минут он откопал гроб, обитый черным ситцем.
К этому времени дождь превратился в ливень. Холодные капли барабанили по деревянной крышке гроба. Виктор оглянулся по сторонам, опасаясь, что за ним может кто-то следить, но никого не увидел.
Воспользовавшись киркой, он пробил в двух местах крышку гроба, просунул руки в дырки и потянул ее на себя. Ржавые гвозди заскрипели, деревянные борта прогнулись, и крышка поддалась. Последним рывком он сорвал ее и, не рассчитав отдачи, плюхнулся на спину. Сырая земля объяла холодом, промокшие ботинки захлюпали. Вытерев грязь с лица, он медленно поднялся и заглянул внутрь.
Гроб был пуст.
Писатель перевел дыхание и вонзил лопату в землю. Оперся на черенок, свесив голову вниз. Именно в этой позе его застал страх.
Кто-то осторожно положил руку на его плечо. От внезапного прикосновения Виктор вздрогнул, но поворачиваться сразу не решился. Если этот кто-то хотел причинить ему вред, то давно бы уже причинил, тем более стоял он у него за спиной.
Писатель чувствовал тяжелое дыхание затылком и ждал. Спустя миг что-то холодное и твердое уперлось ему в бок.
– Брось лопату.
Наконец, он повернулся.
Перед ним стоял низкий мужчина в потрепанной кожаной куртке и рабочих штанах. Он держал в руках двуствольное ружье, дуло которого упиралось писателю под ребра.
От неожиданности Виктор дернулся, одна его нога поехала по мокрой траве, на миг он потерял равновесие, уронил лопату. Но этого мгновения, этой частицы пустоты вполне хватило, чтобы он рухнул в могилу.
Когда он открыл глаза, дождь уже кончился. Луна все так же светила в небе, только на этот раз она нависала прямо над ним, ее бледный диск заслонял силуэт человека с ружьем.
Он узнал Холумбека. Странного сторожа с кривым уродливым ртом и вытянутым подбородком. И тут же поднялся.
Ни вкрадчивый, временами даже испуганный внутренний голос, умоляющий его не двигаться, ни объективная опасность, исходящая от ствола направленного на него ружья, не могли заставить его отказаться от прыжка.
Перед тем, как ноги его оторвались от земли, его посетило непередаваемое ощущение. Момент обретения фантастической силы. Той, на которую раньше он был не способен. Той, о которой многие лишь мечтают, являя миру жалкие попытки в ее первом приближении.
Пальцы его неимоверно удлинились (скрип костей сопровождал сие явление, когда фаланги их медленно вытягивались вперед, подобно телескопическим антеннам), когти впились в сырую землю, зубы застучали друг о друга, клыки увеличились и высунулись изо рта, став смертоносным оружием.
Ноги его обрели удивительную устойчивость, мышцы налились силой. Вялость, присущая его членам ранее, в мгновение ока испарилась, и теперь о ней он вспоминал, как о непривычном недостатке, от которого ему посчастливилось так быстро избавиться. Тело его стало пружинистым, как тело дикой кошки. Зрение удивляло зоркостью. Слух улавливал малейший писк насекомого в траве. И вместе с этими волшебными способностями, происхождения которых он не знал, его охватило до боли знакомое чувство.
Зубы свело от голода, энергия которого будоражила сознание, ранее плывущее, теперь же сосредоточенное донельзя. Взгляд уткнулся в одну точку – человека, что стоял на краю могилы и целился в него из двуствольного ружья.
Вампир задышал тяжело и часто, изо рта его пошел пар. Неведомые голоса запели, а капелла в его голове. И ко всей той силе, дарованной ему свыше, их крикливые созвучия прибавили еще и дьявольскую ярость.
Произнося про себя приказы к отступлению врага, он твердо верил в их исполнение, совсем, как тогда, когда говорил тупоголовому надзирателю отдать ему ключи.
Но сейчас его концентрации явно не хватало. Полностью сосредоточиться у него не получалось. Возбуждение, связанное с предвкушением драки и подстегиваемое острым чувством голода, отнимало у него много сил и внимания.
И он понял, что чудесное преображение лишает его ментальной власти над своей жертвой.
– Стой, где стоишь! – резко скомандовал сторож. Виктор не двинулся с места.
– Я сразу понял, что ты ненормальный, – Холумбек посмотрел на вскрытый гроб, потом снова на вандала.
– Зачем ты раскопал ее могилу? – голос его понизился. Где-то на полпути от изумления к ярости он сильно надломился, превратившись в шепот.
Воспользовавшись сиюминутным замешательством врага, Виктор резко рванул вперед.
В этот момент раздался выстрел. Пуля попала в грудь нападавшему. Вампир вздрогнул, но не упал. Он запрокинул голову, из горла вырвался хрип. Зрачки его закатились, обнажив дрожащие белки, которые тут же налились кровью. Пронизывающее дух пение по-прежнему звенело в ушах, не давая опомниться.
Одним прыжком он преодолел расстояние, отделяющее его от сторожа. Толкнул его и застыл на месте в секундном колебании. Голод звал его к плоти, но разум кричал – «бежать»!
И что ему было делать: слушать голос разума или внимать зову плоти?
Соблазн впиться клыками в горло человека был велик. Впиться и разорвать ненавистную плоть в клочья, захлебываясь теплой кровью!
Насытиться, насытиться… вот истинное благо для него. И ничто теперь не способно его остановить.
Он стал богом! Из малоприметного андердога он превратился в Фаворита, способного вершить людские судьбы. И первой его жертвой должен стать сторож Черной Долины.
С расцарапанной щеки человека закапала кровь. Виктор заметил несколько капель на своей одежде и ботинках. Одна из них попала ему на руку. Он завороженно уставился на нее, на миг вообще выпав из реальности. Язык его непроизвольно высунулся наружу, готовый вот-вот слизнуть вожделенную жидкость.
Но…
Крик сторожа вывел его из одномоментного оцепенения.
Вдруг он схватил деревянную трость Холумбека и бросился бежать.
Довольно быстро он покинул Черную Долину, но далеко от кладбища не убежал.
Скорость и сила были потеряны им прямо на бегу спустя несколько минут после стремительного рывка. Оказывается, прилив божественных способностей был лишь скоротечной вспышкой, едва сверкнувшей в его теле, а потом без сожаления оставившей его.
Виктор поскользнулся и упал в грязную лужу у старого дуба. Подняться у него получилось не сразу, так как ноги его не слушались, а руки постоянно скользили по земле.
Среди переплетающихся ветвей он заметил призрачный силуэт, фигуру человека, притаившегося под сенью дерева. Отчаянному бегству писатель предпочел рискованную встречу. Хотя понимал, что былая ловкость и сила к нему уже не вернутся.
Но тревога его оказалась напрасной, потому что вскоре таинственная фигура исчезла.
Опираясь на ореховую трость Холумбека, писатель медленно побрел в мотель.
Наступило долгожданное утро.
В номере отеля горел тусклый свет одинокого торшера. Тень от него падала на лицо человека, в изнеможении лежащего поперек кровати. Перманентная боль в горле уже не вызывала у него озабоченности, она стала неотъемлемой частью сознания, породниться с которой было проще, чем избавиться от нее.
Первой мыслью Виктора Мурсии после того как он открыл глаза, была мысль о враче. Он потянулся к телефону, но тут же замер, понимая, что совершает роковую ошибку.
Врач непременно догадается о чужаке, которого вовсю разыскивает полиция, сообщит копам, и его отправят в тюрьму. Нет, он не боялся снова оказаться в затхлом подвале в Саванне (хотя такая перспектива, безусловно, его не радовала). Он боялся того, что, будучи лишенным свободы, так никогда и не узнает, кто такая Анна Фабиански, и зачем она убила тех парней.
Поэтому он предпочел терпеть боль и действовать по наитию.
Единственное, что он помнил из событий минувшей ночи – это вырытую могилу, черной дырой зияющую в земле, и пустой гроб. И еще многоголосый крик, с нарочитой злостью звучащий в его голове. А вот мучительное возвращение в мотель его мозг предпочел стереть из памяти. Физическое и нервное истощение были слишком велики, чтобы помнить, как он бежал, промокший до нитки, мимо крестов и оград, натыкаясь на заросшие крапивой могилы. Как потерял способность передвигаться быстро и бесшумно, как упал в лесу у кладбища, а потом, грязный и оборванный, шел пешком до отеля. Как, боясь быть обнаруженным, забирался по стене на третий этаж в свой номер и как потом судорожно сбрасывал с себя мокрую и грязную одежду.
Было ли это сном? Или он в действительности видел пустой гроб?
В голове вновь проснулась мысль, которую он боялся больше всего на свете. Может, все это было одним нелепым, дьявольским кошмаром, длящимся с момента его появления в Менкаре?
Но для этого ему слишком хорошо была знакома боль. Та настоящая, редкая по своей интенсивности, доводящая до безумия. Для этого страдания его измученного тела были слишком ощутимы, слишком сильны. И для этого он слишком глубоко погрузился во все особенности внутреннего ужаса и нетерпения, и раздражительности, которые ему в неутешительных подробностях раскрыл его величество Голод.
Он вспомнил об Эдди. Куда же он делся? Сволочь, неужели он действительно его бросил, прикарманив полмиллиона? Так не хотелось верить в это. Но, судя по всему, так оно и было. Игла отчаянной досады уколола его сердце, ибо это был столь редкий случай, когда Виктор ошибся в человеке, которому позволил приблизиться к себе так близко. Что ж, Великий Сошо, верящий в лучшее, тоже допускал промахи.
Вернуться в реальность ему помогла его собственная одежда, которую он нашел в углу и уставился на нее, словно видел в первый раз. Джинсы и рубаху, покрытые толстым слоем засохшей грязи, вернуть в первоначальный вид было невозможно. Запах, исходящий от них, будоражил несчастный желудок. Он уселся на пол и уставился на стоящую в прихожей деревянную трость.
Нет, сомнений быть не могло. Его ночная вылазка на кладбище Черной Долины не была сном.
Он осмотрел свое голое тело. Синяк на полспины исчез. И, как ни странно, это необъяснимое явление уже не удивило писателя. Озадачило его другое.
Он увидел пятно крови на впалой груди. Коснулся его и нащупал рану. Кожа была холоднее льда. Это убедило его в том, что лихорадка вошла в свою финальную стадию, и теперь помочь ему излечиться уже никто не сможет.
Он сунул палец в дырку и легко извлек из порванных тканей окровавленную пулю. Никакой боли при этом не почувствовал. С удивлением, граничащим с безумством, он смотрел на крохотный кусок металла и пытался упорядочить хаотичные мысли.
Лихорадка?
То, что с ним происходит что-то странное, пугающее, он понял уже на первый день своего пребывания в городе. И теперь вещи, о существовании которых он раньше даже не догадывался, с каждым днем заставляли его менять привычное представление о мире. Мало того, вещи эти становились ему все ближе и ближе, и уже сегодня некоторые из них он мог назвать своими спутниками, без которых не мыслил свою дальнейшую жизнь. Одним из них был беспричинный холод, почему-то более ощутимый им именно в замкнутом помещении.
Его озябшее тело покрылось мурашками. И чтобы согреться, он прошел в ванную комнату. Там он включил душ и, встав на дно белой ванны, начал смывать с себя грязь, накопившуюся за последние дни. Мокрая глина впилась в поры его кожи настолько глубоко, что поначалу он просто не поверил, что может от нее избавиться.
Вода заструилась по спине вниз. Мочалкой он стал скоблить кожу, которая казалась ему каменной и чересчур холодной, до кровавых царапин. Наконец, после многоминутного старания сизые чешуйки заскользили по рукам и ногам, постепенно отставая от тела. Ощущение чистоты и обновления смешалось с зарядом бодрости, который придала ему вода. Он словно сбросил с себя каменный мешок, освободился от тяжелой ноши.
Случайно взгляд его коснулся разбитого зеркала, висящего на стене прямо напротив белой ванны. Косая трещина делила его продолговатый овал пополам. Он увидел в нем размытые, расплывающиеся очертания своего лица и тела. Видение можно было сравнить лишь с медленным исчезновением в густом тумане.
В испуге он смотрел на себя и трогал свои руки, ноги, ощупывал кожу на лице. Но весь фокус заключался в том, что в реальности он был на месте, стоял здесь в ванне перед разбитым зеркалом и смотрел на свое призрачное отражение, а в глубине самого правдивого стекла на свете его кожа медленно слезала с тела.
От ужаса дыхание сперло. Стон, слабый и хрипящий, вырвался из похолодевшего горла. И потакая боли, он прикусил губу.
Трещина разбивала на две половины слабо проступающие черты его мертвенно-бледного, исхудалого лица и белой шеи. Взор под копной седых волос таил потемки. Глаза с пустыми и холодными, словно лед, фиолетово-синими зрачками – в них мелькали огненные блики. Блики переливались красными и черными цветами.
Он запрокинул голову, чтобы коснуться источника боли и хоть как-то унять беспокойный зуд, и наткнулся на маленькую ранку – след от укуса, две едва заметные черные точки.
Если не поднимать голову – и не увидишь.
Его взор опустился на линию носа и губ. Тонкие и белые, словно покрытые пленкой, губы его подрагивали.
Он открыл рот. Клыки не были такими огромными, какими казались ему при нападении на сторожа. Но все же это были четыре выдающихся вперед массивных белых зуба внушительного размера.
Еще мгновение он смотрел на свое исчезающее отражение, а потом оно окончательно пропало.
Сначала исчез нос, нахмуренные брови и ресницы. Потом волосы, причем самая дерзкая прядь держалась до последнего. Медленно-медленно, словно издеваясь, померк контур белых губ, унося с собой бумажный подбородок и прозрачные щеки. До последнего холодной синевой блестели его усталые глаза, но потом испарились и они, оставив на своем месте скорбные глазницы с черной пустотой.
Исчезли все черты лица (на короткий миг в зеркале отразились его длинные, бледные пальцы – и тут же пропали). Обнажились лицевые кости, потом – нижний ряд зубов, затем – верхний. И через миг он увидел белые челюсти с клыками. А чуть позже голый череп.
Боль медленно переместилась в область лба и висков. А затем стали пропадать части его тела.
Первыми исчезли руки. Он тряс ими перед зеркалом и не видел их отражения. Потом наступил черёд шеи и груди. Он исчезал, как горящий фитиль, зажженный с обоих концов. Терял свою телесную сущность. В самую последнюю очередь сгорели его ноги.
И с той стороны зеркала на него уставилась пустота.
