Это не мое убийство – это убийство Калверсона, но я снова еду к зданию Уотервест, как животное, которое, став свидетелем кровавой сцены, снова возвращается к пережитому ужасу. Какой-то псих расхаживает кругами по Игл-сквер. На нем широкая парка, меховая шапка и старомодная доска-сэндвич с плакатом «НАС СЧИТАЮТ ДУРАКАМИ» огромными буквами, похожими на шрифт комиксов. Он к тому же звонит в колокольчик, словно Санта-Клаус из Армии спасения.

– Эй, – орет он, – ты знаешь, который час?

Я втягиваю голову в плечи, отвожу глаза, толкаю дверь.

Старика-охранника нет на месте. Поднимаюсь на третий этаж, даже из вежливости не позвонив из вестибюля. Мистера Гомперса застаю за его ореховым столом.

– О! – Он потрясенно вскидывается и неуверенно привстает мне навстречу. – Я, гм, все выложил джентльменам еще вчера. О бедняжке Наоми.

– Да, – говорю я, отмечая, что он сменил маленькую рюмку на пинтовый бокал с джином. – Только не все.

– Что?

Внутри у меня неуютно, словно все органы удалили, отделили друг от друга и кое-как запихнули обратно. Я шлепаю ладонью по столу Гомперса и опираюсь на эту руку, нависнув над ним. Гомперс отшатывается, пряча от меня мясистую физиономию. Я представляю, как выгляжу: небрит, осунулся, мертвенно-белая повязка на глазу окружена темной припухлостью кровоподтека.

– Когда мы беседовали на прошлой неделе, вы сказали, что головная контора в Омахе только и думает, что о предотвращении мошенничества.

– Разве? Не помню, – бормочет он.

– Да? Тогда вот, – я бросаю на стол перед ним тетрадь. Он вздрагивает. – Читайте. Вы заявили, что ваша компания думает только о сохранении основного капитала. Что председатель совета директоров намерен купить себе путь на небеса. А вчера вы сказали детективу Калверсону, что дубликатов дел не существует.

– Да, мы, видите ли, перешли на ведение дел в бумаге, – выдавливает он. – Так удобнее.

Он смотрит не на меня, а на фотографию на столе, фото дочери, уехавшей в Новый Орлеан.

– У вас весь отдел занимался проверкой и перепроверкой, электронной базы не существовало, и вы будете меня уверять, что не делали дубликатов? Не хранили где-то вторых экземпляров дел?

– Ну… то есть… – Гомперс оглядывается на окно и снова на меня, собирается с духом. – То есть, извините, но…

Я выхватываю у него бокал и швыряю в оконную раму. Он разлетается осколками стекла и льдинок, джин заливает ковер. Гомперс таращится на меня, как рыба хватая губами воздух. Я представляю себе Наоми – ей всего-то и хотелось, что написать совершенную виланеллу – воображаю, как она носила этому человеку новые бутылки из магазинчика на углу, и вдруг хватаю его за ворот, поднимаю с места и тащу к себе через стол. Его синеватое горло дрожит у меня под пальцами.

– Вы в своем уме?

– Где копии?

– В Бостоне. В региональном отделении. На Стэйт-стрит. – Я совсем немного разжимаю пальцы. – Мы каждый вечер все копируем и пересылаем туда. Раз в сутки. Они хранятся в Бостоне. – Он жалобно, умоляюще повторяет: – Раз в сутки, понимаете?

Я отпускаю его, и Гомперс падает на место, жалко сутулится на стуле.

– Послушайте, констебль…

Я перебиваю:

– Я детектив!

– Детектив. Они под разными предлогами закрывают франшизы, одну за другой. Ищут предлоги. В Стамфорде. В Монпелье. Если и нас закроют, не знаю, что буду делать. У нас нет сбережений. В смысле у нас с женой… – Голос у него дрожит. – Мы не можем себе позволить…

Я смотрю на него.

– Если я позвоню в Бостон, скажу, что мне нужны последние копии, и объясню зачем, меня… – Он вздыхает, собирается с силами. Я все смотрю на него. – Я скажу: вы знаете, у нас документы пропали. Знаете ли, у нас сотрудницу убили…

Он смотрит на меня круглыми влажными глазами, упрашивает, как ребенок.

– Дайте уж мне здесь досидеть. Дайте досидеть до конца. Пожалуйста, дайте.

Он плачет, кривится, закрывая лицо ладонями. Это утомительно. Люди прикрываются астероидом, будто он оправдывает дурные поступки, жалость к себе, отчаяние и эгоизм. Все прячутся за хвостом кометы, как за маминой юбкой.

– Извините, мистер Гомперс, – я встаю, – но вам придется затребовать эти копии. Мне необходимо знать, какие дела пропали, и, в частности, я хочу услышать от вас, занимался ли какими-то из этих претензий Питер Зелл. Вы меня поняли?

– Понял. – Подтянувшись, он садится более или менее прямо, сморкается в носовой платок. – Я постараюсь.

– Не старайтесь, – говорю я, разворачиваясь к дверям. – У вас время до завтрашнего утра. Сделайте.

Я медленно спускаюсь на первый этаж. Дрожу, потому что вся энергия ушла на Гомперса. А пока я его запугивал, небо решило просыпаться гадкой ледяной моросью, которая косо летит мне в лицо по дороге к машине.

Человек с плакатами на груди и на спине все расхаживает по площади в своей парке и меховой шапке и опять орет: «Ты знаешь, который час?» Я отворачиваюсь, но на этот раз он загораживает мне дорогу. Он поднимает плакат «Нас считают дураками», заслоняясь от меня, как щитом центуриона, и я извиняюсь, но человек не двигается с места. Я узнаю в нем вчерашнего соседа по «Сомерсет», только уже без мотоциклетной куртки, зато с теми же нестрижеными усами, румяными щеками и горестным взглядом.

И он спрашивает:

– Ты ведь Пэлас, верно?

– Да. – Я слишком поздно понимаю, что происходит, и тянусь к наплечной кобуре, но мужчина уже отбросил плакат и тычет чем-то мне в ребра. Я опускаю взгляд и вижу пистолет. Короткий, черный, уродливый.

– Замри.

– Хорошо, – говорю я.

Морось хлещет нас обоих, намерзает на мостовой Игл-сквер. Люди жмутся к стенам, проходят в двух десятках шагов от нас, но все прячут лица от холода и дождя, смотрят себе под ноги. Ничего не замечают, и всем плевать.

– Ни слова!

– Молчу.

– Вот и хорошо.

Он тяжело дышит. На бороде и усах желтоватые пятна от сигарет. От него пахнет табаком.

– Где она? – шипит бородач.

Пистолет больно давит на ребра, задирается вверх, и я представляю, каким путем пройдет пуля, разрывая мягкие ткани, мускулы, стремясь к сердцу.

– Кто? – спрашиваю я.

Мне вспоминается отчаянный бросок Туссена к пепельнице. Элисон сказала, что на такое можно решиться только от отчаяния. Вот и этот, с рекламным плакатом, туда же: нападение на сотрудника полиции с применением огнестрельного оружия. От отчаяния. Ствол впивается мне в бок.

– Где она? – повторяет он.

– Кто – где?

– Нико.

О, господи! Нико… Пока мы так стоим, дождь усиливается. На мне даже пальто нет, только серый блейзер. Из-за мусорного бачка показывается крыса, шмыгает мимо нас, бежит через площадь в сторону Мэйн-стрит. Я провожаю ее взглядом, а мой противник облизывает губы.

– Я не знаю, где Нико, – говорю я ему.

– Знаешь-знаешь!

Он сильнее упирается в меня пистолетом. Вбивает его в тонкую ткань рубашки. Я так и чувствую, как у него чешется палец нажать курок, как энергия его возбуждения нагревает ствол. Я вспоминаю дыру в голове Наоми, чуть выше и правее левого глаза. Мне не хватает Наоми. Здесь так холодно, лицо мокрое. Шляпу я оставил в машине, вместе с собакой.

– Послушайте, пожалуйста, сэр, – начинаю я, повышая голос, чтобы перекрыть дробь дождя. – Я не знаю, где она. Сам ее ищу.

– Врешь.

– Это правда.

– Врешь!

– Кто вы такой?

– Пусть тебя это не волнует.

– Хорошо.

– Я ее друг, понял? – все-таки говорит он. – Друг Дерека.

– Ясно, – говорю я и пытаюсь припомнить все, что рассказала Элисон о Дереке Скиве и его нелепой организации: доклад Кэтчман, тайные базы на Луне. Бред отчаяния, но именно из-за него этот человек стоит передо мной, и, стоит ему чуть шевельнуть пальцем, я буду мертв.

– Где Дерек? – спрашиваю я.

– Ах ты подонок! – Злобно фыркнув, он свободной рукой бьет меня кулаком в висок.

Мир сразу теряет четкость, расплывается, и я складываюсь пополам, а он снова бьет, и рвота подступает к горлу, я отлетаю к стене, ударяюсь головой о кирпичную кладку. Пистолет тотчас догоняет меня, вонзается в ребра, а мир вращается, уплывает, дождь заливает мне наклейку на глазу и лицо, кровь из верхней губы сочится в рот, в голове грохочет пульс.

Он подбирается ко мне вплотную, громко шепчет в ухо:

– Дерек Скив мертв, сам знаешь, ведь это ты его убил.

– Я не… – Рот у меня наполняется кровью, я сплевываю. – Я не убивал.

– Да ладно, ты и убил. Очень ловко перерезал глотку.

– Даю вам слово, я не понимаю, о чем речь.

Впрочем, как это ни странно, когда мир понемногу замедляет вращение и усатое лицо обретает четкость вместе с холодной пустыней площади за ним, я начинаю понимать. Спроси меня кто, я бы, наверно, и сам сказал, что Скив мертв. Просто у меня не было времени об этом подумать. Господи, вот так проснешься однажды, а все умерли. Я отворачиваюсь, сплевываю темную струйку крови.

– Слушай, друг, – начинаю я, заставляя голос звучать ровно. – Даю слово. Нет, постой, посмотри-ка на меня. Посмотришь?

Он вскидывает голову, смотрит круглыми, перепуганными глазами, губы под темными усами дергаются, и на секунду мы превращаемся в карикатурных любовников, заглядывающих друг другу в глаза на холодной мокрой площади. Нас разделяет только ствол пистолета.

– Я не знаю, где Нико. Я не знаю, где Скив. Но я мог бы помочь, если бы знал то, что известно тебе.

Он задумывается, тревожный внутренний спор отражается в больших скорбных глазах, он тяжело дышит, приоткрыв рот. Потом внезапно и слишком громко заявляет:

– Лжешь. Ты знаешь. Нико говорила, что у ее брата есть план, тайный план полиции…

– Что?!

– Как вытащить оттуда Дерека…

– Что?

– Нико сказала, ее брат составил план: он добудет ей машину и…

– Не так быстро… постой.

Дробь дождя.

– А потом Дерека застрелили, а я еле выбрался, а когда выбрался, нигде ее не нашел.

– Я ничего об этом не знаю.

– А вот и знаешь!

Холодный металлический щелчок – он снимает предохранитель. Я дважды вскрикиваю, хлопаю в ладоши, и усатый выдыхает: «Эй!» – а с угла площади раздается яростный лай. Он оборачивается туда, я же, вскинув руку, с силой толкаю его в лицо, и он, пошатнувшись, приземляется на собственный зад.

– Дрянь! – доносится с земли.

Я, выхватив оружие, целюсь прямо в его толстое тулово, но внезапный толчок сбивает равновесие. Кругом темно, и лицо у меня мокрое, а в глазах опять двоится, так что я, должно быть, навожу прицел не туда, потому что пинок прилетает с другой стороны. Он вскидывает ноги и дает мне подножку, я опрокидываюсь, как опутанный веревками памятник. Перекатываюсь, отчаянно шарю глазами по площади. Пусто. Ни звука, кроме дождя.

– Чтоб тебя, – говорю я, садясь, достаю платок, прижимаю к губе. Гудини подбегает, скачет передо мной, ласково ворчит, и я, протянув руку, даю ему понюхать ладонь.

– Врет он, – говорю я песику. Зачем бы Нико выдумывать, будто я задумал штурм тюрьмы? И где бы она взяла машину?

Только вот у таких, как этот усатый, на вранье мозгов не хватает. Человек, способный поверить, будто власти Соединенных Штатов за последние пять лет успели втайне соорудить убежища на обратной стороне Луны, потратили такие средства ради страховки от шанса один к двумстам пятидесяти миллионам…

«Бред», – думаю я, кое-как поднимаясь с земли. Сестра слишком умна для такой чуши.

Я утираю рот рукавом и хромаю к машине.

В том-то и дело. Она действительно слишком умна для такой чуши.

– Хм, – произношу я. – Хм!

Еще через час я в Кембридже, на грязноватой маленькой площади перед Гарвард-Ярдом. Компания бездомных оборванцев студенческого возраста барабанит, собравшись в кружок, а пара хиппи танцует. Кто-то продает с тележки дешевые книжки, женщина в лифчике балансирует на уницикле, жонглирует кеглями и распевает по-испански «Que sera sera». Дряхлая старуха в серебристом брючном костюме курит марихуану, через затяжку уступая самокрутку чернокожему в полевой солдатской форме. Парень из массачусетской военной полиции настороженно приглядывает за людьми, подняв зеркальные очки на рейнджерскую шляпу. Я киваю ему, как полисмен полисмену, но он не отвечает.

Перейдя Маунт-Обурн-стрит, я нахожу зеленый киоск с забитыми окнами. Понятия не имею, где работает Элисон Кечнер, а по старому номеру она не отвечает. Кроме этой кофейни, мне негде ее искать.

– Ого, – встречает меня бородатый Доктор Кофе в той же шляпе, – да это же старец-мститель!

– Простите? – Я щурюсь, оглядывая темный зальчик, где только я и этот парнишка. Он ухмыляется, воздев руки кверху.

– Шучу, друг. Такая у меня привычка. – Он протягивает обе руки ко мне, пальцы складывает пистолетиком. – Похоже, вам не помешает латте, дружище.

– Нет, спасибо. Мне нужна информация.

– Этого не держим. Только кофе.

Он быстро и ловко вставляет в машину конус съемного фильтра, снова его вытаскивает с легким щелчком, подсыпает молотого кофе, приминает.

– Я здесь был пару дней назад.

– Верю, – бросает он, не отрываясь от машины, – вам лучше знать.

Бумажные стаканчики все так же выстроены на прилавке, по одному на континент. Подходи и делай ставку. В «Северной Америке» всего два зернышка, в «Азии» горстка и в «Африке» горстка. Антарктида по-прежнему лидирует, стаканчик полон с верхом. Людям хочется в это верить. Что астероид просто канет в снег, погаснет, как свечка.

– Я был с женщиной. Примерно такого роста, рыжая. Хорошенькая.

Он кивает, подливает молока из коробки в металлический молочник.

– Точно, – он вставляет стержень взбивалки, включает, и молоко поднимается пеной. – Доктор Кофе все помнит.

– Вы ее знаете?

– Я с ней не знаком, но вижу часто.

– Ясно.

На минуту я сбиваюсь с мысли, завороженно слежу, как поднимается молочная пена, вместе с Доктором Кофе заглядываю в молочник. Он резким, птичьим движением выключает прибор за миг до того, как пена хлынет через край.

– Тадам!

– Мне нужно ей кое-что передать.

– Да ну? – поднимет бровь Доктор Кофе.

Я потираю тот бок, где под ребрами осталась ссадина от пистолетного ствола:

– Передайте ей, что здесь был Генри.

– Это можно.

– И скажите, что мне нужно с ней повидаться.

– Это тоже можно.

Он снимает с крючка белую керамическую чашечку и наполняет ее эспрессо, перемежая слоями молочной пены, которую добавляет ложечкой на длинной ручке. В его движениях заметен гений своего дела – такая в них тонкость и даже чувственность.

– Вы не всегда этим занимались, – говорю я. – Я имею в виду кофе.

– Не всегда, – он не отрывается от работы, держит чашку в сложенной лодочкой ладони и ловко играет ею, создавая узор из полосок кофе и светлой пены. – Я изучал прикладную математику, – чуть заметным наклоном головы он указывает в сторону Гарварда и поднимает сияющий взгляд, подавая мне латте с идеальным дубовым листком на поверхности. – Но знаете, как говорится? У этого дела нет будущего.

Он улыбается, и мне бы полагалось рассмеяться, но я не смеюсь. У меня болит глаз. У меня дергает болью разбитую губу.

– Так вы дадите ей знать? Что заходил Генри.

– Да, парень, я передам.

– И, пожалуйста, скажите ей… – А что? Почему бы и нет, что уж теперь? – Скажите, что Пэласу нужно узнать, что прикрывает эта жюль-верновская история с полетом на Луну. Скажите, я знаю, что это не просто так, и хочу понять, кто эти люди и чего они добиваются.

– Ух ты! Целое послание.

Я лезу за бумажником, но Доктор Кофе, дотянувшись через прилавок, останавливает мою руку.

– Нет-нет, – говорит он. – За счет заведения. Сказать по правде, друг, вид у вас нехорош.