Глава четвертая
1
Весной даже тихая мелководная Стрелица превращалась в бурную реку. Тысячи весенних ручейков и потоков бежали к ней со всей лесной округи. Стрелица шумно ломала лед, принимала в себя вешние воды и разливалась почти на версту, затопляя деревни и луга.
С большим трудом Георгию Алексеевичу удалось отстоять заводскую плотину. Если бы он не закрыл контору и не послал всех служащих укреплять насыпь, завод оставался бы без воды весь год.
Немало беспокойных минут заставила пережить река, но можно ли было сравнивать их с той неизбывной тревогой, которая не покидала Василия Алексеевича. Каждое утро для него начиналось с мысли: «Может быть, сегодня уладится», но день проходил без последствий, и слабая надежда гасла. Никаких признаков готовности идти на уступки никто не проявлял.
Второй месяц шла забастовка. Рабочие, чувствуя поддержку железнодорожников, не желали уступать «кровопийце», как звали они Георгия Корнилова. И хозяин не собирался, кажется, кончать дела миром: казаков на хуторе сменили стражники.
Василий Алексеевич не раз пытался взывать к рассудку брата, но Георгий не желал слушать никаких доводов. Он не считался с убытками, которые росли день ото дня.
Пока Георгий занимался игрой в солдатики, как насмешливо называл младший брат хлопоты с размещением казаков и стражников, отовсюду шли тревожные вести. Горели помещичьи экономии, крестьяне отказывались от испольной аренды, распахивали самовольно землю, делили отнятый у господ хлеб. В имении графа Зубова разгромили винокуренный завод, один из самых больших во всей губернии. За одну ночь не осталось и следа от спичечной фабрики купца Пермитина, который глумливо посоветовал работницам торговать собою, если они не могут просуществовать на свой заработок.
Недавно Василию Алексеевичу пришлось побывать в губернском городе, который поразил Корнилова непривычным видом. Казалось, к городу приближался противник, которого панически боялись все, начиная от губернатора и кончая мелочным торговцем. Винные лавки были закрыты. Давно не открывали дверей многие увеселительные заведения. Даже в дворянском собрании вечерами редко кто засиживался за картами.
Днем и ночью на булыжных мостовых цокали подковы казачьих разъездов, слышался тяжелый шаг патрулей.
Василию Алексеевичу рассказывали о множестве писем и телеграмм, поступавших в канцелярию губернатора. Помещики, владельцы фабрик, настоятели монастырей взывали о помощи. Отовсюду требовали казаков и солдат, а губернатор уже не так охотно откликался на подобные просьбы, как это делал зимой. Губернатору сообщали, что террористы приговорили его к смерти. Третий месяц боялся выходить хозяин губернии из своего дома, охранявшегося воинским караулом и сыщиками.
Паника и растерянность были заметны повсюду. Когда Василий Алексеевич вернулся из города домой, он почувствовал еще большее негодование. Поведение брата было и глупым и опасным. Георгий напоминал сумасбродного слепца, решившего состязаться с разбушевавшейся стихией. Слепец не видел, что в любую минуту стихия может уничтожить его, смести, как ничтожнейшую песчинку.
И если столько хлопот доставила разбушевавшаяся в весенней ярости Стрелица, то с другой исполинской рекой Георгию лучше было бы не начинать борьбы. Так считал Василий Корнилов, так думала и его жена Софья Николаевна, которая не раз слышала и жалобы и гневные восклицания мужа.
— Этот упрямый осел доведет до того, что в один из прекрасных дней мы будем иметь ужасный сюрприз!.. — раздраженно сказал Василий Алексеевич, вернувшись из города.
Жена вопросительно посмотрела на него:
— Груду битого кирпича вместо завода?
— Вот именно! Какие ужасы творятся в губернии — волосы встают дыбом. Никакие стражники не спасают.
— О заводе нечего беспокоиться, Базиль, любезный братец, кажется, всерьез решил отделаться от тебя.
— Опять векселя учитывает? На что же он надеется?
— Не знаю. А отец почему-то мне ничего не отвечает.
— Может быть, он не хочет рисковать?
— Не говори чепухи, милый. Мое счастье дороже для него каких-то жалких денег, — с усмешкой сказала Софья Николаевна.
— Если четверть миллиона для Николая Ильича пустяки, то за них я буду бесконечно благодарен, — целуя руку жене, весело сказал Василий Алексеевич. — Сегодня хотел послать ему телеграмму — на телеграфе тоже бастуют. Черт знает как усложнилась жизнь!
— Тебе вредно огорчаться, мой друг, — напомнила жена.
— Я не столько огорчаюсь, сколько удивляюсь. Как все вдруг переменилось в тугодумной, неповоротливой России. И тут наш пигмей, состязающийся с лавиной!.. Я мог бы смеяться над ослиным упрямством, если бы из-за него не страдали мои интересы. А это вовсе не смешно.
Никаких сообщений из Петербурга так и не было. В мыслях Василий Алексеевич проклинал и своего тестя, и забастовки, прекратившие всякую связь во всей империи. Но оказалось, что нет худа без добра. Хоть и негодовал Василий Алексеевич, а забастовка на железных дорогах и на телеграфе, лишившая младшего Корнилова ответа из Петербурга, нанесла непоправимый удар старшему брату. Лавина, задевшая чуть-чуть, краем упрямого слепца, смяла его.
В конце марта наступил срок выкупа векселей. С большим трудом Георгий Алексеевич набрал денег для оплаты части долга. Для выкупа всех векселей не хватало еще двухсот тысяч. Георгий надеялся собрать их в конце зимы, когда будет продан хлеб. Большая часть урожая, как и всегда, осталась в заводской лавке, остальной хлеб закупил оптовик Арканов, у которого еще осенью был взят задаток.
Забастовка спутала все карты. Заводская лавка не торговала, хлеб в ней лежал без движения. Рабочие жили на кредит, открытый железнодорожным кооперативом. Была еще надежда на Арканова, но стачка на железной дороге погубила и эту надежду. Хлебному воротиле не пришлось получить закупленную у Корнилова рожь и гречиху: вагоны стояли на какой-то станции. Арканов, понесший уже немалые убытки, прислал с нарочным предупреждение о расторжении сделки. Оптовик потребовал возвратить залог, если через неделю зерно не будет у него на складе.
Со всех сторон преследовали неудачи, но Георгий Алексеевич пока не падал духом. Верил, что он сумеет переписать векселя. И только когда с оказией пришло письмо из Петербурга, Корнилов понял — все погибло, и ждать уже нечего. Банкирский дом Лопышева в Петербурге скупил его векселя у губернского общества взаимного кредита и представил их к оплате. Василий Алексеевич мог благодарить своего тестя, его подарок в четверть миллиона помог сделать банкротом Георгия Алексеевича. Он был выкинут теперь из родового дела Корниловых.
— Мерзавец! Иуда! — кричал разъяренный Георгий, ворвавшись к брату. — Ограбили, как разбойники на большой дороге! Можешь радоваться, каин... Родного брата убил.
— Не говори глупостей, братец, — холодно оборвал Василий. — Почему ты раньше не думал о возможности разорения? Собирался меня в яму столкнуть? Теперь сам в ней очутился... Не нравится? Волк ты, а не человек! Со всеми перегрызся, всех против себя поднял. Какой же благодарности ты ждешь?
— Убью! — взвизгнул Георгий и бросился на брата.
Толстяк, сохранявший самообладание, легко отшвырнул его и, покачав головой, холодно заметил:
— Этого еще не хватало. Убей себя, уж если так, и в этом есть какой-то выход... для нас всех...
Ссора погасла внезапно, так же как и началась, и она была последней.
Ночью Георгий Алексеевич застрелился у себя в кабинете.
2
Самоубийство Георгия Корнилова никого не опечалило. Оно вызвало только сумятицу в доме. Василий Алексеевич среди этой суматохи сохранял самообладание и не забывал о делах. Управляющему заводом дал распоряжение заказать в городе мраморный памятник для усопшего, а рабочим объявить, что новый хозяин прибавляет каждому гривенник к дневному жалованью, отменяет штрафы и берет на работу всех уволенных.
— Нужно искать мира, — наставительно пояснил хозяин. — Теперь обострять положение весьма опасно. К сожалению, брат этого не понимал.
— Как быть со стражниками? — напомнил управляющий.
— Ах, да... стражники. Пусть останутся, на всякий случай. Время все-таки тревожное.
«Неизвестно, что впереди. Если что-то и случится, меня не упрекнут — стражников не я вызвал сюда», — подумал Василий.
Неделю спустя после похорон Георгия Алексеевича все уже забыли о нем. Другие заботы тревожили жителей Знаменского.
3
Тимофей Елагин в тревоге ждал возвращения Кострова.
Шли дни, а он не показывался, и Тимофей, измученный дурными предчувствиями, решил:
— Схожу-ка на Светлую.
Катерина, услышав такие слова, тоже забеспокоилась.
— Зачем идти-то понадобилось? В такую даль тащиться да грязь месить.
— Надо же проведать, где дядя Василий. Человек пропал, а нам и горя мало.
— Что ж, по-твоему, он сидит на Светлой Поляне всю неделю? Чего ему делать там?
— Он дело найдет! Даром ходить не будет.
Только еще светало, когда Тимофей отправился на станцию. Катерина была права: дорога в самом деле была сплошное месиво, но молодой гутеец шагал неутомимо и к полудню пришел на Светлую Поляну.
На станции его встретила непривычная тишина. Молчали певучие медные рожки стрелочников. Не перекликались с ними свистки маневровых паровозов. Под вагонами, забившими все пути, бродили куры.
Около дверей вокзала на скамейке сидели занятые игрою в шашки кондуктор и стрелочник. Тимофей подошел к ним, посмотрел немного на игру и пошел дальше.
— Ехать, что ли, куда собрался? — не поднимая головы, спросил кондуктор.
— Нет, — ответил гутеец. — Некуда нам ездить.
— То-то, — наставительно сказал стрелочник.
Поиски Василия Елагин решил начать с лавки потребителей, около которой всегда были люди.
На Светлой Поляне Кострова знали многие. Но кого ни спрашивал Тимофей, все в один голос утверждали, что Василия давно не встречали. Как видно, Костров на этот раз ушел далеко, но Елагин все еще продолжал поиски.
Высокий худощавый мужчина, чинивший изгородь у дома, услышав вопрос Тимофея, повернул голову, поднял на лоб очки и внимательно оглядел гутейца с головы до ног.
— Кого ты ищешь, парень? — спросил он Тимофея.
— Василия Кострова не видали случаем?
— У нас такой не живет.
— Знаю, что не живет, коли в Знаменском работает.
— Чего же тогда здесь ищешь, — ступай в поселок. Ты что, в няньках у него состоишь?
— Человек пропал — у меня живет, как бы чего не вышло...
— Ах, вот ты кто — Тимоня Елагин, — потеплевшим голосом сказал неизвестный. — Здравствуй, приятель!
— Откуда вы меня знаете, дядя?
— Знаю, знаю, приятель! Заходи-ка сюда!
Неизвестный распахнул калитку, Тимофей подошел к крыльцу и остановился.
— Чего у порога встал? — сказал хозяин и, собрав инструмент, повел гостя в дом.
— Ну, будем знакомы — меня зовут Михаил Петрович. Садись!
Михаил Петрович расставил на столе тарелки.
— Закусим немного. Обеда нет. Жена с дочерью к теще в деревню уехали. Но пожевать чего-нибудь разыщем. Водку потребляешь?
— Нет.
— Хорошее дело. Без нее, окаянной, лучше. А я чарочку пропущу.
Выпив рюмку, Михаил Петрович вытер ладонью коротко подстриженные седые усы.
— Ну как, понравилось тебе у нас? — спросил хозяин, продолжая хрустеть огурцом.
— Тоже бастуете?
— Вся Россия бастует, друг, — сказал Михаил Петрович. — Не вы одни...
— Мы-то кончили.
Михаил Петрович перестал жевать.
— Как кончили?
— Так вот и кончили. Новый хозяин посговорчивее прежнего. Штрафы отменены... Прибавку получили, всех на работу приняли, — весело пояснил Тимофей. — Сегодня печи разогревать начнут.
— Народ доволен, значит?
— А как же! Всё ведь получили.
— И ты доволен?
— Еще бы! Три месяца без дела сидел. У нас поговаривают, нового хозяина благодарить бы надо.
— Так-с, — нахмурившись, протянул Михаил Петрович. — Вот как вышло... Здорово промахнулись.
— Мы? — удивился Тимофей.
— И вы, и мы, — ответил Михаил Петрович.
Он как-то сразу замкнулся, ушел в себя. Тимофей заметил это и, посидев еще немного, поднялся из-за стола.
— Я пойду, Михаил Петрович.
— Ну, что же, иди. Домой шагай прямиком. Василия нечего разыскивать — сам вернется.
— Вы, значит, знаете, куда он ушел? — встрепенулся Тимофей.
— Нет, не знаю, — ответил Михаил Петрович. — Знаю только, что вернется.
Шагая обратно в поселок, Елагин почти всю дорогу думал и не мог решить, что это за человек.
«Похоже, знает немало про Василия, но сказать не хочет. Не с ним ли он в остроге сидел?» — размышлял Тимофей.
4
Костров вернулся неожиданно поздно вечером.
— Вот дела-то какие получаются, Тимофей, поесть некогда второй день.
— Не знаю, какие у тебя дела, а сказать бы стоило, что домой не придешь, — сердито сказал Тимоша, отодвигая от себя пустую чашку. — Собери ему ужин, Катя.
— Где же ты загулял, дядя Василий? — спросила Катя. — Ведь неделю пропадал.
— Загулял, загулял! От дома отбился, — согласился Костров. — Никак из гостей вырваться не мог.
— А Тимоша позавчера разыскивать вас ходил на Светлую Поляну.
— На Светлую? С чего он взял, что я туда подался?
— Надо же где-нибудь искать-то, — ответил Тимофей, хмуро глядя в сторону.
— Да ты не сердись, — миролюбиво сказал Костров. — Верно, виноват. Не сказал ничего, думал, вернусь скоро. А ходить тебе не стоило. Куда я денусь?
— И Михаил Петров тоже сказал — никуда, мол, не денется.
— Какой Михаил Петров? — спросил Костров, изобразив на лице удивление.
— Не знаю какой, — буркнул Тимофей. — Ты лучше меня, поди, знаешь. Тощий такой, на чугунке работает, в очках ходит. Не с ним ты в остроге-то сидел?
Василий смутился. От Тимофея не укрылось это смущение, и он решил, что его предположение, пожалуй, и справедливо.
— Да, дела, Тимофей, — помолчав, снова заговорил Костров. — То один на один мы с нашими хозяевами сражались, а теперь вся Россия с нами. Заводы встают, на чугунках движения нет... Бастует Россия, а она — силища. Хозяин гривенником прибавки от нас не откупится. Мы другого потребуем.
— Опоздали требовать-то, — сказал Тимофей. — Кончилась забастовка. Старший братец приказал долго жить — застрелился.
— Слыхал... Не поделили, значит, братья. Ворон ворону глаз выклевал. А вот что забастовку кончили — это плохо... Как же так?
— Так вот и кончили. Прибавку получили, уволенных на завод снова приняли. Новый хозяин, говорят, получше прежнего.
— Кто говорит-то? Все они хороши...
— Когда-нибудь за дело надо приниматься. Уж лучше сейчас, когда хозяин уступил... — хмуро сказал Тимофей.
— Его уступке-то гривенник цена.
Он безнадежно махнул рукой и сел на порог, насупившийся, злой.
Наступило молчание. В тишине стало слышнее монотонное, размеренное падение капель из подтекающего умывальника. Катерина, чувствуя тягостность этого молчания, накинув полушалок, ушла. Остановившись за дверью, она прислушалась, но в доме было все так же тихо.
«Чего они не поделили? — думала Катерина. — Тимофея никогда таким не видела. Как огрызнулся. Да на кого — на дядю Василия, которого отцом своим почитал».
— Веселые дела, значит, у вас, — заключил Костров, поднявшись с порога.
— Брось ты, дядя Василий! — посоветовал Тимофей. — Теперь уж поздно... Из-за чего горячиться?
— Как же не горячиться? Гривенником рот вам замазали, а пройдет малое время, этот гривенник хозяин с кровью сдерет. Штрафы отменили?
— Отменили.
— Ну, хоть в этом не прозевали, а я уж думал, забыли.
И Костров рассказал Тимофею, какие требования надо было предъявить хозяину.
— Восьмичасовой рабочий день прохлопали! О халявщиках не подумали! Люди нутро сжигают себе на работе! А вы на гривеннике помирились!
— Да уж, нехорошо получилось... — вздыхая, сказал Тимофей. — Ну, а ты работать пойдешь?
— Как же мне не идти. Пойду и я... Наше дело такое — куда иголка, туда и нитка, — с горькой усмешкой ответил Василий, — один в поле не воин.
Костров сидел за столом огорченный, он не слышал, что рассказывал Тимофей про самоубийство хозяина и пышные похороны, устроенные ему братом.
— Да, а как со стражниками? — вспомнил вдруг Костров.
— Стражники на Фаянсовом так и живут.
— Камешек за пазухой и добрый хозяин придерживает. Погодите, он еще покажет себя... Вспомянете мое слово!..
«Эх, Никифор Иванович, если бы знать, что не увижу тебя, не пошел бы я в город и тут не получилось бы такого огорчения», — думал Костров, отщипывая тоненькую щепочку у края стола.
И еще одна мысль возникла сейчас у Василия. Он понял, что допустил и другую ошибку, не найдя себе нужной опоры в людях. Он многим из них открыл глаза на окружающее, но создать на заводе хоть небольшую организацию еще не сумел.
— Дядя Василий, у меня дело к тебе есть, — вспомнил Тимофей. — Сынишка Кириллина приходил. Изба у них развалилась.
Костров сурово нахмурился.
— Извини, брат. Разучился топором работать... Да, сказать по правде, и неохота. Другому человеку не отказал бы, может быть, а Кириллину помогать не буду.
— Почему?
— Не нравится. Тебе он, может, и хорош, а мне такие гуси не по душе. Его и в гуте-то многие недолюбливают. Хозяйский любимчик!
— Это ты зря, дядя Василий! Мастер знаменитый, потому ему и почет от хозяев.
— Антипу тоже почитают.
— Нашел с кем сравнить! — возмутился Тимофей. — Этого рыжего пса недаром втемную крестили. Доносчик, подлец! Все бастовали, а он каждый день на заводе торчал. Сын родной жить с ним не стал, — значит, хорош...
Они спорили долго, но рассеять предубеждение Кострова против Кириллина Тимофею Елагину не удалось.
5
После смерти брата Корнилов все время испытывал двойственное чувство. Немного жалея старшего брата, он вместе с тем чувствовал, что смерть погасила былую неприязнь. Теперь, когда у него были развязаны руки, новый хозяин начал менять многое, что было посеяно упрямством Георгия.
Новый хозяин начал искать пути для сближения с рабочими.
Младший брат был хитрее прямолинейного, крутого нравом Георгия. С рабочими Василий Алексеевич не ссорился, никогда не повышал голоса, и в поселке вскоре пошли разговоры про доброту и благочестие нового хозяина. В воскресенье, отстояв позднюю обедню, Василий Алексеевич вместе с рабочими выходил из церкви и прогуливался по поселку. Частенько во время таких прогулок хозяин выискивал самые бедные избы, заходил в них и говорил удивленным обитателям убогого жилья:
— Что же это вы, любезные, ни о чем не заботитесь? Крыша прогнила, рамы покосились, труба развалилась. Видно, плохой хозяин у этого дома.
— Нужда... — часто слышал Корнилов.
— А разве нельзя было помощи попросить? — снисходительно улыбался хозяин. — Правда, лишних денег нет, разорила меня забастовка, но кое-чем могу помочь. В помощи никому не отказываю. Я считаю, что мы в одной семье живем. Значит, должны быть у нас и согласие и взаимная помощь. Завтра пришлю тебе печника и плотника.
Заглянул Корнилов к Ковшовым и удивился:
— Хозяйка, почему у тебя пирога в воскресенье нет? Зашел к вам, а ты и угостить не можешь.
— Вон они, наши пироги, — угрюмо ответила жена халявщика, показывая на кучу ребят, игравших на полу. — На них хлеба-то не напасешься. Вчера у соседей занимала.
— У хозяина попросить следовало. Возьми-ка, Ковшов, вот эту записку. Завтра тебе муки бесплатно отпустят в лавке. Пожалуйста, не благодари! Мы — одна семья и должны помогать друг другу. И своим товарищам об этом скажи: я рабочего человека не обижу...
Вот так зародилась и пошла гулять молва о доброте и отзывчивости хозяина. Многие верили ей, и трудно было разбивать эту веру.
— Ты уши-то шире развесь и слушай, — говорил Ковшову возмущенный Костров. — Он, как нищему, полпуда муки тебе сунул, а ты иди да кричи теперь, какого добряка нашел. Подумал бы, сколько за эти полпуда он уже содрал с тебя да сколько еще сдерет? Паук из мухи кровь сосет, а хозяин из нас... Эх, темнота доверчивая! На-ка вот, почитай!
Из-за пазухи Костров вынимал маленькую книжку в серой обложке и толкал в руки смущенному соседу. Ковшов по складам читал напечатанное на обложке:
— «Пауки и мухи».
— Хорошая книга, — пояснил Василий. — В ней про нас с тобой пишут. Потом еще одну книжицу дам: «Царь-голод». Прячь поскорее, да не вздумай показывать кому, Ковшик. Доброму хозяину донесут, он не спустит. Ему такие книжечки не нравятся.
Тайно ходили по рукам маленькие книжечки и листовки. С трудом иные добирались до смысла прочитанного, но, когда понимали, словно свежий ветер разгонял туман. И глаза лучше видели, и в голове становилось светлее.
— Я, брат, сам не свой, — однажды признался Ковшов.
— Подожди, Ковшик, я тебе еще газетку достану — тогда не то скажешь, — пообещал Костров.
— Газетку? На станции, что ли, берешь?
— Чудак! Такой газеты на станции не купишь. Ее Ленин выпускает. В ней каждое слово — истинная правда. Называется «Новая жизнь»...
— Новая жизнь... Вот бы дождаться этой самой жизни.
