– Пэлас?

– Что? – Я сажусь, озираюсь. – Алло?

Я так привык просыпаться от звонка телефона и не сразу соображаю, что снилась мне не Элисон Кечнер, а Наоми Эддс, и еще я вспоминаю, что это был не сон. Наоми настоящая, она существует, я ищу ее взглядом, а ее нет. Шторы открыты, зимнее солнце набросало желтых прямоугольников на смятую постель. А в трубке орет женский голос:

– Вам известно, какое наказание сейчас предусмотрено для выдающих себя за государственного служащего?

О, боже, только не это! Фентон!

– Да, мэм, известно.

Кровь, пробирка с кровью. Хазен-роуд.

– Тем не менее я вам напомню.

– Доктор Фентон…

– Лицо, выдавшее себя за представителя государства, карается заключением на срок от десяти до двадцати пяти лет согласно статье шестой, предусматривающей автоматическое тюремное заключение до суда. Которого и не будет.

– Я знаю.

– То же наказание для препятствующих уголовному расследованию.

– Можно я объясню?

– Нет, спасибо. Если вас через двадцать минут не будет в морге, отправитесь в тюрьму.

Две минуты, чтобы одеться, и две минуты, чтобы снять и заменить повязку на глазу. Закрывая входную дверь, я оглядываюсь. Шезлонги. Пустая винная бутылка. Ни следа одежды Наоми: ни сумочки, ни пальто, ни отпечатков каблуков на коврике. Даже аромата духов не осталось.

Но это было. Закрываю глаза и чувствую след ее пальца, скользящего по коже от затылка к спине. Не сон.

Двадцать минут, сказала Фентон, а она не шутит. Я всю дорогу до больницы превышаю дозволенную скорость.

Фентон точно такая же, как в прошлый раз, наедине с каталкой и медицинским оборудованием, в жестком холодном свете ламп. Стальные выдвижные ячейки с серыми ручками, странная и скорбная кладовая проклятых.

Увидев меня, она смотрит на часы и констатирует:

– Восемнадцать минут сорок пять секунд.

– Доктор Фентон, я надеюсь, вы… послушайте… – В моем голосе почему-то слезы. Не знаю, с чего бы. Я откашливаюсь. Пытаюсь подобрать удовлетворительное объяснение, объяснить, почему украл кровь и обманом подсунул ее на анализ. Как был уверен, что дело в наркотиках, как важно было проверить, являлся ли Питер Зелл наркоманом… но, конечно, это не имеет значения. Оказалось, все дело было в страховках, с самого начала только в страховках… а я так и таю под ее горящим взглядом и ослепительным светом. И еще здесь Питер, она достала тело из ячейки и выложила на холодную плиту стола. Мертвец смотрит прямо на лампы.

– Извините, – это все, что мне удается выдавить. – Я очень извиняюсь, доктор Фентон.

– Да, – ее лицо бесстрастно и неподвижно, как идеальные кружки очков. – Я тоже.

– Что?

– Я сказала, что тоже извиняюсь, и если вы надеетесь услышать это в третий раз, то глубоко ошибаетесь.

– Не понимаю…

Фентон оборачивается к каталке за одиноким листом бумаги.

– Вот результаты серологического теста, которые, как видите, вынудили меня пересмотреть мнение о данном деле.

– Каким образом? – Я слегка поеживаюсь от нервного напряжения.

– Этого человека убили.

Рот у меня против воли открывается, мысль тут же срывается с языка словами:

– Я так и знал! Господи, я сразу понял!

Фентон поправляет съехавшие с переносицы очки и читает по бумажке:

– Первое: алкоголь обнаружен не только в крови, но и в желудке. Это означает, что убитый много выпил за несколько часов до смерти.

– Да, я знаю, – говорю я.

Туссен при первом допросе показал: «Сходили на „Далекий белый блеск“. Выпили пива».

– Кроме того, – продолжает Фентон, – в крови присутствуют значительные количества препаратов ограниченного применения.

– Да, – киваю я и шагаю ближе. В голове гудит. – Морфин.

– Нет, – возражает Фентон и с любопытством поднимает на меня глаза. Она немного раздражена. – Не морфин. Ни следа каких-либо опиатов. В крови обнаружено химическое соединение, называемое «гамма-оксимасляная кислота».

Я через ее плечо заглядываю в бланк лаборатории: тонкий листок с таблицей, заполненной четким почерком с наклоном вправо.

– Простите, какая кислота?

– ГОМК.

– То есть наркотик насильников?

– Прекратите болтать, детектив, – сердится Фентон, натягивая чистые латексные перчатки. – Идите сюда, помогите перевернуть тело.

Мы подсовываем руки под спину и осторожно приподнимаем Питера Зелла. Переворачиваем его на живот. Теперь нам видна залившая спину бледность, расходящаяся от позвоночника. Фентон вставляет в глаз линзу, какой пользуются ювелиры, поправляет яркие до миражей в глазах лампы над столом для вскрытия и нацеливает их на неровный коричневый синяк, темнеющий на левой икре Зелла чуть выше лодыжки.

– Знакомо? – спрашивает она, и я присматриваюсь.

Я все думаю о ГОМК. Надо бы достать блокнот, все это записать. И обдумать. Наоми остановилась в дверях спальни, хотела что-то сказать, а потом передумала и сбежала. При воспоминании о ней меня пронизывает желание, такое сильное, что на миг подгибаются колени, и я наваливаюсь на стол, хватаюсь обеими руками за край.

Спокойно, Пэлас!

– Вот за что мне приходится извиняться, – невыразительно поясняет Фентон. – Поспешно определив этот случай как явное самоубийство, я не произвела тщательного анализа причин, способных вызвать кольцевидный кровоподтек на икре.

– Ясно. Значит… – Я замолкаю. Совершенно не понимаю, к чему она ведет.

– За несколько часов до того, как этот человек оказался там, где был вами найден, его оглушили и тащили за ногу.

Я, онемев, таращу на нее глаза.

– Тащили, возможно, в багажник автомобиля, – продолжает она, отложив листок на каталку. – Или перетаскивали туда, где повесили. Как уже говорилось, я существенно пересмотрела свое мнение об этом деле. Вопросы есть?

У меня только и есть что вопросы.

– А что с глазом?

– Что?

– Там тоже старые синяки. На скуле под правым глазом. Он, кажется, объяснял знакомым, что упал с лестницы. Такое возможно?

– Возможно, но маловероятно.

– А вы уверены, что в организме нет морфина? Что он не принимал его перед смертью?

– Уверена. И по меньшей мере три месяца до того.

Мне придется думать заново, с самого начала и до конца. Заново оценивать время событий, действия Туссена и Питера Зелла. То, что я оказался прав, предположив убийство, не радует и не наполняет меня самодовольством. Наоборот. Я в смятении, в печали и сомнениях. Как будто это меня сунули в багажник, это я в темноте ищу глазами полоску дневного света.

По дороге из морга я задерживаюсь у черной двери с крестом и обвожу символ пальцем, вспоминая, как многим людям в эти дни нужна поддержка. Часовенку пришлось закрыть, перебраться в более просторное помещение. Такие вот дела.

На больничной стоянке у меня звонит телефон.

– Господи, Хэнк, ты куда пропал?

– Нико?

Ее плохо слышно, в трубке шум.

– Выслушай меня хорошенько, прошу.

Сильный гул, будто ветер врывается в открытое окно.

– Нико, ты на шоссе?

На стоянке слишком шумно. Я разворачиваюсь и возвращаюсь в вестибюль.

– Генри, слушай!

Ветер за ее спиной усиливается, я начинаю различать далекий угрожающий вой сирен, отдаленные крики, примешивающиеся к гулу и свисту ветра. Сирены не полицейские. Государственный кортеж? Не знаю, на чем сейчас ездят федералы.

– Нико, ты где?

– Я тебя не бросаю.

– Боже мой, о чем ты?

Голос у нее жесткий как сталь. Ее голос и не ее, словно сестра читает реплики по сценарию. Гул резко прерывается, слышно, как захлопывается дверь. Слышны бегущие шаги.

– Нико!

– Я вернусь. Я тебя не брошу.

Связь прерывается. Тишина.

Я на ста двадцати пяти милях в час гоню всю дорогу до расположения Нью-Гэмпширской национальной гвардии, на ходу с приборной панели переключаю красный сигнал светофора на зеленый, выжигаю драгоценный бензин, как лесной пожар древесину.

Руль дрожит под руками, я на полную мощность ору себе: «Глупо, глупо, глупо!!!» Надо было ей сказать, почему я не сказал? Надо было рассказать дословно все, что я услышал от Элисон: что Дерек все время ей лгал, во что он впутался, куда собирался. Он связался с тайным обществом, власти считают его террористом, опасным преступником, и если она попытается вытащить его, то кончит так же. Я сжимаю кулак, колочу по баранке. Надо было ее убедить, что ради него не стоит жертвовать собой!

Я звоню на службу Элисон Кечнер и, конечно, не могу дозвониться. Повторяю звонок, телефон отказывает, и я со злостью зашвыриваю его на заднее сиденье.

Черт побери!

Теперь она затеяла какую-то глупость! Подставится под пули военной полиции, попадет за решетку за компанию со своим придурком.

Я со скрипом торможу перед входом в расположение нацгвардии. Как идиот, набрасываюсь на часового у ворот.

– Эй, простите, меня зовут Генри Пэлас, я детектив, и я думаю, здесь моя сестра.

Часовой молчит. Это не тот, которого я видел в прошлый раз.

– У вас сидит муж моей сестры, и я думаю, она тоже здесь. Я ее ищу.

Часовой равнодушно отвечает:

– В данный момент у нас нет заключенных.

– Что? Да, но… О, это вы? Алло?

Я размахиваю руками, машу обеими руками над головой, потому что увидел знакомое лицо. Та крепкая резервистка, которая охраняла камеру в мой прошлый визит к Дереку. Женщина в камуфляже, невозмутимо ожидавшая в коридоре, пока я пытался добиться от него толка.

– Эй, – зову я, – мне нужно повидать арестованного. Она шагает прямо к нам. Я наполовину высунулся из машины, припаркованной у проходной наискось, как попало, с работающим мотором.

– Простите? Здравствуйте. Мне нужно еще раз повидать заключенного. Извините, я без предупреждения. Это срочно. Я полицейский.

– Какого заключенного?

– Я детектив… – Я сбиваюсь на полуслове. – Что вы сказали?

Она наверняка знала, что я подъехал. Увидела машину на мониторе или еще где и вышла к воротам. От этой мысли почему-то становится холодно.

– Я сказала: какого заключенного?

Я молчу, переводя взгляд с резервистки на часового. Оба уставились на меня, оба касаются прикладов автоматов, которые висят у них на груди. «Что здесь творится?» – вот о чем я думаю. Нико здесь нет. Здесь не слышно ни сирен, ни тревожных криков. Только далекий треск винта: где-то на обширной территории садится или взлетает вертолет.

– Мужчина. Арестованный. Здесь был парень с дурацкими дредами, он был там… – я машу рукой в направлении гауптвахты. – В камере.

– Не знаю, о ком вы говорите, – отвечает часовой.

– Да, но вы-то знаете? – Я непонимающе смотрю на резервистку. – Вы там были.

Солдат, не сводя с меня глаз, медленно поднимает оружие. Его напарник у ворот – тоже, теперь двое целят в меня из автоматов, от живота прямо мне в грудь. И неважно, что я коп, а они американские солдаты, и всем нам положено поддерживать мир и порядок. Ничто на свете не помешает им пристрелить меня.

– Здесь не было никаких молодых людей.

Едва я возвращаюсь в машину, звонит телефон, и я перегибаюсь к заднему сиденью, отчаянно нашаривая трубку.

– Нико? Алло?

– Эй, спокойней. Это Калверсон.

– О… – выдыхаю я. – Детектив…

– Слушай, ты, кажется, упоминал некую Наоми Эддс. По делу о повешенном?

Сердце у меня дергается и бьется в груди, как рыба на крючке.

– Да?

– Ее только что нашла Макконнелл в здании Уотервест. В страховом бюро.

– Что значит «Макконнелл нашла»?

– Я хочу сказать, она умерла. Заедешь посмотреть?