Максимум, на что я способен сейчас, в узкой тесной кладовке с низким кафельным потолком и тремя рядами стальных шкафов, – сконцентрироваться на фактах. Это, что ни говори, и подобает младшему следователю, из вежливости вызванному на место преступления старшим коллегой.

Это не мое убийство – это убийство детектива Калверсона, поэтому я стою у самой двери полутемной комнатушки, чтобы не путаться под ногами у констебля Макконнелл. Она была моим свидетелем, но этот труп вне моей компетенции.

Итак. Потерпевшая – женщина европейской наружности от двадцати до тридцати лет, одета в зауженную коричневую шерстяную юбку, светло-коричневые балетки, черные чулки и накрахмаленную белую блузу с засученными рукавами. Множество особых примет: запястье обвивает татуировка розы в стиле арт-деко; на ушах многочисленные проколы, маленькая золотая кнопка в ноздре; голова выбрита. Легкий бронзовый пушок только начал отрастать. Тело в северо-восточном углу помещения. Признаков сексуального насилия нет, и вообще нет следов насилия, кроме пулевой раны, несомненно ставшей причиной смерти.

Единственная пулевая рана – на лбу, рваная дыра чуть правее и выше левого глаза потерпевшей.

– Ну хоть не самоповешение, – замечает объявившийся за моим плечом Денни Дотсет и хихикает. Усатый, с широкой ухмылкой, с кофе в бумажном стаканчике. – Бодрит, верно?

– Привет, Денни, – оборачивается Калверсон. – Заходи.

Дотсет обходит меня, в комнатушке становится тесно, от него пахнет кофе, от Калверсона трубочным табаком, в тусклых солнечных лучах плавают волокна ковра. У меня сводит живот и тошнота подступает к горлу.

Сосредоточься, детектив Пэлас! Спокойней.

Комната: узкий прямоугольник шесть на десять футов, без обстановки. Никакой мебели, кроме стальных шкафов для папок в три ярда. Свет немного мерцает – две длинные параллельные флуоресцентные трубки на пыльных подвесах. Потерпевшая привалилась к одному из шкафов – тому, который приоткрыт, – и умерла, стоя на коленях, запрокинув голову, открыв глаза. Предполагается, что она смотрела на убийцу, возможно, молила о пощаде.

Это я сделал. Подробности неизвестны, но это моя вина.

Спокойно, Пэлас. Сосредоточься.

Калверсон что-то тихо говорит Дотсету, тот кивает и хихикает. Макконнелл пишет в блокноте.

Брызги крови, вертикальный полумесяц на беленой стене за спиной у потерпевшей. Россыпь красных и розовых пятнышек в форме морской раковины. Калверсон и Дотсет рядом с ним опускаются на колени, бережно наклоняют вперед голову убитой и исследуют выходное отверстие. Пуля расколола тонкий фарфор черепа, вот здесь, между глазами, разорвала мозг и вырвалась наружу сзади. Так с виду. Фентон скажет наверняка. Я отворачиваюсь, смотрю в коридор. Трое сотрудников «Мерримака» теснятся в дальнем конце конторы, у входа в отдел. Они ловят мой взгляд, испуганно отступают, и я снова поворачиваюсь к кладовой.

– Ну вот, – рассуждает Калверсон. – Убийца входит отсюда. Жертва здесь…

Он встает, подходит ко мне – к дверям, и медленно возвращается к телу, соображая на ходу.

– Может, она искала что-то в шкафу? – спрашивает Макконнелл, и Калверсон кивает.

«Да, – не выдерживаю я, – да, она искала что-то в шкафу».

Дотсет прихлебывает кофе и удовлетворенно вздыхает. Калверсон продолжает:

– Убийца дает о себе знать, может быть, окликает ее. Жертва оборачивается.

Он играет роли за двоих. Поворачивает голову туда, сюда, повторяет, уточняя движения. Макконнелл все записывает, торопливо делает заметки в перекидном блокноте. Будущая великая сыщица.

– Убийца приближается, жертва отступает в угол… выстрел.

Калверсон, стоя в дверях, складывает пальцы пистолетиком и нажимает воображаемый курок, затем его палец повторяет траекторию пули через комнату, останавливаясь у самого входного отверстия, откуда настоящая пуля продолжила путь сквозь череп.

– Гм… – задумчиво произносит он.

Между тем Макконнелл заглядывает в шкаф.

– Пусто, – говорит она. – Вот с этой полки все вынесли.

Калверсон заглядывает проверить. Я остаюсь на месте.

– Так что решаем? – равнодушно интересуется Дотсет. – Старые обиды? Очередное «Торопись убить, пока сама не умерла»? Слыхали про парня, который повесился в своем бывшем классе?

– Слышал, – оглядывается на него Калверсон.

Я сосредотачиваюсь на жертве. Пулевое отверстие похоже на кратер в сфере черепа. Я хватаюсь за косяк, ловлю ртом воздух.

– Так вот, констебль, – начинает Калверсон, и Макконнелл отзывается:

– Да, сэр?

– Поговорите с этими клерками. – Он указывает большим пальцем в сторону конторы. – Затем обойдите все этажи здания, отсюда до самого низа.

– Да, сэр.

– Фью-фью-фью, – присвистывает Дотсет и зевает. – Полноценное следствие! Когда у нас – сколько там осталось? Шесть месяцев? Считайте, я впечатлен.

– Это все, малыш, – говорит Калверсон, и, поскольку он теперь стоит на коленях, осматривая ковер на предмет выброшенных гильз, я не сразу понимаю, что он обо мне. – При нем неловко халтурить.

В моей голове проигрывается немое кино: женщина ищет папку, тонкие пальцы перебирают корешки, вдруг за спиной щелкает, открываясь, дверь. Она оборачивается, округляет глаза. Бум!

– Управляющего пропустите, Макконнелл. Того, кто нас вызвал. С ним я сам поговорю.

Калверсон листает свою книжечку, что-то в ней ищет.

– Гомперс, – подсказываю я.

– Да, Гомперс, – кивает он. – Ты со мной?

– Да… – Я, осекшись, стискиваю зубы. – Нет.

– Пэлас?

Мне плохо. Ужас выдавливает воздух из легких, словно я проглотил надутый шар. С ядовитым газом. Сердце колотится в ребра, как отчаявшийся пленник бьется в бетонную дверь камеры.

– Нет. Спасибо.

– Ты в порядке, сынок?

Дотсет сторонится, словно опасаясь, что меня вытошнит ему на ботинки. Макконнелл, обойдя тело Наоми сзади, проводит пальцами по стене.

– Вам надо… – Я провожу ладонью по лбу, обнаруживаю, что лоб мокрый. В раненой глазнице бьется пульс. – Надо спросить Гомперса, что за папки были в этом шкафу.

– Конечно, – соглашается Калверсон.

– Нам нужны копии всего, что пропало из шкафа.

– Обязательно.

– Надо узнать, что пропало.

– О, смотрите, – обращает наше внимание Макконнелл. Она нашла пулю.

Пока она выковыривает пулю из стены за затылком Наоми, я поворачиваюсь и сбегаю. Спотыкаясь, пробегаю по коридору, вываливаюсь на лестницу, сбегаю через две ступеньки, пинком распахиваю дверь на улицу, тяжело дышу.

Бум!

Все это, все… О чем я думал? Входишь в зеркальный лабиринт, гоняешься за уликами: ремень, записка, синяк, папка… одно за другим. Ты втягиваешься в игру с призраками, ты остаешься там, в зеркальном лабиринте, навсегда.

Я сижу за стойкой, потому что видеть не могу привычного столика. За ним мы обедали с Наоми Эддс. Она рассказывала мне о тайнах Питера Зелла, о его наркомании, о случайной мрачной шутке насчет самоубийства в «Макдоналдсе» на Мэйн-стрит.

Музыка, долетающая с кухни «Сомерсет», мне незнакома и не в моем вкусе. Ударные и электроника, множество пронзительных звуков, свиста, завываний.

Передо мной разложены тетрадки – шесть голубых прямоугольников в ряд. Как карты Таро. Я уже час пялюсь на их обложки без всякого интереса, не могу открыть, перечитать историю своего поражения. Зато от мыслей никуда не деться, факт за фактом волочатся через мозг, подобно угрюмым беженцам с узлами скарба на плечах.

Питер Зелл не покончил с собой. Его убили. Фентон это подтвердила.

Наоми Эддс тоже убили. Прострелили голову, когда она искала среди материалов ту страховку, о которой мы говорили накануне.

Она, прежде чем уйти, присела в ногах моей кровати. Она хотела что-то сказать, но передумала и ушла домой.

Зелл говорил ей про «Макдоналдс»: если бы собирался покончить с собой, сделал бы это там. Он и сестре то же самое говорил. И кому еще?

Пузырьки с шестьюдесятьюмиллиграммовыми таблетками сульфата морфина в пакете, спрятанном в конуре.

Я смутно отмечаю, что передо мной на стойке остывающая чашка кофе, смутно вижу экран подвешенного на кронштейне телевизора. Репортер стоит перед каким-то дворцом, возбужденно рассказывает о «небольшой конфронтации, меняющей характер кризиса».

Питер Зелл и Дж. Т. Туссен, детектив Андреас и Наоми Эддс.

– Ну-ну, милый, – говорит Руфь-Энн. Передник, дощечка для записи заказов, в другой руке зажата ручка кофейника.

– Что там за музыка? – спрашиваю я. – Где Морис?

– Ушел, – отвечает она. – У вас ужасный вид.

– Я знаю. Еще кофе, пожалуйста.

И еще моя сестренка. Пропала. Возможно, умерла, возможно, в тюрьме. Еще одна катастрофа, которую я не сумел предотвратить.

На экране дергающиеся кадры: за столом сидят мужчины в зеленой форме с золотыми эполетами, по виду из Южной Азии. Один сурово говорит в микрофон. Человек через две табуретки от меня злобно вскрикивает. Я оборачиваюсь к нему: полноватый мужчина средних лет в мотоциклетной куртке, с густыми усами и бородой. Он спрашивает, не возражаю ли я? Я пожимаю плечами, и он, взобравшись коленями на стойку, опасно балансируя, переключает канал.

Мой телефон вибрирует. Это Калверсон.

– Да, детектив?

– Ты как, Генри?

– А, – отзываюсь я, – нормально.

Вояки пропали с экрана, на их месте реклама – непристойно ухмыляющийся тип на фоне пирамиды консервов.

Калверсон перечисляет, что успели узнать. Теодор Гомперс сидел в кабинете с бутылкой, говорит, что услышал выстрел в 2:15. Однако, по его признанию, был сильно пьян и только через несколько минут пошел смотреть, что за шум, а потом еще довольно долго добирался до кладовой, где и нашел тело Наоми. В полицию он позвонил в 2:26.

– А другие сотрудники?

– Когда это случилось, никого не было, кроме Гомперса. У него сейчас работают три человека, и все были на перерыве. Обедали в «Барли-хаус».

– Не повезло.

– Да уж.

Я складываю тетради стопкой, разбираю и перекладываю в прямоугольник, устраиваю крепостную стену вокруг чашки с кофе. Калверсон собирается отдать пулю на баллистическую экспертизу. Есть зыбкий шанс – полшанса, как он говорит, – что пистолет куплен легально до «Акта», и мы сумеем установить владельца. Краем глаза я вижу, как бородач в мотоциклетной куртке подбирает яичный желток коркой. Тип из рекламы с презрением отбрасывает в угол консервные банки и демонстрирует вакуумную упаковку, насыпает миску клубники из блестящего пакетика. Макконнелл, продолжает Калверсон, обошла все здание Уотервест, все четыре офисных этажа. Половина помещений пустует, в остальных ничего особенного не видели и не слышали. Всем плевать. Старик охранник не заметил никого незнакомого, но есть еще два запасных выхода, один ведет прямо на черную лестницу, а камера наблюдения давно пропала.

Новые улики. Новые загадки. Новые факты.

Я таращусь на экран, где некто высыпает коробку черники в воронку и включает блендер. Мой сосед одобрительно присвистывает.

– А что с… – начинаю я и замираю. Сижу, обхватив голову руками.

Прямо сейчас, сию секунду, мне надо решить: уехать из города на север, в Мэйн, найти дом в бухте Каско-бэй, засесть там со служебным оружием и ждать, глядя в окно, или остаться здесь, продолжать работу над делом. Над моими делами.

– Пэлас? – окликает Калверсон.

– Папки, – я откашливаюсь. Сажусь прямо, затыкаю пальцем свободное ухо, отгораживаясь от телевизора, от мерзкой музыки. Тянусь к тетрадкам. – Что с папками?

– Ах да, папки, – повторяет за мной Калверсон. – Чрезвычайно услужливый мистер Гомперс говорит, что на этом фронте мы, метафорически выражаясь, увязли. Он только заглянул в шкаф и сразу сказал, что отсутствует около трех десятков дел, но, каких именно, вспомнить не может, и кто над ними работал, тоже. От компьютеров они отказались с января, а копий не существует.

– Не повезло, – вздыхаю я. Достаю ручку и записываю, все записываю.

– Завтра попробую отыскать друзей и родных нашей Эддс, сообщу печальное известие и выясню, не знают ли они чего.

– Этим займусь я, – говорю я.

– Да?

– Точно.

– Уверен?

– Я об этом позабочусь.

Я прячу телефон, собираю тетрадки, одну за другой запихиваю их в карман блейзера. Вопрос прежний: зачем? Зачем и кому это понадобилось? Почему именно теперь? Убийство, расчетливое и хладнокровное. Для какой цели, что надеялись выиграть? Сосед через два места от меня снова фыркает через губу, потому что рекламу прервали новостями: женщина в хиджабе бежит по пыльной рыночной площади. Ей явно очень страшно.

Сосед оборачивается, бросает на меня горестный взгляд, качает головой, словно говоря «Вы это видели?», и я чувствую, что он готов завязать разговор, ему нужно человеческое сочувствие, а мне некогда, мне не до разговоров. У меня работа.

Дома я стягиваю одежду, в которой проходил весь день – побывал в морге, у нацгвардии, на месте преступления, – и задерживаюсь в спальне.

Вчера за полночь я проснулся в этой комнате, такой же темной, как сейчас, а Наоми стояла в подсвеченном луной дверном проеме, через голову натягивая красное платье.

Я хожу по темной спальне и думаю.

Она натянула платье и присела на матрас, начала говорить – хотела что-то сказать и перебила сама себя. Забудь!

Я медленно кружу по помещению. Гудини беспокойно и робко замер в дверях.

Наоми начала говорить, остановилась и сказала другое: что бы ни было, это было настоящее, хорошо и правильно. И еще сказала, что она этого не забудет, чем бы ни кончилось.

Я хожу по кругу, прищелкиваю пальцами, кусаю кончики усов. «По-настоящему, хорошо и правильно, чем бы ни кончилось» – вот что она сказала, а собиралась сказать что-то другое.

В тревожном сновидении пуля, пробившая череп Наоми, превращается в огненный шар, пронзающий хрупкую земную кору, разметающий осколки скал, вспарывающий океанское ложе и превращающий воду в гейзеры пара. Он уходит все глубже, пробивается вглубь, исчерпывая запас кинетической энергии, как пуля, идущая сквозь мозг, расталкивающая теплые комья серого вещества, разрывающая нервы, утягивая за собой мысли и жизнь, оставляя черноту.

Я просыпаюсь в залившем комнату желтом солнечном свете. Следующая стадия расследования уже наметилась в голове.

Пустяк, крошечная ложь, которой надо заняться.