Сначала все шло обыкновенно. Рэм и Глеб выпросили на Станции несколько ящиков от аппаратуры, ловко разобрали их на рейки и сколотили во дворе у Кукушкиных большой курятник. Точнее, петушатник, потому что это было персональное жилище для Петьки. Петька там ночевал. А днем ходил по всему Луговому, ухаживал за курицами, время от времени лупил местных петухов – то есть вел обычную жизнь первого красавца и кавалера. Почти никого из людей к себе не подпускал. Только к матери и бабушке Филиппа относился снисходительно, поскольку они подсыпали в петушатник зерно и ставили воду. И еще он побаивался Лис (может быть, из-за лисьего имени этой девчонки, а скорее всего – вслед за хозяином). С некоторым уважением относился и к отцу Дмитрию. Возможно, и впрямь понимал, что благодаря ему попал к Филиппу.

Когда Филипп и отец Дмитрий в садовой беседке двигали по пересеченным проволокам похожие на зерна разноцветные шарики, петух, стоя на перилах, смотрел на это дело с одобрением и порой что-то советовал Филиппу:

– Ко-о…

С Филиппом они жили душа в душу. Где бы Петька ни гулял, стоило Филиппу посвистеть или покричать, как пышный кавалер оставлял млеющих от восторга хохлаток и пеструшек и мчался к своему другу. Часто они гуляли вместе (конечно, уже без всякого шнура на ноге). Бывало, что Петька в порыве нежности и преданности взлетал к Филиппу на плечо. Это, по правде говоря, было не очень приятно: лапы у него когтистые, сам тяжелый. Филиппа перекашивало на один бок, жесткие перья терли щеку и ухо. И все-таки это здорово: пройтись по поселку с такой грозной и роскошной птицей на плече. Правда, находились дураки и завистники, кричавшие в спину: «Ха-ха! Два петуха!» Они, очевидно, намекали на яркий костюм Филиппа. Но известно, что умные люди на глупые шутки внимания не обращают. К тому же стоило обернуться, как насмешники драпали.

И все было прекрасно до одного странного случая. Шел Филипп с петухом на плече по главной улице Лугового (пустой по причине жары и рабочего времени), и вдруг Петька затоптался, заклекотал по-орлиному, махнул крыльями, перепугав и чуть не свалив хозяина с ног. Взмыл и… растворился в ясном воздухе – в тишине, солнце и запахе доцветающей сирени.

– Пе-еть! – заорал Филипп в пустоту. Потом потерянно и обиженно сел на край плиточного тротуара. Прямо хоть плачь, хоть головой стукайся: «Что с ним? Куда он? Неужели насовсем?» Оказалось – не насовсем. Вскоре Петька шумно спланировал из пустоты и затоптался рядом. Он был, кажется, смущен, однако прятал это под некоторой развязностью. Ничего, мол, не случилось, не стоит и говорить…

– Ты где был, паразит?

Петька сделал вид, что внимательно оглядывает окрестности.

– Через барьер куда-то мотался? Умеешь, да? А кто разрешил?

– Ко-о… – уклончиво сказал Петька.

– В следующий раз только попробуй смотаться один!

Петька попробовал. Через сутки. Сидя на своем петушатнике, он издал тот же орлиный клич и вскинул крылья, но Филипп ухватил его за лапы. …Махнуло ветром. Черным ветром пустоты, как во сне. Помчались мимо не то искры, не то звезды. И сам Филипп куда-то помчался – то ли вверх, то ли вниз. Душа замерла сразу и от жути падения, и от восторга. Филипп заорал и зажмурился. Но глаза тут же «растопырились» опять. Пальцы отчаянно сжимали петушиные лапы. Петька разгонял крыльями черноту. И тоже орал – не то от ужаса, не то от радости. …Они приземлились на странной лестнице. Она висела среди звездного пространства и плавными поворотами уходила вверх и вниз. Там и там в бесконечность. Филипп крепко щелкнул о ступень новыми (лишь накануне купленными) сандалиями, поскользнулся и сел. Ступени были из очень скользкого стекла. Петька дернулся, вырвался, встал рядом, неловко заскреб лапами по стеклу. Сорвался, покатился по ступеням – этакий вопящий «кукареку» шар из огненных перьев. Филипп хотел вскочить, тут же грохнулся и тоже заскользил по лестнице, пересчитывая ступени. И через всю свою перепуганность и боль от ушибов замечал все-таки, что при каждом толчке, на каждой ступени он видит разное.

…Очень синее небо, а в нем похожие на планеты зеленые и коричнево-голубые шары. …Переплетение громадных зеркал, в которых отразилось множество Филиппов и Петек, причем в разных позах. …Скрученные винтом белые постройки и мосты над скалистыми бухтами, в которых клубилась темнота. …Повисший в оранжевом пространстве жидкий, как исполинская капля воды, прозрачный шар, в котором плавали какие-то чешуйчатые звери. …Поле с желтой травой, где сшибались в дикой скачке всадники в блестящих, как самовары, латах…

Наконец Филипп треснулся крепче прежнего и увидел себя на громадном – до горизонта – поле из ровного темного стекла. Глубоко под стеклом шевелились не то растения, не то щупальца. Это было страшновато, и Филипп глянул вверх. Светили сразу три солнца – два белых и голубое. Они слепяще отражались в стекле. Кое-где подымались высоченные белые сооружения, похожие на перевернутые шахматные фигуры – узкая часть внизу, а наверху – круглая площадка. На одну такую площадку опустился с высоты большущий черный шар – мягкий, приплюснутый, с неприятным крысиным хвостом…

Петька плюхнулся рядом с Филиппом и опять скреб лапами по стеклу. Наконец встал. Махнул крыльями, и… нет его!

– Ты куда?! – завопил Филипп.

«…Да… да… да…» – звонко заголосило отовсюду эхо.

Ох как жутко стало Филиппу. Он отчаянно заскользил, поднялся, брякнулся опять на коленки… Где он? Что теперь будет? Ясно одно – реветь и звать на помощь бессмысленно. А подлый Петька рванул куда-то в одиночку. Куда?! Филипп зажмурился от горького отчаяния. И снова как бы увидел лестницу. Но не просто так, а в перекрестье светлых нитей… что-то очень напоминающих. Может, игру в многомерные шашки? На скрещениях нитей дрожали цветные огоньки, словно что-то подсказывали. Так бывает, если заблудишься среди улиц, на которых раньше не бывал, и вдруг видишь знакомое: трамвай с известным тебе номером или привычную телевышку за чужими крышами… Такими были эти огоньки. И Филипп не успел разобраться, что означает каждый из них, потому что ближний – оранжевый, трепыхающийся – был, безусловно, беглец Петька… Догнать бы только!

Филипп, скользя, опять встал. И опять зажмурился. Вытянул вслед за Петькой руки. Он знал, что надо лишь оттолкнуться для прыжка. Но подошвы снова раскатились. Филипп наконец догадался, сбросил сандалии. Босыми ногами стоять на стекле было надежнее. Оно оказалось прохладным и плотно прилегало к ступням. Филипп стремительно присел и прыгнул… в темноту, расчерченную светлыми нитями бесконечной координационной сетки. За петухом…

Они приземлились прямо во дворе. Филипп сказал:

– Ты у меня еще побегай, котлета по-киевски. Доиграешься… – Он был очень сердит.

Но Петька повел себя виновато и льстиво. Ходил следом, говорил свое «ко-о» извиняющимся тоном и словно объяснял: «Я же хотел как лучше».

А может, он и правда хотел научить Филиппа свободно путешествовать по космической лестнице и по всяким дальним краям? …В следующий раз Филипп не стал хватать Петьку за ноги, а просто рванулся следом. И опять они оказались на лестнице. Петька держался рядом. Босой Филипп не скользил… Прежде всего он, зажмурившись, отыскал среди переплетений сетки точку вчерашней посадки на стеклянном поле. Надо было забрать сандалии, а то бабушка и мама покоя не давали: «Где ты, растяпа, их посеял?» Дело едва не сорвалось. Потому что, приземлившись на площади под тремя солнцами, Филипп увидел перед собой черный мягкий шар. Высотой метра два. Это была голова! С мясистым носом, толстыми губами и зелеными задумчивыми глазами (каждый – величиной с тарелку). От макушки тянулся тонкий-тонкий хвост. Кончиком хвоста шар держал сандалии Филиппа на уровне глаз, рассматривал.

Филипп шлепнулся. Толкаясь пятками, отъехал на заду подальше. И тоненько сказал «здрасте». Шар отвел сандалии от глаз и глянул на Филиппа. И тому очень захотелось домой. Но… без сандалий-то совсем со свету сживут. Филипп глянул на них и робко сказал:

– Это мои. Я вчера оставил…

Голова улыбнулась, показав белые (размером со стакан) зубы и розовую внутренность метрового рта. Петька перепуганно завопил и кинулся в пространство. Филипп не кинулся, потому что обмер. Голова, улыбаясь, поставила перед ним сандалии, беззвучно взмыла и села на площадку ближней башни.

– Спасибо… – слабым голосом сказал Филипп и поспешил за Петькой. …Потом они бывали в разных местах. Гуляли по громадному городу со стоэтажными домами, непонятными машинами и причудливо одетыми людьми, которые говорили на каком-то птичьем языке, а на мальчишку с петухом не обращали внимания. Приземлялись на берегу зеленого озера, в глубине которого можно было разглядеть стеклянные здания с огоньками. Бродили по каменным коридорам с выбитыми на стенах непонятными надписями. Видели (правда, издалека) стада косматых мамонтов на желтой равнине под бледно-полосатым холодным небом…

Конечно, Филипп хвастался перед ребятами своими путешествиями. Конечно, те не верили. До той поры, пока он однажды не исчез вместе с Петькой у них на глазах. Через десять минут он принес им керамическую плитку с улыбчивой шестилапой и крылатой кошкой – от пустого красивого здания, которое одиноко стояло посреди волнистых песков под зеленым безоблачным небом, где светило маленькое солнце и висел великанский бледный полумесяц.

Тогда поверили. Рэм сказал:

– Ты там осторожнее, шею не свихни.

А что он мог еще сказать? Все равно не удержишь, не запретишь.

А Лис заметила:

– Ты небось там все стены исписал: «Здесь был Филя».

– Сама такая… – обиделся Филипп. Что он, в самом деле, совсем дурак? В третьем классе уже проходили охрану памятников и заботу о природе…

Иногда Петьке все же удавалось удрать одному. И Филипп отправлялся на поиски. Теперь это было нехитрым делом: с крыльца или с забора бултых в пустоту! Оглянешься в полете, прикинешь среди пространственной сети, где искать беглеца, – и туда. А он – то с дикими курами среди лиловых зарослей и громадных, похожих на беседки грибов, то червей ищет на берегу белого, как молоко, пруда, в котором басовито квакают исполинские, больше самого Петьки, лягушки…

А однажды Филипп выследил Петьку на обыкновенном дворе, у дощатого дома рядом с железнодорожной насыпью. По двору ходили белые пыльные куры, но Петька был не с ними. Он беседовал с мальчишкой. Мальчишка этот – старше Филиппа года на три, худой, в пятнистых шортах и майке, загорелый, хотя всего лишь начало лета, – сидел на корточках и говорил Петьке:

– Цып… Кригер… Откуда ты взялся? Это ты?

Петька снисходительно кивал гребнем и говорил свое «ко-о», будто соглашался. Не нападал!

– Это не Кригер, а Петька, – ревниво и дерзко сказал Филипп. – Он мой!

Мальчишка встал. И обезоружил Филиппа улыбкой.

– Здравствуй… Твой? Ну и хорошо. А где ты его нашел?

Так Филипп Кукушкин познакомился с Витькой Моховым, а скоро и с Цезарем Лотом. Те не стали заявлять хозяйские права на петуха, хотя Витька твердо был уверен, что это Кригер, занесенный в Луговой в результате неудачного (или, наоборот, удачного) эксперимента.

– Главное, что живой! – радовался Витька.

Филипп все же спорил сначала:

– А почему он тогда к вам ни разу не прилетел обратно?

– Я тоже удивляюсь… Может, напугался после того опыта и не хочет. А может, забыл дорогу… Все равно это он! Смотри, он откликается на Кригера!

Так и звали потом – то Кригером, то Петькой.

Витька и Цезарь оказались люди что надо! Над костюмом с монетами не смеялись, «неумытиком» не обзывали, разговаривали всегда так, будто они и Филипп одинаковые по возрасту. И все объясняли понятно. Витька сказал, что полеты в темном пространстве со звездами называются «прямой переход», и очень завидовал, что Филипп переносит это дело шутя. Сам Витька при каждом переходе непонятно отчего мучился, а Цезарь и совсем летать не мог. Но все равно они были отличные ребята, и Филипп даже сказал однажды Витьке:

– Ты похож на Ежики…

– На каких ежиков?

– На Ежики. Так одного моего друга зовут. Он тоже такой же… никогда не дразнится. Только он сейчас уехал на Полуостров. Через туннель. Жалко…

– А разве ты не можешь его навестить?

– Через туннель? Мама не пускает…

– Да нет же! Переходом!

– А как?.. Я… не знаю куда…

Понадобилось несколько часов, чтобы обсудить все свойства прямого перехода и сделать кое-какие выводы (Цезарь, бедняга, конечно, только слушал да вздыхал). Стало ясно, что переходом этим попасть можно не в любую точку, не наобум куда-то, а лишь в такое место, где тебя кто-то ждет, или туда, где ты кого-то или что-то ищешь или с кем-то хочешь встретиться. Короче говоря, надо знать, куда стремишься…

– Петька, выходит, тоже знал, – заметил Филипп.

– А ты думал! Кригер – не дурак, зря не полезет… И обрати внимание: он ведь ни разу не сунулся в какой-нибудь мир с метановой или аммиачной атмосферой или с большими опасностями. Только туда, где можно жить и дышать…

– Ох, ребята, – вдруг встревожился Цезарь, – а если Филипп в каком-нибудь уголке Вселенной подцепит вредные бактерии и занесет к людям эпидемию? Всякое может быть.

– Почему это именно я? – обиделся Филипп.

– Но Витька ведь так далеко не летает…

Филипп подумал.

– Не-е… По-моему, межпространственный вакуум, – он сказал эти новые для себя слова очень солидно, – уничтожает всякую заразу… А я уцелел. Значит, я хороший.

– При чем здесь ты? – удивился Цезарь.

– Лис вчера сказала, что я хуже чумы…

Посмеялись. Потом порассуждали (в основном Витька) о различии между прорывом через локальные барьеры и прямым переходом. Пришли к выводу, что разница такая же, как между почтой восемнадцатого века и радио. У прямого перехода все другое – и физические законы, и скорость… Барьеры и туннели между гранями, видимо, кое-кому были известны еще в древности. А вот чтобы мгновенно просверлить толщу Кристалла…

– Ну, расхвастались, – вдруг сказал Витька, посмотрев на Цезаря. – Сами еще как слепые котята…

Но конечно, не такие уж они были слепые. Ведь пространственную сеть с координатами они в полете видели оба – и Витька, и Филипп. Витька объяснил, что если Филипп захочет и постарается, то сможет, наверно, отыскать в этой сетке и Полуостров, где живет Ежики.

Филипп поверил. И попробовал. Полуостров и дом Ежики он вычислил и побывал там. Причем один, без Петьки. Но это случилось позже. А сперва они побывали на Якорном поле. Филипп и Витька, без Цезаря.

Наверно, Цезарю было обидно. По крайней мере, так думал Витька. И пришлось немало поломать голову, пока наконец не нащупали путь от Реттерберга до Якорного поля не прямым переходом, а через локальные барьеры и вдоль Меридиана. Не близкая оказалась дорога, но все-таки однажды на поле, где лежали в сорняках ржавые якоря и стояла старая кирпичная крепость-кронверк, сошлись Филипп, Витька, Цезарь, Лис, Рэм и Ежики.

Разные и чем-то похожие друг на друга. Может, тем, что знали о переходе и умели проходить сквозь барьеры? Одни больше умели, другие меньше, но все равно каждый мог шагнуть хотя бы через одну границу пространства. Потому и Пограничники.

Они понимали друг друга, и потому им было хорошо вместе. А может быть, и не только поэтому. Просто на стыке, на границе разных пространств, судьба свела своими тропками людей, которым предназначено было стать друзьями. Тут не разберешься. Да никто и не думал разбираться. Сходились вместе и радовались друг другу…

Два раза собирались на Якорном поле, а потом Филипп вывел их к Башне…

Лето было бесконечным. Казалось, кто-то растянул его, чтобы вместилось как можно больше событий. Стояла еще первая половина июня, а с Филиппом случилось такое множество приключений, что хватило бы на целый год: и полеты с Петькой, и новое знакомство, и визит на Полуостров, и встречи на Якорном поле… А потом было вот что.

Однажды Петька удрал опять, и Филипп нашел его среди степи с клочковатым кустарником и пестрой травой. В траве кое-где стояли серые каменные идолы ростом со взрослого дядьку, но в три раза толще и с неласковыми лицами без ртов. Они были горячими от солнца. Солнце, белое, как расплавленное серебро, светило в бледном от зноя небе. Густо пахло какими-то цветами.

Петька разгребал землю у подножия идола. Он покосился на Филиппа, сказал свое «ко-о» с большим недовольством, замахал крыльями и пропал. Видимо, сбежал домой, уклоняясь от неприятных объяснений.

Филипп оглянулся. Место было неинтересное, разглядывать особенно нечего. Он зажмурился, чтобы сигануть вслед за Петькой. В глазах плавали от солнца зеленые пятна, сетка не появлялась.

Вначале Филипп не испугался. Вздохнул поглубже, зажмурился еще раз… и почувствовал себя как в душном, обложенном ватой мешке. Жара и сладкий запах кружили голову, лишали сил. И Филипп с нарастающим ужасом понял, что нет у него прежней силы, прежнего умения бросаться в пустоту между разными пространствами. Знойный воздух степи обволакивал, растворял его в себе.

Он встряхнулся, отчаянно заорал:

– Петька-а-а!

Но голос увяз в солнечной тишине. Степь держала мальчишку в плену.

Филипп заревел. Ужасно захотелось домой. И не то чтобы он понял умом, но ощутил душой, в какой страшной, непреодолимой дали оказался вдруг от своего Лугового… Это ощущение было таким жутким, что даже слезы остановились. И тут же высохли на щеках под белыми лучами. Филипп, раздвигая высокую траву с желтыми зонтиками цветов, побрел, не зная куда… Хотел еще раз крикнуть Петьку, но голос осекся…

Он шел довольно долго и вдруг услышал сзади равномерные толчки. Это рысью догонял Филиппа всадник. Полуголый мальчишка на рыжей длинногривой лошадке.

Нельзя сказать, что все в жизни встречи с незнакомыми мальчишками проходили у Филиппа гладко. Но сейчас он просто возликовал. Все-таки живой человек, настоящий! Не какой-то каменный идол или громадная башка с крысиным хвостом. Тем более что похож был мальчишка на знакомого четвероклассника Стасика Блинова, человека незадиристого и разумного. Курносым лицом похож, короткой белобрысой стрижкой, редкими веснушками, глазами с золотинкой. Плечи у мальчишки шелушились от загара, на груди на цепочке висело что-то круглое и блестящее. Вместо штанов – не то повязка, не то юбочка с бахромой.

Это все разглядел Филипп, когда лошадь стала в двух шагах. Мальчик смотрел с седла спокойно и по-хорошему. Даже понимающе как-то.

– Ххто-у… – сказал он негромко. Или это означало «кто ты», или приветствие на здешнем языке.

– Филька я, – насупленно объяснил Филипп. – Кукушкин. Заблудился… Из Лугового я. Понимаешь?

А что он мог еще сказать?

Мальчик, наверно, не понял. Но и не удивился. Проговорил что-то еще по-непонятному. Филипп виновато пожал плечами. Тогда всадник протянул руки: лезь ко мне. Нагнулся, ухватил Филиппа за локти (сильный такой!), дернул вверх. И Филипп оказался на лошади, впереди седла. Лошадь оглянулась, весело фыркнула, обдав ветром Филькины босые ноги.

И поехали… Было тряско, не очень-то удобно, зато здесь, повыше над землей, сонно-сладкий запах цветов был слабее. Словно сквознячком повеяло, и у Филиппа появилась надежда. Он хотел спросить: куда едем и зачем. Но мальчик сказал:

– Ха-атта! – И лошадь перешла на галоп.

Верхушки трав захлестали Филиппа по ступням. Он ойкнул, вцепился в гриву. Налетела встречная тень, хотя в небе – ни облачка. Что-то лопнуло, зазвенело, будто проскочили сквозь натянутую пленку. Филипп увидел, что уже вечер – желтый закат над пологими холмами, которых до сих пор не было. Увидел странную, косо стоящую башню. Было прохладно, пахло осокой…

Лошадь стала, мальчик соскочил, помог слезть Филиппу. Повел по сторонам тонкой рукой с расцарапанным локтем. Сказал что-то по-своему, но Филипп его понял. Не слова, а смысл понял: «Сейчас иди, не бойся. Отсюда дорога куда хочешь…» Филипп зажмурился. И точно – все теперь было как полагается. Светилась в пространстве сеть, дрожал в ней желтый огонек – дом в Луговом.

Филипп открыл глаза, встретился взглядом с мальчиком и почему-то смутился, засопел. Мальчик смотрел, словно спрашивал: «Ну что? Все хорошо теперь?» – Ага… – сказал Филипп. – Спасибо… А ты кто? Ты сюда придешь еще? – Ему не хотелось почему-то расставаться.

Мальчик понял или не понял, но кивнул. Вскочил в седло, показал на башню, потом вокруг. Сказал что-то, улыбнулся, стукнул голыми пятками о лошадиные бока. Поскакал и пропал за башней, будто не было…

Прежде всего Филипп слетал домой. Изловил Петьку и посадил его за вредность на целый день в петушатник. И сразу вернулся к башне. Задрал голову.

– Как ты не падаешь, а? …Потом, когда ребята стали собираться здесь регулярно, они все разглядели внимательно. Однако многое осталось непонятным.

На свете давно известны падающие башни: Пизанская, Невьянская, Дум-тоор в марсианской Долине Льда и так далее. Но эта из всех из них была, без сомнения, самая падающая. По всем законам гравитации следовало ей грохнуться и рассыпаться. А она стояла неколебимо. И видимо, очень давно. В какие-то неведомые времена и неведомо кто сложил башню из громадных, плохо отесанных глыб. Четырехгранная, с полукруглым входом без дверей, с черными щелями окон-бойниц на разной высоте, она сильно суживалась вверх, и увенчивала ее крыша в виде пирамиды, с кривым ржавым копьем. Скорее всего, крыша была из полуистлевшего теса, но как следует не разглядишь: высотища-то метров пятьдесят. Стояла башня так косо, что сперва и подходить было боязно. Потом привыкли. Тем более что внутри башня вовсе не казалась наклонной. Стены уходили вверх строго вертикально и терялись в желтоватой полумгле – потолка не было видно. Надо сказать, что вообще башня внутри казалась гораздо просторнее, чем снаружи, а высота представлялась совсем какой-то недосягаемой. И вот из этой-то клубящейся и словно чуть-чуть подкрашенной закатом полумглы спускался ржавый, граненый, толщиной в руку стержень маятника.

О маятнике особая речь. Он был громаден. Литой, из потемневшей меди, метровый шар был надет на стержень невысоко от пола. Точнее – от круглой, размером почти с цирковую арену площадки, усыпанной крупным гравием и огороженной низкими гранитными брусками. Страх подумать, сколько этот шар весил.

Маятник двигался. Вечных двигателей, конечно, не бывает, но, видимо, качала его какая-то скрытая энергия, или запас изначальной инерции был так велик, что сохранился на века. Шар плавно ходил над площадкой – семь секунд туда, семь обратно. Когда он останавливался на миг у гранитного поребрика, что-то звонко щелкало и отдавалось эхом, словно оконечность маятника цепляла металлическую пластинку. Но никакой пластинки не было.

Никто не мог разглядеть: прицеплен стержень к потолку или уходит в какие-то надзвездные дали. Возможно, что и уходил. В бесконечность. По крайней мере, двигался он вертикально, без заметного угла наклона. А нижний конец его, под шаром, шел над площадкой в середине и у края на одной высоте – сантиметрах в десяти от гравия.

Лис высказала мысль, что это маятник Фуко. Рэм возразил, что маятник наверняка сделан в те времена, когда Леона Фуко, знаменитого инженера и ученого, не было на свете. К тому же, как известно, маятник Фуко не зависит от вращения Земли. Если он ходит долго, заметно, как линия его качания постепенно перемещается. Точнее, это поворачивается Земля, а линия остается в пространстве неизменной. Здесь же острие стержня под шаром неизменно ходило между желтыми и черными камнями, вмурованными в гранитную окружность.

– А ты уверена, что здесь Земля? – тихо спросил у Лис Ежики.

– А что? Вон бабочка-крапивница летает…

– А может, этот маятник ходит вдоль Меридиана? – осторожно предположил Витька.

– Какого? – недовольно сказала Лис.

– Генерального…

– Что это за штука?

– Ну… считается, что направление вдоль ребер Кристалла. То есть границ, которые лежат между пространствами. Его не везде можно определить, только в редких местах… Это условное понятие, конечно.

– Понятие условное, а шарик-то ого какой… материальный, – заметил Рэм.

– К сожалению, мы едва ли сможем расшифровать надпись, – сказал Цезарь.

Шар по экватору был опоясан медной широкой лентой с отчеканенными знаками. Они напоминали старинные готические буквы, но были совершенно непонятны. Приклепанная к шару в нескольких местах лента кое-где отошла. Один конец был сильно отогнут.

– Будто кто-то отодрать хотел… – задумчиво сказал Филипп. – А может, и правда хотели… Великан какой-нибудь или чудовище.

Всем стало немного не по себе. Но вскоре убедились, что никаких великанов и чудовищ здесь не водится. Водились птицы в кустарнике, что разбросан был тут и там (в нем оказалось много сушняка, и это пригодилось для костров). Водились бабочки, жуки и стрекозы, а в мелких озерках, почти лужах, по вечерам кричали лягушки.

Кстати, когда бы здесь ни появлялись ребята, обязательно стоял ясный, желтый от заката вечер. А стоило всем собраться – и быстро наступала ночь. Черная, с яркими звездами. Проходила она тоже очень быстро, буквально за два часа. Потом на эту маленькую, окруженную близкими, но туманными холмами равнину приходил жаркий безоблачный день. Тоже очень короткий. И все сутки получались часов шесть. Может, и правда другая планета? Или один из темпоральных эффектов Меридиана?

К башне с одной стороны примыкала кубическая каменная пристройка. Может быть, когда-то в ней жил смотритель маятника. С другого бока стоял квадратный, сложенный из гранитных брусьев столб. Метрах в пяти от земли он соединялся с башней могучим рельсом, на котором висел черный от старости колокол. Большой, двухметрового диаметра. Языка внутри колокола не было. Хочешь позвонить – бросай камушком. Впрочем, звук был глухой, впечатления не производил. Зато, если встанешь под колоколом и что-то скажешь, разносится по всему полю. А может, и не только по нему. А если по просьбе Филиппа заорет Петька-Кригер, то хоть ложись и зажимай уши.

Петьке, кстати, нравилось это место. Он часто сидел под колоколом, на желтом, источенном временем камне, похожем на череп динозавра.

Несколько раз Филипп созывал Пограничников тем, что командовал Петьке: «Голос!» Без команды Петька орал здесь редко. Наверно, его смущала необычная краткость суток.

Сперва башня казалась неуютной и даже подавляла своей таинственностью. Но скоро ее полюбили. Она стала башней их – Пограничников. И называли они ее теперь как бы с большой буквы. Правда, внутри собирались нечасто. Только если уж очень донимала дневная жара, шли в каменную прохладу пристройки. Там, будто скамейки, лежали буквой «П» гранитные брусья. Очень удобно. И все-таки чаще всего ребята сидели снаружи, вокруг маленькой костровой площадки. Потому что неловко было шумом и разговорами беспокоить маятник, меривший семисекундными отрезками вечность.

Маятник уважали. Говорили рядом с ним вполголоса. Лишь Филипп, если был один, позволял себе нахальство. Вспрыгивал на шар и садился, растопырив ноги. Качался туда-сюда, млея от удовольствия. Казалось бы, что за радость для мальчишки, который за один миг может «качнуться» в невероятные края? А вот поди ж ты… Одна была неприятность: соскальзывая с шара, Филипп часто цеплялся за отогнутый конец медной ленты и рвал штаны.

Если посчитать, сколько раз собирались у Башни, то вроде бы и немного. Но всем казалось, что случается это давно и многократно: и разговоры у костра, и небо в густых звездах, и негромкие «щелк… щелк…» маятника. И теплое, прочное ощущение, что все – свои, все – друзья… И смесь русского и реттербергского языков, на которой они говорили, тоже скоро сделалась привычной.

Таким вроде бы неизменным все это стало, что Витька очень удивился, испугался даже, когда из темноты шагнул однажды к костру незнакомый мальчик.

Небольшой, ровесник Филиппа. В летнем парусиновом костюмчике с якорем на кармане, в пыльных красных кроссовках. Светло-русый, давно не стриженный, с неприметным лицом, на улице и не обратишь внимания на такого. Но здесь… Откуда?

Витька смотрел на незваного гостя просто обалдело. Но… через несколько секунд сообразил: не такой уж он незнакомый. Виделись один раз – в Верхнем парке, у скульптуры. А остальные Пограничники – те просто-напросто обрадовались:

– Юкки!

Он заулыбался, хорошо так:

– Я иду, вижу огонь… Я погреюсь с вами, можно?

Его усадили у костра. Ежики выкатил из золы печеную картошку. Юкки сидел на корточках, молча ел, мазал угольной кожурой губы, слизывал с коленок картофельные крошки.

– Как дела на Дороге? – спросил наконец Рэм.

– По-всякому, – тихо ответил Юкки. – Идешь, идешь… Много людей…

– А… сестренка? – осторожно сказал Ежики.

– Она в Райдосаре сейчас, я узнал… Встретимся, не привыкать… Не в этом дело. – Юкки заметно погрустнел.

– А в чем? – нерешительно спросил Ежики.

– Вообще… В Дороге. Куда она?.. – Юкки вдруг улыбнулся, зевнул. – Я тут посплю, ладно?

Рэм дал ему свою ветровку.

– Закутайся и ложись…

…Однажды в полдень появился князь. Пеший. Лошадь вел на поводу. Здесь уж все удивились. Кроме Филиппа, который неизвестно почему заорал «ура». Впрочем, и он тогда не знал, что это князь. Тот сказал с акцентом, но довольно понятно по-реттербергски:

– Колокол разносит шум. Я услышал. И еще мне говорил про вас Юкки… Можно к вам? – И улыбнулся, как улыбаются смирные ребята, когда не уверены, что их примут в компанию. Щуплый такой парнишка, губы в трещинах, зубы со щербинкой…