Джин-Луиза поднялась с садового стула, отошла в угол двора и извергла из себя весь воскресный обед. Пальцы ее цеплялись за проволоку изгороди, отделявшей сад мисс Рейчел от заднего двора Финчей. Был бы тут Дилл – он бы перескочил к ней через ограду, притянул к себе, поцеловал, взял за руку, и вдвоем они выстояли бы, как бывало раньше, когда в дом приходила беда. Но Дилла давно уже нет рядом.

Она вспомнила сцену в зале суда, и приступ тошноты накатил с новой силой, но желудок был уже пуст.

Лучше бы ты плюнул мне в лицо…

Может, померещилось, привиделось, тебя там не было? Мозг отказывался воспринимать то, что видели глаза и слышали уши. Джин-Луиза вернулась на место, посмотрела, как лужица растаявшего ванильного пломбира медленно подползает к краю стола. Лужица растеклась, расплылась, добралась до края и закапала. Кап-кап-кап – шлепались капли в белый гравий, а он вбирал их, покуда мог, а потом появилось еще одно озерцо.

Не померещилось. И это так же непреложно, как и то, что ты был в зале.

– Ну, чего, мисс, угадали, как меня? Ой, что ж это вы свое мороженое переводите?

Она подняла голову. Мороженщик, опершись о подоконник, смотрел на нее из окна, и до него было всего футов пять. Исчез и появился у столика с мягкой тряпкой. Устранил липкий непорядок и спросил:

– Так как меня зовут?

Румпельштильцхен.

– Ох, простите… – Она вгляделась повнимательней. – Вы, должно быть, один из Конингемов… тех, которые через «о»?

Мороженщик широко ухмыльнулся:

– Ну, почти. Вторая буква «а». Как узнали?

– Семейное сходство. А почему выбрались из своих чащоб?

– Мамаша оставила мне участок леса, а я продал. И построил здесь кафе.

– Который час? – спросила она.

– Полпятого примерно, – ответил мистер Канингем.

Джин-Луиза поднялась, улыбнулась ему на прощанье, сказала, что обязательно еще заглянет. И вышла на улицу. Целых два часа я не знала, где была. Как же я устала.

Возвращаться через центр города не хотелось. И она пошла долгим, кружным путем – через школьный двор, по улице, обсаженной пеканами, потом через другой школьный двор и через футбольное поле, где когда-то Джим в запале снес своего же защитника. Как я устала.

На пороге стояла Александра. Она посторонилась, пропуская племянницу.

– Куда же ты пропала? Джек давно звонил, справлялся о тебе. Ты в гости ходила? В Таком Виде?

– Я… Я не знаю.

– Что значит «не знаю»? Джин-Луиза, приди в себя и позвони дяде Джеку.

Джин-Луиза поплелась к телефону:

– Один-один-девять.

– Доктор Финч.

– Извини. Давай лучше завтра.

– Ладно, – сказал доктор Финч.

Она была так измучена, что даже не смогла посмеяться над манерой дядюшки говорить по телефону – к этому устройству он относился с глубоким неодобрением и сводил разговор к односложным репликам.

Когда она обернулась к тетке, та сказала:

– Ты вернулась какая-то пришибленная. Что случилось?

А то случилось, мадам, что мой отец бросил меня барахтаться, как камбалу на отмели.

– Живот, – сказала она.

– Да, просто поветрие какое-то. Болит?

Болит. Адски болит. Так болит, что терпежу никакого.

– Да нет. Просто крутит.

– Прими «алка-зельтцер».

Джин-Луиза пообещала, что примет непременно, и тут пред Александрой взошла заря нового дня:

– Ты что, ходила на собрание, где был цвет Мейкомба?

– Ходила.

– В Таком Виде?

– В таком.

– А где ты сидела?

– На балконе. Меня никто не заметил. Я смотрела с балкона… Тетя… когда придет Хэнк, скажи ему… скажи, что мне нездоровится.

– Нездоровится?

Больше она не выдержит ни минуты.

– Да, тетя. Поступлю в этих обстоятельствах как всякая юная белая непорочная девушка с Юга, когда ей нездоровится.

– То есть?

– Лягу в постель.

Она поднялась к себе, закрыла дверь, расстегнула блузку дернула молнию слаксов и упала поперек материнской железной кровати на кружевное покрывало. Вслепую нашарила подушку, подсунула под щеку. Через минуту заснула.

Если бы Джин-Луиза сохранила способность думать, она сумела бы предотвратить дальнейшее развитие событий, расценив сегодняшнее происшествие, как повторяющуюся время от времени и старую как само время драму: тот акт, что касался ее, начался двести лет назад в гордом обществе, выстоявшем под ударами самой кровопролитной войны и самого унизительного мира, какие только были в его истории, а ныне возвращался, и его предстояло сыграть актерским составом одной семьи, в гаснущих сумерках цивилизации, которую уже не спасут никакая война и никакой мир.

Если бы Джин-Луизе хватило проницательности преодолеть перегородки своего взыскательно-разборчивого, замкнутого мира, она поняла бы, что всю жизнь страдает врожденным дефектом зрения, на который не обращала внимания ни она сама, ни самые близкие ей люди, – она не различала цвета.