28

Жизнь моя делилась на три части: работа на заводе, семья, в которой снова ожидалось прибавление, и занят ля делами ОУН. К Джулии и ребенку меня постоянно тянуло, где бы я не был; на собрания своих единомышленников, товарищей по националистической организации, я шел тоже с удовольствием, — мы проводили постоянную работу по организации различных политических акций против Советской Украины, готовили агитационно-пропагандистские выступления, обсуждали провокации против приезжавших в Торонто украинских ансамблей и других советских делегаций, короче, борьба или, я бы сказал, видимость борьбы продолжалась. Слово «видимость» я употребил не случайно — борьба должна была быть такой, чтобы ее оценили наши покровители свыше; тогда я еще не знал, кто они, а только догадывался. Пан Вапнярский-Бошик, который становился все циничнее, со мной был откровенней, чем с другими, и как-то сказал мне:

— Нам следует как можно больше шебаршить, если даже чего-то не получится, делать вид, что все о’кей, за это нам больше платят! — Вапнярский ткнул большим изогнутым пальцем карту в сторону Онтарио — там, за рекой Ниагарой, начинались Штаты. — А будем сидеть сложа руки, выиграют от этого лишь наши конкуренты.

Конкурентами были главари бандеровцев, они-то уж старались вовсю. В отношениях между нашими организациями царила зависть, недоброжелательность, имелись разные интриги, каждый завидовал источникам финансирования другого. Как я узнал позже, различные разведки использовали все это прежде всего в своих интересах, вынуждая самых дешевых и послушных из украинских националистов, особенно тех, кто был не у дел, выполнять самую грязную работу; и бандеровцы, и мельниковцы существовали, в основном, за счет этих разведок, на их же деньги разъезжали в собственных «мерседасах», жили в собственных виллах, окруженные телохранителями, наши лидеры.

Когда-то ОУН была единой, в те годы я преклонялся перед этой организацией и даже не подозревал, что она когда-то расколется, что обе оппозиции станут злейшими врагами. Во время первой моей встречи с паном Бошкком раскол уже произошел, Вапнярский принадлежал к мельниковцам и в походных группах на восток шел с мельниковскими формированиями; как он потом мне рассказывал, мельниковцы тогда была активнее в своих действиях, но после неудач на востоке, после того, как бандеровцы захватили руководство в УПА, Вапнярский-Бошик перешел на сторону бандеровцев, считая их людьми более решительными. Об этом он более подробно рассказал мне уже в Канаде и предложил примкнуть к мельниковцам, сказав, что их крыло состоит из более интеллигентных людей, в политическом отношении более гибких.

— А бандеровцы в основной своей массе сейчас кто? — говорил Вапнярский. — Малограмотные парубки, готовые в любой момент под настроение вырвать из плетня кол и бить по головам, не думая о последствиях. Сегодня нужна другая политика, все следует согласовать с теми, кто нас поддерживает…

Вапнярский часто и с горечью вспоминал о том, как произошел раскол и во что все это вылилось, о зверской жестокости Бандеры и иже с ним. Да я и сам уже знал о многом. Раскол расколом, но главное произошло в начале войны, когда после оккупации немцами Львова туда ринула вся наша националистическая братия. Были организованы краевые проводы ОУН мельниковцев и бандеровцев. Чтобы опередить бандеровцев, мельииковцы начали формировать походные группы для выступления на восток, намереваясь провозгласить свою власть в оккупированных немцами городах Восточной Украины; потому-то и ринулся туда вместе с ними пан Вапнярский-Бошик, сколько я помню, он всегда был крайне нетерпелив, когда дело касалось власти. Но мельниковцам недолго пришлось занимать кресла в полиции, в оккупационных бюро и немецких учреждениях, пытаясь воспитывать в своем духе восточных украинцев, которых больше карали, чем перевоспитывали, внутренняя борьба между мельниковцами и бандеровцами привела к тому, что бандеровцы начали убивать мельниковцев, иногда даже выдавали их немцам как «советских партизан». Недавно я просмотрел сборник «На руках Бандеры украинская кровь (бандеровские диверсанты убивают членов ОУН)», изданный мельниковцами еще в 1941 году. В нем собраны протоколы опроса свидетелей, членов ОУН. Не могу не выписать несколько абзацев: «Террор стал системой деятельности диверсантов-бандеровцев. Диверсанты, где бы они ни были, даже в милиции, получали от своих вожаков приказы: всюду, где только удастся, физически уничтожать мельниковцев, пусть это будут даже рядовые члены или молодые сельские хлопцы. Что же касается членов националистического актива, то снимки их диверсанты размножали и распространяли между своими сторонниками с приказом убивать этих людей. И диверсанты убивали. Убивали не только собственными каиновыми руками. Они так же выдавали, например, на Волыни и на восточноукраинских землях немецким военным властям членов ОУН как… большевистских парашютистов, партизан и шпионов…»

Разъезжая по Канаде, наведываясь то в Штаты, то в Мюнхен, где было большое сосредоточение бандеровцев, Богдан Вапнярский-Бошик, уже окончательно перешедший в лагерь мельниковцев, но еще имевший немало приятелей и бывших сподвижников среди бандеровцев, изо всех сил старался примирить тех и других, наладить единство в диаспоре; однако ни те, ни другие, особенно главари, не хотели попадать в подчинение к своим противникам, даже если это вредило общей идее, общему делу. Мне лично кажется, что главари, даже поступаясь той идеей, о которой они так часто громко кричали на собраниях, съездах и в прессе, боялись открыть друг другу самое главное — источники финансирования своих организаций, так как за их спинами стояли сильные мира сего.

Несмотря на все это, в те времена я не охладевал к работе в ОУН. Был молод, задирист, эрудирован, и многие шли за мной, особенно молодежь, с которой я привык работать еще на Волыни. По душе было мне и рисование, это был мой отдых. Иногда Джулия чуть ли не силой оттаскивала меня от мольберта, просила помочь по дому или заняться детьми. А вот моя работа на заводе, что являлось материальным источником всей моей семьи, грязная, бездумная работа для меня, человека привыкшего к труду умственному, казалась мне неимоверно тягостной и приводила порой в отчаяние. Я не раз говорил об этом с Джулией и Вапнярским, с теми, кто был на том этапе моей жизни более близким мне; все советовали, если это возможно, вернуться к своей старой профессии учителя. Я и сам давно подумывал об этом, хотя и знал, что в Канаде для чужестранца все не так-то просто.

И все же я попробовал. Поступил на курсы: помог Вапнярский, у него везде были связи. Как-то он сказал мне:

— Курсы, конечно, дело хорошее, но устроиться работать учителем будет ой как нелегко.

— Поможешь, — усмехнулся я, глядя на него с надеждой.

— Посмотрим, — вздохнул он.

После окончания курсов я сам попытался устроиться куда-нибудь учителем, не хотелось лишний раз утруждать Богдана своей просьбой — у него по горло хватало работы в ОУН — шла подготовка к очередному Великому сбору украинских националистов, который должен был происходить где-то за пределами Канады. Сунулся было в одну, в другую школу, в технические училища, но мест нигде не оказалось, кроме того, все требовали рекомендаций, кто-то должен был за меня поручиться, тогда как от местных, даже от тех, кто приезжал из других городов Канады, ничего подобного не требовали. Однажды один из наших националистических лидеров с холодными глазами, но с постоянной елейной улыбкой на устах, спросил меня, как я устроился и как живу. Я, польщенный его улыбочкой и вдруг возникшим ко мне вниманием, разоткровенничался и рассказал ему все, упомянул о своих мытарствах в поисках учительской работы. Уже без улыбки, с мягкой пастерской строгостью он сказал мне:

— Друже Курчак, ты ведешь себя иногда не совсем правильно, слишком клонишься влево, чем вызываешь недоверие и гнев не только товарищей по организации, но и кое-кого из полицейской службы. Ты человек неглупый и должен понимать, что ни одна полиция, стоящая на страже безопасности своего государства, не жалует леваков.

— Чем же я им не угодил?

— О мелочах говорить не стану, — ответил тот, — однако об одном факте могу напомнить. В нашей газете в статье об УПА очень верно было написано о том, что она не сотрудничала с немцами, а ты выступаешь в дешевеньком либеральном журнальчике, где являешься постоянным сотрудником и даже, как я слыхал, одним из издателей этого пасквильного журнала, который, кстати, издается на деньги Москвы, пишешь опровержение и доказываешь, приводишь какие-то вымышленные факты о том, что наших доблестных повстанцев будто бы оружием и боеприпасами снабжали немцы.

— Так оно и было, — сказал я. — И вы тоже не можете этого не знать,

— Ну вот, — развел руками наш главарь и глаза его снова стали холодными, а улыбка слаще прежней. — Разве может учить наших детей человек, выступающий против правды их отцов?

С этим журналом у нас вообще было много мороки; выходил он редко и нерегулярно, на его издание постоянно не хватало денег, мы даже никому не платили гонорар, а уж о том, что его издание было связано с Советами или каким-либо другим стражем политического порядка, и речи не могло быть: мы печатали и националистические статьи с выпадами против Советов, и вместе с тем не брезговали публиковать хорошие стихи и рассказы современных советских украинских писателей, однажды перепечатали статью советского публициста, направленную против униатства и самого папы римского. Все эмигрантские националистические газеты тогда обрушились на нас, даже Вапнярский, относившийся к моему увлечению журналистикой довольно снисходительно, не вытерпел, рассердился:

— Смотри, доиграешься! За кого и против кого выступает твой журнал? Сегодня ты против коммунистов, а завтра против самого папы римского. Да вас же в порошок сотрут. Не пойму, чего ты хочешь?

— Хочу совершенно свободного журнала в стране, где свобода печати, хочу писать правду.

— Такого не бывает, любой журнал издает человек со своими собственными потрохами, требующими жратвы, и с мозгами, набитыми определенными идеями. «Вашим» и «нашим» служить нельзя — такого журнала нет. Поэтому ты страдаешь, поэтому тебя никуда учителем и не берут.

— Мне сказали, что и наш журнальчик скоро прикроют, — печально сознался я.

— Здесь, в свободной стране, никто закрывать его не будет, если вы не начнете тискать порнографию. Просто вам создадут такие условия, что вы сами его закроете.

Так оно и случилось — журнал перестали подписывать и покупать, средств на издание не было. Все и отказались от нас. Один из немногих попечителей прямо заявил:

— В школе мою дочь дразнят красной шлюхой, сына не приняли в бейсбольную команду, а у меня под домом постоянно шатаются какие-то типы и злобно таращат на меня глаза; иногда остановится машина, а то и две, прямо у двора и те же подонки расстреливают глазами мои окна. Вчера прямо среди бела дня над моей головой пролетел камень и стукнулся в забор. Я оглянулся — никого, поднял круглый голыш — таких у нас поблизости нет. Значит, привезли откуда-то. А если привезли, то конечно же, не один: у нас народ запасливый…

Я тоже стал замечать у своего дома потрепанного вида «шевроле». Появлялся автомобиль в то время, когда я шел на работу, медленно ехал за мной до остановки трамвая, затем резко срывался с места и сворачивал в соседнюю улочку. Я не выдержал и в очередной раз двинулся назад и пошел к нему, деваться ему было некуда, он тут же ринулся вперед и мне не стоило труда разглядеть очень знакомое лицо, это был кто-то из моих старых сподвижников, а точнее, из бывших молодчиков Петра Стаха. Я стал остерегаться: таким убить человека ничего не стоит.

— Журнал издавать мне нельзя, учить детей — тоже нельзя, осталось одно — рисовать и заливать смолой аккумуляторы, — с горькой иронией сказал я Вапнярскому.

Он был в те дни очень занят, посмотрел как бы сквозь меня, потом до него наконец дошло, что перед ним я, Улас Курчак, его ученик, единомышленник и в какой-то мере друг; он посмотрел на меня внимательно, обнял и сказал:

— Устал я, Улас, давай-ка пройдемся куда-нибудь в бар, да выпьем по коктейлю.

Мы вышли из Дома УНО и, как это случалось нередко, зашли в дешевенький португальский отель, на первом этаже которого был пивной бар и можно было заказать пару порций недорогого канадского виски. Выпив, Вапнярский оживился, стал, как обычно, говорить о своих делах и о себе, о том, что трудно цементировать им, объединять в единую силу все националистические организации, соперничающие между собой и ненавидящие друг друга, а потом начал ругать американских политических руководителей за непостоянность и нерешительность в действиях против мирового коммунизма.

— Они телились до тех пор, пока не утратили монополию на ядерное оружие, — говорил Богдан Вапнярский, — упустили время для свержения существующего строя в социалистических странах военным путем. Все их доктрины потерпели провал. Они бросались от одного ошибочного лозунга — сдерживания — к другому ошибочному лозунгу — освобождения от коммунизма — и не добились ни того, ни другого; забрели в тупик в борьбе с коммунизмом, который с каждым годом растет и ширится на всех континентах. Так говорю не только я, Богдан Вапнярский, опытный борец против коммунизма, об этом говорят и пишут многие политики Запада. Теперь истеблишмент передовых стран свободного мира пытается снова разрабатывать новые формы борьбы; и опять все та же нерешительность, медлительность, осторожность, точно все позабыли, что риск — это один из законов настоящей смелой игры. — Вапнярский заказывал все новые и новые порции виски, и уже не разводил их содовой, а запивал пивом, которое стояло нетронутым, так как у меня не было желания прикасаться к нему. В такие минуты, когда Вапнярский начинал провозглашать свои длинные монологи, мне было чисто по-человечески жаль его, этой зря растрачиваемой энергии, таланта. Отхлебывая виски, он подолгу держал его во рту, затем мгновенно глотал эту отвратительную жидкость, полузакрывал глаза и продолжал:

— Большая надежда была на приход к власти в Штатах демократов во главе с президентом Джоном Кеннеди. В его книге «Стратегия мира» много правдивого о том, как подорвать единство коммунистического лагеря, как его ликвидировать, но опять-таки он предлагает слишком долгий процесс, нашей с тобой жизни не хватит, чтобы увидеть концовку всего этого. Однако порочно в этой книге то, что вместо жесткого давления, настоящих угроз он предлагает делать ставку на идеологические средства. Вот послушай, что он пишет. — Вапнярский достал из кармана книгу в тонком лоснящемся, будто покрытом лаком переплете и стал читать: — «Мы должны сейчас медленно и осторожно… выращивать семена свободы в любых трещинах в железном занавесе». — Он сердито бросил книгу на стол. — Представляешь, президент могущественнейшей в мире страны предлагает растянуть эрозию коммунизма до бесконечности, вместо того, чтобы действовать решительно, по-военному. Между прочим, президент позабыл о нас, националистах, о той силе, какую мы представляем. Не только украинцы, но и русские эмигранты, латвийские и литовские, словацкие, мадьяры и многие другие, — такая сила! И все люто ненавидят коммунизм. А ведь некоторые политики понимают, что значим мы для борьбы с мировым коммунизмом. Один мой хороший приятель и политический единомышленник, страстный антикоммунист любит часто повторять: уже давно приспела пора любыми способами низвергать коммунизм в любом виде, в каком он только нам известен, и тем более то гнездо, где он постоянно зарождается. Для этого Соединенным Штатам следует конструктивно сотрудничать с зарождающимися силами национализма и либерализма, которые смогут в свое время повести за собой страны, находящиеся сейчас под коммунистическим правлением.

Вапнярский снова заказал виски, некоторое время пил молча, все больше пьянея. Когда-то он мог выпить много и быть при этом трезвее других, пивших с ним на равных, даже таких, как Юрко; теперь же я все чаще замечал, что Богдан быстро хмелеет. Он вдруг что-то вспомнил и снова ожил, достал из бокового кармана пиджака ошметок листка, вырванного то ли из книги, то ли из газеты.

— Но есть на нашем континенте и другие элементы, — расправляя листок на мокрой от пива столешнице, медленно заговорил Вапнярский. — Есть такие, что иногда их принимаешь за своих, а они бьют в спину… Вот некий Кеннан пишет: «В нашей стране есть крикливые и влиятельные элементы, которые не только хотят войны с Россией, но и имеют четкое представление, ради чего ее нужно вести. Я имею в виду беженцев и эмигрантов, особенно недавних, из национальных республик Советского Союза и некоторых восточноевропейских стран. Их идея, которой они страстно придерживаются, проста — Соединенные Штаты должны ради выгоды этих людей воевать с русским народом, чтобы разрушить традиционное русское государство, а они установят свои режимы на разных „освобожденных“ территориях…»

Вапнярский сложил листок и сунул его в карман, видимо, он ему был еще нужен, не для меня же он его хранил, посмотрел рассеянно и сказал со вздохом:

— Вот так, мой друже Улас! Борьба — дело сложное и бесконечное.

Я переспросил удивленно:

— Бесполезное?

Вапнярскому это показалось издевкой.

— Я сказал: бесконечное! — стукнул он кулаком по столу, но, тут же успокоившись, тихо заговорил — Ты-то, вижу, уже во всем изуверился, — жена, дети, мечта стать учителем… Кстати, как у тебя дела на новом поприще? — В глаза его мигнула ехидца, и я понял, что он не хуже меня знает о моих делах.

— Чего спрашиваешь? Плохо! Тебе же все известно. Мне хотелось поговорить с тобой об этом.

— Понимаешь, Улас, ты и без меня знаешь, что здесь ничего не делается даром, тем более, что ты по своей наивности весь вымазался дерьмом. Я-то тебе верю, а вот другие… Теперь для того, чтобы как-то выгородить себя, надо что-то совершить, кому-то оказать какую-нибудь, хоть небольшую, услугу. И тебе помогут. Есть у меня один человек, мой хороший приятель. Он сейчас в Торонто. Могу вас свести. Не сегодня, конечно, сейчас я немного не в форме, надо идти спать. Но завтра — пожалуйста.

Встретились мы с тем человеком, о котором говорил Вапнярский, через несколько дней. У Вапнярского всегда обещание «завтра» затягивалось надолго, если, конечно, дело не касалось лично его или же его интересов. В человеке том сразу же узнал американца — и по произношению, и по манере вести себя. Он заговорил со мной, как со старым знакомым, хлопал меня по плечу, громко и добродушно хохотал, хвалил мои картины, которые видел то ли у кого-то в доме, то ли в какой-то частной галерее; кстати, похвалил и мою статью, за которую меня все наши обливали грязью. Затем добавил:

— Вы своих соотечественников не принимайте очень серьезно. Я давно имею с ними дело, изучаю психологию украинцев, и, должен вам признаться, вы, конечно, не обижайтесь, но более странных и противоречивых людей я не встречал. До этого имел дело с мадьярами и китайцами. Те едины во всем. Каждое движение, каждая психологическая синкопа точна в своем проявлении, и в политическом отношении тоже почти все едины. А если уж противоречия, — то резкие антиподы: или красные, или их непримиримые враги. А у вас — бог ты мой! Сами же вы и выдумали притчу: где два украинца, там уже партия. — Он весело рассмеялся, откинулся на кресло, крутнулся в нем и поставил чашечку с кофе себе на грудь в белоснежнейшей рубашке, не забыв при этом откинуть в сторону красный, такой же новенький, как и все на нем, галстук.

Я тоскливо оглядывал веранду богатой виллы, куда он меня привез после того, как Вапнярский нас познакомил. Даже теперь, прожив уже столько лет в Торонто; зная город и его окрестности, я не могу определить, где находилась та вилла и кому принадлежала. Помню лишь, что она располагалась милях в сорока-пятидесяти на север от Торонто. На столе стояли коньяки, виски, «Смирновская», какие-то вина в причудливых метровых бутылках, но мой новый знакомый предпочитал кофе; это было пока что единственным, в чем мы с ним сходились. Закурив сигарету, он продолжал:

— И каждая партия враждует с другими. Ну, это уж не мое дело, да и не об этом я собираюсь говорить с вами. Для того деликатного дела, ради которого я вас пригласил, ваша статья будет вам на пользу. Там все знают. — Мой новый знакомый, американский социолог, как представил его мне Вапнярский, Джон Фишелл (так он назвался, но я уверен, что и его профессия, и имя были вымышлены) ткнул указательным пальцем куда-то вперед и повторил: — Там все знают: и о том, что вы солидарны с красными относительно политики УПА, и что вас обливают за это грязью, и, наверное, даже то, что вы не можете устроиться на любимую работу. Откровенно признаюсь: для нас лучше было бы, чтобы вы покамест оставались рабочим, как они говорят — «гегемоном». А учительство от вас не уйдет. Когда вы вернетесь, мы найдем для вас место.

— Простите, — не очень вежливо перебил я Фишелла, — мне не совсем понятно, кому это «нам» и откуда я должен вернуться.

Лицо Фишелла сделалось серьезным, его серьезность показалась мне даже чрезмерной, это произошло, наверное, потому, что уж слишком резок был переход от эдакой панибратской игривости к теме, которую мнимый социолог хотел со мной обсудить.

— Господин Вапнярский, — заговорил Фишелл уже другим, деловым тоном, — обратился ко мне с двумя просьбами и просил меня, как старого и хорошего его приятеля, вам помочь. Я дал согласие. К счастью, оба эти вопроса взаимосвязаны. Первое — помочь через наши компетентные каналы отыскать следы вашей первой семьи, и второе — с этой же целью организовать вам бесплатную поездку в Европу. И то и другое в наших силах.

Меня охватило такое волнение, что я уже с трудом понимал, о чем он говорил. В памяти снова всплыло то, что стало забываться. В том, что мы расстались с Галей и сыном, я считал виноватым только себя, это меня мучило всю мою жизнь и до конца дней моих останется незаживающей раной. После разговоров с Вапнярским и с Юрком я не верил, что они живы, но вот этот случайный, чего-то хотевший от меня человек снова зародил во мне сомнение в том, в чем я уже глубоко уверился; и опять помутился разум, я едва не терял сознание.

— Вы верите, что моя семья жива? — спросил я.

— По некоторым данным нам известно, что среди погибших они не числятся. Вы готовы ехать? С аккумуляторным заводом мы все уладим.

— Почему вы именно мне оказываете такую честь? Насколько я понимаю, это делается не только из жалости и сочувствия ко мне.

— Безусловно. — Фишелл несколько замялся, стал тушить о крохотную хрустальную пепельницу сигарету, поглядывая на меня с несколько заискивающей улыбкой, и продолжил: — Вы, я вижу, прямой и понятливый человек. Так вот, буду с вами откровенным. Мы хотим, чтобы вы, молодой рабочий приятной интеллигентной наружности, талантливый художник, что будет способствовать вашему сближению с людьми, — мы хотели бы ввести вас в состав делегации, которая едет на Всемирный фестиваль. Вы поедете туда в обществе таких же, как и вы, парней; ваш шеф, который будет возглавлять делегацию, все о вас знает, он поможет вам найти следы пребывания вашей семьи в Вене, ну, а ели они поведут дальше, на восток, мы вам поможем пробраться и туда. Паспорт и все нужные бумаги для вас будут готовы. Но дело, конечно же, не только в документах, вы и сами должны быть готовы к поездке. В течение месяца вас будут привозить на эту виллу и кое-чему подучивать. Не беспокойтесь, вас не будут обучать, как убивать людей или отравливать колодцы. — Фишелл вдруг снова расхохотался и добавил, тут же погасив смех и улыбку: — О моем предложении вы должны хорошенько подумать, даю вам на это три дня. Достаточно?

— Вполне, — сказал я.

Фишелл пожал мне руку, и тот же длинный коричневый «крайслер», который доставил меня на виллу, отвез домой. Я не стал обдумывать предложение три дня; уже по дороге, вспоминая весь наш разговор, твердо решил не встревать ни в какие авантюры, я уже однажды был шпионом в партизанском отряде и помнил, чем все это кончилось. Гадкими казались мне все эти люди, пытавшиеся сварганить свои дела на моем горе, на моих страданиях, на том, что я считал для себя святым. Им на все это наплевать. Но как мог втянуть меня в такую авантюру Вапнярский?

Из дому я направился прямо к нему. У храма святого Владимира встретил Юрка Дзяйло. Поздоровались, Юрко искренне обрадовался мне. Я машинально поинтересовался, как он живет.

— Живу в общении с богом, это сейчас главное в моей жизни.

— Стараешься теперь и мухи не обидеть, а говорить всегда только сущую правду? — с нескрываемой издевкой спросил я.

Он не понял издевки и лишь скорбно закивал головой.

— А мне только что один из вершителей человеческих судеб сказал: нигде, ни в каких документах мировой канцелярии не зафиксировано, что мои Галя и Тарас мертвы. И хочет, чтобы я поехал по их следам, возможно, я их найду. Что ты на это скажешь, новоиспеченный правдолюбец?

— Скажу то, что и говорил, — печально изрек Юрко. — Твоих нет в живых. Тебя хотят послать шпионом, тебя продают, чтобы кому-то в карман посыпались доллары.

— А ты откуда это знаешь?

— Знаю. Мне тоже предлагали, но я отказался. Сказал, поезжайте сами, у вас, наверное, грехов поменьше. А мне надо еще долго жить, чтобы отмолить у бога прощение.

— Тебе это предлагал Богдан?

— Нет, его приятели из ЦРУ. Организации нужны деньги, а торговать ей нечем, кроме нас.

Я знал об этом и без Юрка, но разговор с ним, который стал таким смиренным и правдивым, охладил мой пыл, и я пришел к Вапнярскому совершенно успокоенный, да и обстановка в его доме была такая мирная и домашняя, что резких высказываний в адрес хозяина я делать просто не посмел. Богдан и Лукерья сидели в мягких креслах и смотрели телевизор. Лукерья угостила меня маковыми коржиками и молоком, как у нее на Украине. На стенах комнаты висели в золоченых рамах репродукции украинских художников, была среди них и одна моя копия с картины Васильковского. Низенький столик, на который Лукерья поставила два стакана молока и тарелку с домашними коржиками, был накрыт полотняной, вышитой украинским орнаментом скатеркой. В то время Богдан и Лукерья еще не были обручены, но дело уже шло к тому, и Лукерья считала себя не только хозяйкой дома, но и пыталась оказывать кое-какое влияние на свободолюбивого старого холостяка Вапнярского, пробовала, как она выражалась, «перевоспитывать Богдана для его же пользы». Я попал к ним как раз на «молочный ужин».

— Ну и дурные же вы, мужики, — говорила Лукерья, — пили бы вместо виски молоко и жили бы до ста лет. — Она обняла Богдана, присела на край его кресла и подала ему стакан молока. Богдан выпил его залпом, отломил кусочек коржика, бросил в рот, пожевал и, вопросительно поглядев на меня, спросил:

— Ну, что у тебя? Все прошло нормально?

— Нет, — ответил я.

Богдан резко поднялся.

— Пошли в кабинет.

— Хотя бы вечером о делах не говорили, — с укоризной заметила Лукерья, прошла следом за нами в кабинет, открыла настенный бар и выгребла оттуда несколько бутылок со спиртным.

— У меня гость — с досадой произнес Вапнярский.

— Твой гость не пьет, а у тебя с сегодняшнего дня начинается молочный месяц.

Я сразу же рассказал ему о том, чем закончилась наша беседа с Фишеллом.

— Не пойму: зачем ты втравливаешь меня в это? — спросил я у Вапнярского.

— Для твоего же блага. Ты хочешь стать учителем, а это единственный путь. Тебе помогут.

— Но ведь меня посылают как шпиона. Это верная смерть. Первой семьи я лишился, теперь моя вторая семья потеряет меня. Ты об этом подумал или тебе безразлична судьба твоих товарищей?

— О нет, Улас, далеко не безразлична, — ответил Богдан и в его голосе я не уловил нотки неискренности. — Шпион? Это звучит слишком громко. Главное — надо было дать согласие. Я думал, ты поступишь благоразумнее. Остальное бы я устроил сам. От тебя требовалась всего лишь малая информация. — Богдан подошел к шкафу с книгами, выдвинул один из томиков, достал плоскую бутылочку коньяка, отвернул золотую головку, выпил все до дна и повторил: — Всего лишь небольшая информация. Кто ее будет проверять? Надо им что-нибудь сунуть, понимаешь? Любые сведения! Для нас это — большой плюс, причастность к работе людей, которые желают нам добра, которые сегодня являются нашими союзниками. Других союзников у нас нет. Улас, — Вапнярский умоляюще сложил на груди руки, что было совершенно не свойственно ему. — Не отказывайся, прошу тебя. Ну, что тебе это стоит? Ты поедешь туда, никто тебя там не узнает. Дашь какие-то сведения. Сегодня все годится, лишь бы ты давал сведения, это самое главное, за это платят деньги. И ты станешь учителем…

— А как моя семья? Что будет с ней, если со мной что-то случится? Кто ей поможет, как они будут жить? — закричал я.

— Не горячись, Улас…

— И еще одно, — уже спокойнее продолжал я, — скажи мне, кто из вас говорит правду? Живы мои или нет?

— Их нет в живых, — твердо сказал Вапнярский.

— Кто их убил?

— Разве кто-нибудь знает правду? — вновь с философской велеречивостью изрек Вапнярский.

— И все же…

— Какая разница, Улас, — тем же тоном продолжал Вапнярский. — Что значит смерть двух близких тебе людей по сравнению со страшными концлагерями и гибелью пятидесяти миллионов человек? — скорбно произнес Вапнярский.

— Да, но это мои родные, это люди, дороже которых никого у меня не было! Тебе никогда этого не понять.

Богдан обнял меня, успокаивая.

— Их больше нет, Улас. Они были в той, твоей первой жизни. А теперь у тебя новая семья. И делай все так, чтобы она была здорова и счастлива. Бог с тобой.