Глава пятая
1
От зоркого глаза Василия Алексеевича не укрылся неприглядный вид дома, стоявшего неподалеку от пруда.
Придерживаясь своего обычая, Корнилов в воскресенье пошел с заранее подготовленными привычными словами укора, которые должен был выслушать нерадивый хозяин.
Открыв дверь и увидев поднимающегося из-за стола Кириллина, Корнилов немного растерялся.
— Проходите, проходите, Василий Алексеевич!
Хозяин завода протянул Кириллину руку и смущенно промолвил:
— Никак не ожидал, что наш лучший мастер так живет.
Кириллин, слышавший уже про воскресные прогулки, понял, что Корнилов пришел к нему с тем же, с чем приходил к другим, — с предложением помощи.
Мастер нахмурился, чувствуя, как поднимается в нем раздражение.
— Живу как могу, — неохотно отозвался Кириллин.
— Дом-то что же запустил так, Федор Александрович? Кто бы другой сказал мне — я не поверил бы, а сейчас сам вижу...
— ...плохого хозяина, который о своем жилище не заботится, — с едва уловимой усмешкой подсказал Кириллин. — Все недосуг избой заняться, — разливая в стаканчики водку и ставя перед гостем тарелку с огромным куском пирога, пояснил мастер. — Кушайте, пожалуйста, Василий Алексеевич.
— Спасибо, мой друг. Я не привык завтракать так рано.
— Обижаете, Василий Алексеевич! — воскликнул мастер. — Мы по простоте: чем богаты, тем и рады. А пирог у нас по воскресеньям непременно бывает. Так что гостя угостить можем.
Корнилов отнекивался, но Кириллин заставил все-таки выпить лафитник водки и съесть кусок толстеннейшего пирога с печенкой.
«Теперь изжога весь день будет», — огорченно думал хозяин, не зная, как покончить с этим визитом.
— Я завтра пришлю тебе плотников. Кровельщик, может быть, нужен?
— Не беспокойтесь, Василий Алексеевич. Никого не надо присылать, — сказал Кириллин.
— Как не надо? Дом-то думаешь в порядок приводить?
— Думаю.
— В помощи, значит, не нуждаешься?
— Нет, — твердо сказал мастер.
— Странный ты человек, Кириллин. Ему руку помощи протягиваешь, а он ее отталкивает. Не понимаю. Ведь вы, Кириллины, из крепостных наших. Отец твой — знаменитый мастер. Я рад тебе помочь, а ты отказываешься.
— Тут и понимать-то нечего, Василий Алексеевич, — спокойно сказал Кириллин. — Не привык я на даровщину жить. Своим заработанным как хочу, так и распоряжаюсь, а подачек ни от кого не приму.
— Экая гордость! — оглядев Кириллина, иронически заметил Корнилов. — Ну что ж, насильно мил не будешь. Только не пожалеешь ли?
—О чем жалеть-то, Василий Алексеевич? Обидного вам ничего не говорил, дурного не делал. А на этот счет у меня своя гордость есть.
— Да, с таким человеком трудно сговориться. Плохо, оказывается, я знал тебя. Ну, прощай, милейший, спасибо за угощенье.
Кириллин усмехаясь глядел в окно на удаляющегося хозяина:
— Ох, лиса ты, Василий Алексеевич! На копеечную наживку меня взять хотел. «В мире, в братском согласии нужно жить...» Кобыла с волком мирилась, да домой не воротилась! Стелете вы мягко, а спать жестко! Память при нас осталась, хозяин дорогой! Не ваш ли дедушка родителя моего до срока в могилу уложил?.. Весь праздничек испортил Василию Алексеевичу: помешал богоугодному делу. А за избу, верно, надо приниматься. Схожу-ка к Тимофею, поговорю с его квартирантом.
Накинув на плечи парусиновую куртку, Кириллин отправился к своему выученику.
— Батюшки, Федор Александрович! — увидев входящего Кириллина, радостно воскликнул Тимофей.
Катерина тоже обрадовалась, но седобородый мужик, что-то мастеривший около окна, посмотрел на Кириллина с неприязнью. Если бы этот взгляд был замечен Федором Александровичем, он вряд ли повел бы разговор об избе и сегодняшнем визите хозяина. Но Кириллин в первую минуту не обратил на него внимания, а когда все рассказал, Костров одобрительно заявил:
— Здорово ты его умыл, приятель. А я, брат, грешным делом, другим человеком тебя считал.
К немалому удивлению Тимофея, вытерев выступившие от хохота слезы, Василий добавил, что он давно не держал топора в руках, но для Кириллина ему придется вспомнить свое прежнее ремесло.
2
Всю весну на посиделки в Боровку и в Старый Шалим отправлялись ватаги буйной мастеровщины. С гармошками, песнями и свистом выходили под вечер молодые парни. Шел с ними и Иван Волков. За этот год он заметно изменился: завел себе голубую атласную рубашку, сапоги бутылкой, красивую венскую двухрядку.
Встречаясь с ним, Антипа таращил глаза, словно не веря тому, что этот щеголеватый парень был его сыном.
— Эх, вырядился, черт гороховый! — восхищался отец. — Разбогател ты, что ли, Ванька, или хозяйка-вдовица своему жильцу мужнино добро подарила?
Сын ничего не отвечал и проходил с приятелями мимо, не удостаивая отца даже взглядом.
В том, что молодые парни ходили на посиделки в соседние деревни, не было ничего необыкновенного. Но люди удивлялись, почему связался с парнями седобородый Тимошкин постоялец. Костров, как видно, подружился с Иваном Волковым. Вместе с ним и его приятелями он частенько ходил на посиделки.
— Совсем спятил, старый дурак! — возмущались иной раз степенные люди.
Но Василия трудно было смутить. Он не хотел отставать от парней.
Венскую двухрядку Иван Волков носил только для форсу: вечно у нее что-нибудь портилось. Пока заводские ребята плясали и пели с девчонками, Волков ходил вместе с Костровым чинить гармонь к приятелю Василия, боровскому кузнецу. Починка занимала много времени. Когда Волков и Костров возвращались к хороводу, знаменские парни уже собирались домой.
Если бы Корнилов знал, что приносят с гулянок некоторые рабочие, он, наверное, давно бы уже принял нужные меры. Но мог ли предполагать хозяин завода, что за голенищами сапог, за пазухой и под картузами доставляются в поселок прокламации, листовки, маленькие книжечки и свертки газет, неведомыми путями попадавшие в глухой лесной край.
Все оставалось незаметным до того дня, когда к Василию Алексеевичу неожиданно заявились четверо рабочих, назвавших себя делегатами, которые от имени всех заводских потребовали новой прибавки жалованья, восьмичасовой работы, свободы собраний и еще каких-то свобод.
— А не то опять бастовать будем, — предупредили делегаты.
Удивленный и перепуганный не на шутку Корнилов пообещал выполнить все просьбы, — язык не поворачивался сказать — требования, — и без промедления послал гонца за стражниками на Фаянсовый хутор.
3
Когда нагрянули стражники, в лесу еще шло собрание.
На полянке стояли корзинки с калинкинским пивом, лежали венская гармошка, балалайки, гитаpa. Под сосною дымил медный самовар. Все говорило, что это обычная гулянка в складчину.
Тимофей, сидевший на траве рядом с Костровым, смотрел на собравшихся и шепотом допрашивал:
— Кто это говорил?
— Кузнец из Боровки... Ш-ш, дядя Миша говорить хочет.
— Этого я знаю, — сказал Елагин,
— Знаешь?
— Знаю, — подтвердил Тимофей. — На Светлой Поляне встречался. В доме у него был.
— Машинистом на чугунке работает… Это голова!
— Товарищи, — негромко сказал машинист, обводя взглядом лица сидевших перед ним людей, — я думаю, каждый понимает, что останавливаться на полдороге нам нельзя. Надо продолжать борьбу. Послушайте, что говорит Ленин.
Машинист вынул из кармана газету. Прежде чем начать чтение, он еще раз пристально оглядел из-под очков всех сидевших вокруг него и кашлянул в кулак.
— «События показывают все очевиднее, что только пролетариат способен на решительную борьбу за полную свободу, за республику, вопреки ненадежности и неустойчивости буржуазии. Пролетариат может стать во главе всего народа, привлекая на свою сторону крестьянство, которому нечего ждать, кроме гнета и насилия от самодержавия, кроме измены и предательства от буржуазных друзей народа...»
— Это верно, хорошего от богатеев не жди, — заметил кто-то тонким голосом.
— Помолчать надо! — дружно зашикали со всех сторон, и голосок умолк.
— «...Великие исторические вопросы решаются в последнем счете только силой, что свобода не дается без величайших жертв, что вооруженное сопротивление царизма должно быть сломлено и раздавлено вооруженною рукою. Иначе нам не видать свободы...»
Послышался предупреждающий свист дозорных. Все поспешно рассыпались с полянки, поближе к кустам, к корзинам пива. Обмануть появившихся в лесу стражников не удалось — они начали хватать всех без разбора, и первым попался Тимофей. Но удержать его не сумели: Костров дубовым суком хватил стражника по спине, рванул Елагина к себе и крикнул:
— А ну-ка, давай ходу!
Волков забыл о всякой осторожности, когда увидел свою красивую двухрядку у краснорожего усатого стражника. Иван с разбегу ударил его в живот головою, и стражник, охнув, выпустил из рук гармонь. Наступив ногой на отлетевшую крышку, Иван подхватил свою венку и побежал с ней в чащу. Вслед за двухрядкой, сеявшей на поляне белые листы прокламаций, бросились еще два стражника. Волков едва успел нырнуть в заросли орешника, когда позади прогремели выстрелы. Сбитые пулями листья посыпались на землю, но Иван уже был в безопасности, скатившись на спине в глубокий овраг.
Спрятав гармонь, Волков начал осторожно выбираться из оврага.
— Куда тебя нелегкая тащит? — негромко остановил его Ковшов. — Иди сюда...
Вместе с Костровым он сидел, притаившись, за кучей сухого валежника. У Василия все лицо было покрыто царапинами и ссадинами.
— В сучья мордой воткнулся, — заметив вопрошающий взгляд Ивана, сказал Костров. — Ты сильно ушибся?
— Нет, — ответил Волков. — Будто на салазках скатился с горки.
— Тебе, Ваня, бабка, знать, ворожила — чудом ведь спасся.
В лесу были слышны отдаленные крики и одиночные выстрелы. Прислушиваясь к ним, Ковшов о чем-то думал, нахмурив брови.
— Знаешь, Василий, — сказал он, — зря на рожон прем. Хозяин уступил и в другой раз, глядишь, уступит. Исподволь-то лучше добиваться своего.
— Ждать, значит, надо, пока не помрем? — сердито спросил Василий. — Ну что ж, жди, а мы драться будем.
— Только не так, как теперь, — заметил Волков. — С голыми руками не драка.
— Это верно, парень! Голыми руками ничего не сделаешь. Оружием надо запасаться. На Светлой многие обзавелись. Как приходит ишалон с солдатами, так, глядишь, десяток винтовок остается.
— До хорошего эта затея не доведет, други. Сломите головы раньше времени, — решил вслух Ковшов.
— Ты, пожалуй, пораньше нас в деревянном тулупе окажешься, — возразил Волков. — Погляди-ка на себя: сорока лет нет, а иной старик лучше тебя кажется.
— Сорока еще нет, это верно, — со вздохом согласился Ковшов и, неожиданно раздражаясь, сердито прибавил: — Ты чужой век не меряй! Погляди, каким сам станешь годков через десять.
— Таким же будет, — подтвердил Костров. — Халява всех равняет.
— Да, что и говорить, равняет, — вздохнул Ковшов.
— Подравняет потому, что хозяину это в пользу, — сказал Василий, — а мы ждать чего-то хотим сложа руки.
В лесу все стихло. Начинало темнеть, когда трое халявщиков, выбравшись из оврага, осторожно пробирались в поселок,
4
Гнула проклятая халява, выравнивала всех под одну мерку.
Словно каторжник, прикованный к тачке, стоял на деревянном эшафоте привязанный веревкой к столбу Иван Волков.
Стоял и видел под собой глубокую яму. От напряжения раскалывалась голова. Звенело в ушах, багровело лицо, перед глазами стлался туман. Проклятая халява не позволяла ни на минуту остановиться, передохнуть, вытереть бежавший со лба пот. Не переставая нужно дуть и дуть в железную трубку, спущенную в канаву, и зорко следить за халявой, распухающей багровым пузырем на конце трубки.
Изнуряющая работа — выдуть огромный, высотою в человеческий рост, стеклянный цилиндр. Узорчатый графинчик сделать проще: дунул раз-другой, и деревянная форма поможет горячему стеклу принять желаемый вид. Халява так просто не давалась. Как и всякая жидкость, расплавленное стекло стремилось стать шаром. Застывая при быстром охлаждении, оно принимало форму круглой, слегка вытянутой «батавской слезы», способной выдержать удар молотка.
Мастер-халявщик должен был победить природу, заставить стекло отказаться от формы шара и превратиться в цилиндр с ровными, тонкими стенками. После разогревания такой цилиндр разрезали, выпрямляли, и он становился листом зеркального или оконного стекла.
Поднимая трубку с висящей на конце халявой вверх и опуская ее вниз, в темнеющую под ногами канаву, стеклодув чувствовал, как впивалась ему в тело веревка. Если бы мастера не привязывали, пудовая халява стащила бы с помоста в яму и сожгла. Не переставая дуть, халявщик видел, что дело близится к концу. Тяжелая капля вытянулась, стала походить на грушу. Еще несколько минут напряженного труда, и груша превратится в цилиндр, в котором частица украденной у мастера жизни.
— У вас — пустое дело, — говорили халявщики выдувальщикам сортового товара. — Легкая работа, чистая. Попробуйте-ка халяву-черта на свет произвести...
За десять лет, что выстоял он на помосте, многое повидал мастер-халявщик Иван Волков.
Только радостного не было в том, что довелось видеть.
Во время облавы в лесу стражники тяжело ранили Михаила Петровича из Светлой Поляны. Он умер на вторые сутки в больнице, в тот день, когда на заводе началась новая забастовка.
После смерти Михаила Петровича Костров сделался еще более замкнутым и суровым. Пока чинили избу, Василий успел два раза поругаться с Кириллиным. Правда, они вскоре и мирились, но в любую минуту Костров мог снова вспылить. Федор Александрович раскаивался в душе, что связался с этим плотником, но потом, когда узнал, что плотника арестовали, искренне пожалел Василия.
Кострова увезли в город, а через день стражники пришли за Тимофеем. Катерина прибежала к Волкову вся в слезах.
— Иван Антипыч, беда, — еле выговорила она трясущимися губами, — Тимошу тоже заарестуют... Бежала огородами — ног под собой не чуяла. Тимоша наказывал...
Катерина оглянулась на квартирную хозяйку Волкова, возившуюся около печки, и осторожным кивком показала на дверь. Когда вышли во двор, она торопливым шепотом сообщила:
— Узел я принесла... Тимоша наказал спрятать. Федору Лександрычу надо снести. Больше нигде спрятать нельзя. Всех обыскивать будут.
Узел Волков переправил к Кириллину.
Обругав Ивана и Тимофея заодно, Федор Александрович раздраженно сказал, что его нечего впутывать в такие дела, но узел все-таки спрятал.
Отгремели декабрьские бои в Москве. Карательная экспедиция полковника Сандецкого учинила кровавую расправу на Светлой Поляне. За одну ночь здесь расстреляли десять железнодорожников.
У многих в эту пору опустились руки. Тяжело приходилось расплачиваться за светлую надежду на лучшую жизнь. Иные упали духом, ушли в себя, другие вспомнили о боге.
— Ванька-олух, — говорил Волкову Ковшов, — одумайся, пока господь грехам терпит. Окаянная твоя душа! В храм божий хоть бы раз заглянул.
— Молиться не о чем — вины за собой не знаю, — отвечал Волков.
— Молчи уж! Все во грехах, как шелудивые овцы в репьях.
— Эх, Степан Маркелыч, совсем ты сдал, — с сожалением говорил Волков. — Быстрее стекла остыл. И сердце у тебя слабее стекла оказалось.
— Чего ты хочешь от меня? — тоскливо тянул Ковшов. — Человек я или нет? Думал, добьемся хорошего, а теперь вижу — силы не хватит. Расшвыряло нас, как лист сухой ветром.
— Держаться друг за друга крепче надо...
— Ты мне Васькиных слов не повторяй! Подержись, пожалуй! Ваську Кострова в Сибирь угонят, и я, значит, за ним? Нет, шалишь! Вам что — одна голова не бедна, а у меня шестеро малых, об них подумать надо. На одного бога надеяться надо.
— Надейся, если хочешь, а я погожу.
— Покарает тебя господь. Вспомнишь тогда мое слово, да будет поздно.
Но не пришлось Ковшову увидать божьей кары: сам погиб раньше.
На работе пришла смерть к обессилевшему халявщику. Ковшов развязал веревку, хотел выйти на ветерок во двор, но вдруг покачнулся и свалился с помоста в яму на багровую от жара халяву соседа. Мечтал Ковшов обуть и одеть свою большую семью, но так и не довелось ему увидеть одетыми и обутыми Феньку, Груньку, Маньку и меньших ребят. Хозяин завода пожертвовал на похороны Ковшова пять рублей, а потом приказал вдове халявщика поступать на завод или отправляться вон из поселка, чтобы не подавать дурного примера нищенством.
5
После пожара казарм хозяева завода, казалось, не замечали возрождения Райков.
Новый земляной поселок, отодвинувшись от Знаменского, возник около леса. Год от года он все больше разрастался. Убогие землянки, беспорядочной кучей лепившиеся прежде около оврага, словно осмелев, поднимались теперь на косогор, поближе к старым соснам.
Народа в землянках прибавилось. В Райках жили лесорубы, пилившие дрова для завода в Бабановской даче, углежоги, кормившиеся около лесорубов, ломщики известняка. Большинство их были выходцами из окрестных мордовских деревень.
В полночь под Новый год по старинному обычаю они ходили на перекрестки и, сняв шапки, ложились на снег. Лежали долго, напряженно прислушиваясь: перед урожайным годом, говорили деды, слышен под снегом гул, а если молчит земля, не подает голоса, — значит, не даст она и урожая в этот год.
— Опять колдуют, — насмешливо замечали соседи.
— За чужой урожай беспокоятся, неумытые черти. Мы и без ваших гаданий знаем, что в убытке не будем.
Соседями раешной бедноты после столыпинской реформы стали старые недруги — калилы. Как прошел слух об отрубах, они кинулись покупать барскую землю. Чтобы удержать около завода нужных и полезных людей, Корнилов предложил калилам купить у него пятьсот десятин земли и тридцать десятин леса на постройки. Калилы поняли свою выгоду и согласились. Не прошло и года, как стали расти хутора.
На купленной земле работали у калил батраки. Сами хозяева по-прежнему занимались промыслами. Весной и летом отправляли на станцию готовый товар с завода, возили песок, брали подряды на поставку дров. В конце лета, получив в кредит у Василия Алексеевича воза по два недорогого товара, калилы обозами уезжали с хуторов и до зимы не показывались в Знаменском.
Добрая слава корниловского стекла помогала в торговле. В заволжских деревнях, в станицах оренбургских казаков, в далеком Актюбинске калилы сбывали стекло. Там же покупали пшеницу и отправляли вагонами на Светлую Поляну. Закончив торговые дела, обжигали оглобли, доставали из-под соломы спрятанные иконы и по дороге к дому собирали еще немало подаяний.
Соседство с новыми Райками хуторянам не нравилось, но предпринимать что-либо «хозяйственные мужики» — отрубщики побаивались. Раешная голытьба, помнившая прошлый разгром, грозила подпустить и на хутора «красного петуха».
— Только пальцем пошевелите — по миру отправим. Без обмана тогда пойдете, — предупреждал раешный староста Илька Князькин.
Старосту калил Прокопия три раза поджигали, пока не согнали с хутора. С той поры калилы решили, что худой мир лучше доброй ссоры, и старались не обострять отношений с раешными.
6
Василий Алексеевич жил в постоянной тревоге. Беспокоила нездоровая полнота, перед ней оказалась бессильной система Мюллера. Лечение на водах за границей не принесло пользы.
«Умру, как дед, от апоплексии», — не раз мелькала у него тревожная мысль.
Беспокоило Василия Алексеевича и неустройство в семье. Жена стала ханжой: молится, ездит по монастырям, в доме появились черные молчаливые фигуры, повсюду развешаны благословенные иконки.
А сын вырос бездельником. В желтых крагах и клетчатых штанах, с сигарой в зубах, проводит целые дни в манеже. По его прихоти в парке построили нелепый деревянный сарай.
В доме неистребимый запах ладана, доводящий до головной боли, в парке нестерпимая вонь от конской мочи и навоза.
Корнилов пытался говорить с сыном о делах завода, но всякий раз слышал:
— Делайте как знаете. Мне все равно.
— Тебя только лошади интересуют, — не выдержав, вспылил однажды Василий Алексеевич.
— Почему вы так думаете? Меня очень интересует яхта, которую вы же мне обещали, — улыбаясь, сказал сын.
— С ума сошел! — воскликнул отец. — Яхта!.. На нашей Стрелице ты собираешься ее гонять? Здесь лодка-то на мель садится, мой дорогой!
— Почему вы думаете, что на Стрелице? Неужели всю жизнь мы будем сидеть в этой трущобе? Надоело мне ваше Знаменское и ваш завод! Сбегу отсюда. Честное слово, сбегу! У деда чудесная дача в Финляндии. Там можно заниматься спортом.
«Трудно жить, когда вокруг тебя психопаты, — думал Василий Алексеевич. — А по правде говоря, непонятно, почему нам нужно торчать здесь. Есть Париж, есть Петербург. Но можно ли доверить свое кровное, родовое дело чужому человеку, да еще в такое время?»
Не только семейное неустройство, но и неопределенность в торговых делах тревожили Корнилова.
Завод работал день и ночь, подрядчики-калилы не поспевали отвозить на станцию готовый товар, и все-таки Василий Алексеевич был серьезно обеспокоен. Подобно опытному врачу, от которого не может укрыться начинающийся тяжелый недуг, Корнилов замечал явные признаки застоя. Все чаще случались задержки в оплате счетов, уменьшились заказы на дорогие сорта посуды.
Приехав в Петербург, Василий Алексеевич жаловался тестю:
— Не понимаю ничего, Николай Ильич. Что же творится? Все вокруг какое-то зыбкое, неустойчивое...
— Чего ты хочешь, мой дорогой, — насмешливо сказал тесть. — Россия всегда была болотом. В пятом году его немного разворошили, но теперь оно снова успокоилось... На болоте ничего прочного ведь не построишь.
— Люди-то какие-то странные, — сетовал Василий Алексеевич. — Словно первый день на свет появились и не могут решить: будут дальше жить на земле или нет. Чего-то ждут, а спроси чего — сами не знают.
— Гнием на корню, — согласился тесть, — повсюду только и слышишь про экспроприации, самоубийства, изощренное распутство. Реакция, друг мой.
— И в себе какую-то слабость ощущаешь. Вернулся ко мне на завод молодой мастер Елагин Тимофей. В забастовке играл не последнюю роль, отсидел в тюрьме. За недостатком улик был оправдан судом. Теперь снова пришел в поселок. Кажется, не следовало бы его брать на завод. Ведь такой человек вреден и опасен для нас. Но, вопреки здравому смыслу, я принял его. Почему? Потому, что не хочу давать повода для недовольства рабочих.
— Хитрец! — засмеялся тесть, погрозив пальцем. — Тебе удобнее видеть противника перед собою, чем ждать от него неожиданного удара. А философствовать надо меньше, мой дорогой. И главное, есть надо поменьше. Кстати, любовница у тебя есть?
— Что вы, Николай Ильич! — воскликнул Корнилов.
— Дурак, — спокойно сказал тесть, — в твои годы я трех содержал. И сейчас еще промаха не даю, хотя мне уже скоро семьдесят. Жиреешь, словно каплун, да еще философствуешь. Встряска тебе нужна, мой дорогой! Хорошая встряска. Вот тут в оперетте есть одна милашка... прелесть!
— Вы циник, Николай Ильич! — заметил зять.
— Любая встряска для тебя полезна. В Париж, что ли, съезди... только ненадолго, а то здесь может такое развернуться…
— Революция?
— А ты думаешь? После ленского расстрела всего можно ожидать. Сто тысяч, если не больше, бастовало в Москве!
— Да и у нас на заводе, уж на что глушь.
— Видишь ли, с этими ослами, вроде Макарова и Горемыкина, мы черт знает до чего дойдем. Давно пора бы их выгнать, вместе с его величеством и старцем Григорием... — он чуть понизил голос, — управлять Россией должны мы, промышленники и капиталисты. А для этого нужна революция, но, как ты понимаешь сам, на крепких вожжах...
— Бог знает, что вы говорите, — вздыхая, сказал Василий Алексеевич... — А в Париж я, пожалуй, поеду... И насчет этой, из оперетки, подумаю... Как ее звать?
