14
– Тетя, – сказала Джин-Луиза, когда они убрали следы утреннего опустошения. – Если тебе не нужна машина, я бы, пожалуй, съездила к дяде Джеку.
– Мне нужно только поспать. А пообедать не хочешь?
– Нет, спасибо. Дядя Джек даст мне сэндвич какой-нибудь.
– Особо не рассчитывай. Он с каждым днем ест все меньше.
Она остановила машину на въезде, поднялась по крутым ступенькам крыльца, постучалась и вошла, распевая дурашливо:
Слишком много буги-вуги было в прежние года,
И теперь наш дядя Джеки ходит с костылем
всегда…
Дом был невелик, но с огромным холлом. Некогда это был крытый переход между двумя флигелями, но потом доктор Финч замуровал его и поставил вдоль всех стен книжные шкафы.
– Я слышу тебя, невоспитанная девчонка! – донесся его голос откуда-то из глубины. – Я на кухне.
Джин-Луиза миновала холл, открыла дверь и оказалась там, где раньше была задняя открытая веранда. Ныне она слегка напоминала кабинет, как и почти все комнаты в этом доме. Джин-Луиза никогда еще не видела, чтобы оболочка так полно соответствовала содержимому. Военная опрятность и чистота, которую поддерживал в своем жилище дядюшка, уживались с чудовищным беспорядком, ибо стоило доктору Финчу присесть где-нибудь, как вокруг вырастали груды книг, а поскольку он имел обыкновение присаживаться, где заблагорассудится, эти книжные залежи копились в самых неожиданных местах, доводя до исступления приходящую прислугу. Дядюшка не позволял до них дотрагиваться, но при этом требовал идеальной чистоты, так что бедной женщине приходилось пылесосить, мыть и протирать вокруг них. Одна несчастная, вероятно, от таких требований потеряв голову, выдернула закладку из толстого тома Таквелловых «Воспоминаний об Оксфорде», а дядюшка, в свою очередь потеряв место, на котором остановился, едва не побил ее щеткой.
Дядюшка возник в дверях, и Джин-Луиза подумала, что моды приходят и моды уходят, а его – и Аттикусовы – жилеты пребудут вечно. Мистер Финч был без пиджака, а на руках держал свою старую кошку Розу Эйлмер.
– Что, вчера опять в реке купалась? – Он пристально взглянул на нее. – Ну-ка, покажи язык.
Джин-Луиза высунула язык, и доктор Финч, поместив кошку на сгиб правого локтя, нашарил в кармане складные очки-половинки, расправил их и нацепил на нос.
– Ну, хватит-хватит, можешь уже спрятать, – сказал он. – Скверно выглядишь. Пойдем на кухню.
– Не знала, что у тебя такие очки, дядя Джек, – сказала Джин-Луиза.
– Ха. Я обнаружил, что бросаю деньги на ветер.
– Каким образом?
– Глядя поверх обычных. Эти-то вдвое дешевле.
Посреди кухни у доктора Финча стоял стол, посреди стола – блюдо, а посреди блюда помещался крекер с одинокой сардинкой.
– Это что – твой обед? – ахнула Джин-Луиза. – Дядюшка, а нельзя обойтись без чудачеств?
Доктор Финч подтащил к столу высокий табурет, водрузил на него кошку и ответил:
– Нет. Да.
Они сели за стол. Доктор Финч взял крекер с сардинкой и предложил его Розе Эйлмер. Та откусила, опустила голову и принялась жевать.
– Ест как человек, – сказала Джин-Луиза.
– Надеюсь, я сумел привить ей хорошие манеры, – сказал доктор Финч. – Она такая старая, что приходится кормить ее с руки.
– Почему ты ее не усыпишь?
– С какой же это стати? – вознегодовал доктор Финч. – У нее отменное здоровье, она протянет еще добрых лет десять.
Джин-Луиза молча согласилась, а себе пожелала в возрасте, сопоставимом с Розой Эйлмер, выглядеть так же хорошо. Рыжая шубка была в великолепном состоянии, стать сохранилась, и глаза не потускнели. Сейчас, правда, кошка почти все время спала, и раз в день доктор Финч выгуливал ее на поводке по заднему двору.
Дядя Джек терпеливо уговаривал кошку завершить трапезу, а когда его усилия увенчались успехом, из шкафчика над раковиной достал бутылку с пипеткой на горлышке. Набрал изрядно содержимого в пипетку, пригнул кошке голову и велел открыть рот. Роза повиновалась. Глотнула и затрясла головой.
– Теперь ты, – сказал доктор Финч племяннице. – Открывай рот.
Джин-Луиза глотнула и фыркнула.
– Что это за гадость такая?
– Витамин С. И вообще тебе надо показаться Аллену.
Джин-Луиза пообещала непременно так и сделать и спросила дядюшку, чем он нынче занят.
– Сибторпом, – ответствовал доктор Финч, склонившись над духовкой.
– Чем-чем?
Доктор Финч вытащил из духовки деревянную салатную миску, к изумлению Джин-Луизы, наполненную овощами. Надеюсь, подумала она, плита не была включена.
– Не чем, а кем. Сибторпом, деточка, Сибторпом, – сказал он. – Ричард Уолдо Сибторп был священником Римской католической церкви. Но при этом погребли его по обряду церкви англиканской и по высшему разряду. Пытаюсь найти кого-нибудь подобного. Чрезвычайно значительная личность.
Джин-Луиза была привычна к дядюшкиной манере интеллектуальной скорописи – он упоминал два отдельных факта и делал вывод, неизвестно из чего, на первый взгляд, следовавший. А потом, если правильно подойти к делу, он медленно и верно разматывал катушку своих глубоких познаний и предъявлял цепь рассуждений, блиставшую его особым личным светом.
Но Джин-Луизе было сейчас не до умствований поздневикторианского эстета – ее занимало другое. И она смотрела, как дядюшка так же точно и уверенно, как когда-то делал остеотомию, перемешивает овощи, сдобренные оливковым маслом, уксусом и еще какими-то неведомыми ей специями. Затем он разложил салат на две тарелки и сказал:
– Кушай, деточка.
Доктор Финч, яростно работая челюстями, поглощал свой обед и поглядывал на племянницу, а та раскладывала латук, кусочки авокадо, зеленого перца и колечки лука рядком на тарелке.
– Да что с тобой такое? Ты беременна?
– Слава Богу, нет.
– Я-то полагал – это единственное, что в наши дни может беспокоить молодых женщин. Не хочешь рассказать, в чем дело? – Голос его потеплел. – Ну давай, выкладывай.
У нее на глаза навернулись слезы.
– Что тут у вас произошло, дядя Джек? Что с Аттикусом такое? По-моему, и тетушка, и Хэнк спятили, да и я уже близка.
– Я ничего не заметил. А должен был?
– Ты бы видел их вчера на собрании…
Джин-Луиза взглянула на дядюшку – тот опасно качался на задних ножках стула. Придержался за столешницу, острое лицо слегка расплылось, брови полезли вверх, и доктор Финч громко расхохотался. Ножки стула грохнули об пол, и хохот сменился похохатыванием.
Джин-Луиза в ярости вскочила, уронила стул, затем подняла и направилась к двери:
– Я не за тем сюда пришла, чтоб надо мной насмехались, дядя Джек.
– Сядь, – ответил тот. – Садись и помолчи.
Доктор Финч воззрился на племянницу с неподдельным интересом, будто она препарат под микроскопом или некий клинический феномен, возникший из ниоткуда у него на кухне.
– Вчера бы помер и не знал, что Господь всемогущий еще в этой жизни приведет увидеть, как некто погружается в самую глубь революции и с кислейшей миной осведомляется: «Что происходит?» – Он опять рассмеялся, тряся головой. – Ты спрашиваешь, что происходит, деточка? Готов объяснить, если ты возьмешь себя в руки и перестанешь вести себя так. Мнится мне, твои глаза и уши мало что различают и с мозгом контактируют лишь конвульсивно, – Его лицо обрело прежнюю резкость очертаний. – Но тебе не все понравится.
– Это неважно. Объясни только, отчего мой отец превратился в расиста.
– Выбирай выражения, – сухо и неприязненно сказал доктор Финч. – Не смей так называть отца. Это слово омерзительно мне и смыслом, и звучанием.
– А как еще прикажешь его называть?
Протяжно вздохнув, дядя Джек подошел к плите и зажег горелку под кофейником:
– Давай-ка рассудим спокойно.
Он обернулся к Джин-Луизе, и та заметила, что негодование в его глазах сменилось изумлением, а то – чем-то другим, неопределимым. И услышала, как он бормочет: «О, Боже, о Боже, конечно же… В романе должен быть сюжет».
– Ты о чем? – спросила она, понимая, что он цитирует откуда-то, но откуда и зачем, не знала и знать не хотела. Дядюшка по своему желанию умел ее взбесить и, кажется, собирался приступить к этому немедленно.
– Да так, ни о чем. – Он присел к столу, снял очки и спрятал их в карман жилета. Потом заговорил неторопливо и с расстановкой: – Деточка. Твой отец и такие, как он, ведут по всему нашему Югу то, что называется «арьергардные бои», отстаивая некую философию, которая ныне почти иссякла…
– Если эту философию излагали вчера в суде, могу только порадоваться.
Доктор Финч поднял глаза:
– Ты сильно ошибаешься, если полагаешь, что твой отец занят тем, чтобы поставить негров на место.
Джин-Луиза одновременно подняла руки и голос:
– А что еще мне полагать?.. И мне дурно, дядя Джек! Физически дурно!
Доктор Финч почесал за ухом:
– Я думаю, тебе в свое время приходилось, пусть и мимолетно, знакомиться кое с какими историческими фактами…
– Дядя Джек, ради Бога, не заводи со мной сейчас таких разговоров – война тут ни при чем…
– Напротив. Очень даже при чем, если, конечно, ты хочешь постичь, что происходит. И прежде всего пойми кое-что такое – а это, видит Бог, кое-что, – чего никак не могут уразуметь три четверти нации. Кем были мы, Джин-Луиза? Кто мы теперь? К чему, к кому на этом свете мы ближе всего?
– Я думала, мы просто люди. А вообще – не знаю.
Доктор Финч улыбнулся, и в глазах его блеснула дьявольская искорка. Ну все, подумала она, сейчас его понесет так, что и не остановишь, и назад не вернешь.
– Возьми, к примеру, округ Мейкомб, – сказал он. – Типичный Юг. Неужели тебя никогда не поражало, что здесь почти все либо в родстве, либо почти в родстве со всеми прочими?
– Дядя Джек, как можно быть с кем-то почти в родстве?
– Да запросто. Ты ведь помнишь Фрэнка Бакленда?
Вопреки своей воле Джин-Луиза медленно, но неуклонно запутывалась в дядюшкиной паутине. От того, что этот старый паук великолепен, он не перестает быть пауком.
– Фрэнка Бакленда? – переспросила она, подавшись вперед.
– Натуралист. Носил в портфеле дохлую рыбу и держал дома шакала.
– И что же?
– И про Мэттью Арнольда, наверно, приходилось слышать?
Она кивнула.
– Ну так вот, Фрэнк Бакленд был сыном брата мужа сестры отца Мэттью Арнольда. А посему они почти родственники. Понятно?
– Да, сэр, но…
Доктор Финч поглядел на потолок:
– А разве мой племянник Джим, – медленно проговорил он, – не был обручен с троюродной сестрой жены сына собственного двоюродного деда?
Она закрыла лицо руками, напряженно вдумалась и сказала наконец:
– Был. Дядя Джек, мне кажется, ты допустил non sequitur, но я не уверена.
– Да ведь это то же самое!
– Не улавливаю связи.
Доктор Финч положил руки на стол:
– Это потому что ты не смотришь. Живешь с закрытыми глазами.
Джин-Луиза подскочила на стуле.
– В округе Мейкомб, к твоему сведению, имеются копии всех тупоголовых кельтов, англов и саксов, какие только жили на свете. Ты ведь помнишь декана Стэнли?
Вот они, нескончаемые часы прежних дней, они возвращаются к ней. Она вновь в этом доме, сидит в тепле перед камином, а ей читают какую-то заплесневелую книгу Она слышит низко рокочущий голос, неожиданно срывающийся на неодолимый визгливый смех. В памяти всплыли рассеянный, растрепанный священник и его коренастая жена.
– Он не напоминает тебе Финка Сьюэлла?
– Нет.
– Подумай, девочка. Подумай. Ну хорошо, раз ты не хочешь думать, я дам тебе зацепку. Стэнли в бытность свою настоятелем Вестминстера перекопал чуть ли не все аббатство, отыскивая Якова Первого.
– О Боже мой.
Во времена Великой депрессии мистер Финкни Сьюэлл, известный в Мейкомбе независимостью суждений и воззрений, выкопал из могилы родного дедушку и выдрал у него все золотые зубы, чтобы уплатить по закладной. Когда шериф притянул его к ответу за разграбление могил и незаконный оборот золота, мистер Финк отбрехивался тем, что если родной дедушка принадлежит не ему, то кому же он принадлежит? Шериф ответил на это, что покойный М.Ф. Сьюэлл является общественным достоянием, но в ответ внук огрызнулся, что участок кладбища принадлежит ему вместе со всем содержимым, а именно – покоящимся там его собственным дедушкой и его зубами, и потому он решительно протестует против ареста. Общественное мнение Мейкомба поднялось на его защиту, сочтя, что мистер Финк ведет себя в высшей степени достойно, ибо старается как может платить свои долги, – и правосудие оставило его в покое.
– Стэнли, хоть и руководствовался в своих раскопках историческими мотивами, – нараспев произнес доктор Финч, – рассуждал в точности так же. Ты же не будешь отрицать, что он притаскивал каждого еретика, до которого мог дотянуться, проповедовать в Вестминстере. И, если не ошибаюсь, причастил однажды миссис Энни Бесант. А помнишь, как он поддерживал епископа Коленсо?
Джин-Луиза помнила. Епископ Коленсо, чьи воззрения на все вопросы в те времена считались зловредными, а ныне дремуче старомодны, был для настоятеля чем-то вроде домашнего баловня. Он служил темой ожесточенно-язвительных споров всюду, где собирались священнослужители, меж тем как настоятель произнес однажды громозвучную речь в его защиту, осведомляясь, известно ли высокому собранию, что Коленсо – единственный глава колониальной епархии, который взвалил на себя бремя перевода Библии на зулусский язык, и одно это сильно перевешивает сделанное всеми остальными, вместе взятыми.
– Так что Финк был вроде него. В самый разгар Депрессии подписался на «Уолл-стрит джорнал» и плевать хотел на то, что скажут люди. – Доктор Финч усмехнулся. – У почтмейстера Джейка Джеддо чуть ли не конвульсии начинались всякий раз, как он выдавал ему бандероль.
Джин-Луиза смотрела на дядюшку. Она сидела у него на кухне, в середине Атомного Века и где-то в самой что ни на есть глубине сознания признавала, что в своих сравнениях доктор Финч возмутительно прав.
– …вроде него, – говорил меж тем доктор Финч, – или, например, Гарриэт Мартино…
Джин-Луиза словно погружалась под воду где-то в Озерном Краю и барахталась, чтобы не утонуть.
– А миссис Э. С. Б. Франклин ты помнишь?
Эту она помнила. До великой экономистки ей пришлось бы долгие годы брести ощупью, но с миссис Франклин все несравненно проще: Джин-Луиза помнила вязаный шотландский берет, вязаное платье, сквозь которое просвечивали розовым вязаные панталоны и вязаные же чулки. По субботам миссис Франклин ходила за три мили в город со своей фермы, именовавшейся «Мыс Жасминовый Куст». Миссис Франклин сочиняла стихи.
– А второстепенных романтических поэтесс? – спросил дядюшка.
– Конечно.
– Ну и?
В детстве ей случалось томиться в редакции «Мейкомб трибюн» и присутствовать при нескольких – в том числе и последней – перебранках миссис Франклин с мистером Андервудом. Тот был метранпаж старого закала и терпеть не мог бессмыслицы. Работал целый день за громоздким черным линотипом, время от времени подкрепляя силы безобидным вишневым вином из галлонного кувшина. Как-то в субботу Андервуд отказался набирать излияния миссис Франклин, заявив, что не опозорит страницы «Трибюн» стихотворным некрологом корове, начинавшимся так:
Ушла ты ныне на тот свет,
И карих глаз твоих больших померк навеки свет…
и содержавшим серьезные погрешности против христианской доктрины. «Коровы не попадают на небеса», – заявил мистер Андервуд, на что миссис Франклин отвечала: «Эта – попадет», – и разъяснила ему концепцию поэтической вольности. Мистер Андервуд, которому постоянно приходилось печатать разнообразнейшие стихи в память усопших, заявил, что эти он набирать не станет, поскольку они богохульны, во-первых, а во-вторых, в них не выдержан размер. В ярости миссис Франклин открыла раму и рассыпала по всей конторе объявление о распродаже в магазине Биггса. Мистер Андервуд набрал воздуху в грудь, как кит, сделал неимоверный глоток вишневого вина и с проклятьями гнался за миссис Франклин до самой площади. После этого поэтесса сочиняла стихи себе самой в назидание. Округ по ней скучал.
– И ты готова согласиться, что прослеживается некая непрочная связь… нет, необязательно между двумя сумасбродами, но между… э-э-э… образами мыслей, существующими в определенных кругах по ту сторону океана?
Джин-Луиза выбросила на ринг полотенце.
Доктор Финч сказал, обращаясь больше к себе, чем к племяннице:
– Откуда приходили к нам добела раскаленные слова в 1770-х?
– Из Виргинии, – не замявшись, отвечала она.
– А почему в 1940-е, пока мы не влезли в войну, каждый южанин с особым ужасом читал газету и слушал радио? В основе всего, дитя мое, племенное родство. Да, британцы – сукины дети, но это наши сукины дети… – Доктор Финч осекся. – Вернемся назад, – бодро сказал он. – Вернемся в Англию 1800-х годов, в ту эпоху, когда некий извращенец еще не успел выдумать машины. Какова была тогдашняя жизнь?
– Общество герцогов и нищих, – машинально ответила Джин-Луиза.
– Ха! Если ты помнишь Каролину Лэм, ты, оказывается, не вполне безнадежна. Да, ты почти попала в точку, но не вполне: это было аграрное общество с горсточкой землевладельцев и бесчисленным множеством арендаторов. Так, а чем был наш Юг перед войной?
– Аграрным обществом с горсточкой крупных землевладельцев и бесчисленным множеством «фермеров от земли», а также рабов.
– Правильно! Что же остается за вычетом рабов? Десятки Уэйдов Хэмптонов и тысячи мелких фермеров и арендаторов. Наш Юг по социальной структуре и верности традициям был маленькой Англией. А теперь скажи, что заставляет чаще биться сердце каждого англосакса – не вздрагивай, я знаю, что в наши дни это почти бранное слово, – да, любого англосакса, независимо от того, кто он и какое положение занимает, образован он или полуграмотен.
– Ну, он горд… Довольно упрям.
– Правильно. Что еще?
– Не знаю…
– Что сделало малочисленную оборванную армию конфедератов боеспособной? Что подрывало ее силы, но придавало мощи и позволяло творить чудеса? Почему она была последней в своем роде?
– Э-э… Роберт Ли?
– Боже милостивый, дитя мое! – вскричал дядюшка. – Это была армия индивидуалистов! Они вышли со своих ферм и пошли на войну.
Доктор Финч, словно собираясь изучить некую диковину, извлек очки, оседлал ими переносицу и, откинув голову, поглядел на племянницу.
– Ни одна машина, – сказал он, – если разбить ее вдребезги, в порошок стереть, не сумеет сама собрать себя воедино и снова заработать, а эти живые мертвецы поднимались и шли. И как шли! Почему?
– Ну, наверно, из-за рабов, и пошлин, и прочего… Я об этом никогда особо не задумывалась.
– Боже милосердный! – тихо сказал доктор Финч.
Явно стараясь обуздать свой гнев, он встал, подошел к плите и выключил кофейник. Наполнил две чашки обжигающим черным варевом и поставил на стол. Потом заметил сухо:
– Джин-Луиза. Не более пяти процентов южан когда-либо вообще видели невольника, еще меньше владели хоть одним. Стало быть, что-то другое должно было всерьез раззадорить остальные девяносто пять процентов.
Она растерянно смотрела на него.
– Тебе никогда не приходило в голову – или, не знаю, не в голову., чем там можно уловить некие колебания воздуха?.. – что эти земли – отдельная страна? Каковы бы ни были ее политические устремления, это отдельная страна со своим народом, внутри другой страны. Парадоксально устроенное общество, со страшным неравенством, но с обостренным чувством чести у тысяч людей, мерцающих, как светлячки во тьме. Не припомню иной войны, что затевалась по такому множеству причин, слившихся в единую, кристально ясную причину. Они воевали за сохранение самих себя. И в политическом смысле, и в личном. – Голос его смягчился. – Конечно, в век реактивной авиации и передозировок нембутала это донкихотство – пойти воевать ради такой безделки, как свое самостояние.
Он поморгал и добавил:
– Да, Глазастик, до тех пор, пока эти оборванные невежественные люди не были фактически истреблены, они воевали за то, что сейчас, похоже, стало исключительной привилегией художников и музыкантов.
Джин-Луиза в отчаянном порыве метнулась прямо под колеса дядюшкиной логике:
– Но ведь все это было… э-э… почти сто лет назад.
Доктор Финч ухмыльнулся:
– Да что ты говоришь? Ну, это еще как посмотреть. Если бы ты сидела за столиком уличного кафе в Париже – тогда конечно. Но приглядись повнимательней. У выживших на той войне родились дети – боже-боже, как они плодились и размножались! – и Юг прошел через Реконструкцию с одним лишь значительным политическим изменением – исчезло рабство. И люди не сделались меньше – наоборот, в иных случаях они ужасающим образом подросли. Их так и не уничтожили. Их втоптали в грязь, но они поднялись. Возникла Табачная дорога, образовалось самое уродливое, самое постыдное последствие всего этого – племя белых людей, живших в открытом экономическом соперничестве с освобожденными неграми… Долгие-долгие годы белый считал, что над чернокожими братьями его возвышает лишь белая кожа. Он был так же грязен и неимущ, он так же смердел. В наши дни он обрел больше, чем у него было когда-либо, у него есть теперь все, кроме родового чувства, он стер все пятна своего бесчестья, освободился от прошлого и все же сидит и лелеет пережиток своей ненависти…
Доктор Финч поднялся и налил еще кофе. Джин-Луиза наблюдала за ним и думала: «О Господи, ведь на этой войне сражался мой родной дед. Отец Аттикуса и Джека. Он был совсем еще ребенок. Видел, как реки крови текли по склону Шилохского холма…»
– Теперь же, Глазастик, – продолжал доктор Финч, – теперь, вот в эту самую минуту Югу навязывается чужая и чуждая политическая философия, а Юг к ней не готов – и мы снова в беде. История повторяется так же неуклонно, как течет время, но человек так устроен, что уроки станет извлекать откуда угодно, только не из истории. Я молю Бога, чтобы нынешняя Реконструкция прошла относительно бескровно.
– Я не понимаю, дядя…
– Посмотри на остальные штаты. Образом мыслей они далеко ушли от Юга. Освященное временем и общим правом понятие собственности – интерес к ней человека и его обязательства по отношению к ней – практически испарилось. Отношение людей к обязанностям власти изменилось. Неимущие подняли голову, потребовали и получили то, что им причитается, – иногда и больше, чем причиталось. Аппетиты имущих урезали. Ты огражден от ледяных ветров старости и, заметь, не по доброй воле – тебя защитило правительство, которое заявляет, что не доверяет тебе и потому заставит тебя откладывать на черный день. И бесчисленные разновидности такой вот причудливой чепухи расплодились в этой стране. Америка – дивный новый атомный мир, а на Юге только начинается промышленная революция. Ты не смотрела по сторонам в последние лет семь-восемь, не видела тут у нас новый класс людей?
– Какой еще новый класс?
– Да что с тобой?! Оглянись! Где арендаторы? На заводах. Где сельскохозяйственные рабочие? Там же. Ты не заметила, кто живет теперь в белых домиках на том конце Мейкомба? Новый класс. Те, с кем ты ходила в школу, – мальчики и девочки с крохотных ферм. Твое поколение. – Он подергал себя за нос. – Этих людей федеральное правительство бережет как зеницу ока. Дает им ссуды на постройку домов, предоставляет бесплатное обучение за службу в армии и пенсии, а в случае потери работы обеспечивает на несколько недель пособием.
– Дядя Джек, ты просто старый циник.
– Да какой, к черту, циник?! Я – старик, да, но из ума пока не выжил и органически не доверяю патернализму и государству в больших дозах. И твой отец, кстати, придерживается того же…
– Если ты сейчас скажешь, что всякая власть развращает, а абсолютная власть развращает абсолютно, я плесну в тебя кофе.
– Я одного опасаюсь – что правительство в этой стране когда-нибудь обретет такую чудовищную мощь, что маленький человек будет просто растоптан, и жить здесь станет незачем. Лишь одно отличает нашу Америку от прочего утомленного мира: здесь человек захочет – может дойти, докуда его доведут мозги, а захочет – может и к черту пойти, причем первый путь будет не намного длинней.
Доктор Финч ухмыльнулся на манер дружелюбного хорька:
– Мельбурн заметил однажды, что у правительства – всего две задачи: предотвращать преступления и обеспечивать выполнение договорных обязательств. А я бы, раз уж поневоле оказался в двадцатом веке, добавил еще третью – обеспечивать обществу защиту.
– Очень туманное заявление.
– Весьма. Дает слишком много свободы.
Джин-Луиза локти поставила на стол, а пальцы запустила в волосы. С дядюшкой явно что-то не то. Он намеренно блещет тут перед ней красноречием и столь же намеренно уходит от темы. То чрезмерно упрощает, то увиливает, то уклоняется, то ускользает. Неясно, зачем он это делает. Заслушавшись, убаюканная этим плавным потоком слов, она, хоть и не упустила из виду, что доктор Финч позабыл про каскады своих излюбленных хмыканий и смешков, которыми обычно так обильно уснащал свои речи, но не придала этому значения. И не почувствовала, как сильно он удручен.
– Дядя Джек, – сказала она. – При чем тут это все? Где имение, а где наводнение? И ты отлично понимаешь, о чем я говорю.
– Хо, – сказал он, и щеки его порозовели. – Начинаешь соображать, а?
– Уже сообразила, что таких скверных отношений между неграми и белыми я еще в жизни своей не видывала. Ты, кстати, о них ни разу даже не упомянул. Сообразила, что хорошо бы понять, отчего твоя праведная сестрица так себя ведет. Сообразила также, что желаю знать, что произошло с моим отцом.
Доктор Финч оперся подбородком на сплетенные пальцы.
– Рождение человека – очень, знаешь ли, неприятное дело. Неопрятное, чрезвычайно болезненное, иногда – рискованное. Всегда – кровавое. Вот и цивилизация так же. Юг корчится в последних родовых схватках. На свет вот-вот появится нечто новое, и не уверен, что мне оно придется по вкусу, но, по счастью, меня здесь, вероятнее всего, уже не будет. А ты – будешь. Такие люди, как мы с Аттикусом, выходят из употребления, вымирают, и жаль только, что они уносят с собой очень существенные понятия, бытовавшие в этом обществе, где, согласись, было и немало хорошего.
– Дядя, перестань разводить турусы на колесах. Ответь мне!
Доктор Финч поднялся, перегнулся через стол, вглядываясь в племянницу. Носогубные складки и рот резко обозначили неприязненную трапецию. Глаза запылали, но голос был тих:
– Джин-Луиза, когда на человека наводят двустволку, он хватается за все, что под руку подвернется, – камень, палку, совет граждан.
– Это не ответ.
Доктор Финч зажмурился, потом открыл глаза и вперил взгляд в стол.
– Ты, дядя Джек, сегодня с удивительным искусством ходишь вокруг да около, а раньше за тобой ничего подобного не замечалось. Раньше, о чем бы я тебя ни спрашивала, ты отвечал мне прямо. Почему сейчас не хочешь?
– Не могу. Не в моей власти и не в моей компетенции.
– Сроду не слышала от тебя такого.
Доктор Финч открыл и сейчас же захлопнул рот. Взял племянницу за руку, повел в соседнюю комнату и поставил перед зеркалом в позолоченной раме.
– Посмотри на себя.
Она повиновалась.
– Что ты видишь?
– Себя. И тебя. – И вдобавок сообщила дядюшкиному отражению: – Знаешь, дядя Джек, ты хорош собой неким ужасным манером.
В зеркале она увидела, как на миг накатила на него последняя сотня лет. Он не то поклонился, не то кивнул, сказал:
– Спасибо на добром слове, мэм, – и, стоя позади, взял ее за плечи. – Гляди на себя. Больше ничего тебе не скажу. Гляди на свои глаза. На нос. На подбородок. Что видишь?
– Себя.
– А я – двоих.
– В смысле – женщину и девчонку-сорванца?
Дядюшкино отражение покачало головой.
– Нет, дитя мое. Это все на месте, не отнять, но речь не о том.
– Дядя, милый, я не понимаю, зачем ты наводишь туман…
Доктор Финч поскреб голову, и гребень седых волос встал дыбом.
– Виноват, – сказал он. – В добрый час. Иди и делай, что собиралась. Я не могу тебя остановить и я не должен тебя останавливать, Чайльд-Роланд. Но это грязное дело, опасное. Такое кровавое дело…
– Дядя Джек, миленький, ты не с нами.
Доктор Финч отодвинул ее, придержал, взглянул в лицо:
– Джин-Луиза, выслушай меня внимательно. К тому, о чем мы говорили сегодня, я хочу добавить еще кое-что – и посмотрим, соберешь ли ты картинку воедино. Значит, так: то, что было второстепенным во время Войны между Штатами, осталось таковым и на той войне, которую мы ведем сейчас, и на твоей персональной войне. Вот теперь по здравом размышлении скажи, что, по-твоему, это значит.
Он выждал немного.
– У тебя получилось в духе кого-то из «малых пророков», – сказала она.
– Я так и думал. Ладно, слушай дальше: когда тебе станет невыносимо, когда сердце будет рваться надвое, ты придешь ко мне. Поняла? Ты должна прийти. Обещай мне. – Он потряс ее за плечи. – Обещай.
– Да-да, я обещаю, но…
– Теперь выметайся, – сказал дядюшка. – Отправляйся куда-нибудь, поиграй с Хэнком в «почту». А у меня найдутся дела поинтересней, чем с тобой тут…
– Что, например?
– Тебя не касается. Кыш отсюда, негодная девчонка!
Джин-Луиза спускалась с крыльца и не видела, как доктор Финч, закусив губу, прошел в кухню и потеребил рыжую шубку Розы Эйлмер, как, сунув руки в карманы, он удалился к себе в кабинет и медленно походил там из угла в угол, а потом снял телефонную трубку.
