– Добрый вечер, – здоровается она, и я отвечаю на приветствие, а потом мы секунду-другую стоим, уставившись друг на друга.

Наоми Эддс в ярком красном платье с цепочкой черных пуговиц на груди. Я наверняка выгляжу ужасно. Теперь жалею, что не переоделся, не сменил серый рабочий пиджак с синим галстуком на что-нибудь более приличествующее ужину с дамой. Но, по правде сказать, у меня все пиджаки серые, а все галстуки синие.

Эддс живет в районе Конкордского холма, к югу от дороги в аэропорт. Это новый квартал, где все улицы носят названия фруктов. Астероид остановил строительство на полдороге. Эддс живет на Ананасной, а все, что западнее Киви, осталось недостроенным: деревянные каркасы, похожие на выкопанные из земли скелеты динозавров, не докрытые черепицей крыши, разоренные вандалами помещения, новенькие кухоньки, откуда ободрали всю медь и латунь.

– Зайти не приглашаю, – говорит Наоми и выходит на крыльцо, накинув курточку на руку и нахлобучивая шляпку на лысую голову. Этой шляпы я на ней еще не видел: девичий вариант мужского фетра. – У меня беспорядок. Куда поедем?

– Вы сказали… – Она направляется к моей машине. Я иду следом, подскальзываясь на черном льду дорожки. – Вы сказали, что у вас есть относящаяся к делу информация. Относительно смерти Питера.

– Есть, – кивает она. – То есть я так думаю. Не информация – просто одна мысль. Что у вас с лицом?

– Долго рассказывать.

– Болит?

– Нет.

– Это хорошо.

Поврежденный глаз и вправду не беспокоил меня весь день, но стоило мне сказать «нет», как правую сторону лица пронзает острая боль, расходящаяся от глазницы. Словно в наказание за вранье. Я моргаю здоровым глазом, пережидаю приступ тошноты и обнаруживаю, что Наоми стоит у машины, как было принято в старые времена, ожидая, когда я открою ей дверцу. И я открываю, а к тому времени, как, обойдя машину, сажусь за руль, она уже тянется к встроенному компьютеру.

– Так что за мысль?

– Как он работает?

– Это просто компьютер. Можно отследить перемещения любого сотрудника полиции в конкретный момент.

– А что означает «НС»?

– Начальник смены. Что у вас за идея?

– Может, это вздор…

– Понятно…

Она смотрит за окно или на свое призрачное отражение в стекле.

– Нельзя ли обсудить это за ужином?

Эддс с ходу накладывает вето на «Сомерсет», так что нам остается выбирать из баров и пиратских фастфудов или ехать в «Панера». Я слыхал, что в Бостоне еще работает приличный ресторан, владелец которого откупился от контроля цен, и там до сих пор в ходу белые скатерти и прочее. Только вот, судя по рассказам, это удовольствие будет стоить всех денег, что у меня остались.

Поэтому мы с Наоми выбираем закусочную мистера Чоу и разглядываем друг друга поверх чашек с жасминовым чаем на крытом сальным пластиком столике.

– Как дела?

– Что?

– Извиняюсь. Как там говорится на жаргоне копов? – Она дразнит меня усмешкой. – На какой стадии расследование?

– Ну мы задержали подозреваемого.

– Правда? И как все прошло?

– Нормально.

Я мог бы рассказать ей больше, но не стану. Подозреваемый напал на меня, вооружившись моделью городской ратуши. Подозреваемый торговал наркотиками и либо снабжал ими потерпевшего, либо получал от него товар. Подозреваемый мертв. Мисс Эддс, кажется, и не хочет подробностей, тем более что нам подают заказ: привозят на тележке булочки, соусы, цыпленка с кешью. За окном вспыхивают розовым неоновые буквы «Чоу! Чоу!».

– Так что вы хотели мне сообщить?

– Знаете что?

– Что?

Так я и знал – она будет тянуть, откладывать, уклоняться. Мне почему-то кажется, что я уже хорошо ее знаю.

– Давайте еще часок.

– Часок?

– Хэнк, прошу тебя. Я действительно…

Она смотрит на меня чистыми, искренними глазами, на лице ни следа дразнящей усмешки. Мне все это страшно нравится: чистые глаза, бледные щеки, симметрия выбритой головы.

– Да, я звонила, хотела вам кое-что рассказать. Но, говоря по правде, я еще подумала, как хорошо бы просто поужинать с живым человеком. Понимаешь?

– Конечно.

– Понимаешь? Просто поговорить. Поужинать без разговоров о смерти.

– Конечно, – повторяю я.

– Насколько такое еще возможно. Хотелось бы попробовать.

– Конечно.

Она поднимает руку с тонким бледным запястьем, отстегивает серебряную пряжку ремешка и кладет часы на стол между нами.

– Один час нормальной жизни, договорились?

Я протягиваю руку и на мгновение накрываю ее ладонь.

– Договорились.

Так мы и делаем. Сидим, едим довольно посредственные китайские блюда и болтаем о нормальных вещах. Вспоминаем мир, в котором выросли, странный старый мир прежних времен. Музыку, кино и телешоу, которые смотрели десять или пятнадцать лет назад. «’N Sync» и «Беверли-хиллс, 90210», «Реальный мир» и «Титаник».

Оказывается, Наоми Эддс родилась и выросла в мэрилендском поселке Гайтерсбург. В самом непримечательном штате Америки, по ее словам. Потом пару семестров проучилась в местном колледже, бросила учебу, чтобы стать певицей в «жуткой, но благонамеренной панк-группе», а потом, разобравшись, чего ей на самом деле хочется, переехала в Нью-Йорк. Закончила бакалавриат и защитилась на магистра.

Мне нравится ее слушать. В голосе девушки звучит музыка.

– Так чего же тебе на самом деле хотелось? Чем заняться?

– Поэзией, – она пьет чай. – Мне хотелось писать стихи, и не только для себя. Хотела писать хорошие стихи и публиковать их. Даже сейчас еще хочу.

– Шутишь?

– Нет, сэр. Так вот, я училась, перебралась в Нью-Йорк, подрабатывала официанткой, экономила каждый пенни. Питалась китайской лапшой. Все как положено. Да, я знаю, что ты думаешь.

– И что же?

– «А кончилось все тем, что она работает в страховой компании».

– Ничего подобного я не думал.

На самом деле я, наматывая толстую лапшу на палочки, думаю, что она из тех людей, какими я всегда восхищался. Ставит себе сложные цели и делает все возможное, чтобы их достичь. Я к тому, что это теперь легко заниматься тем, о чем всегда мечтал.

Минутная стрелка на часиках Наоми описывает полный круг, идет дальше. Тележка с едой опустела, только последние лапшинки и пакетики с соусом валяются у нас на тарелках, как пустые змеиные шкурки, а я рассказываю ей свою историю. Про отца-профессора и мать, работавшую в полицейском участке, как их убили, когда мне было двенадцать…

– Обоих убили? – спрашивает Наоми.

– Да. Да-да.

Не знаю, зачем я это рассказываю. Беру ложечку, ловлю чаинки в чашке, а Наоми молчит. Я нахожу взглядом официантку и указываю на пустую чашку.

Расскажешь такую историю про убитых родителей, и люди смотрят на тебя в упор, прямо в глаза. Вроде бы выражают сочувствие, хотя на самом деле пытаются заглянуть тебе в душу, увидеть оставшиеся на ней шрамы и пятна. Поэтому я много лет не рассказывал о себе новым знакомым. Я не поклонник людей, имеющих свое мнение обо всем на свете, и не поклонник людей, имеющих свое мнение обо мне.

Однако, к чести Наоми Эддс, она только говорит: «Ого!» Ее глаза не блестят восторгом сплетницы и не пытаются выразить «понимание». Всего лишь честный короткий выдох. Ого!

– Значит, родителей убили, и ты посвятил жизнь борьбе с преступностью? Как Бэтмен?

Я киваю и улыбаюсь ей, макаю последнюю булочку в лодочку с имбирно-луковым соусом.

– Как Бэтмен.

Официантка увозит пустую тележку, а мы продолжаем разговор под неоновыми вспышками, которые в конце концов гаснут. Дряхлые супруги Чоу, хозяева заведения, появляются в зале со швабрами на длинных ручках, прямо как в кино. Когда они поднимают стулья на все столики, кроме нашего, мы уходим.

– Так вот, детектив Пэлас, тебе известно, что такое «оспоримое условие»?

– Нет, не известно.

– Ну это довольно интересно. А может, и нет. Суди сам.

Наоми устраивается поудобнее на складном шезлонге. Я бы еще раз извинился за скудную обстановку своей комнаты: просто полукруг пляжных кресел вокруг коробки из-под молока. Но я уже столько раз извинился, что Наоми велела мне перестать.

– В страховании жизни оспоримое условие означает, что, если человек умирает в пределах двух лет после получения полиса, компания должна расследовать причины смерти, прежде чем выплачивать страховку.

– Вот как? – говорю я. – И во многих полисах значится такое условие?

– О да, – говорит Наоми. – Во всех.

Я подливаю ей вина.

– И они выполняются?

– О да.

– Хм… – Я тереблю усы.

– Правду сказать, держателям мерримакских страховок повезло, – продолжает Наоми. – Многие более крупные компании полностью заморозили деятельность и прекратили выплаты. А в «Мерримак» говорят: «Да, вы можете получить деньги по нашему полису. Раз уж договор существует, астероид тут ни при чем». Думаю, большой босс в Омахо претендует на святость.

Входит Гудини, обнюхивает пол, подозрительно оглядывает Наоми и выскакивает за дверь. Я устроил ему место в ванной. Бросил на пол разрезанный спальный мешок и поставил миску для воды.

– Но компания настаивает на абсолютной уверенности в правомерности выплаты. Очень многие жульничают. Ведь это отличный способ обеспечить себя до самого конца, верно? Разыграть смерть матери, получить крупную страховку – и вперед, на Багамы. Поэтому сейчас у нас такая политика.

– Какая?

– Расследовать каждую претензию. Если условия можно оспорить, мы оспариваем.

Я замираю с бутылкой в руке. Пэлас, ты тупица, полный тупица!

Я так и вижу их босса Гомперса, бледного, с отвисшим подбородком. Вот он сидит в большом кресле, уверяя меня, что Зеллу ко времени смерти нечем было заняться. Никто не страховал свои жизни, не было данных для анализа, нечего вносить в таблицы. Значит, Зелл, как и вся контора, занимался расследованием подозрительных страховых претензий.

– Довольно жестокая политика, если вдуматься, – объясняет Наоми. – Ведь тем, кто не фальсифицировал страховой случай, у кого кто-то из близких действительно покончил с собой, приходилось ждать лишний месяц или два. Жестоко.

– Так-так, – поторапливаю я.

В голове всплывает видение – Питер с выпученными глазами в «Макдоналдсе». Ответ был перед носом с самого начала, с первого дня следствия. Первый же опрошенный свидетель выложил его к моим ногам.

– Я о чем подумала, – продолжает Наоми, и я снова обращаюсь в слух. – Я подумала, если Питер что-то обнаружил или был близок к тому… не знаю. Звучит глупо. Наткнулся на что-то, и это привело его к смерти?

– Совсем это не глупо.

Совсем не глупо. Мотив. Это дает мотив. Нет, Пэлас, ты полный тупица!

– Хорошо, – я присаживаюсь в шезлонг напротив Наоми. – Рассказывай подробно.

Она рассказывает о том, какие дела вел Питер. Чаще всего ему доставались полисы, где контракт заключал не человек, а организация. Например, компания страхует своего директора или главу правления, защищаясь от риска финансовой паники в случае смерти данного лица. Я сижу и слушаю, а потом обнаруживаю, что сидя мне трудно сосредоточиться. Из-за выпитого вина, позднего часа и потому что губы у Наоми красные, а голова словно светится в лунном луче. Поэтому я встаю и принимаюсь расхаживать по комнате, от маленького телевизора к кухонной двери. Наоми, запрокинув голову, с легкой усмешкой следит за мной.

– Ты поэтому такой стройный?

– И поэтому тоже, – киваю я. – Мне надо выяснить, над чем он работал.

– Хорошо.

– В его кабинетном компьютере… – я прикрываю глаза, вспоминая, – там не было ни входящих, ни активных файлов.

– Не было, – подтверждает Наоми. – Мы перестали пользоваться компьютерами. Вели дела на бумаге. Все это Гомперс выдумал. Или региональный офис, не знаю. В общем, к концу дня все, что ты наработал, отправлялось в шкаф для папок. А утром их разбирали.

– Папки числились за сотрудником?

– Как это понимать?

– Дела, над которыми работал Питер, будут сложены вместе?

– А-а. Знаешь, понятия не имею.

– Ясно, – говорю я и усмехаюсь. Щеки у меня разгорелись, глаза блестят. – Мне это нравится.

– Какой ты смешной, – замечает она с улыбкой, а мне все не верится, что она настоящая, что сидит у меня дома в потертом старом шезлонге, в красном платье с черными пуговками.

– Мне это действительно нравится. Может, я еще сменю профессию? Попытаю счастья в страховом бизнесе. У меня еще вся жизнь впереди, скажешь, нет?

Наоми не смеется. Она встает.

– Нет, ты не сменишь. Ты полисмен до мозга костей, Хэнк, – она смотрит мне прямо в лицо, а я чуть-чуть подаюсь вперед и встречаю ее взгляд. Вдруг ловлю себя на мысли, яростной и мучительной, что это в последний раз. Я никогда больше не влюблюсь. Это в последний раз.

– Падающий астероид застанет тебя с вытянутой вперед рукой и криком: «Стоять! Полиция!»

Не знаю, что на это сказать. Право, не знаю.

Я чуть наклоняюсь, а она вытягивает шею, и мы целуемся. Очень медленно, как будто все время мира принадлежит нам. На середине поцелуя мне под ноги лезет пес, тычется носом, и я тихонько отпихиваю его в сторону. Наоми обнимает меня за шею, ее пальцы прокрадываются за ворот рубашки. Закончив первый поцелуй, мы целуемся снова, сильно и торопливо, а когда отрываемся друг от друга, Наоми предлагает перейти в спальню. Я снова начинаю извиняться – у меня нет настоящей кровати, только матрас на полу. Не собрался купить. Она интересуется, сколько я здесь живу, и я отвечаю – пять лет.

– Ты, похоже, и не собирался покупать, – бормочет она, притягивая меня к себе.

– Наверно, ты права, – шепчу я и увлекаю ее на пол.

Много позже, в темноте, когда веки начинают слипаться, я шепчу Наоми:

– Какие стихи?

– Виланеллы, – шепчет она в ответ, и я признаюсь, что не знаю этого слова.

– Виланелла – это стихотворение из девятнадцати строк, – ее дыхание щекочет мне шею. – Пять терцет из трех рифмованных строк каждая. Первая и последняя строки первой терцеты, чередуясь, становятся последней строкой каждой следующей терцеты.

– Понятно, – говорю я, не слишком вникая. Меня больше волнует электрическое прикосновение ее губ к моей шее.

– А заканчивается катреном: четыре рифмованных строки, где последние две строки снова повторяют первую и последнюю строку первой терцеты.

– О-о-о, – тяну я и добавляю: – Без примера не разобраться.

– Есть много очень хороших.

– Прочти мне свою.

Она смеется – легкий теплый выдох мне в ключицу.

– Я еще только первую пишу. И она не окончена.

– Только одну?

– Одну, но великую. До октября. Таков мой план.

– О-о-о…

Минуту мы лежим тихо.

– Вот, – говорит она. – Я прочту тебе знаменитую виланеллу.

– Не хочу знаменитую, хочу твою.

– Это Дилан Томас. Ты, может быть, уже слышал. В последнее время она часто появлялась в газетах.

– Стараюсь поменьше читать газет, – качаю головой я.

– Странный ты человек, детектив Пэлас.

– Мне это многие говорят.

Поздно-поздно ночью я просыпаюсь и вижу Наоми в дверях. Она в одном белье, красное платье подняла над головой, собираясь надеть. Заметив мой взгляд, она без смущения улыбается и спокойно заканчивает одеваться. Даже в бледном свете из коридора я вижу, что на губах у нее не осталось помады. Она выглядит прекрасной и беззащитной, как новорожденное существо.

– Наоми?

– Да, Генри. – Она закрывает глаза. – Еще кое-что… – Открывает глаза. – Еще одно.

Я заслоняюсь ладонью от лунного света, всматриваюсь в нее. На груди у меня скомканное одеяло, ноги свешиваются за край матраса.

Она садится на постель в ногах, спиной ко мне.

– Наоми?

– Забудь.

Она коротко встряхивает головой, снова встает и заливает меня потоком слов в темноте:

– Генри, просто знай, что бы там ни было, как бы все ни кончилось – это было хорошо, по-настоящему, правильно.

– Да, конечно, – говорю я. – Да. Да.

– Хорошее. Настоящее. Правильное, и я этого не забуду. Ясно? Чем бы ни кончилось.

– Ясно, – говорю я.

Она склоняется надо мной, крепко целует в губы и уходит.