Книга: Комплекс Мадонны
Назад: ГЛАВА XII
Дальше: Примечания

ЧЕРНЫЕ ЯБЛОКИ

ГЛАВА XIII

Подобно тому как каждый апокалипсис имеет свой наивысший накал, подобно тому как самая демоническая громада волны цунами замирает в верхней точке перед тем, как обрушиться вниз, уничтожая все на своем пути, так и Тедди лишь на миг увидел бастионы правды во время первого свидания с Барбарой. Его прошение об отпуске под залог было отклонено верховным судьей Нью-Йорка, несмотря на убедительные и настойчивые доводы Алекса. Сэндфорд склонил судью на сторону окружной прокуратуры, подозревавшей, что у Тедди есть все причины скрыться при первой возможности; обладая колоссальными связями и деньгами, он исчезнет с лица земли. Когда Алекс возразил ему, указывая, что Тедди пришел в прокуратуру по доброй воле, Сэндфорд сказал:
— У этого человека неспокойная совесть… Все, что он сделал, является нелогичным и противоречивым, но он — единственное связующее звено с другими подозреваемыми. В связи с шумихой, поднятой газетами, есть основания опасаться за его жизнь. Поэтому мы возражаем против отпуска под залог.
Судья согласился, и Тедди был отправлен в Могилы, предсклеповое место заточения, названное удачно, но неточно, словно в язвительную насмешку над обитателями, и Тедди, хотя и помещенный на пятый этаж, а не в подземную темницу, понял, что правосудие выработало особую длину волны для приема невыносимых мелодий отчаяния.
Здесь с энциклопедической полнотой были представлены все известные человеку преступления: психически ненормальные педофилики, занимавшиеся растлением подростков; насильники; торговцы наркотиками; воры; убийцы, чьи преступления являлись следствиями заурядных ссор или же были «оправданными», когда обвиняемые заставали своих жен вместе с лучшими друзьями. Короче говоря, все те, кто нарушил установленный порядок, прибегнув к насилию. После первых нескольких недель Тедди уверовал в то, что существовали две не связанные между собой вселенные: одна — для нарушивших закон, другая — для законопослушных, и последние, словно в результате какого-то человеческого фотосинтеза, создавали первых, поддавались их тропизму насилия, помогая ему разрастись ядовитым лишайником, который можно было бы соскоблить с поверхности земли и выбросить на помойку исправительных учреждений, используя при этом слово «мораль» так, как использует название торговой марки производитель. То, что Тедди видел вокруг себя, напоминало ему открытые раны и гнойники безумства человеческого общества «Мирских наслаждений», какими их представлял себе Босх, — много лет назад он разглядывал эту картину в Прадо; он представлял себя не частицей одного из этих миров, а мостом, соединяющим их, безумным мудрецом, способным на гениальность и идиотскую слепоту, опустошенным рогом изобилия на стертом гербе, чей девиз, когда-то провозглашавший высокие принципы, великие идеалы, теперь нельзя было прочесть.
Никогда, никогда не сможет он привыкнуть к запаху преступников — спертым, разрывающим ноздри миазмам тюрьмы. В отличие от запаха бедности — достойной бедности, горькой, но гордой, покрытой религиозным покрывалом святости, — преступление обладает присущей ему одному вонью, отвратительной затхлостью дрожжей, что вполне могло быть горькой, жестокой местью Господа Бога, который оставался в стороне, в то время как Его Сын претерпевал ужасные языческие мучения. Возможно, такова участь преступников, гниющая плоть Христа посылается им свыше как напоминание, что у смерти есть друг. И это — нечистый смрад, вопли и склоки людей, заключенных в тюрьму, общающихся друг с другом с помощью бессвязного бормотания, смятение, жизнь по объявленному громкоговорителем расписанию, нарушение прав личности — являлось краеугольным камнем наказания за поступок Тедди.
Чтобы развеять скучное однообразие, он взахлеб читал. Детективы Сименона, биография Кольриджа, написанная английским профессором, «Дон Кихот», «Красное и черное», «Цветы зла», «Мадам Бовари» (переданные через Алекса Барбарой книги должны были провести Тедди через все закоулки французской литературы). Время от времени он открывал библию: Ветхий завет — в поисках указания пути, Новый — подтверждая то, что пророки и святые так же, как он сам, пребывали в неведении. С неослабеваемой настойчивостью Тедди ежедневно осаждали репортеры, надеясь, что он передумает и согласится на интервью. С одним из них он встретился. С человеком из АП, которому он сказал: «Передайте от меня всем вашим друзьям и коллегам: если вы хотите взглянуть на червей, откусите от своего собственного яблока».
К его удивлению, эти слова были напечатаны в газетах. Во время голода шакал в отчаянии пожирает собственные внутренности. У Тедди не было желания никого видеть, ни Барбару, ни сына, подобно спортсмену, он готовился к утомительным нагрузкам; Барбара, как сообщил Дейл, не настаивала на свидании, хотя могла бы. Никакие средства связи не были совершенными — они оставляли свободу воображению. По собственной инициативе Робби взял в колледже отпуск и теперь все дни проводил в конторе. Иногда Тедди охватывали смущающие его воспоминания о Деб и времени, проведенном вместе с ней, о страдании слабости, заточенной вместе с безумием. Деб преодолеет свою слабость, ибо ее причина — это он, а он не позволил их отношениям зайти далеко.
Тюремщики, как выяснил Тедди, не были ни грубыми, ни мстительными — просто жертвы своего ремесла, несчастная неквалифицированная рабочая сила, отцы семейств, дожидающиеся возраста шестидесяти пяти лет, поры выхода на пенсию, социального пособия и сожалений о прошедшей мимо жизни. Лишь в конце жизни и в предчувствии смерти минуты приобретают сверхъестественную власть.
* * *
Он увиделся с ней за два дня до начала суда. Барбара пришла по его просьбе, принесла с собой фрукты, книги, немецкую колбасу, небольшой переносной проигрыватель с четырьмя пластинками Азнавура — набор гостинцев, приличествующий посещению больного. Несколько первых безмолвных минут ее отношение к нему явилось смесью неуклюжих материнских забот, суетливого участия и опасения того, что, вероятно, она встречается со своим возлюбленным — а Тедди был возлюбленным! — последний раз в жизни. Лицо девушки было бескровным, а руки приобрели болезненную белизну мела, и Тедди впервые разглядел на них темные синие вены. Ему показалось, что в глазах Барбары он увидел покорность, отступление с поля боя, и это встревожило его: не он, а Барбара стала вялой и безжизненной.
— Думаю, тебе следует уехать на несколько дней, — сказал он. — Ты неважно выглядишь.
— Куда?
— Во Флориду… на Карибские острова.
— Мне и здесь хорошо. У меня такое ощущение, что я уже побывала во всех странах мира. Мне больше нечего смотреть.
— Поваляйся на солнце, позагорай.
— Бледность мне не к лицу?
— Я предпочитаю видеть тебя смуглой.
— Даже если бы я хотела уехать, — а я не хочу, — сейчас нельзя. Я — свидетель.
Начав было говорить, Тедди умолк, и они молча сидели, глядя друг на друга, не делая попыток отвести глаза.
— В тот день, когда я сбежал… — начал он, но потерял нить того, что собирался сказать.
— Да?
— Я напугал тебя. Я хочу сказать, ты решила, что я собираюсь сделать тебе больно. У меня и в мыслях этого не было — причинить тебе боль, сожалею, что испугал тебя.
— Я всю жизнь перешагивала через тела.
— Это неправда, и тебе это известно. Ты — хороший человек и потому терпишь поражение. Ты не можешь с этим смириться. Ты хочешь верить, что ты порочна и преступна, но на самом деле ты лишь пребывала в смятении, как и я.
— Не будь великодушным.
— Это самое последнее, в чем меня можно обвинить.
— Однако это так. Я никогда не поднималась до тебя, не заслуживаю тебя. У меня был принц, а мне требовался преступник. И они должны были слиться воедино. Знаешь, Тедди, я смотрю на тебя сейчас и чувствую, что ты никогда не был желаннее. Не это ли предел? В сутках нет секунды, когда бы я не хотела тебя, не была готова отдать все за то, чтобы ты овладел мной, а теперь, глядя на тебя, я с дрожью думаю, что ты меня не хочешь. Что ты засовывал свою штуковину…
— Я этого не делал.
— Ты успокаиваешь меня, а должно быть так, чтобы я успокаивала тебя. Но я говорю правду. Я хотела бы родиться с табличкой «БУДЬ ПОСЛЕДОВАТЕЛЬНОЙ», но этого не случилось. Я никогда не была с тобой откровенна. Когда мы занимались любовью, ты удовлетворял меня; ты делал меня счастливой, но я не хотела признаться в этом.
— Почему?
— Боялась, что это станет оружием, которое ты используешь против меня, поэтому я использовала его против тебя. О, черт, хотела бы я иметь способность до глубины души испытывать жалость к самой себе.
Тедди предпочитал молчание, совершенное средство общения взглядами, жестами, движениями ее рук, плавными опусканиями век, что гораздо точнее передавало состояние сердца Барбары, чем слова, которые, по его мнению, были двойными агентами ее мыслей. Нужно лишь разорвать пелену звуков, скрывающих чувства, замаскированные словами, и он отыщет суть. Молчание пугало Барбару, и она продолжала что-то бормотать, но Тедди улавливал лишь то, что она взволнована.
— Почему ты ничего не говоришь?
— Я наслаждаюсь тем, что слушаю тебя. — Он взглянул на часы, висящие за спиной Барбары. — Тебе не пора возвращаться?
— Куда?
— В ООН.
— Я больше там не работаю… после того, как газеты расправились со мной. А, так ты не знаешь, да? Обо мне начали говорить такое, что я шлюха, ты содержал меня… что еще? Постарайся представить себе всю грязь в людских душах… В газете напечатали мою фотографию, а рядом поместили статью о том, что полиция вскрыла сеть притонов в Ист-Сайде. Никаких имен, но обвинение по ассоциации. И кто знает, умышленно ли это сделали? Под моей фотографией была небольшая подпись — «невеста сбежавшего финансиста», но она не бросалась в глаза. Я — я! — ты можешь поверить в это — в сети притонов? Отдел безопасности ООН начал проверять меня, встречаться с людьми, с которыми я не виделась по нескольку лет, задавая не слишком деликатные вопросы обо мне, следить за мной…
— Тебя выгнали?
— Нет, все было гораздо тоньше. Три недели я сидела в своем кабинете и смотрела в окно. Начальник нашего отдела перестал давать мне работу. Я стала читать журналы. Плакать. У меня забрали секретаршу. Нет, меня не выгнали; меня порубали в котлету. Даже мой приятель Франсуа перестал разговаривать со мной. Самый беспокойный человек в министерстве. Непрерывно рыскал по всему посольству, забегал в туалеты ресторанов, забивал себе голову всеми стюардессами города. И он испугался. Знаешь, что он сказал? «Барбара, ты слишком горяча… a tout а l’heure. Он мне никогда даже не нравился, просто он развлекал меня рассказами о добром старом колониальном Алжире и Танжере. Время от времени доставал мне травку, а однажды взял меня на Плац, собираясь переспать со мной, — замечательное искусство французского обольщения, сравнимое лишь с обслуживанием в их ресторанах после того, как сообщаешь, что приехал из Америки… О Господи, я все болтаю и болтаю. Но, Тедди, я люблю тебя… Раньше этого не было, но теперь это так. В твоем чувстве есть что-то такое, что я…
Зазвонил звонок, и посетители задвигали стульями.
— Теперь мне пора идти, — сказал Тедди.
— Но я тебе еще не сказала про Фрера. — Барбара спешила произносить слова. — Пожалуйста… — обратилась она к охраннику. — Я позвонила ему и рассказала, что ты сделал, но это было между нами. Конфиденциально. Доверительно между врачом и больным. Я не хотела, чтобы Фрер заявлял в полицию. Он обманул доверие. Клянусь.
— Я… я обманул доверие.
— О, Тедди, я смогу еще раз встретиться с тобой?
— Не сейчас.
— Мы установили связь? Я говорю словно чертов электрик. Мы установили ее?
— Если тебе понадобятся деньги, Дейл даст их тебе.
— У меня есть деньги… твои. Я живу на твое состояние! — воскликнула она.
Тедди вывели, а Барбара осталась прикованной к месту. Столь многое было не высказано, забыто в лихорадочном смятении разговора, когда каждый пытался высказать свое, и Барбара с раздражением несла это покрывало трагедии.
— У тебя ко мне ничего не осталось, Тедди? — спросила она. Но комната была пуста, и Барбара, взяв сумочку, обмотала вокруг шеи клетчатый шарф — ребенок, уходящий с детской площадки, где он так и не поиграл.
* * *
Через десять дней — снова Рождество, и город как всегда шумно готовился к нему: вздором газетных объявлений, рекламой по радио, вездесущими напоминаниями по телевидению; дикторы информационных передач завершали свои выступления душещипательными поучительными рассказами, такими же фальшивыми и сентиментальными, как душа владельцев магазинов. Барбаре было некуда идти, и она вновь принялась бродить по улицам — попытка человека найти цель. Она посещала универмаги, музеи, заходила в кинотеатры, но, едва добравшись до места назначения, уходила через несколько минут. Неделю назад Барбара забронировала место на самолет до Ямайки… Алекс посоветовал остановиться в «Ройял Карибеан» в Монтегобей. Проведенный в конторе турбюро «Америкен Экспресс» час оказался очень приятным: Барбара листала брошюры и расписания авиарейсов, тупо разглядывала рекламные плакаты, где залитые солнцем загорелые люди махали руками фигурам на водных лыжах. Она так и не явилась на свой рейс и разорвала письмо, извещающее, что она потеряла авансовый взнос. Несколько раз Барбара случайно забредала в бары Ист-Сайда, забитые секретаршами и младшими поверенными, каждый из которых стремился привлечь к себе внимание в надежде на короткое приключение на заднем сиденье автомобиля или в дешевой гостинице перед возвращением в мрачные меблированные комнаты для одиноких, в основном холостяков, дома которых, словно издеваясь над архитектурой, сорняками заполнили Элмхерст, Риго-парк и Форест Хиллз. Самыми распространенными словами в этих прокуренных местах встреч отчаявшихся и неприкаянных были «развод», «разъезд», «алименты», «отказ». Дважды Барбара отключалась и приходила в себя лишь в такси, направляющихся из Сити в Бруклин или Бронкс. Недоразумение улаживалось с помощью больших чаевых. Без работы, без ежедневных приемов у Фрера, без Тедди ей было совершенно нечего делать, не с кем встречаться, некуда идти. Быстрые шаги жизни замерли на месте, застыли в неменяющейся точке бесконечного времени. Без конфликта — истинного состояния спокойствия, к которому Барбара стремилась всю жизнь, — она обнаружила огромное временное пространство, которое нечем было заполнить. Раньше вокруг нее все время был лес, но теперь вокруг не осталось ни одного высокого дерева, за которым можно было бы спрятаться, — одна лишь заполненная пнями пустыня, молчаливая и неприветливая, и неменяющееся тускло-серое небо — не день и не ночь, а состояние, несущее в себе все признаки смертельной болезни.
Большую часть времени она пила…
Без особых результатов, так как ей никогда не нравились крепкие напитки, а вино, которое всегда доставляло ей жизнеутверждающую радость, теперь почему-то казалось отвратительным и кощунственным, вызывая старые воспоминания, счастливые моменты откровений с отцом в подвалах магазина, вечеринки в квартире вместе с Лаурой, и праздник превращался в присутствие на собственных похоронах. Несколько раз Барбаре становилось дурно, ее рвало в мрачных общественных уборных или в собственной квартире… После этого ковры отдавались в химчистку, постельное белье и одежда выбрасывались. Четыре вечера подряд Алекс убирал за ней, укладывал ее в кровать, словно ребенка, и бранил любя. Но слова пролетали мимо сознания Барбары и забывались, и довольно часто она не могла сосредоточиться на простом разговоре, отклоняясь с пути в туманные дебри, где ее ждал Тедди, тщетно пытаясь понять причину собственной порочности, выяснить, почему силы жизни, так настойчиво удерживающие ее целостность, до сих пор не перегорели, подобно нити накала в лампе. И впервые в жизни она поняла — до этого она ничего не замечала, полагаясь только на откровение свыше, а не на здравый смысл, — что Тедди являлся другом ей в самом истинном смысле дружбы и, выдав его, она отказалась от всех прав на честность и наличие характера.
Заключительным судьбоносным актом раскаяния явилось то, что Барбара начала ходить в церковь, где, несмотря на некоторое временное облегчение, лишь обнаружила то, что она потеряла веру, превратилась в одну из тех отклонившихся с правильного пути католичек, которые жаждут искупления, шевелят губами, встают на колени, но не отдают ничего. В глазах Тедди, в том, как он смотрел на нее, сквозь нее, без горечи, Барбара заметила нечто, заразившее ее гармонией, убравшее барьеры, заставлявшие думать, что он обрел веру, которая преодолеет смертные границы их сознания. Это противоречило многим устоявшимся понятиям: нелицеприятно откровенное, оно обнажало Барбару перед самой собой, и, спускаясь к алтарю на седьмой день девятидневья, она неожиданно почувствовала, что поняла себя. Церковь, небольшое бесцветное здание, зажатое со всех сторон многоэтажными жилыми домами, обычно пустая между двумя и тремя часами дня, просто являлась местом, в которое она ходила, и, хотя девятидневье было посвящено Тедди, молилась Барбара за себя.
Дующий вдоль прохода за алтарь сквозняк колебал пламя свечей, и эти дрожащие огоньки навели Барбару на способ исцеления пороков. Церкви в прошлом приходилось прибегать к постам, бичеванию, молитвам, обрядам, но ничто не очищало так великолепно, как огонь. Барбара протянула руки к пламени, и его языки опалили кожу. Все ближе и ближе подносила она руки к свече, и вот уже стало неясно, где огонь, а где пальцы. Объединенная с победой боли, которая теперь перестала быть болью, Барбара стояла, пронзенная экстазом благовоний фимиама, и ей показалось, что возвышающаяся над ней статуя Христа разделяла сладостный миг страданий. Чистота любви Тедди, казавшаяся ей одной из форм отклонений, напоминавших слабоумие, окружавшая Барбару стеной, более надежной, чем колючая проволока, также защищала ее, сообщая о том, какое чувство она отвергла. Но теперь эта чистота пожирала Барбару, проникала ей в душу, стирала прошлое, освобождала ее, являлась топливом для пламени; и наконец молодая женщина почувствовала умиротворенность.
* * *
Похоже, судебные процессы над известными и многими любимыми людьми противоречат всем законам логики. Присяжных выбирают из самых почтенных людей, в случае Тедди — из двухсот человек; адвокаты и прокуроры дают отводы, исключая предрасположенность или предвзятость, и наконец выбираются двенадцать присяжных и еще двое запасных. Алекс хотел иметь среди заседателей как можно больше пожилых мужчин, по возможности разведенных и при деньгах. Таким оказался каждый третий. Барбаре, наблюдавшей за этим с последнего ряда, все происходившее казалось какой-то игрой, и она все время ждала, что кто-нибудь вот-вот скажет: «Хватит, это все. Пошли по домам», и шарада успеет завершиться до того, когда кому-либо причинят вред. За утонченной формальностью игры скрывалась неясная угроза, и Барбаре хотелось, чтобы все скорее завершилось. На ней был надет пышный черный парик, обе руки забинтованы. В таком камуфляже репортеры оставляли ее в покое — чудом спасшуюся со сгоревшего корабля. В коридоре Барбара несколько раз столкнулась с Робби и Элейн, и, несмотря на чешущийся язык, слова извинений застряли в горле; она ничего не смогла сказать и была рада, что молодые люди не узнали ее.
Вокруг них толпились репортеры в надежде на информацию, словно Робби и Элейн были свергнутыми монархами, ожидавшими решения своей судьбы собственным народом. В телевизионных программах новостей ежедневно драматичным приглушенным голосом предоставляли отчеты о ходе процесса, сообщая, что бледно-голубой ансамбль из двух предметов Элейн был приобретен в «Параферналии», а элегантный, хотя и строгий, костюм Тедди является образцом одежды Уолл-стрит; и это усиливало уверенность Барбары в том, что все окружающие были задействованы в какой-то опасной пародии, которая могла вылиться в трагедию. Время от времени она замечала, как Тедди оборачивался, ища ее глазами. Но ее ли? Каждый раз он поворачивался назад, находил лицо в переполненном ряду и удовлетворенно отворачивался. Все время один и тот же ряд; и с каждым разом Барбара чувствовала все большее беспокойство. Ее ли он искал?
Во время перерыва после оглашения начальных заявлений Барбара отправилась прогуляться в коридор, надеясь на то, что ей представится возможность оказаться рядом с Тедди, не выдавая себя, но затем, отказавшись от этой затеи, она решительно протиснулась сквозь толпу газетчиков.
— Что случилось с твоими руками? — спросил Тедди, увидев бинты.
— Я пыталась разжечь огонь и — обожглась.
— С тобой все в порядке?
Постоянно присутствовавшая в его голосе забота смутила Барбару. В этот момент она должна была отдавать себя, а не он. Подойдя ближе, молодая женщина прошептала:
— На кого ты все время смотришь?
— О, на одного человека, с которым я встретился, когда был в Канаде.
— На девушку?
— Да. — При этом слове Барбара от головокружения покачнулась на каблуках. — К чему этот грим? Я думал, что вся суть этого действия — раздеться и продемонстрировать себя.
— Не могу… Как ты можешь быть таким веселым?
— Ну, я услышал, как меня охарактеризовали беспринципным бабником, чьим Богом являются деньги, который решил, что может покупать жизнь и смерть, словно пакеты акций, и это явилось для меня забавной неожиданностью. Вышло так, что я какой-то безмозглый проходимец, который случайно набрел на огромное состояние и решил, что пора отдохнуть и развлечься. Если это действительно я, смешно. Мне очень требуется характеристика-рекомендация.
— Девушка?
— Спрашивайте прямо.
Обернувшись, Барбара оказалась лицом к лицу с Робби.
— Ты добилась всего, чего хотела, а, Барбара? — спросил он. — Обед закончен, а объедки ты ведь не употребляешь, да?
— Я люблю твоего отца.
— Да, это было всегда очевидно, однако не нашлось никого достаточно умного для того, чтобы заметить это.
— Я виновна…
— Она виновна! — воскликнул он. — Это ты должна сидеть там, а не он.
— Оставь ее, Роб…
Помимо своей воли Барбара начала плакать, и на ее лице появилось такое безграничное детское отчаяние, что стало бессмысленно и дальше обвинять ее.
— Надеюсь, остаток жизни ты проведешь в слезах, — сказал Робби и отошел от нее. Стоявшая у дверей Элейн протянула ему руку. Алекс, совещавшийся с Сэндфордом, наконец подошел к столу судей.
— Тедди, — спокойно произнесла Барбара, взяв себя в руки. — Мне жаль; разве он не может понять?
— Он еще мальчик, а мальчики долго хранят обиды.
— Я встречусь с тобой позже, — сказала она и, медленно пройдя по проходу, покинула зал заседаний.
В коридоре, прислонившись к стене, стояли Робби и Элейн. Их нельзя было миновать, и с неимоверным усилием Барбара подняла голову.
— Барбара? — спросила Элейн. — Это действительно ты?
Барбара кивнула.
— Зачем ты пришла в суд?
— Меня вызвал Алекс.
— Ты не станешь вредить Тедди, да?
— Нет.
— У тебя это вышло как-то неубедительно, — продолжала Элейн. — Если у тебя есть сомнения… — она передумала. — Послушай, я хочу знать одну вещь. У тебя есть к нему хоть какое-то чувство?
— Да, есть.
— Ты поможешь нам?
— Скажите, как.
Они приблизились к окну — Элейн, положив ей руку на плечо, подталкивала ее, как будто собираясь показать что-то на улице.
— Ты искренна в своем желании помочь, это не одно из твоих очаровательных замешательств, которые так прекрасно действовали на Тедди?
— Элейн, ты не должна так говорить.
Робби приблизился к женщинам, и в его дыхании Барбара почувствовала запах пустого желудка и сигарет.
— Видишь — вон там внизу? — мягким голосом произнесла Элейн, показывая на улицу. — В углу?
— Да, это аптека.
— Верно. Уцененные лекарства. Ты не хочешь сейчас спуститься туда и спросить выписанные лекарства?
— Выписанные лекарства?
— Да, выписанные на твое имя.
— Что это? — Она отшатнулась, налетев на Робби.
— Снотворное, — сказал он. — Фенобарбитал.
— По полграна, двадцать пять таблеток.
— Да? — непонимающе спросила Барбара. — И что я должна буду сделать дальше?
— Возьмешь их, а когда придешь домой, напишешь записку…
— Две записки, — вставил Робби. — Одну для Сэндфорда, другую для полиции, когда они тебя обнаружат.
— Да, две записки, сообщающие, что в этом затруднительном положении, в которое попал Тедди, виновата ты и дальше так продолжаться не может.
Барбара молча смотрела в окно, а они перешептывались за ее спиной.
— Покончить с собой? — спокойно спросила она.
— Почему бы не назвать это признанием ответственности? — произнесла Элейн, облекая предложение в логичные и разумные формы.
— Это поможет Тедди?
— Ну, записи и архивы не будут оглашаться в суде. Они будут использованы лишь как вещественные доказательства, — сказал Робби. — Поэтому присяжные не узнают, что ты сумасшедшая, если ты не покончишь с собой.
— Тогда защита Тедди станет прочнее… Можно будет пригласить психиатра, который сделает заявление, что Тедди настолько подпал под твое влияние…
Барбара не могла поверить в то, что слышит, в то, что ей говорили с такой поразительной откровенностью.
— Тедди знает об этом?
— Нет, не знает, — твердо заявил Робби.
— Если бы он попросил меня… — Их лица так сблизились, что стали нерезкими, слились в одно, наполовину мужское, наполовину женское. — Вы не думаете…
— Что? — спросила Элейн.
— Я уже думала об этом. День и ночь. Все время, пока встречалась с Тедди… и до того, как познакомилась с ним. Я сама хотела этого. Я думала, так будет лучше. Просто удалить себя. Безболезненно. Лежишь и спишь, и никто тебя не беспокоит. И разумное решение… никаких бед. Никаких мыслей… И когда мы с Тедди — ну, сблизились, — я продолжала хотеть исчезнуть… навсегда… но он так сильно любил меня, что я все откладывала и откладывала ради него — ну просто продолжала двигаться, есть, работать… Он так сильно зависел от меня… Он был счастлив, и я не хотела ничего портить. Продолжала жить ради Тедди…
— На самом деле это не помогло ему, Барбара, — теплым, ласковым голосом произнесла Элейн.
— Я заставила его страдать. Я не хотела этого. Конечно, убить себя — это решение вопроса, но оно было слишком эгоистичным. Тедди мог не перенести этого. Я не хотела, чтобы до конца жизни он оставался несчастным.
— На той стороне улицы… — рука указала направление. Чья, Робби, Элейн, какое это имеет значение? Голос был убеждающим и вкрадчивым. — Ты пойдешь туда, возьмешь снотворное и докажешь Тедди, что любишь его. Он будет помнить это. Ему больше не придется волноваться из-за тебя. Он не будет страдать, гадая, не проводишь ли ты время с другим мужчиной.
— Я могу переговорить с ним об этом?
— Он не должен знать, что ты помогаешь ему. Это только еще больше расстроит его. Просто сделай это.
— Да, — согласилась Барбара. — Больно не будет.
— И тебе не придется давать свидетельские показания в суде, потому что, даже если ты захочешь помочь ему, Сэндфорд вынудит тебя сказать обличающие вещи.
— Да, вынудит.
— Ты сделаешь это… ради него? — спросила Элейн.
— Господи, я хочу, чтобы ты не была так похожа на Лауру.
— Твою бывшую подругу?
— Да. Я все время слушалась ее, она заставляла меня делать… и она всегда внушала доверие, как ты, Элейн. Я верила ей…
— Но ты веришь мне, да?
— Не знаю. Я в смятении… как и с ней. В моей голове звучат разные голоса. Твой и ее, говорящие одно и то же… Это пугает меня. Тедди пытался меня защитить.
— Я пытаюсь защитить тебя. Верь мне, Барбара.
— Но ты используешь приемы Лауры, и мне трудно решиться. Думаю, что я в чем-то права, но она сбивает меня с толку, и у меня раздваиваются мысли, а Лаура долбит меня до тех пор, пока я не сдаюсь.
Глаза Элейн, карие и неумолимые, приблизились к ее лицу, заворожили ее. Барбара послушно кивнула.
— На твое имя… — Тихий голос был сладким, как во сне. — Сегодня вечером.
Выйдя из аптеки, Барбара стала напряженно всматриваться в окна, ища Робби и Элейн. Прищурив глаза, она с трудом различила смутные, неясные очертания. Молодая пара следила за ней. В окне появился желтый платок. Это был условный сигнал. На желтый платок Барбара должна была помахать рукой, выражая согласие. Почувствовав неровное сердцебиение, молодая женщина подняла руку.
Узнала ли Элейн о ночи, которую Робби провел с ней? Барбаре хотелось поговорить обо всем начистоту, хотя бы для того, чтобы объяснить, что это не имеет значения — по крайней мере, для нее — это было лишь актом доверия между друзьями. Тогда Барбара не почувствовала за собой вины, не чувствовала она ее и сейчас; среди пространства человеческих отношений существовала область, похожая на плоскогорье между долиной и горами: не преступление и не предательство, но частица того и другого и в то же время нечто особенное — поступок, свободный от побуждений, единственное действие, не связанное с прошлым и будущим, лишенное последствий.
Оно возникало из невиновности, и его существование, его объяснение было таким же беззаботным и бессознательным, как склонившийся к солнцу цветок.
Напротив здания суда в ресторане, смутно напоминающем ирландский, Барбара заказала кофе и толстый бутерброд с солониной, который так и не смогла доесть. Из-под повязок приблизительно на дюйм торчал палец, позволяя ей держать чашку и бутерброд. Четыре, пять, шесть раз Барбара доставала из сумочки таблетки и постепенно начала смотреть на их существование как на окончательное избавление. Она примет их вместе с вином. С хорошим вином, бутылка которого хранилась в кладовой для знаменательного случая. Устроенное самой себе причастие перед смертью.
Кто-то пристально смотрел на нее. На этот раз — не игра воображения. Молодая женщина со смуглым лицом и твердо сжатым ртом. Барбара отвернулась, но за ее спиной внимание можно было задержать лишь на написанном на доске меню: филе камбалы и мясо по-ирландски. Девушка подошла к Барбаре и остановилась у стола; на ней было надето длинное пальто, толстые варежки и сапоги на очень высоком каблуке. Одежда делала ее старше и непривлекательней, неуклюжая походка подтверждала, что это провинциалка, затерявшаяся в большом городе. Девушка продолжала стоять перед Барбарой. Та надеялась, что если будет хранить молчание, то девушка, вероятно корреспондент газеты со Среднего Запада, уйдет сама.
— Вы — Барбара… под этими волосами?
— А что?
— Я подруга Джорджа — Теодора Франклина, я хотела сказать, и мне просто захотелось узнать.
— Вы не из газеты?
— Я? Черта с два я умею правильно писать, а на то, чтобы составить письмо, мне требуется неделя. Можно, я на минуту присяду к вам?
— Зачем вам это?
— Просто немного поговорить.
— Вы знаете Тедди?
— Верно. Мы были вместе с Канаде. Меня зовут Деб.
— Можете сесть, если хотите, а насчет разговора — о чем говорить?
Девушка пододвинула стул, принесший ей кофе официант растерянно оглянулся.
— Я здесь, — позвала она его. Затем переключила все внимание на Барбару. Серовато-коричневые глаза с прозрачной радужной оболочкой открывались в медленном движении, словно диафрагма фотоаппарата, готового запечатлеть все. Девушка сняла пальто, под ним оказалось черное набивное платье в цветочек.
— Барбара. — Девушка осторожно произнесла это имя.
— Да.
— Он мало говорил о вас. Это его очень расстраивало.
— Вы были его девушкой?
— Уборщицей, поварихой, прачкой. Но хотела быть большим…
— Как вы узнали меня?
— Каждый день я приглядывалась ко всем людям и остановилась на троих… Это на вас парик?
— Да.
— Что чувствуешь, когда такой человек, как Теодор, настолько сильно любит тебя?
— Я не знаю. Не могу ответить на это.
— Вы не хотите… или я сую нос не в свои дела? Я не хотела бы этого. Просто я почти два месяца жила рядом с ним, и он мне не безразличен. Я прочитала о том, что он арестован, и подумала: черт, он так хорошо отнесся ко мне, возможно, теперь он нуждается в истинном друге… Почему бы вам не снять эти волосы? Они выглядят ужасно. О, ваши руки; хотите, я помогу вам?
Барбара кивнула, и Деб сняла парик.
— Так намного лучше. Короткие волосы. Черные, как мои. Эй, на нас смотрит официант, он думает, что мы сошли с ума.
Барбаре нравились открытость девушки, ее дружелюбие и естественное отсутствие стеснительности, казавшееся ей простодушием.
— Барбара, в чем причина случившегося с Теодором?
— Я, — после некоторой паузы ответила Барбара.
— Это не может быть правдой, иначе он не любил бы вас так сильно. Знаете, почему он вернулся и сдался властям?
— Возможно, просто чтобы отплатить мне.
— Не-ет, это совершенно неверно. Он хотел увидеться с вами. Каждый день я видела, как он пытается что-то придумать. Господи, какие мысли приходили ему в голову! Однажды он собрался отправиться к Северному полюсу или в Гренландию и жить на айсберге, но вы не отпускали его.
— Это будет продолжаться недолго.
— Почему? Вы же не собираетесь бросить его сейчас?
— О, прекратите давить на меня, хорошо?
— Не причиняйте ему боль.
— Не беспокойтесь, не буду. Я больше никогда не причиню ему боль.
Барбара подумала: не окружил ли ее какой-то заговор? Даже эта девушка, совершенно незнакомая, терзала ее плоть. Скоро настанет облегчение. В нее не будут вцепляться руки. Никто не назовет ее разрушительницей. Тишина. Сон.
— Вы притягиваете его, словно магнит. Я тоже чувствовала это. Изо дня в день он становился ближе к вам, и, о Боже, я пыталась уговорить его остаться, чтобы я могла защитить его. Но этот человек готов войти в огонь и не вернуться.
— Он вошел в меня.
— Вы себя плохо чувствуете? — спросила Деб, заметив подергивающийся рот и уставившиеся в пустоту глаза. — Вы должны заботиться о себе ради Теодора. Вы не слушаете меня?
Мысли Барбары спутались. Губы девушки шевелились, но зал стал беззвучным. Это так хорошо, тишина. Если бы только исчезли все лица, оставив одни тела.
— На вас я могу положиться, — сказала Барбара. — Вы будете заботиться о нем.
— Что вы хотите сказать?
— Станете его подругой, возлюбленной — всем, чем не была я.
— Я ему не нужна. Неужели вы думаете, что я не готова была сделать все, чтобы получить его, перерезать вам горло, если бы только это помогло? Но вы — это то, что нужно ему, а я люблю его достаточно для того, чтобы полюбить то, что любит он. Так что не думайте, что я враг.
— Завтра…
— Да?
— Завтра все станет проще.
— Что вы этим хотите сказать?
— Я хочу сказать… кончится… завершится. Не останется никаких проблем.
— Вы хотите сказать, что собираетесь… наложить на себя руки?
— Что?
— Вы же слышали. Наложить руки.
— Мне не будет больно. Я ничего не почувствую.
— Но это же и есть самая сильная боль.
— Да.
Деб встряхнула Барбару за плечи, заставив ее сконцентрировать свой взгляд, и возникла в нем из безумного тумана.
— Барбара, если вы… сделаете что-либо с собой, вы убьете его. Вы убьете Теодора и все… все, что он сделал. И все это будет впустую. Впустую! Лучше — по крайней мере, так думаю я — лучше жить с правдой о себе, чем умереть во лжи. У меня нет слов, чтобы выразить то, что я хочу сказать, но жертва, жертва — вот в чем истинная правда.
* * *
Парад свидетелей, вызванных для того, чтобы установить факт убийства Уильяма Томаса Гранта, прошел через зал заседаний; они торжественно поклялись и дали показания от барьера. В их числе был даже служащий муниципалитета, принесший план здания и этажа, на котором находилась квартира Фрера. Стоя перед скамьей присяжных с указкой, он равнодушным голосом рассказывал, где именно было обнаружено тело Гранта и где хранились архивы. Барбара не могла следить за ним, как и за следственным фотографом, который продемонстрировал несколько снимков, запечатлевших предсмертные мучения Гранта. Она ушла в себя и оживилась лишь при появлении доктора Фрера. Когда его приводили к присяге, он казался суровым и печальным, и впервые с начала процесса Барбара заметила перемену в поведении Тедди. Во время вопросов Сэндфорда он делал какие-то заметки и перешептывался с Алексом, но показания Фрера — то, что она уловила, — касались только фактов и казались ей безвредными.
— Доктор Фрер, — говорил Сэндфорд, — вы сказали нам, что в тот вечер ужинали вместе со своей женой, обвиняемым и мисс Хикман.
— Да.
— Кто предложил устроить этот ужин?
— Мистер Франклин. Мы были его гостями.
— Вы впервые ужинали все вместе?
— Да. Впервые.
— Теперь — в котором часу вы вернулись домой?
— Приблизительно в одиннадцать пятнадцать.
— И через какое время после того, как вы вошли в квартиру, вы заметили Гранта?
— Буквально сразу же. Он лежал в прихожей в нескольких футах от двери.
— Вы узнали его?
— Не в первые пять минут. Я был настолько потрясен, обнаружив мертвого человека, что его личность…
— Где находилась в это время ваша жена?
— Прямо за мной. Я отпер дверь, и она зашла следом.
— Она что-нибудь делала?
— Да. Кричала.
— Что произошло дальше?
— Ну, Грант лежал ничком, я не узнал его и перевернул, пощупал пульс и послушал сердце, но скоро понял, что он уже некоторое время был мертв.
— Как вы пришли к такому выводу?
— Ну, хотя я и не патологоанатом, у меня все же есть медицинское образование. Руки и ноги уже застыли, и я решил, что началось омертвление тканей.
— Что вы сделали дальше?
— Я зашел в свой кабинет и позвонил в полицию.
— Вы не заметили в комнате ничего необычного?
— Заметил: мою картотеку вскрыли, а ящики письменного стола были разбросаны по полу.
— Вид комнаты не навел вас на какое-нибудь заключение?
— Я решил, что меня ограбили, но не мог понять, что надеялся найти вор. В моем кабинете нет ничего ценного, кроме моих архивов и записей.
— У вас не появилось подозрение в отношении мистера Франклина?
— Нет, никогда.
Подойдя к небольшому столику, Сэндфорд достал что-то, чего Барбара не смогла разглядеть.
— Прошу вас опознать вещественные улики номер пятнадцать, шестнадцать, семнадцать, восемнадцать, девятнадцать и двадцать. Пожалуйста, посмотрите на них и скажите, что это такое.
— Это магнитофонные записи, которые я делал во время сеансов с мисс Хикман, а это — записи, сделанные моей рукой, касающиеся ее и нескольких других моих пациентов.
— Как вы узнали, что это именно те записи, доктор, а не какие-то другие?
— Ваша честь, обвинение и защита согласились с тем, что это именно они, — сказал Алекс. — Мы признаем их как вещественные доказательства и просим, чтобы их не прослушивали на открытых заседаниях, так как это может повредить больным доктора Фрера.
— Если вы захотите прослушать их в отдельном помещении, мы обеспечим вас оборудованием.
— Раз вы и защитник согласны, это необязательно. Пожалуйста, продолжайте, мистер Сэндфорд.
— Когда вы зашли в кабинет, вы поняли, что произошло ограбление?
— Да, понял. Я позвонил в полицию, затем отправился в гостиную, где сидела моя жена.
— К этому времени вы уже знали, кто был покойный?
— Нет, но моя жена сказала: «Это Грант, портье», а я ответил: «Боже мой, ты права».
— Что вы сказали прибывшей полиции?
— В точности то же самое, что и вам.
— Вы в тот момент уже знали, что было похищено и пропало ли вообще что-нибудь?
— На это понадобился день. Мы с женой перебрали архив и методом исключения выяснили, что исчезли все магнитофонные записи, относящиеся к Барбаре, а также записи четверых других больных.
— Затем некоторое время спустя вам позвонила Барбара Хикман и сказала о местонахождении этих архивов?
— Да, это так. Она позвонила из ООН, сказав, что мистер Франклин признался, что они у него, а теперь он потерял самоконтроль и гоняется за ней по всему зданию, а она боится, что он предпримет что-то насильственное.
— Что вы сделали?
— Я позвонил сержанту Келли, и он сказал, что отправится домой к мистеру Франклину и все обследует.
— Почему вы решили, что архивы и записи там?
— Мистер Франклин сказал Барбаре, что слушал их всю ночь.
— Благодарю вас, доктор Фрер.
Алекс встал и, подойдя к столу присяжных, заговорил, стоя спиной к Фреру.
— Доктор Фрер, как мисс Хикман стала вашей пациенткой?
После минутного замешательства Фрер попросил уточнить вопрос.
— Она что, просто подошла к вам на улице и сказала: «Доктор, не могли бы вы мне помочь?» или что-то в этом духе?
— Разумеется, нет.
— Тогда, значит, она пришла по чьей-то рекомендации?
— Да, по рекомендации мистера Франклина.
— Как оплачивался курс лечения мисс Хикман?
— Не понимаю.
— Она что, приносила наличные и расплачивалась за каждый прием?
— Нет, я посылал ежемесячный счет.
— Мисс Хикман?
— Нет, мистеру Франклину. Он его оплачивал.
— Прошу вас взглянуть на эти счета и зачитать проставленные суммы.
— Дайте посмотреть. Вот апрель шестьдесят седьмого. Тридцать сеансов… одна тысяча пятьдесят долларов.
— Если я не ошибаюсь, это значит тридцать пять долларов в час. Вы собирались принимать мисс Хикман с такой регулярностью каждый месяц?
— В ее случае это было необходимо.
— В течение какого периода: нескольких недель, месяцев, лет?
— Что касается ее, я бы сказал, нескольких лет.
— Вы не поможете нам своими соображениями по поводу того, сколько лет, по-вашему, требовалось на лечение мисс Хикман?
— По меньшей мере три года, максимум — шесть.
— Значит, за три года ее счета составили бы общую сумму приблизительно в сорок тысяч долларов, а за шесть лет — восемьдесят тысяч долларов. Приблизительно так?
— Невозможно сказать, сколько получилось бы.
— Но вы только что сказали суду, что требовался трех-шестилетний курс лечения. И у меня нет причин подвергать сомнению ваше заключение.
— Ну, значит, это действительно должно было быть столько, сколько вы сказали. Я никогда не задумывался над расчетами.
— Выплатить такую сумму за этот срок — довольно непросто, так, доктор?
— Это зависит от ваших доходов.
— Давайте хорошенько порассуждаем, доктор. Если кто-то зарабатывает тридцать тысяч долларов в год, тринадцать тысяч уходят вам за лечение, семь — на налоги, остается не так уж много.
— Вы намекаете, что я беру слишком много?
— Прошу прощения, если у вас создалось такое впечатление. Я просто хотел узнать, консультировались ли вы с кем-либо по поводу кредитоспособности мисс Хикман.
— В этом не было необходимости. Мистер Франклин согласился оплатить все счета.
— Поэтому каждый месяц вы отправляли их ему?
— Да.
— Вам оплачивали их незамедлительно?
— Да.
— У вас были основания сомневаться в кредитоспособности мистера Франклина?
— Совершенно никаких.
— Вы проверяли ее?
— Это глупо.
— Почему?
— Предположим, к вам за консультацией обратился бы один из Рокфеллеров или Кеннеди, у вас были бы сомнения по поводу того, смогут ли они оплатить счет?
— Замечательно, доктор. Ваше объяснение великолепно.
Теперь Алекс повернулся к Фреру, его лицо было искренним, а манеры спокойными.
— Доктор Фрер, в вашей практике случалось такое, что к вам обращалась жена, пытающаяся убедить мужа обратиться к вам и пройти курс лечения?
— Да, случалось. И мужья, и жены. Это очень щекотливая ситуация.
— Пожалуйста, расскажите, почему.
— Ну, существуют некоторые предубеждения против вмешательства психиатра, и неизменно, если это жена обращается ко мне с просьбой вылечить мужа, муж обязательно говорит, что именно жена, а не он нуждается в помощи.
— Вы занимаетесь супружескими парами?
— Да, время от времени.
— Давайте предположим, — раз такое случалось в вашей практике, — что вы беретесь вылечить мужа одной женщины и обнаруживаете, что это будет трудновыполнимо. Вам приходилось обсуждать это с его женой?
— Приходилось. В зависимости от обстоятельств.
— В каких случаях вы посвящаете во все жену?
— Когда считаю, что это поможет мужу.
— Случалось ли когда-нибудь при проведении подобных курсов лечения, — предполагая, что вы занимаетесь с мужем, — чтобы он просил вас ничего не говорить его жене. Что-то вроде: «Пожалуйста, что бы вы ни делали, не говорите моей жене» или подобные слова?
— Постоянно.
— И как вы поступаете? Говорите жене или нет?
— Это зависит от того, по моему разумению, поможет ли это больному.
— Вы можете выразиться поточнее?
— Да, если вам угодно. Если существует некое обстоятельство, способное помочь паре в супружеской жизни, иногда полезно выявить его, обсудить с обеими сторонами, так как эта, если так можно выразиться, тайна и является причиной того, что человек обратился ко мне.
— Благодарю вас, доктор. Итак, когда мистер Франклин впервые пришел к вам, какое впечатление… Позвольте мне перефразировать вопрос. Когда мистер Франклин впервые пришел к вам, вы уже слышали о нем?
— Да, слышал.
— Когда это произошло?
— В прошлом году, не помню точно когда, я прочитал статью в журнале «Форчун», в которой он упоминался.
— Вы помните содержание статьи?
— Ну, что-то о том, что он на Уолл-стрит держится в тени, очень таинственен… его сравнивали с Хьюзом по части того, что оба неохотно рассказывают о своей личной жизни. Говорилось, если память не подводит меня, что он несметно богат и имеет долю во всем: электронике, компьютерах, землеустройстве, являясь директором десятков фирм.
— Каково было ваше впечатление от первой встречи?
— Я был восхищен.
— Можете сказать, чем?
— Ну, он показался мне в высшей степени интеллигентным и восприимчивым к окружающим вещам. Мы как-то перешли к разговору о живописи, и я был поражен, узнав, что его знания сделали бы честь специалисту в этом вопросе.
— Было что-либо еще?
— Дайте вспомнить. Меня поразила его уверенность, его манера подавать себя, которая, случается, переходит в помпезность или надменность, но в его случае выражалась лишь в уверенности.
— Вы можете рассказать нам о предмете вашего разговора?
— Мисс Хикман. Ее болезнь и предстоящее лечение.
— Во время беседы вы узнали что-либо о чувствах мистера Франклина к мисс Хикман?
— Да, он говорил кое-что об этом, и я лишь повторяю его слова: «Мне все равно, сколько денег потребуется для того, чтобы вылечить ее. Я на много лет старше ее, и я люблю ее больше собственной жизни». И еще что-то о безумии среднего возраста, но он был готов посвятить себя всего молодой женщине независимо от исхода лечения.
— Вам известно, что он под этим подразумевал?
— Ну, была ли необходимость помещать ее в лечебницу.
— Не было ли у вас причин заподозрить, что мистер Франклин лжет?
— Нет, разумеется, нет. Никаких.
— Он не раскрывал вам планы и надежды, которые питал в отношении мисс Хикман?
— Раскрывал. Он сказал мне, что как только она выздоровеет, то он женится на ней, если она согласится.
— Вам когда-либо приходили мысли, что он психически ненормален?
— Я не лечил его, поэтому сказать трудно.
— Хорошо. Не казался ли он вам истеричным, неуравновешенным, необъяснимо возбужденным?
— Нет, он производил впечатление в высшей степени уравновешенного человека.
— Вы не обещали рассказать ему через месяц-два после начала лечения, какой продолжительности курс потребуется мисс Хикман?
— Я сказал, что постараюсь определить это.
— Мистер Франклин не просил вас держать его в курсе того, как протекает лечение?
— Да, просил.
— Вы давали ему заверения, что сделаете это?
— Возможно, давал.
— Вы говорили или не говорили, что будете держать его в курсе?
— Вероятно, говорил.
— Вероятно, вы говорили. Не вел ли мистер Франклин по отношению к мисс Хикман себя как заботливый супруг?
— Да, создавалось такое впечатление.
— Когда он вышел из вашего кабинета, вы составили о нем какое-либо мнение?
— Как я говорил, он произвел на меня большое впечатление.
— Лично он или то, что вы о нем читали?
— Лично мистер Франклин.
— Был ли он человеком, которого вам хотелось бы узнать лучше?
— Да.
— Почему, доктор Фрер?
— Я уважал его.
— Теперь рассмотрим случай с заботливой женой, мужу которой вы помогаете. На каком этапе лечения вы посвящаете ее в то, как оно протекает?
— Это зависит лишь от того, поможет ли это больному. Сначала я должен определить это. Никакого определенного этапа нет.
— Все зависит исключительно от вашего профессионального суждения?
— Да, сэр.
— Не спрашивал ли мистер Франклин вас постоянно об успехах лечения мисс Хикман?
— Да, спрашивал.
— Вы ему сообщали о них?
— Я говорил, что ей становится лучше, но потребуется какое-то время.
— Не был ли мистер Франклин обеспокоен и не удовлетворен такими ответами?
— Был. Он хотел знать больше.
— Но вы решили не говорить ему?
— Я полагал, что так будет лучше для мисс Хикман — в конце концов, именно она являлась моей пациенткой.
— А мистер Франклин был просто открытой чековой книжкой? Как вы полагаете, устроил бы мистер Франклин ограбление вашего кабинета, если бы вы сообщили ему все, что он хотел знать?
Сэндфорд вскочил на ноги:
— Протестую, прошу снять вопрос.
— Вопрос снимается.
— Просила ли вас мисс Хикман о том, чтобы вы ничего не говорили мистеру Франклину о ее болезни?
— Она жила в ужасе перед тем, что я это сделаю.
— Значит, вы уступили ее желаниям — желаниям больной женщины с расстроенной психикой, а не просьбам рассудительного умного мужчины, который и обратился к вам?
— Я не уступал ничьим желаниям. Просто я твердо решил, что не буду информировать мистера Франклина о ходе лечения.
— Было ли вам известно, что после нескольких первых месяцев мистер Франклин начал волноваться и беспокоиться о состоянии мисс Хикман?
— Он неоднократно говорил мне об этом.
— Предпринимали ли вы что-либо, чтобы рассеять его опасения?
— Я уверял его, что Барбаре становится лучше.
— Удовлетворяло ли это мистера Франклина, или же он пытался надавить на вас, чтобы получить больше сведений?
— Он хотел знать больше.
— Что конкретно хотел он знать?
— Сможет ли мисс Хикман выйти за него замуж в июле или же придется подождать окончания лечения.
— Пытались ли вы его обнадежить? Каков был ваш ответ?
— Я сказал, что не знаю. Ему были нужны гарантии, а я не мог их ему дать.
— Гарантии в чем?
— В том, что мисс Хикман выйдет за него замуж.
— Не выражал ли он разочарования или раздражения, когда вы не давали ему этих гарантий?
— Да, выражал.
— Как?
— Ну, он был очень огорчен. Он зашел ко мне за неделю до того, как пригласил поужинать вместе, и сказал, что очень несчастлив оттого, что мисс Хикман, похоже, не становится лучше — по крайней мере, по отношению к нему.
— Он не угрожал прервать курс лечения?
— Да, что-то в таком духе. Но я заверил его, что он совершит серьезную ошибку.
— Принял ли он ваше решение?
— Да. Но он по-прежнему остался встревожен и озабочен. Он сказал что-то о том, что возьмет в свои руки все лечение Барбары. Она перенесла бы это, а он?
— Вы полагаете, он вел себя неразумно?
— Да, в определенной степени.
— Неразумно или озабоченно?
— И то и другое. Но я отвечал в первую очередь за мисс Хикман, а не за него.
— Было бы ваше решение другим, — я имею в виду, посвящать или не посвящать подзащитного в ход лечения, — если бы он был мужем Барбары?
— Я не знаю.
— Но в данном случае вы в отношении этих людей взяли на себя роль Всевышнего?
— Протест.
— Принимается. Защитнику предлагается воздержаться от заявлений.
— Доктор Фрер, ведь ваше положение позволяло вам влиять на отношения между этими людьми, не так ли?
— Не в абсолютном смысле… Я хочу сказать, если бы я был хирургом и собирался удалить мисс Хикман аппендикс, мое положение не позволило бы мне изменить течение ее жизни или удержать ее от брака с человеком, за которого она хотела выйти замуж.
— Но вы ведь лечили нечто большее, чем аппендицит, так?
— Так.
— Вы не собираетесь утверждать, что аппендицит — полная аналогия?
— Я не хотел бы доказывать это.
— Готов поспорить, что не хотели бы. Не можете ли вы сказать, могло ли ваше лечение — лечение, которое вы проводили в отношении мисс Хикман, — изменить ее суждения о мистере Франклине?
— В некоторой степени могло бы.
— Вы ей рекомендовали не выходить замуж за мистера Франклина?
— Я полагал, что в тот момент, о котором мы говорим, этот брак был бы неразумен.
— Вы твердо, уверенно советовали ей не выходить за него замуж?
— Да, советовал.
— Вы сообщили мистеру Франклину о вашей… назовем это просьбой, требованием — мисс Хикман не выходить за него замуж?
— Нет, не сообщил.
— Знаете, доктор Фрер, меня это несколько смущает. Вы не хотите брать на себя ответственность за расстройство брака, хотя, однако, советуете своей пациентке не выходить замуж, не известив об этом подзащитного.
— Именно так.
— Что ж, я так понимаю, мистер Франклин по-прежнему хотел жениться на Барбаре?
— Насколько я знаю, хотел.
— Буду ли я прав, сказав, что мисс Хикман находилась в смятении и неопределенности в вопросе о браке?
— Да, это так.
— На самом деле она могла выйти за него замуж?
— Я не уверен.
— Она что, говорила вам, что никогда и ни при каких обстоятельствах не выйдет замуж за обвиняемого?
— Нет, она этого не говорила.
— В таком случае, значит, мистер Франклин хотел жениться на ней, а она думала то так, то этак, говорила сегодня да, завтра нет, и вы убедили ее в том, что брак неразумен, — разве вы не ответственны?
— Я должен считаться с благополучием мисс Хикман.
— Пожалуйста, ответьте на мой вопрос.
— Не могу.
— Доктор, вы не хотите взять на себя ответственность ответить на вопрос. Настолько ли вы осторожны и рассудительны, когда даете своим больным советы, как им строить свою жизнь?
— Протестую.
— Принимается. Господа, мы дошли до того момента, когда суд желает сделать перерыв, если у вас нет возражений.
— Никаких, — ответил Алекс.
— У обвинения нет возражений. Я хотел бы, однако, спросить у своего ученого собрата, собирается ли он сегодня продолжать перекрестный допрос свидетеля.
— Собираюсь, — ответил Алекс.
— В таком случае обвинению хотелось бы узнать: какое это имеет отношение к делу — подобные вопросы?
— Защита собирается установить цепочку причин, которая, как мы уверены, покажет, почему и как обвиняемый был вынужден организовать ограбление.
* * *
Барбара сидела в гостиной одна. Она не стала возиться с ужином, и, хотя ей хотелось выпить, она сдерживалась, чтобы остаться трезвой: думать. В воздухе витал полузабытый мускусный запах увядших цветов засохших букетов, и Барбару охватила апатия, чувство безразличия, которое ей предстояло перебороть. Таблетки лежали на каминной полке рядом с фотографией Лауры, и молодая женщина смотрела то на одно, то на другое до тех пор, пока в ее мыслях не смешалось все — фотография, снотворное, она сама, Тедди, слова… слова, кружившие в голове.
После долгих часов блуждания в потемках, в течение которых вся ее жизнь, расщепленная на отдельные переживания, на встреченных людей, торжественно прошла перед глазами, словно на параде, Барбара укрепилась в мысли, что то, что она собиралась совершить, было делом правым, и вопрос стоял только в ее духовной готовности. Будет ли лучше для Тедди, если… Сделает ли это его счастливым, или же им обоим требовались напряжение, конфликт, противоборство, которые навеки должны было оставаться в их отношениях, подобно ребенку, застрявшему в ужасающих схватках и отказывающемуся рождаться, а они не понимали этого? Возможно, ее сопротивление и являлось топливом и движущей силой его жизни.
Оторвав себя от дивана, Барбара направилась к каминной полке. Лаура улыбалась ей — жительница неизведанной планеты, движущейся где-то в звездном пространстве застывшего космоса и остановившегося времени. Это видение, этот свет… ноумен высшего знания? Стоят ли на первом месте интересы людей или это сама жизнь?
Взяв флакон с таблетками, Барбара прижала его к себе, словно обнимая друга.
* * *
Люди познаются лишь в моменты падения, когда с них сбрасываются их общественные маски. Разбираясь в неудачах, приходится возделывать богатый чернозем, одинаковый для всех. Успех — это сокровенное и личное, и если его разделяют, то разделяют лишь триумф. Толпа поклоняется не самому Христу, а его отсутствию.
Доктора Фрера беспокоили не столько сами вопросы, сколько то, что эти вопросы вообще задавались.
— А теперь, доктор, — говорил Алекс, дотошный инквизитор, — давайте вспомним о телефонном звонке мисс Хикман, который и привел к тому, что у обвинения появились эти вещественные доказательства. Вы можете передать нам содержание разговора?
— Ну, мисс Хикман — и я это прекрасно помню…
— Я только об этом и прошу.
— Она была очень подавлена… плакала. Говорила бессвязно, и у меня сложилось впечатление, что мистер Франклин угрожает ей.
— Она сказала: «У Тедди пистолет или нож, и он собирается убить меня»?
— Нет, нет, сэр.
— Он ударил ее? Она говорила вам, что он ударил ее?
— Нет, не говорила.
— Она упоминала какие-то угрозы, сделанные им?
— Никаких.
— Однако у вас сложилось впечатление, как вы выразились, что ей угрожают?
— Сложилось.
— Почему у вас сложилось это впечатление?
— Ну, она была в панике, ей казалось, что ее преследуют.
— Но ведь преследование — это не обязательно опасность, правда?
— Да.
— Женщина преследует мужчину, мужчина преследует женщину. Мы сами все время подвергаемся подобным опасностям. Мисс Хикман никогда не проявляла у вас в кабинете признаков мании преследования?
— Проявляла.
— Но, насколько я понял, это преследование было другим?
— По моему заключению, это преследование было другим.
— Вы не могли бы привести нам пример симптомов, которые вы наблюдали в своем кабинете?
В зале заседания зазвенел голос, властный и отчетливый, как звон колокола.
— Достаточно, Алекс, — сказал Тедди, словно произнося команду. — Я не хочу, чтобы начали разбирать симптомы Барбары.
— Мистер Хаммонд, ваш подзащитный нарушает порядок, — сказал судья. — Подсудимый не имеет права выкрикивать!
Алекс подошел к скамье подсудимых, и пока двое мужчин тихо спорили, в зале стояла тишина.
— Доктор Фрер, по указаниям моего подзащитного я буду избегать вопросов относительно здоровья мисс Хикман. Леди присутствует в зале суда?
Ответа не прозвучало.
— Хорошо, в таком случае я опущу их. Когда мисс Хикман сказала вам, что магнитофонные записи и истории болезней находятся в руках мистера Франклина, что вы сказали?
— Я сказал, что позвоню в полицию.
— Какова была ее реакция?
— Она стала умолять меня не делать этого.
— Она использовала слова «это конфиденциально»?
— Возможно.
— У меня есть ее показания под присягой, что она произнесла их.
— Хорошо, она их произнесла.
— А разве это не являлось бы частью конфиденциальных отношений, существующих между больным и врачом?
— По моему мнению, нет.
— Это ясно. Значит, вы решили, что мисс Хикман говорила с вами не доверительно?
— Да нет, разумеется, доверительно.
— Значит, вы нарушили ее доверие.
— Я должен был следовать зову совести. Произошло убийство, и мой долг, как добропорядочного гражданина, состоял в том, чтобы предупредить полицию.
— Понятно. Я пытаюсь определить, кто решает, когда можно нарушить доверие. Вы решили не сообщать мистеру Франклину о ходе лечения мисс Хикман, потому что, насколько я понял, это нарушило бы доверительные отношения между врачом и больным, но в этом случае вы почувствовали, что должны звонить в полицию.
— Таково было мое решение.
— Вы слышали о том, что убийцы исповедуются священнику?
— Да, я слышал о подобных случаях.
— Законы, управляющие священником, запрещают ему обращаться в полицию. Вы знаете об этом?
— Да, я что-то знаю.
— Священник может советовать, упрашивать, подталкивать убийцу явиться в полицию, но он не доносит — не имеет права донести — сам.
— Я знаю это.
— Не устанавливаются ли подобные отношения веры и доверительности между больным и врачом?
— Устанавливаются.
— А вы нарушили их. Это все, доктор Фрер. Вы свободны, — отрезал Алекс.
Тедди оглядывал зал, ища Барбару. Он привлек внимание своего сына и Элейн и губами показал ее имя, но они уверенно покачали головами, показывая, что Барбары здесь нет, и его охватил такой страх, глубины которого он даже не мог начать исследовать.
* * *
На пятый день ее отсутствия, после того как обвинение закончилось и защита начала вызывать своих свидетелей, Тедди во время короткого перерыва разыскал своего сына.
— Ты не съездишь к ней домой и не привезешь ее сюда?
— А если она не захочет приехать?
— Скажи, я хочу, чтобы она была рядом со мной. Возможно, она боится, что ее вызовут для дачи показаний.
— А ее не вызовут? — неуверенно спросил Робби.
— Нет, я убедил Алекса не вызывать ее. В общем-то, нам не нужны ее показания… Сэндфорд же разорвет ее на части, и это не поможет ни мне, ни ей… и в любом случае я не желаю больше причинять ей боль, поэтому не хочу втягивать ее во все это.
— Алекс согласен?
— Да.
Робби вяло пожал плечами, избегая смотреть на Тедди.
— Почему ты ее так ненавидишь?
— Разве?
— С той минуты, как встретил ее…
— Возможно, я считаю ее недостойной тебя.
— Недостойной? Что это за слово? Ты ведь говоришь о человеческом существе, а не об идеальном воплощении добродетели. Только то, что вот тут, — он ткнул Робби в грудь кончиками пальцев, — и значит что-то. Если действительно затронута душа.
— Ты сделал все возможное, чтобы уничтожить мое уважение к тебе.
— Неужели? Возможно, для меня уважение не имеет такого значения, как для тебя. Подрастая и взрослея, ты создавал себе мой образ, а я никогда не был тем, чем или кем я тебе казался. Мы жили без женщин, и это было ошибкой. Я старался быть осмотрительным, и это сделало тебя скрытным. Ты знал, что мне чего-то недостает, и боялся спросить, чего именно мне не хватает, потому что считал это проявлением дурного тона. Деньги смущали тебя, положение тебя подавляло, и ты всю свою жизнь пытался стать достойным того, что принадлежало мне и не принадлежало тебе, потому что полагал, что эти ценности значат больше всего. Так что прекрати жить за меня мою жизнь и займи свое место. И если ты выучишь — если я смогу научить тебя лишь одному, — что именно люди, твое отношение к ним, то, что чувствуешь ты, и то, что чувствуют они, наполняет твою жизнь…
Робби отшатнулся от него.
— Прошу прощения за то, что дал тебе совет, был нравоучительным, но это слабости моего возраста — и влюбленности, А теперь будь хорошим мальчиком, привези сюда Барбару.
* * *
Подобно человеку, долго решавшемуся броситься в холодное, неспокойное море, нырнувшему и немного поплававшему и обнаружившему, что вода вовсе не такая холодная, как казалась раньше, Тедди начал давать показания. Он являл собой картину спокойной уверенности, искренности, остроумной учтивости и открытости, и, однако, за этим односторонним образом наблюдательный зритель мог различить другой, подобно тому, как за квадрообразом на портрете Пикассо, с парой носов, глазами, ушами и волосами, запечатленными в профиль и сзади, с многократно размноженными чертами, стоят необузданные противоречия человеческой сущности.
— А теперь, когда мы восстановили всю технику ограбления, — говорил Алекс, — не могли бы вы сказать, обсуждали ли вы с Лопесом, что делать, если кто-то помешает грабителям осуществить их замысел?
— Мне никогда не приходило в голову, что такое может случиться, поэтому мы это никогда не обсуждали.
— А у Лопеса был какой-то план на этот случай?
— Не знаю. Очевидно, был, но я не был в него посвящен.
— Если бы ограбление было связано с насилием, вы не стали бы его замышлять?
— Нет, категорически, нет.
— Значит, у вас не было плана действий на случай неожиданного появления Гранта или полицейского?
— Никакого.
— Вы можете сказать нам, почему вы решили прибегнуть к ограблению?
— У меня не было способа узнать, что именно происходит с Барбарой во время приемов. Я лишь замечал, что наши отношения ухудшаются с каждым днем, и я должен был узнать, почему. Если бы вина была моей — что-то, сделанное мной, беспокоит ее, — я был готов предложить компенсацию. — Он помолчал, ища в зале Барбару. — Я…
— Да?
— Я люблю ее и не хотел бы, чтобы она продолжала страдать, поэтому я готов сделать все возможное, чтобы облегчить ей боль.
— Почему вы обратились к доктору Фреру, а не к какому-то другому врачу?
— Мне его рекомендовали с лучшей стороны.
— Во время первой встречи вы заключили какое-то соглашение, которое, на ваш взгляд, доктор Фрер не выполнял?
— Да, он обещал представлять мне еженедельный отчет, письменный или устный, об успехах лечения.
— Делал ли это он в действительности?
— Нет, не делал.
— Почему вы не обратились с Барбарой к другому врачу?
— Ну, она привязалась к нему. Весь ее день вращался вокруг него, ее визитов к нему. Хотя меня и волновало отсутствие информации и то, что Барбара менялась, я не мог взять на себя ответственность заставить ее покинуть Фрера.
— Вы могли заставить ее сделать это?
— Я мог сказать Фреру, что перестану оплачивать его счета, что я хочу передать Барбару другому врачу, но он смог бы все равно продолжать заниматься ею.
— Как бы вы могли описать отношения с доктором Фрером? Я хочу сказать, отношения с вашей стороны.
— Вначале они были хорошими, даже дружескими, но когда я стал настаивать, расспрашивая о Барбаре, они стали напряженными.
— С обеих сторон?
— Нет, в основном, с моей. Он, похоже, был доволен, словно Чеширский кот.
— Вы можете пояснить это?
— Ну, чем больше меня охватывала тревога и отчаяние, тем спокойнее, тем самодовольнее он становился.
— Не могли бы вы привести примеры?
— Нет. Изменилось его отношение ко мне. Подобное случалось со мной в деловых контактах.
— В каком виде?
— Ну, бывали случаи, когда ко мне обращались за различной помощью небольшие фирмы. Или им требовался капитал, или они хотели, чтобы я устроил подписку на их акции, — и вдруг я обнаруживал перемену. Появлялся какой-то агрессивный напор, означающий, что фирма нашла еще один источник финансирования и теперь выбирает лучшую сделку. Деловые отношения превращались в игру в «кошки-мышки».
— Что вы предпринимаете в таких случаях? У вас есть какой-то метод?
— Обычно я советую обратиться в другое место.
— Не этого ли хотелось вам в случае с доктором Фрером?
— Именно этого, но мне приходилось думать о Барбаре, а не о себе.
— Вы просили Барбару обратиться к другому врачу?
— Просил.
— Какова была ее реакция?
— Она категорически отказалась, заявив, что я пытаюсь уничтожить ее доверие к доктору Фреру и мне лучше не совать нос в чужие дела.
— Как вы ответили на это?
— Никак не ответил. Я совершенно расстроился. Кот в мешке. Если я уведу ее от Фрера, она, возможно, покинет меня; если же все останется по-прежнему, она, вероятно, никогда не выйдет за меня замуж. Поэтому то, что происходило на приемах, — а я начал рассматривать это как заговор, — захватило меня.
— Как вы восприняли известие о смерти Гранта?
— Оно потрясло и огорчило меня.
— Почему вы не обратились в полицию?
— Я находился в таком смятении, что был не способен на какие-то действия.
— Но вы по-прежнему отличали добро от зла?
— Отличал, но это было не так важно, как мои чувства к Барбаре. Она была моим центром.
— Но почему после того, как вам удалось перебраться в Канаду и обеспечить себе относительную безопасность, вы вернулись назад?
— Я хотел бы сказать, из-за угрызений совести. Но, хотя я и чувствовал свою вину, это случилось потому, что я хотел снова увидеть Барбару.
Тедди пристально всматривался в лица в зале суда. Где же она? Пригласив слесаря, Робби открыл дверь ее квартиры, но Барбары там не оказалось. Вся ее одежда была на месте. Никакой записки.
— Мистер Франклин, — в третий раз повторил Алекс. — Вас что-то отвлекло?
— Прошу прощения, я искал ее.
— Я хотел бы узнать: при данных обстоятельствах, — учитывая смерть Гранта, — если бы вам представилась возможность снова организовать ограбление и вы знали бы о его последствиях, что бы вы сделали?
В наступившей тишине Тедди задумался над ответом.
— Я рискну и скажу правду… В настоящий момент я сознаю, что был не прав, и сожалею о том, что Грант был убит, но если я попаду в подобные обстоятельства и буду находиться в таком же смятении, не могу сказать, как я поступлю. Одним из следствий любви является перемена характера влюбленного.
* * *
В Могилах с ним обращались хорошо, и он привык к своей камере, но, несмотря на посещения Робби и Элейн и совещания с Дейлом и Алексом, он выпал из плоскости человеческого сознания. Он ел, читал книги, спал восемь часов в сутки. Он перестал замечать окружающее, свое заключение, не испытывая лишений ни от потери свободы, ни от потери друзей. Юридические аспекты преступления, прослушанное в полуха обвинительное заключение, речь судьи, меняющиеся лица слушающих присяжных оставались за пределами герметически запечатанного контейнера, который он создал сам и в котором устроился с удобством. Даже Барбара была исключена. Внутри места хватало только для одного, и хотя Тедди выражал слабые чувства, когда его спрашивали о состоянии: страхе, сожалении, облегчении, — он обнаружил, что на самом деле это не имело ни малейшего значения. Без поисков он нашел совершенное решение, нескончаемое личное лето, прямую тропу — и не к вере, и не к Богу, а к некоему пространному образу замерзшей пустыни, где он жил в тишине, невосприимчивый к внешним раздражениям.
Он никак не откликнулся на возвращение присяжных и оглашение приговора, ибо радость, страдание, любовь, ненависть больше не существовали в огромном отвратительном сплаве чувств, управляющих человеческим поведением, превращавших здравомыслящих людей в сумасшедших, невинных — в жестоких, безумцев — в пророков.
Вокруг него толпились люди, прикасавшиеся к его лицу и рукам, поздравлявшие его с оправданием в убийстве — трехлетний срок за ограбление не в счет, — отмечавшие победу — свою, не его. Его победа была высшей победой — победой ледников, снегов, застывших озер, чистого воздуха и гор, настолько высоких, что, казалось, они простирались до самых небес.
Он стоял у скамьи подсудимых среди шума безумной суматохи чувств, не разделяя и не выражая их, и хотя слышал лепетание Барбары, ощущал прикосновение ее губ к своему лицу, не чувствовал ничего.
— Тедди, я хотела остаться… Я пыталась, но не могла вынести… Я сбежала. Я уехала домой… в Ист-Хэмптон. Пр-рости меня… Я люблю тебя, Тедди.
Слова не отпечатывались в памяти, потому что слова имеют значения, являются конечными, помещенными в рамки людьми, которые их используют.
— Тедди, — умоляюще просила она, — скажи, что мне делать.
— Не могу, — ответил он.
— Скажи мне, скажи.
Он заговорил мягким неземным голосом, непохожим на тот, который знала Барбара.
— Люби себя… Смотри на вторую стрелку часов… именно длинную, подвижную обычно не замечают… Помни, что единственная ценность добра заключается в признании чужими людьми, и когда ты обнаружишь, что находишься в центре и существует ли центр вообще, открой это…
— Я хочу выйти за тебя замуж, — взмолилась она.
Выйти замуж? Это предложение смутило его. Разве они уже не сочетались браком много лет назад?
— Скажи мне! Скажи мне! Скажи мне! Пожалуйста!
Судебные исполнители взяли его за руки, точнее, он сам отдался им, и его не повели — он сам направился к двери. Барбара наблюдала за ним, продолжая умолять его. Где был центр? Было ли это бесконечной неменяющейся констатацией факта, сделанной книгами и священниками, местом, в котором предстояло жить в каком-то незабываемом мгновении высшего единения, или он… в этот самый миг… проходил мимо них?
Внимание!
Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.
После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.
Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

notes

Назад: ГЛАВА XII
Дальше: Примечания