16
– Хэнк, а где Аттикус?
Генри поднял на нее глаза:
– A-а, привет. Он на почте. А мне пора кофе выпить. Составишь компанию?
Та же сила, что погнала ее из кафе мистера Канингема в отцовскую контору, теперь заставила ее пойти вместе с Генри: хотелось снова и снова украдкой глядеть на них, убеждаться, что с ними не произошло вдобавок и каких-то пугающих физических превращений, а вот говорить с ними желания не было ни малейшего – ни говорить, ни прикасаться к ним, чтобы как-нибудь ненароком не стать свидетельницей новой мерзости.
Она шла рядом с Генри в аптеку и размышляла над тем, когда – осенью или зимой – намеревается Мейкомб погулять у них на свадьбе. Похоже, у меня совсем мозги набекрень. Я не могу переспать с человеком, чьи взгляды не разделяю. А сейчас я и говорить с ним не могу. Не могу говорить с самым старым другом.
Они сели за стол лицом друг к другу, и Джин-Луиза принялась внимательно рассматривать подставку с салфетками, сахарницу, перечницу и солонку.
– Ты чего такая тихая? – спросил Генри. – Ну, как прошло?
– Чудовищно.
– Хестер была?
– Да. А ей ведь столько же лет, сколько тебе и Джиму?
– Наша одноклассница. Билл утром говорил, она усиленно готовилась – наносила боевую раскраску.
– Хэнк, кажется, зря она за него вышла.
– С чего ты взяла?
– Он совершенно засорил ей голову…
– Чем?
– Всякой чушью насчет католиков и коммунистов и еще Бог знает кого… У нее теперь все перемешалось…
– Эх, милая, – засмеялся Генри. – Да Билл для нее – единственный свет в окошке. Билл вращает землю. Что Билл скажет – то заповедь Господня. Он ее мужчина, она его любит.
– Это и значит «любить»?
– Ну да, в большой степени.
– То есть надо раствориться в своем мужчине? – сказала Джин-Луиза.
– Ну, в общем, да, – сказал Генри.
– В таком случае я, наверно, замуж не выйду. Я никогда еще не встречала такого…
– Ты вроде бы за меня собиралась выйти, забыла?
– Хэнк, давай я сейчас скажу, чтоб уж больше к этому не возвращаться: я не собираюсь за тебя замуж. Точка. Большая и жирная.
Она не собиралась это говорить, но вот – не удержалась.
– Это я уже слышал.
– Что ж, тогда скажу кое-что еще: если ты хочешь жениться (Боже, она ли это говорит?), – начинай подыскивать себе жену. Я никогда не была в тебя влюблена, но ты всегда знал, что ты мне – близкий и дорогой человек. И я думала раньше, что на этом можно было бы построить наш союз.
– Что?
– Но теперь и этого нет. Я понимаю, что тебе больно это слышать, и тем не менее. – Да, это произносит она, с обычной своей самоуверенностью, произносит – и разбивает ему сердце в этой вот аптеке. Что ж, разве он не разбил ее?
Генри сперва замер, потом вспыхнул, и рубец стал набухать.
– Джин-Луиза, ты сама не понимаешь, что говоришь.
– Понимаю каждое слово.
Больно, а? Вот именно – очень больно! Теперь знаешь, каково это.
Генри потянулся через стол и взял ее за руку. Джин-Луиза высвободилась.
– Не прикасайся ко мне!
– Да что с тобой? Что случилось? Джин-Луиза, милая?
Случилось? Я скажу тебе, что случилось, и вряд ли тебе понравится.
– Ладно, Хэнк. Случилось вот что: я вчера была на этом самом собрании. И видела вас с Атгикусом во всей славе вашей за столом, рядом с… с этим чудовищем, этим гнусным человеком… И, знаешь, мне стало дурно. Просто от парня, за которого я собиралась замуж, просто от родного отца меня замутило и вывернуло наизнанку, и это еще не унялось! Ради Бога, ответь мне – как ты мог? Как ты мог?
– Джин-Луиза, в жизни порой приходится делать то, чего не хочешь.
– Прекрасно сказано! Мне казалось, дядя Джек спятил, но теперь я в этом не уверена!
– Ты пойми… – Генри переставил сахарницу на середину стола, сдвинул обратно. – Взгляни на это иначе. Вся затея с советом граждан – это… это протест против решения Верховного суда, такое, что ли, остережение неграм: не торопитесь так… Это…
– Это респектабельное прикрытие для всякой мрази, которая хочет встать и заорать: «Черномазые!» Как ты мог оказаться рядом с ними? Как ты мог?
Генри двинул сахарницу в ее сторону, а потом назад. Джин-Луиза забрала ее и со стуком поставила на угол стола.
– Джин-Луиза, я же говорю – порой приходится делать…
– …много такого, чего делать не…
– Дай сказать! Да, чего делать не хочется. Пожалуйста, не перебивай… Я думаю, как объяснить, чтобы ты поняла… Знаешь, что такое Клан?
– Представь себе.
– Помолчи минутку. Когда-то Клан был вполне респектабельной организацией, вроде масонской ложи. Там состояли едва ли не все сколько-нибудь заметные люди… И мистер Финч тоже. В молодости. Ты знаешь об этом?
– Я теперь уже ничему не удивлюсь.
– Перестань! Мистер Финч их не выносит, и всегда так было. Знаешь, зачем он вступил? Чтобы досконально выяснить, кто именно в Мейкомбе скрывается под этими капюшонами. Что это за люди, кто они. Он присутствовал на одном их сборище, и этого хватило. Магистр оказался методистским пастором…
– Вот такая компания всегда была Аттикусу по сердцу.
– Да помолчи ты!.. Я пытаюсь объяснить тебе его мотивы: в ту пору ку-клукс-клайовцы были чисто политической силой – никаких горящих крестов, – но твоему отцу и тогда, и сейчас очень неуютно в обществе тех, кто скрывает лицо. Он хотел выяснить, кто они такие, установить, с кем придется драться, когда – и если – настанет время…
– …иными словами, мой высокочтимый родитель – член Невидимой Империи.
– Джин-Луиза, дело было сорок лет назад!
– A-а, ну, тогда он сейчас уже до Великого Дракона дослужился.
– Я лишь хочу, чтобы ты за поступками видела мотивы, – сухо сказал Генри. – Иногда кажется, что человек причастен к не совсем красивым делам, но ты не торопись судить, пока не узнаешь, чем он руководствовался. Может, у него внутри все кипит, но он помнит, что вежливый ответ действенней, чем ярость напоказ. Можно клясть своих врагов, но разумней – знать их. Я и говорю – порой нам…
– То есть что – шагать со всеми в ногу, а в нужный момент…
Но Генри перебил:
– Понимаешь, тут вот какое дело. Тебе не приходило в голову, что люди – мужчины в особенности, – чтобы служить своей среде, должны отвечать определенным требованиям, которые эта самая среда им предъявляет? Мейкомб – моя родина. Здесь мне лучше всего. Здесь я довольно сильно вырос – во всех смыслах. Мейкомб знает меня, а я знаю Мейкомб. Я доверяю ему, он доверяет мне. Хлеб насущный – и масло тоже – я добываю себе здесь, Мейкомб обеспечивает мне хорошее житье. Но он же кое-чего требует взамен. Требует, чтобы ты вел добропорядочную жизнь, вступил в Киванис-клуб, ходил в церковь по воскресеньям – вел себя по его законам…
Генри, пытливо вглядываясь в солонку, провел пальцем по ее ребристым бокам.
– Не забывай, моя милая. Всего, что у меня есть, я добился тяжким трудом. Я работал вон в том супермаркете через площадь – и выматывался так, что еле сил хватало на уроки. Летом обслуживал покупателей в маминой лавке, а в свободное время вкалывал по дому. Джин-Луиза, все, что тебе и Джиму доставалось даром, мне с детства приходилось зубами выгрызать. У меня никогда не было того, что вам само шло в руки, и впредь не будет.
И отступать мне было некуда, и рассчитывать не на кого…
– У всех так, Хэнк.
– Нет, не у всех. И не здесь.
– О чем ты?
– О том, что есть такое, что для тебя просто, а для меня невозможно.
– С чего это мне такие привилегии?
– С того, что ты – Финч.
– Ну, Финч. Дальше что?
– А то, что ты и сейчас могла бы разгуливать по городу босая, расхристанная, в джинсовом комбинезоне на голое тело – и все скажут: «Порода Финчей! Это врожденное!» Мейкомб поухмылялся бы и пошел заниматься своими делами: старушка Глазастик Финч все та же. Мейкомб с радостью готов поверить, что ты купалась нагишом. «Не меняется! Джин-Луиза верна себе! Помните, как она?..»
Генри отставил солонку.
– А попробуй-ка Генри Клинтон хоть на волосок отклониться от правил, Мейкомб скажет не: «Клинтоны – они такие!», а «Плебейство не скроешь!».
– Хэнк, неправда! И ты сам это знаешь. Нечестно и неблагородно так говорить, но это дело десятое, а главное то, что это не так!
– Это так, Джин-Луиза, это так, – мягко ответил Генри. – Ты, наверно, просто никогда не задумывалась.
– Хэнк, это называется «комплексы».
– Никаких комплексов у меня нет. Просто я знаю, что такое Мейкомб. Я не страдаю на этот счет, но – врать не стану – помню об этом. Кое-что я делать не должен, а кое-что – просто обязан, если хочу…
– Что?
– Ну… Я очень хочу жить здесь, а еще – того же, чего хотят все. Добиться уважения, служить городу, работать и хорошо зарабатывать, сделать себе имя, жениться и обзавестись семьей…
– Именно в таком порядке, как я понимаю?
Джин-Луиза вскочила и выбежала из аптеки. Генри кинулся следом. В дверях обернулся и крикнул, что счет оплатит через минуту.
– Подожди ты!
Она остановилась:
– Ну?
– Милая, пойми, я просто хотел объяснить…
– Да не надо мне ничего объяснять. Я вижу перед собой мелкого человечишку, который всего боится – боится ослушаться Аттикуса, боится быть самим собой, боится выглядеть иначе, чем все это тупое стадо вокруг…
Она осеклась и пошла прочь. Кажется, туда, где ставила машину. Кажется, она оставила машину у конторы.
– Джин-Луиза, прошу тебя, подожди минутку.
– Хорошо. Жду.
– Я вот сказал, что тебе многое доставалось даром…
– О-о, да, мне все само просто плыло в руки! Вот поэтому меня и тянуло к тебе. Я преклонялась перед тобой, глядя, как ты трудом и упорством добывал все, что у тебя есть теперь, как ты сам себя создавал. Я думала – для этого очень многое надо, и оно у тебя есть… И ошиблась. Оказалось – у тебя кишка тонка!
Она шагала, не обращая внимания ни на Мей-комб, который наблюдал за ней, ни на Генри, который комично и жалко плелся следом.
– Джин-Луиза, пожалуйста, послушай, что я скажу…
– О, черт, ну что еще?
– Я просто хотел сказать… спросить… Что я, по-твоему, должен делать? Чего ты ждешь-то от меня?
– Что делать? По крайней мере, носа не совать на заседания этого вонючего совета граждан! Близко не подходить к этим подонкам! И плевать мне сто раз, что рядом с тобой сидит Аттикус. Да пусть бы хоть сам король английский сидел справа, а лично Господь слева! Я жду, что ты поведешь себя по-мужски!
Она задохнулась негодованием.
– Ты… Ты был на войне, черт возьми, там страшно, я понимаю, но ты прошел ее, ты же ее прошел! И вернулся домой, чтобы здесь бояться всю жизнь – бояться Мейкомба! Мейкомба, штат Алабама! О господи!..
Они стояли у дверей конторы.
Генри схватил ее за плечи:
– Джин-Луиза, да постой же ты спокойно хоть секунду! Пожалуйста! Послушай меня! Знаю, я не Бог весть что, но все же задумайся на минуту… Прошу тебя. Это мой город, моя жизнь, как ты не понимаешь? Черт бы все побрал, пусть я – белая шваль, но я белая шваль округа Мейкомб. Да, я трус, я – ничтожество, меня убить мало, но это мой дом. Чего ты добиваешься? Чтобы я трубным гласом оповестил весь белый свет: я Генри Клинтон, а вы все дерьмо собачье? Мне здесь жить, Джин-Луиза. Когда ты это уразумеешь наконец?
– Пока что я уразумела, что ты – бессовестный лицемер.
– Я все пытаюсь тебе объяснить, что роскошества, доступные тебе, мне не по карману. Ты вправе вести себя как вздумается, а я совсем не все могу себе позволить. Как я буду полезен городу, если он ополчится против меня? Может, мне все бросить – а ты ведь не станешь отрицать, что кое-какие знания у меня имеются и я в Мейкомбе совсем не лишний? Согласна? Мою работу кто попало не сделает. Неужели так вот все бросить, выкинуть на свалку, вернуться домой и продавать муку людям, которым мог бы пригодиться мой талант? Ты считаешь – дело того стоит?
– Генри, как ты уживаешься с самим собой?
– Легко. Иногда достаточно просто не афишировать свои взгляды, только и всего.
– Хэнк, мы с тобой на разных полюсах. Я мало что знаю, но одно знаю точно. Я с тобой не уживусь. Я не могу жить с лицемером.
Приятного тембра мужской голос у нее за спиной произнес:
– Не понимаю, почему. У лицемеров такое же право жить в этом мире, как и у всех прочих.
Джин-Луиза обернулась и встретилась взглядом с отцом: шляпа сдвинута на затылок, брови вздернуты, на губах улыбка.
