Тетушка Александра священнодействовала на кухне. Джин-Луиза кралась по коридору на цыпочках, надеясь, что ее не заметят, но ее заметили и окликнули:

– Ну-ка, взгляни.

Тетушка отступила от стола, и на нем обнаружились несколько хрустальных блюд, заполненных тоненькими сэндвичами в три этажа.

– Это что – Аттикусу на обед?

– Нет, он сказал, что постарается сегодня пообедать в городе. Ты же знаешь – твой отец не выносит, когда в доме собирается много дам.

О, Боже ты мой милостивый! Гости на кофе!

– Дитя мое, приберись немного в гостиной. Они придут через час.

– И кого же ты позвала?

Александра перечислила приглашенных, и список этот исторг из груди Джин-Луизы тяжкий вздох. Половина женщин была моложе ее, половина – старше; и ничего общего с ней не было ни у кого, кроме одной бывшей девочки, с которой они постоянно ссорились в младших классах.

– А где те, с кем я училась? – спросила она.

– Да здесь где-то, надо думать, неподалеку.

Ну да. Неподалеку. В Старом Сарэме и еще глубже в лесах. Интересно, что с ними сталось.

– Ты что – утром ездила в гости? – осведомилась тетушка.

– Проведала Кэлпурнию.

Александра уронила нож на стол:

– Джин-Луиза!

– Ну что за черт? Что опять не так?! – Помоги мне, Господи, на этот раз, и я клянусь никогда больше не связываться с тетушкой. По ее мнению, я ни разу в жизни не поступила правильно.

– Успокойтесь, мисс, – холодно проговорила Александра. – В Мейкомбе, Джин-Луиза, навещать негров больше не принято, потому что они ведут себя безобразно. Они всегда были ленивы, а в последнее время усвоили манеру взирать на тебя с откровенным презрением, и полагаться на них теперь – ну, с этим покончено… И спасибо за это надо сказать пресловутой Ассоциации – явились сюда, накачивают их лживыми идеями так, что отрава уже из ушей у них льется. И только благодаря тому, что у нас тут в округе крепкий шериф, не стряслось серьезной беды. А ты не понимаешь, что происходит на самом деле. Мы были добры к этим людям, мы спокон века вытаскивали их из тюрьмы и из долгов, мы давали им работу, когда работы не было, мы побуждали их становиться лучше и чище – и они малость цивилизовались, но, дорогая моя, налет этот так тонок, что возомнившие о себе чернокожие янки способны за пять лет пустить под откос вековой прогресс… Нет и нет, после того как они нас так славно отблагодарили за все, что мы для них делали, никто в Мейкомбе не собирается больше им помогать. Ибо они тем лишь занимались, что кусали руку, кормившую их. Нет и нет, хватит с нас! Пусть теперь сами справляются и сами выпутываются.

Джин-Луиза спала двенадцать часов, и плечи у нее ломило от усталости.

– Сара, кухарка Мэри Уэбстер, давно уже член этой Ассоциации, как и все кухарки в городе. И когда Кэлпурния ушла от нас, я решила обойтись вообще без прислуги – мы ведь с Аттикусом вдвоем. В наши дни угодить черномазому не проще, чем устроить пир для короля…

Моя праведная тетушка разглагольствует наподобие мистера Грейди О’Хэнлона, который бросил работу, чтобы все свое время посвятить сохранению сегрегации.

– …и приходится так перед ними выплясывать, что порой и не знаешь, кто же у кого в услужении… Так что овчинка выделки не… Ты куда?

– Прибраться в гостиной.

Она уселась в глубокое кресло и задумалась о том, как весь мир против нее сговорился. Моя тетка – человек, мне посторонний и, более того, враждебный, моя Кэлпурния знать меня не желает, Хэнк спятил, а Аттикус… может, дело во мне, может, это со мной неладно? Не могут же все вокруг разом преобразиться?

Да как же их самих не передергивает? Как могут они свято веровать в то, что говорят им в церкви, а потом произносить то, что произносят, и слышать то, что слышат, – и при этом их не выворачивает наизнанку? Я думала, я христианка, а оказывается – нет. Я – что-то другое, а что именно – не знаю. Все мои представления о добре и зле получены мною от этих людей – вот от этих самых людей. Значит, дело во мне, а не в них. Что-то произошло со мной.

И все они наперебой, ненормальным эхом твердят, что во всем виноваты негры… с тем же успехом сказали бы, что я умею летать. Видит Бог, умела бы – вылетела бы в окно сию же минуту.

– Я ведь просила, кажется, навести порядок. – Перед ней стояла тетушка.

Джин-Луиза встала и принялась наводить в гостиной порядок.

Мейкомбские сороки прибыли точно к сроку, в 10.30. Джин-Луиза встречала их на крыльце и чинно приветствовала каждую. Все в шляпках и в перчатках; волна духов, туалетной воды, цветочных эфирных масел и талька поднималась до поднебесья. Замысловатость их макияжа дала бы сто очков вперед даже древнеегипетским маскам, а наряды и в особенности туфли определенно были приобретены в Монтгомери или в Мобиле, и на Джин-Луизу изо всех углов гостиной смотрели товары из «А. Нахман», «Гейферз», «Левиз», «Хэммелз».

А о чем нынче говорят? Некогда от этих разговоров у Джин-Луизы уши вяли, а теперь приходилось держать их на макушке. Новобрачные самодовольно ворковали о своих Бобах и Майклах, о том, как четыре месяца назад вышли за своих Бобов и Майклов, а Бобы и Майклы уже прибавили по двадцать фунтов каждый. Джин-Луиза поборола искушение растолковать юным гостьям, по каким клиническим причинам, скорее всего, произошел столь быстрый привес, и обратила внимание туда, где толковали о плодах супружеской жизни, но толки эти вогнали ее в еще большую тоску.

Когда Джерри было два месяца, он посмотрел на меня и сказал… приучать к горшку следует уже… на крестинах он схватил мистера Скотта за волосы, и мистер Скотт… мочится в постель. Я ее отучила тогда же, когда и от привычки сосать палец… очарова-а-тельный, совершенно очаровательный свитерочек: там вышит красный слоненок, а на груди – «Кримсон Тайд»… и удалить зубик нам обошлось в пять долларов.

Бригада легкой кавалерии разместилась слева – дамы немного и сильно за тридцать, посвящавшие почти весь свой досуг дамскому клубуффффффф, бриджу и стремлению обставить соперниц по части бытовой техники.

Джон сказал, что… Кэлвин сказал, что… почки, но Аллен практически отучил меня от жареного… после того, как у меня заела «молния», я зареклась… и я решительно не понимаю, с какой стати она подумала, что ей это сойдет с рук… бедняжка, на ее месте я бы… шоковая терапия, вот что ей прописали. Говорят, она… по субботам Лоренс Уэлк по телевизору – и он пляшет… я так смеялась, что, думала, умру! Он весь из себя в… ну да, мое подвенечное платье, и, представляешь, оно мне до сих пор как раз.

Справа от Джин-Луизы сидели три Присноуповающие. Эти мейкомбские барышни обладали безупречной репутацией и неизменно пребывали в стадии «на выданье», причем никак не могли сделать следующий шаг. Их замужние сверстницы покровительствовали им, слегка сочувствовали и побуждали к охоте на каждое неприкаянное, неокольцованное лицо мужского пола, приезжавшее в гости к общим знакомым. На одну из них Джин-Луиза посматривала с едким злорадством – лет в десять, предприняв единственную в жизни попытку прибиться к стае, она спросила у Сары Финли: «Можно мне зайти к тебе сегодня после обеда?» – и услышала: «Нет, лучше не надо. Мама говорит, ты слишком грубая».

Сейчас обе одиноки и, хоть и по совершенно разным причинам, как бы сравнялись, так?

Присноуповающие вполголоса щебетали между собой:

– …какой-то был просто нескончаемый день… на задах банка… да, новый дом, у дороги… пятое и десятое, вот и получается, что в церкви будешь сидеть каждое воскресенье по четыре часа… сколько раз я говорила мистеру Фреду, что это не те помидоры… заживо сваришься… так и сказала: не поставите кондиционер… и вот так прямо сдаться. Это что еще за фокусы?

Джин-Луиза, улучив момент, вклинилась в разговор:

– Все еще работаешь в банке, Сара?

– Ну еще бы. До самой смерти там и останусь.

Гм.

– А как поживает Джейн… не помню фамилию? Вы с ней были не разлей вода. – Сара и Джейн Не-помню-фамилию в старших классах были закадычными подружками.

– A-а, Джейн. Она еще во время войны выскочила за такого довольно странного молодого человека и теперь ты бы ее не узнала.

– Да ну? Где она сейчас?

– В Мобиле. Во время войны съездила в Вашингтон и научилась там говорить на их гадкий манер. Получается у нее неважно, но никто не решается ей сказать, так что она все выпендривается. Помнишь, она ходила, закинув голову? Вот она и сейчас так ходит.

– Неужели?

– Ей-богу.

От тетушки, черт бы ее побрал, порой все же бывает польза, подумала Джин-Луиза, когда та подала ей знак. Джин-Луиза пошла на кухню и вернулась с подносом коктейльных салфеток. Пустила их по кругу – словно принялась нажимать клавиши огромного клавесина:

– …я никогда в жизни… такая чудесная картина… со старым мистером Хили… а они лежали на каминной доске прямо у меня под носом… да? часов одиннадцать, кажется… дело кончится разводом. В конце концов, он так себя с ней… все девять месяцев каждый час растирал мне спину… ты бы его видела… не поверишь – каждые пять минут писался в постель. Я это прекратила… всем в нашем классе, кроме той мерзкой девчонки из Старого Сарэма. Она-то не разбирается… все между строк, но ты точно знаешь, что он имел в виду.

Так. Теперь сэндвичи – и клавиши нажимаются в обратном порядке:

…Мистер Талберт взглянул на меня и сказал… ну никак не могла приучить его проситься на горшок……бобов по четвергам вечером. Вот этому он научился у янки… Алой и Белой розы? Нет, дорогая, я говорю: мало ли, будут грозы… мусорщику. Я только это и смогла, когда она… по ржи. Ничего не могла с собой поделать, будто впала в… Аминь! Когда все будет позади, с ума сойду от счастья… разве можно с ней так обращаться?., горы, горы пеленок, а он еще спрашивает, с чего бы это мне так уставать? Он-то все-таки… в папка, с самого начала, вот она где была.

Тетушка ходила следом за ней и, подавая кофе, добивалась слаженности этого многоголосия, покуда оно не превратилось в однотонный гул. Джин-Луиза решила, что бригада легкой кавалерии подойдет ей больше, и, придвинув пуфик, переместилась к ним. Вычленила из стайки Хестер Синклер:

– Как Билл поживает?

– Спасибо, хорошо. Жить с ним с каждым днем все трудней. Какое ужасное происшествие с бедным мистером Хили, а?

– Да уж.

– Вы с этим парнем, кажется, знакомы?

– Да, он внук нашей Кэлпурнии.

– Боже мой, не понимаю, что с ними со всеми стало в последнее время. Его обвинят в убийстве, как думаешь?

– В непредумышленном, видимо.

– Да? – Хестер явно огорчилась. – Ну да, пожалуй, это правильно. Он же не нарочно?..

– Не нарочно.

– А я-то думала, мы наконец-то попереживаем… – засмеялась Хестер.

Волосы шевельнулись на голове Джин-Луизы. Где же мое чувство юмора? Потеряно безвозвратно, в том-то, наверно, и дело. Я становлюсь похожа на кузена Эдгара.

– …уж лет десять не бывало хорошего процесса, – продолжала меж тем Хестер. – Ну, то есть, – хорошего процесса над черномазым. Ничего, кроме пьяной поножовщины.

– Любишь ходить в суд?

– Еще бы. Весной был невероятный, просто дичайший бракоразводный процесс. Какая-то пара из Старого Сарэма. Судья Тейлор, наверно, в гробу переворачивался – ты же знаешь, он терпеть не мог, просил дам покинуть зал заседаний. А новому дела нет… В общем…

– Извини, Хестер. Принесу тебе еще кофе.

Тетушка Александра тащила тяжелый серебряный кофейник. Джин-Луиза смотрела, как она разливает кофе по чашкам. Капельки не прольет. Если мы с Хэнком… Хэнк.

Она оглядела длинную низкую гостиную, где в два ряда расположились гостьи – женщины, с которыми она всю жизнь просто была знакома и от которых через пять минут разговора ее охватывала смертная тоска. Я не могу придумать, что им сказать. Они мелют языками без передышки, рассказывая о том, что делают, а я не знаю, как все это делать. Если я выйду за него – или за любого городского, – они станут моими друзьями, а я не могу придумать, о чем с ними говорить. И меня будут звать Джин-Луиза-Молчунья. Сама бы я ни за что не стала устраивать такие развороты, а для тетушки это наслаждение неземное. Здесь меня бы ухайдакали до смерти молитвенными собраниями, партиями бриджа, посиделками в дамском клубе и все для того, чтобы я стала членом их общества. До звания достойной невесты мне очень далеко.

– …конечно, это весьма печально, – говорила тетушка, – но такие уж они, и ничего с этим не поделаешь: горбатого могила исправит. Кэлпурния была лучше многих. А этот ее Зибо – настоящий дикарь, но, вообразите, она заставляла его жениться на каждой из тех, с кем он жил во грехе. Пять, кажется, их было, и Кэлпурния всякий раз тащила его под венец. Вот так они понимают христианскую доктрину.

– Не угадаешь, что у них в головах, – сказала Хестер. – Вот взять, к примеру, мою Софи. Говорю ей как-то: «Софи, – говорю, – скажи мне, Софи, на какой день придется Рождество в этом году?» А она подумала, поскребла в своих оческах и отвечает: «Сдается мне, мисс Хестер, в этом году – на двадцать пятый». Я думала, лопну со смеху. Я ведь спрашивала про день недели, а не число. Тупи-ица!

Юмор, юмор, юмор. Потеряла я свое чувство юмора. Стала скучней «Нью-Йорк Пост».

– …и знаешь, что я тебе скажу? Они не унимаются. А останавливать – значит, загонять болезнь внутрь. Билл говорит, что совершенно не удивится, если вспыхнет новое восстание Ната Тёрнера. Говорит, мы сидим на пороховой бочке и должны, по крайней мере, быть готовы ко всему.

– Хм, Хестер, я, конечно, не очень разбираюсь, но мне кажется, в Монтгомери они, если и собираются, то лишь затем, чтобы помолиться в церкви, – сказала Джин-Луиза.

– Ах, милочка, да это они для отвода глаз! Эта уловка стара как мир! Кайзер Вильгельм тоже каждый вечер молился Богу.

В голове у Джин-Луизы назойливо вертелся глупый стишок. Откуда она его вычитала?

Интересно, где Хестер черпает сведения? Представить, как она читает что-либо, кроме «Успешного домоводства», невозможно – ну если только заточат в темницу. Значит, кто-то рассказал ей. И кто же?

– Увлеклась историей, Хестер?

– Что? Ах, да нет, ну что ты, я просто пересказываю, что от Билла услышала. Он говорит, черномазые, которые на Севере всем заправляют, пытаются применить тактику Ганди, а ты сама понимаешь, что это такое.

– Увы, не понимаю. Что это такое?

– Это коммунизм.

– Да? Я-то всегда считала, что коммунисты, наоборот, ратуют за насильственное свержение строя – в таком духе.

Хестер покачала головой:

– Ты витаешь в облаках, Джин-Луиза. Чтобы добиться своего, они на все идут. Хуже католиков. Ты же знаешь: те являются куда-нибудь и ради обращения местных сами дичают. Что ты! Они тебе такого наплетут! Чтобы обратить в христианство хоть одного черномазого, они самого апостола Павла в черномазого перекрасят. Билл говорит – а он же воевал как раз в тех местах, – что там не поймешь, где вуду, а где католичество, и он нисколько не удивился бы, увидав колдуна в сутане. И с коммунистами все обстоит точно так же. На все пойдут, на все решительно, лишь бы завладеть нашей страной. Они – везде, везде, и нипочем не угадаешь, кто коммунист, а кто нет. Даже здесь, в округе Мейкомб…

– Да ну, Хестер, что коммунисты забыли в округе Мейкомб? – рассмеялась Джин-Луиза.

– Этого не знаю, зато знаю, что тут неподалеку, в Тускалусе, есть ячейка, и если б не эти парни, черномазая училась бы вместе с ними.

– Я чего-то утеряла нить, Хестер…

– Да ты что, не читала про этих полоумных профессоров, поднимающих такие вопросы в этой… как ее? В конвокации?

– Боже мой, я, наверно, читала не ту газету. В моей было сказано, что эта банда была с шинного завода…

– Может быть, твоя газета называлась «Дейли Уоркер»?

Ты очарована собой. Ты скажешь все, что взбредет в голову, но я не понимаю, что тебе туда взбредает. Мне хотелось бы отвинтить эту самую голову, вложить в нее факт и посмотреть, как он двинется по извилистым туннелям мозга, пока не выйдет изо рта. Мы с тобой обе родились здесь, мы ходили в одну школу, нас учили одному и тому же. Не понимаю, что ты-то видела и слышала.

– …все знают, что Ассоциация спит и видит, как бы уничтожить наш Юг…

И в голову эту вбито недоверие и святая убежденность, что люди суть воплощенное зло.

– …и они заявляют прямо и открыто, что желают покончить с черной расой, и Билл считает, они справятся через четыре поколения, если начнут с нынешнего…

Надеюсь, мир не заметит, а если и заметит, то вскоре забудет эти твои слова.

– …а всякий, кто полагает иначе, либо явный, либо тайный коммунист. Пассивное сопротивление, да-да, конечно, держи карман…

Ну, разумеется, если по ходу истории одним людям становится необходимо разорвать политические узы, связывающие их с другими людьми, – они, разумеется, коммунисты.

– …так и норовят жениться на тех, у кожа посветлее, чем у них, ратуют за порчу расы…

Джин-Луиза не выдержала:

– Хестер, вот скажи ты мне, пожалуйста. Я здесь с субботы, и только и слышу о порче расы, и слышу так часто, что поняла наконец: это, пожалуй, неудачная фраза, и мы, южане, должны исключить ее из лексикона. Чтобы испортить расу – если уж мы в таких терминах рассуждаем, – нужны две расы, и когда белые орут на всех углах о порче расы, это разве ничего нам не говорит о белых? Подоплека здесь, по-моему, такая: будь это законно, все толпой ринулись бы жениться на неграх. Будь я ученым – а я не ученый, – сказала бы, что тут есть глубоко запрятанный психологический подтекст, не очень лестный для того, кто произносит эти тексты. В лучшем случае, тут сквозит пугающее недоверие к собственной расе.

– Я совершенно не понимаю, о чем ты, – сказала Хестер.

– А я и сама не совсем понимаю, – ответила Джин-Луиза, – вот разве что волосы у меня на голове сами начинают курчавиться всякий раз, как я слышу подобные речи. Наверно, потому что когда меня растили и воспитывали, слышать такое мне не приходилось.

Хестер ощетинилась:

– Ты намекаешь на?..

– Извини меня, – сказала Джин-Луиза. – Я не о том. Извини, пожалуйста.

– Джин-Луиза, я же не про нас говорила.

– А про кого тогда?

– Я говорила… ну, знаешь, про этих… белую шваль. Тех, кто живет с негритянками.

– Забавно, – улыбнулась Джин-Луиза. – Сто лет назад спать с цветными женщинами считалось в порядке вещей у джентльменов, а теперь – у подонков.

– Глупая, цветные же тогда были их собственностью. Нет, шваль – это те, на кого опирается Ассоциация. Добивается, чтобы черномазые смешивались с ними, чтобы так и шло, пока не исчезнет весь… как это говорится?., пока не изменится социальный уклад.

Социальный уклад, вот оно как. Двойные обручальные кольца на покрывале Кэлпурнии. Не может быть, чтобы она ненавидела нас, и Аттикус не может верить в такие вещи. Простите, но это невозможно. Со вчерашнего дня меня будто законопачивают все глубже и глубже в…

– НУ, КАК ТАМ В НЬЮ-ЙОРКЕ?

Как в Нью-Йорке. В Нью-Йорке? Я расскажу вам, как в Нью-Йорке. У Нью-Йорка есть ответы на всё. Сходи в ИМКА, в Союз англофонов, в «Карнеги-холл», в Новую школу социальных исследований – и получишь ответ на любой вопрос. Город живет лозунгами, «измами» и ответами без запинки. И вот сейчас Нью-Йорк говорит мне: «Ты, Джин-Луиза Финч, реагируешь вопреки нашим доктринам в части, тебя касающейся, и потому тебя нет. Самые светлые головы страны сказали нам, кто ты. От этого не отвертишься, и мы тебя за это не осуждаем, но убедительно просим действовать согласно правилам, которыми люди знающие определили твое поведение, так что даже не старайся быть чем-то еще».

Поверьте мне, ответила она, у меня в семье случилось совсем не то, что вы думаете. Я могу сказать одно: все понятия о достойном поведении я усвоила дома. А от вас не научилась ничему, кроме подозрительности. Я не знала, что такое ненависть, пока не очутилась среди вас и не увидела вашу ненависть. Чтобы обуздать ее, пришлось даже принять особые законы. Я не выношу ваши мгновенные ответы, ваши лозунги в подземке, а сильней всего – то, что вы не умеете себя вести: не умеете и никогда не умели.

Человек, который не мог бы нагрубить даже бурундучку, сидел в зале суда, своим присутствием поддерживая дело, которое затеяли дурные, мелкие, пакостные людишки. Она много раз видела, как он стоял в бакалее в очереди за неграми. Мистер Фред вопросительно вздергивал брови, этот человек качал головой. Он инстинктивно ждал своей очереди; он был воспитанный человек.

Так что, сестрица, факты таковы: двадцать один год жизни ты провела в стране, где линчуют негров, в стороне, где две трети населения – чернокожие издольщики-аграрии. Так что кончай придуриваться.

Вы не поверите, но я все равно скажу: до сего дня я никогда в жизни не слышала, чтобы кто-то из моих близких произнес слово «черномазый». Я так и не выучилась мыслить в этих категориях. Я росла в окружении чернокожих: Кэлпурния, и мусорщик Зибо, и садовник Том, и многие-многие другие. Вокруг меня были сотни негров – они работали на полях, собирали хлопок, мостили дороги, пилили доски и из них строили нам дома. Они были бедны, они были неопрятны и недужны, порой среди них попадались лодыри и лежебоки, но ни разу в жизни не пришло мне в голову, что надо презирать их или опасаться, грубить им, обойтись с ними дурно – и мне это сойдет с рук. Эти люди существовали за пределами моего мира, а я – за пределами их мира, и на охоте я не забредала на их землю – не потому, что это земля чернокожих, а потому, что ни на чью землю забредать не полагалось. Меня с детства приучили не злоупотреблять своим преимуществом – будь то преимущество ума, богатства или социального положения – перед теми, кому в жизни повезло меньше, и относилось это решительно ко всем, не только к чернокожим. Мне втолковали, что вести себя иначе достойно презрения. Так воспитывали меня чернокожая женщина и белый мужчина.

Вероятно, ты так и жила. Если человек говорит: «Это правда», – и ты веришь, а потом обнаруживаешь, что это совсем даже не правда, ты, испытав тяжкое разочарование, твердо решаешь, что больше на его удочку не попадешься.

Но когда тебя подводит человек, всегда живший по правде – и ты сама в эту правду свято верила, – ты не просто учишься не доверять; ты остаешься ни с чем. Вероятно, поэтому я и схожу с ума…

– Нью-Йорк? Стоит покуда. – Джин-Луиза повернулась к той, кто так пытливо интересовался, – молодой женщине с мелкими чертами лица, мелкими острыми зубками во рту и в мелкой шляпке на голове. Звали ее Клодин Макдауэлл.

– Мы с Флетчером прошлой весной приезжали, вызванивали тебя день и ночь, да без толку.

Ну еще бы, с тебя станется.

– Понравилось? Нет, не отвечай, я сама скажу: вы превосходно провели время, но ты ни за что на свете не согласилась бы там жить.

Клодин приоткрыла улыбкой мышиные зубки:

– Точно! Как ты догадалась?

– Я телепат. Всё посмотрели?

– О да! Ходили в «Латинский квартал» и в «Копакабану», смотрели «Пижамную игру». Первый раз видели бродвейское шоу – оно нас сильно разочаровало. Они все такие?

– Большей частью. А на верхушку сама-знаешь-чего залезали?

– Нет, но в «Радио-Сити» побывали. Вот там можно жить. Мы были на шоу в мюзик-холле, и, представляешь, Джин-Луиза, на сцену вышла настоящая лошадь.

Джин-Луиза сказала, что представляет.

– Мы с Флетчером так рады были вернуться домой. Я вот, ей-богу, в толк не возьму, как ты там живешь. За две недели в Нью-Йорке мы потратили больше, чем здесь за полгода. Флетчер говорил – не понимаю, зачем люди там селятся, если тут можно гораздо дешевле завести себе дом с садом.

А я тебе объясню, зачем. В Нью-Йорке ты сам себе хозяин. Захотел – пошел на Манхэттен и в милом сердцу одиночестве вкусил всех его прелестей, захотел – к черту пошел.

– Ну, как тебе сказать, – ответила она вслух. – Привыкать трудно и долго. Я ненавидела Нью-Йорк два года. Он вгонял меня в столбняк день за днем, пока однажды в автобусе кто-то не толкнул меня, а я не пихнула его в ответ. Пихнула – и поняла, что стала частью этого города.

– Да уж, что-что, а толкаться они большие мастера. Совершенно не умеют себя вести.

– Умеют, Клодин. Просто у них другие манеры. Дядька, который толкнул меня в автобусе, ожидал, что я толкну его в ответ. Так полагалось – это просто игра такая. Нигде не найдешь людей лучше, чем в Нью-Йорке.

Клодин поджала губы:

– Ну, знаешь, мне бы не хотелось жить среди всех этих итальянцев и пуэрториканцев. В аптеке как-то раз я оглянулась – смотрю, какая-то негритянка сидит рядом со мной – просто бок о бок! – и жует свой обед! Я, разумеется, знала, что там это разрешается, но все равно меня прямо резануло…

– Она как-нибудь задела тебя словом или локтем?

– Да нет. Я сейчас же поднялась и ушла.

– Знаешь, – задушевно сказала Джин-Луиза, – там, в Нью-Йорке, любому человеку свободно.

Клодин пожала плечами:

– Вот я и не понимаю, как ты с ними уживаешься.

– Тут дело в том, что ты их не замечаешь. Работаешь с ними бок о бок, ешь, едешь в автобусе, но ты их не замечаешь, пока сама не захочешь. Я не сознаю, что в автобусе рядом со мной сидит здоровенный толстый негр, пока мне не надо выходить. Просто не замечаешь.

– Ну, я-то очень даже замечала. А ты, наверно, слепая.

Верно, я слепая. Я жила с закрытыми глазами. Мне и в голову не приходило заглядывать человеку в душу – я смотрела только в лицо. Вчера в церкви сказали: «Пойди поставь сторожа». Ко мне тоже надо сторожа приставить. Сторожа и поводыря, чтобы водил меня и каждый час сообщал, что видит.

Чтобы говорил мне: это вот человек сказал словами, а это – имел в виду, чтобы провел черту посередине и показал – вот здесь эта справедливость, а вон там – та, а потом объяснил, в чем разница. Чтобы вышел и во всеуслышание объявил: нельзя двадцать шесть лет подряд человека разыгрывать, даже если выходит очень смешно.