Часть IV
11
Давным-давно было время, когда покой осенял ее душу лишь в тот миг, когда она утром открывала глаза, и лишь до тех пор, пока не просыпалась полностью, – то есть на несколько секунд перед тем, как она наконец вставала и входила в ежедневный кошмар наяву.
Она училась в шестом классе, особенно ей памятном, потому что тогда она узнала много нового – и на уроках, и не на уроках. В тот год небольшую группу мейкомбских детей разбавили ребятами постарше, которых перевели из Старого Сарэма, потому что тамошняя школа сгорела – и вряд ли сама собой. Самому старшему из парней, оказавшихся в шестом классе мисс Блант, шел девятнадцатый год, троим прочим – около того. Было и несколько девиц в пышном и чувственном расцвете шестнадцати лет – они наслаждались блаженной, пусть и временной, возможностью не собирать хлопок и не ходить за скотиной. Мисс Блант была им всем под стать – ростом с самого рослого ученика и вдвое объемистей.
Джин-Луиза моментально сдружилась с новичками. Сумела привлечь к себе всеобщее внимание, ловко втянув учителя географии Гастона Б. Минза в дискуссию о природных ресурсах Южной Африки, доказала свою меткость в стрельбе из рогатки – и завоевала доверие старосарэмских.
Большие мальчики с грубоватой галантностью учили ее играть в кости и жевать табак. От больших девочек проку было меньше – они главным образом хихикали, прикрывая рот ладошкой, и перешептывались, но Джин-Луиза и им находила полезное применение, когда в волейбольном матче доходило до выбора команды. Так или иначе, год обещал быть просто великолепным.
Таким он и был, пока однажды она не пришла домой на обед во время большой перемены. И в школу в тот день уже не вернулась, а до вечера пролежала в постели, плача от ярости и силясь уразуметь ужасные сведения, полученные от Кэлпурнии.
Наутро она вновь пришла в класс, неся себя плавно и с чрезвычайным достоинством, что объяснялось не горделивостью нрава, но кое-каким снаряжением, до той поры ей неведомым. Она не сомневалась, что случившееся с ней накануне уже всем известно и все на нее смотрят, но пребывала в недоумении – как же это раньше она ничего такого даже не слышала? Может, думала она, всем невдомек? Что ж, если так, ей есть что рассказать им.
Когда на перемене Джордж Хилл позвал ее играть в «Повар, тише, в кухне мыши», она в ответ покачала головой:
– Нет, мне теперь нельзя, – и, усевшись на ступеньки, принялась наблюдать, как возятся в пыли мальчишки. – Мне даже ходить нельзя.
Когда же держать это тайное знание в себе стало уже невыносимо, она подошла к выводку девчонок, собравшихся под виргинским дубом в углу школьного двора.
Ада Белль Стивенс со смехом подвинулась, давая ей место на длинной бетонной скамье.
– Чего не играешь?
– Не хочется, – сказала Джин-Луиза.
Глаза Ады сузились, белесые бровки дернулись.
– А я знаю, почему.
– И почему?
– Потому что у тебя – Евино проклятие.
– Чего у меня?
– Евино проклятие. Если бы Ева не съела запретный плод, мы бы не мучились. Плохо тебе?
– Да нет, – сказала Джин-Луиза, про себя недобрым словом помянув Еву и ее проклятие. – А как ты догадалась?
– Ну, ты ходишь так, будто сто миль верхом проехала. Ничего, привыкнешь. У меня уже давно началось.
– Никогда я не привыкну.
Настало трудное время. Когда нельзя было ничего другого, Джин-Луиза ограничивалась картами по маленькой за угольной кучей на задах школы. Удовольствие от риска с лихвой перекрывало опасность, которой грозило само это занятие: Джин-Луиза не настолько владела устным счетом, чтобы с ходу сообразить, проиграла она или выиграла, не было особенной радости в попытках одолеть закон средних чисел, зато ее грела мысль, что все это делается за спиной у мисс Блант. Партнерами ее были самые ленивые старосарэмские ребята, а ленивей всех был некто Альберт Конингем, тугодум, которому Джин-Луиза оказывала неоценимые услуги на контрольных.
Однажды, когда раздался звонок на урок, Альберт, отряхивая штаны от угольной пыли, сказал:
– Эй, Джин-Луиза, погоди-ка, чего скажу.
Она остановилась. Оказавшись с ней наедине, Альберт сказал:
– Мне поставили по географии «удовлетворительно с минусом».
– Потрясающе, Альберт! – сказала она.
– Хотел тебе спасибо сказать.
– Да не за что, Альберт.
Тот, покраснев до корней волос, сграбастал ее, притянул к себе и поцеловал. Она почувствовала на губах его влажный теплый язык и отпрянула. Ее никогда прежде не целовали так. Альберт ее отпустил и поплелся к школе. Смущенная и слегка рассерженная Джин-Луиза пошла следом.
До сих пор ее целовали только родственники в щечку, которую она потом незаметно вытирала; Аттикус, когда возвращался домой, рассеянно целовал ее куда придется; Джим не целовал никогда. Она подумала, что Альберт дурака валяет, и вскоре об этом забыла.
Время шло, и теперь на переменках она чаще всего сидела с другими девочками под деревом, покорившись своей судьбе, но поглядывая, как играют в школьном дворе мальчишки. Однажды утром, придя, когда все общество было уже в сборе, она обнаружила, что одноклассницы хихикают как-то на редкость сдавленно и сконфуженно, и потребовала объяснений.
– Фрэнсин Оуэн, – сказали ей.
– Фрэнсин Оуэн? Ее несколько дней нет в классе.
– А знаешь, почему?
– Не-а.
– Из-за сестры. Социальная служба забрала обеих.
Джин-Луиза подтолкнула Аду, чтоб подвинулась:
– А что с ней такое?
– Беременная она, вот что такое. И знаешь, от кого? От родного отца.
– Что значит «беременная»?
Смешки прошелестели по всему кружку.
– Значит, ребеночек у нее будет, – ответил кто-то. – Сама не знаешь? Дура, что ли?
Джин-Луиза переварила эти сведения и спросила:
– А отец-то при чем?
– При том, – вздохнула Ада. – При всем.
Джин-Луиза рассмеялась:
– Да ну тебя, Ада!..
– Так оно и есть. Вот на что хочешь спорю: Фрэнсин не это самое, потому что у нее еще не началось.
– Что не началось?
– Месячные, – нетерпеливо сказала Ада. – Могу спорить на что хочешь, их обеих папаша это самое…
– Что? – уже в полном смятении спросила Джин-Луиза.
Девочки прыснули.
– Ты как будто не знаешь, Джин-Луиза Финч! Если будешь это самое после того, как у тебя уже началось, заполучишь ребеночка.
– Да объясни ты толком, Ада-Белль!
Ада обвела взглядом подруг и подмигнула:
– Ну, прежде всего нужен мальчик. Потом он тебя зажимает крепко-крепко, а сам дышит как загнанная лошадь, а потом целует тебя по-французски. Это знаешь как? Это когда просовывают язык тебе в рот…
Звон в ушах не дал ей дослушать повествование до конца. Она почувствовала, как кровь отлила от лица. Ладони взмокли, она пыталась сглотнуть – и не могла. Уйти нельзя: если уйдет – они догадаются. Поднялась, попыталась улыбнуться, но дрожащие губы не слушались. Она сомкнула их плотней, стиснула челюсти.
– …всего и делов-то. Что с тобой, Джин-Луи – за? Ты вся побелела прям! Я что – напугала тебя? – Ада улыбалась фальшиво.
– Да нет, – ответила она. – Просто что-то мне нехорошо. Зайду, наверно, внутрь.
Она шла через школьный двор, молясь, чтоб никто не заметил, как у нее подгибаются колени. В женском туалете нагнулась над раковиной, и ее стошнило.
Ошибки быть не могло. Альберт засовывал язык ей в рот. Она беременна.
Имевшихся в распоряжении Джин-Луизы сведений о взрослых нравах и нормах морали было немного, но достаточно: она знала, что ребенка родить можно и не выходя замуж. Как это происходит, она до сегодняшнего дня не знала и знать не хотела, потому что ей было неинтересно, но если какой-то несчастной девушке случалось родить ребенка без мужа, все ее семейство погружалось в пучину бесчестья. До Джин-Луизы изредка доносились пространные рацеи тетушки Александры на этот счет – допустившую Позор Семьи отсылали в Мобил или держали взаперти, чтобы не попадалась на глаза порядочным людям. И члены опозоренной семьи никогда уж больше не ходили с гордо поднятой головой. Однажды такое произошло на улице, ведущей в Монтгомери, и дамы-соседки шушукались и квохтали несколько недель кряду.
Джин-Луиза ненавидела себя, Джин-Луиза ненавидела весь мир. Она ведь не сделала никому ничего плохого. За что же ей такая кара – она ведь ни в чем не виновата?
Она незаметно выбралась из школы, пошла домой, прокралась на задний двор, вскарабкалась на сирень и просидела там до обеда.
Обед был долог и проходил в молчании. Она едва сознавала, что за столом сидят Аттикус и Джим. После обеда опять залезла на дерево и сидела там до тех пор, пока не наступили сумерки и не раздался голос Аттикуса.
– Слезай, – сказал он. Джин-Луиза была так несчастна, что ледяному тону не удивилась. – Звонила мисс Блант, сказала, что ты ушла из школы на перемене и не вернулась. Где ты была?
– На дереве сидела.
– Тебе что, нездоровится? Я ведь сказал – если неважно себя почувствуешь, мигом к Кэлпурнии.
– Все нормально.
– Если так, можешь ли ты представить убедительные оправдания своей выходке? Уважительные причины есть?
– Нету.
– В таком случае позволь сказать тебе вот что. Если это повторится, пеняй на себя. Поняла?
– Поняла.
Она едва-едва удержалась, чтобы не признаться отцу и переложить свое бремя на него, но смолчала.
– Ты точно не заболела?
– Нет.
– Тогда ступай в дом.
За ужином ей ужасно хотелось швырнуть полную тарелку в Джима, который с превосходством пятнадцатилетнего вел взрослый разговор с Аттикусом. И время от времени поглядывал на нее с пренебрежением. Не беспокойся, мысленно пообещала она ему, ты свое получишь. Но не сейчас.
Каждое утро она просыпалась, и ее, как котенка, переполняла живая, игривая бодрость, которая тотчас сменялась томительным страхом; каждое утро она ожидала появления ребенка. Днем мысль об этом никогда не уходила далеко и надолго, непременно возвращалась в самые неподходящие моменты и опять вторгалась в сознание, шептала ей что-то насмешливое.
Она искала ребенка в словарях, но нашла немного, поискала рождение — и того меньше. Наткнулась на старинную книгу под названием «Демоны, снадобья и доктора» и перепугалась до безмолвной истерики при виде средневековых кресел для рожениц, жутких щипцов и прочих инструментов, особенно когда вычитала там, что иногда женщин для ускорения родов снова и снова швыряли об стену. Постепенно она собрала сведения, расспрашивая одноклассниц, – дабы не вызвать подозрений, старалась, чтобы от одного вопроса до другого прошла неделя или две.
Кэлпурнию она избегала, сколько можно было, поскольку считала, что та ей солгала. Кэлпурния сказала – у всех девочек это бывает, это так же естественно, как дышать, и свидетельствует, что они растут, а продолжается лет до пятидесяти с лишним. В тот раз Джин-Луиза ужаснулась, что когда эта мука наконец кончится, ей в силу преклонного возраста будет уже не до радостей жизни, а потому и не стала исследовать предмет глубже и всестороннее. О том, что от французского поцелуя бывают дети, Кэлпурния ничего не сказала.
Порой Джин-Луиза выспрашивала кухарку насчет семейства Оуэнов. Та отвечала, что даже говорить об этом не желает, потому что мистер Оуэн и на человека-то не похож. И его засадят надолго. Да, сестру Фрэнсин отправили, бедняжку, в Мобил. А Фрэнсин определили в баптистский приют в округе Эбботт. А ей, Джин-Луизе нечего забивать себе голову всякими глупостями. Кэлпурния начинала свирепеть, и Джин-Луиза сворачивала беседу.
Когда выяснилось, что ребенок появится только через девять месяцев, ей показалось, что ее осудили на казнь, а приговор отсрочили. Она считала недели, вычеркивая дни в календаре, но упустила из виду, что вычисления свои начала с опозданием на четыре месяца. Время шло, и она все глубже погружалась в беспомощный панический ужас – вот однажды она проснется, а рядом лежит ребенок. Она твердо знала, что дети растут в животе.
От одной мысли, которая долго зрела у нее, она неосознанно отшатывалась – даже думать о том, чтобы навсегда уйти из дому, было невыносимо, но Джин-Луиза знала: настанет день, когда откладывать будет нельзя и скрывать поздно. Хотя такого разлада с Аттикусом и с Джимом у нее еще не бывало («Ты в последнее время стала совершенно шальная, – говорил отец. – Неужели ты не можешь сосредоточиться хоть на пять минут?!»), она и на миг представить себе не могла, что останется без них, пусть хоть в райских кущах. Но если ее отправят в Мобил, а ее близкие понуро понесут бремя позора – нет, такого она не пожелает даже тетушке.
Ребенок, согласно ее расчетам, должен появиться в октябре – значит, тридцатого сентября она покончит с собой.
* * *
В Алабаму осень приходит поздно. Даже на Хэллоуин с садовых стульев еще не свисают до земли тяжелые пальто гостей. Сумерки долги, но темнеет вдруг; и пяти шагов не успеешь сделать, как глухо-оранжевое небо становится иссиня-черным, а вместе со светом, даруя приятную прохладу, уходит и последний сполох дневного зноя.
Никогда не бывало ей так хорошо, как осенью. Ее звуки и краски были предвкушением; глуховатый «тбум» кожаного мяча и молодые тела на стадионе возле дома наводили на мысли об оркестрах и холодной кока-коле, о пересохшем арахисе и облачках дыхания в воздухе. Даже скорое начало занятий сулило что-то – возобновление прежних вражды и дружбы, недели, которые уйдут на то, чтобы вспомнить забытое за долгое лето. Осень – как горячий ужин, когда с аппетитом съедается все, на что утром спросонок и смотреть не хотелось. И мир ее вступал в лучшую свою пору, как раз когда пришло время покинуть его.
Сейчас ей было двенадцать, и она училась в седьмом классе. Возможностей насладиться переходом из начальной школы в среднюю было маловато – ее не радовало, что на уроки ходит из кабинета в кабинет, что ее учат разные учителя, она не гордилась, что где-то там, в высях старших классов у нее есть брат. Аттикус отбыл в Монтгомери на сессию законодательного собрания, да и Джима она видела так редко, словно и он тоже был в отъезде.
Тридцатого сентября она высидела уроки до конца и не усвоила ничего. Потом пошла в библиотеку и пробыла там, пока школьный сторож ее не выставил. Тогда она медленно, оттягивая неизбежную минуту, побрела по городу День уже меркнул, когда она, миновав ведущую от лесопилки узкоколейку, вышла к леднику. Хозяин Теодор поздоровался с ней, а она прошла мимо и потом оглядывалась, пока он не скрылся внутри.
Невдалеке стояла немного на отшибе водонапорная башня. Такого высокого сооружения Джин-Луиза никогда и нигде больше не видала. Узенькая лесенка вела с земли на галерею, опоясывавшую бак.
Джин-Луиза отшвырнула учебники и начала подъем. Когда забралась выше персидских сиреней, что росли у нее на заднем дворе, и взглянула вниз, закружилась голова, и весь оставшийся путь она смотрела только вверх.
Мейкомб был как на ладони. Казалось, она даже различает свой дом – Кэлпурния, наверно, печет кексы, скоро придет с тренировки Джим. Она взглянула через площадь и заметила Генри Клинтона. Совершенно точно он – вот вынес пакеты с покупками из дверей супермаркета, положил на заднее сиденье чьей-то машины. Разом зажглись все уличные фонари, и от этого ей вдруг стало так приятно, что она улыбнулась.
Потом уселась на узкой галерее, свесила ноги. Следом за первым башмаком слетел второй. Интересно, как ее будут хоронить? Наверно, старая миссис Дафф всю ночь не сомкнет глаз, будет всем давать расписаться в книге. Джим заплачет? Если да, то впервые в жизни.
Прыгнуть «ласточкой» или просто соскользнуть? Если она ударится о землю спиной, может, будет не так больно? Интересно, они когда-нибудь узнают, как сильно она их всех любила?
Кто-то схватил ее сзади. Чьи-то руки крепко притиснули ей локти к бокам. Руки Генри, выпачканные зеленью. Без единого слова он вздернул ее на ноги и потащил по крутым ступенькам.
Когда спустились, Генри дернул ее за волосы:
– Будь я проклят, если не расскажу мистеру Финчу о твоих художествах! Я клянусь, Глазастик! Ты соображаешь, что делаешь? Чего тебя понесло на верхотуру? Другого места играть не нашла? Ты же могла убиться!
И снова дернул так, что даже вырвал несколько волосков; потряс ее за плечи, потом стащил с себя белый передник, скомкал и злобно швырнул наземь.
– Ты понимаешь, что могла сверзиться?! Совсем дурочка, да?
Джин-Луиза смотрела на него безучастно.
– Теодор видел, как ты сюда забрела, побежал сказать мистеру Финчу, а его же нет. Он тогда ко мне. О господи…
Тут он заметил, как ее колотит дрожь, и понял, что на водокачку она забралась не за тем, чтобы поиграть. И, слегка придерживая за шею, повел домой, а по дороге все допытывался, что ее гнетет, но ответа не получил. Дома оставил ее в гостиной, а сам пошел на кухню.
– Ангел мой, да где ж тебя носило?
Когда Кэлпурния разговаривала с ней, в ее голосе всегда звучала смесь ворчливой нежности и мягкого недовольства.
– А вы, мистер Хэнк, шли бы лучше к себе в магазин, – сказала она. – Мистер Фред хватится вас, будет недоволен.
Потом, решительно жуя веточку амбрового дерева, опять обратилась к Джин-Луизе:
– Что такое с тобой? Что стряслось? Зачем полезла на водокачку? – И, не получив ответа, продолжила: – Скажи мне, я мистеру Финчу словечком не обмолвлюсь. Что ты такая – как в воду опущенная? Что случилось?
Она села рядом. С годами Кэлпурния немного расплылась, стала близоруко щуриться, в курчавых волосах пробилась седина. Она сложила руки на коленях, вгляделась в них.
– Нет на свете такого, чего бы ты не могла сказать, нету.
Джин-Луиза прижалась к ней. Огрубевшие руки гладили и растирали ее плечи и спину.
– У меня будет ребенок! – всхлипнула она.
– Когда?
– Завтра!
Кэлпурния приподняла ее, вытерла ей лицо краешком фартука.
– Скажи ты мне, Бога ради, с чего это ты взяла, а?
Захлебываясь слезами, Джин-Луиза поведала ей свой позор, не утаив ничего, и только просила, чтоб не отправляли в Мобил, не раскорячивали на кресле и не швыряли об стенку.
– Может, я у тебя спрячусь, а? Кэл? Пожалуйста?..
Она умоляла, чтобы кухарка тайно ей помогла, а потом, когда ребенок родится, они ночью куда-нибудь его унесут.
– И все это варилось у тебя в голове столько времени? Чего же ты мне-то не сказала?
Она чувствовала, как тяжелая рука обнимает ее, утешая и умиротворяя. Кэлпурния бормотала:
– …чего только в головку эту не взбредет, Боже ты мой… убила бы своими руками, кто такое рассказывает…
– Кэл, ты мне поможешь, да? – робко спросила она.
– Помогу, дитятко мое, как Бог свят, помогу. Ты только одно пойми – ничего ты не беременна и не была никогда. Это все не так происходит.
– А как? А что же тогда со мной?
– Надо же – такую уйму книжек прочитала, а осталась чистой дурочкой… Сроду таких глупых девочек не видала. – Голос ее дрогнул. – …Да и не с чего было…
Обстоятельно и неторопливо Кэлпурния повела свой незамысловатый рассказ. Джин-Луиза слушала, и постепенно путаные и противоречивые сведения, которые она собирала чуть не целый год, обретали ясные очертания, и по мере того, как хрипловатый голос кухарки расчищал скопленный за это время ужас, Джин-Луиза чувствовала, что к ней возвращается жизнь. Она вздохнула полной грудью и ощутила где-то в гортани свежую прохладу осени. Услышала, как скворчат на кухне сосиски, увидела на столике в гостиной спортивные журналы, которые собирал Джим, учуяла сладковато-терпкий запах ее напомаженных волос.
– Кэл… – сказала она. – Как же я раньше-то этого не знала?
Кухарка наморщила лоб, поразмыслила.
– Ну, так уж вышло, жизнь твоя так сложилась, мисс Глазастик… Вот если б ты росла на ферме, знала бы еще с пеленок… Или если б в доме еще женщины были… Вот была бы жива твоя мама, ты бы знала…
– Мама?
– Ну да. Ты б видела, как мистер Финч ее целует, стала бы спрашивать, что да как и что к чему, едва говорить бы выучилась.
– И что, они всё это делали?
Во рту Кэлпурнии блеснули золотые коронки:
– А как, по-твоему, ты на свет появилась? Откуда взялась? Конечно, все.
– Да ну вряд ли.
– Деточка моя, вот подрастешь еще – и возьмешь в толк, как это бывает. Твои папа с мамой любили друг дружку ужасно, а когда так любят, мисс Глазастик, то и хочется, значит, пожениться, целоваться-обниматься и всякое прочее, и детей делать беспрестанно.
– Я не верю, что тетя и дядя Джим тоже…
Кэлпурния опустила глаза и потеребила свой фартук:
– Люди все разные и женятся для разного. Вот мисс Александра, мне сдается, замуж пошла, чтоб своим домом зажить. – Она почесала в затылке. – Но этого даже и знать не надо, нечего этим голову себе забивать. О чужих делах хорошо думать, когда свои наладишь.
Она поднялась.
– А твое дело пока – поменьше слушать, что там болтает эта деревенщина из Старого Сарэма. Спорить с ними не вздумай, только пропускай все мимо ушей, а захочешь узнать, что да как, – беги скоренько к старой Кэл: она растолкует.
– А чего же ты мне сразу не объяснила?
– Ну, понимаешь… началось-то все у тебя рановато, и ты вроде не обрадовалась… Мы и решили, что прочее тебе тоже не понравится. Мистер Финч сказал – подождем, мол, пусть обвыкнет-освоится, мы с ним и думать не думали, что ты поймешь все так быстро и так шиворот-навыворот.
Джин-Луиза сладко потянулась и зевнула во весь рот, наслаждаясь вновь обретенным бытием. Ее клонило в сон – едва ли она дотянет до ужина.
– У нас сегодня горячие кексы, Кэл?
– Да, хозяйка.
Из гостиной она слышала, как хлопнула входная дверь и Джим вошел в прихожую. Сейчас ворвется на кухню, откроет холодильник и выпьет залпом кварту молока: после тренировки он всегда умирает от жажды. И прежде чем дремота сморила ее, еще успела подумать, что Кэлпурния впервые в жизни сказала ей «мисс» и «да, хозяйка» – обычно она обращалась так только при посторонних да и то – не каких попало. «Я теперь большая, что ли?» – мелькнуло у нее в голове.
Джим разбудил ее, щелкнув выключателем люстры. Джин-Луиза смотрела, как он идет к ней – и на белом свитере горит большая буро-малиновая буква «М».
– Проснулась, Трехглазка?
– Не издевайся, – сказала она. Если Генри или Кэлпурния успели разболтать, что с ней было, она умрет со стыда, но и их с собой заберет.
И посмотрела на брата. Волосы у него были влажные, и от него сильно пахло мылом из школьной душевой. Лучше самой начать, подумала она.
– Ага, курил! Несет за милю.
– Да не курил я.
– Вот посмотрим, как ты будешь играть центра. Ты же тощий как скелет.
Джим, не поддаваясь, ответил на ее уловку улыбкой. Точно, они ему сказали.
– Знаешь, кто я? – сказал он, похлопав по букве «М» натруди. – Старый-Финч-Не-Мажет. Семь из десяти взял сегодня.
Он подошел к столику, развернул футбольный журнал, начал листать и, листая, добавил:
– Слышь, Глазастик, если вдруг с тобой что случится… ну, такое, о чем не захочешь говорить Аттикусу…
– А?
– В передрягу какую попадешь, мало ли… В общем, ты скажи мне – и все. Я разберусь.
И он неспешно удалился из гостиной, а Джин-Луиза осталась таращить глаза и гадать, не сон ли это все.
