Глава шестая
1
— Гляди, Тимофей, запоминай...
Федор Кириллин быстро подхватил каплю расплавленного стекла и начал дуть, поворачивая трубку между ладонями. Розоватый огнистый шарик на конце трубки стал заметно увеличиваться и темнеть.
— Вот тебе баночка. Когда станешь сам делать — смотри, чтобы стенки были толстые. Готовь форму. Сейчас будем дроты заправлять.
Тимоша разровнял сырую глину и поставил на нее потемневшую от жара форму. Набрав пригоршню тоненьких стеклянных палочек, он разложил темно-синие стеклянные дротики в углублениях на стенке формы. Кириллин с удовлетворением следил за проворными руками ученика; смышленый и сообразительный, он все больше нравился мастеру, но хвалил он ученика редко. И сейчас Федор Александрович ворчал:
— Не спеши. Дрот в форме должен крепко держаться, а у тебя того и гляди выскочит из ложбинок. В глину конец крепче втыкай. Сколько дротов у тебя?
— Тридцать шесть.
— Верно. Ну, подогревай свою стряпню, а то в холодной форме стеклянные спицы полопаются.
Гордый оказанным ему доверием, Тимоша набрал в трубку немного горячего стекла и стал выдувать в форму.
— Хватит, Тимофей. Теперь не лопнут. Порфирий, баночку!
Подручный мастера проворно опустил в форму выдутый Кириллиным шарик и приложился губами к трубке.
— Довольно, вынимай!
Тимоша замер от волнения и нетерпеливого ожидания.
Когда из формы вынули баночку, покрытую со всех сторон дротиками, прилипшими к ней синими нитками, ученик не смог удержать вздоха облегчения.
— За сердце берет, Тимонька? — спросил Кириллин. — Это и со мной было. Давай дальше кашеварить. Степан, орудуй да нам показывай, чего делаешь.
Низенький коренастый задельщик, лукаво взглянув на Тимошу, принял баночку и сказал:
— Ну, простись со своей работенкой. Кончилась ваша баночка.
Тимоша охнул, увидев, как Степан небрежно опустил трубку с пристывшей на конце баночкой в расплавленное стекло. Забавляясь растерянностью ученика, задельщик повертел в печи трубку, словно желая побыстрее стряхнуть с нее и баночку и прилипшие к ней дротики.
— Не бойся, Тимофей, не пропадет, — с улыбкой промолвил Кириллин. — Отдай-ка нам трубку, Степан.
— Возьмите. Не нужна, — равнодушно отозвался задельщик и, подавая мастеру трубку, немного подул в нее.
Красноватый шар на конце трубки был больше прежней баночки, но дротиков на нем Тимоша уже не заметил: они скрылись под слоями тусклого стекла. Недоумевающий взгляд ученика остановился на Кириллине. Присев на скамейку, Федор Александрович положил перед собой трубку и начал закатывать на весу в выдолбленной деревянной колодочке-долоке остывающий стеклянный шар.
— Половина дела сделана, — смахивая со лба пот, удовлетворенно заметил Кириллин. — Пулька готова. Теперь и кувшин скоро покажется.
Но кувшин показался не так скоро. Похожую на массивный стакан с закругленным дном, пульку разогревали в печи, потом появилась еще одна трубочка, которая приклеивалась к закругленному дну пульки горячим стеклянным пестиком. Кириллин и Степан, словно пытая свои силы, потянули трубки в разные стороны, то и дело поворачивая их в руках. Толстый короткий стакан пульки удлинялся на глазах. Сквозь утончающиеся стенки заметнее просвечивали синие полоски дротиков. Остывающую пульку снова разогревали в печи, вдували в нее воздух, поворачивали с одного края влево, с другого — вправо, и тогда между слоями стекла дротики зазмеились, обвили пульку синими спиралями. Тимоша замер от испуга, увидев в руках Кириллина железный косарик, которым он собирался ударить по стеклу. Мастер ударил по стеклянному пестику, но ударил легко. Вместе с пестиком от пульки отделилась вторая трубка. Ее отбросили в сторону, а большущий стакан с синими узорами внутри в четвертый раз понесли разогревать в печь.
Огонь и руки искусника мастера творили чудо с хрупким стеклом. Покорно подчиняясь им, стекло позволяло резать себя ножницами, стягивало у прорезаемого конца синие спирали в одну точку, из которой они бежали к другому краю раскрытым широким веером. По трубке, вместе с воздухом, мастер, казалось, вдувал в стекло свою волю, свою мысль, и узорчатый стакан покорно менял облик. В новой форме он превращался в кувшин. Оставалось только прилепить к нему ножки, изогнутую ручку, прикрыть нарядной крышкой, и можно ставить на стол.
— Вот и конец, — обращаясь к Тимоше, когда он принес кувшин из закалочной печи, удовлетворенно промолвил Федор Александрович. — Готов венецианский сервиз. Забирайте поднос и стаканы, несите на склад.
— Почему, дядя Федор, вы кувшин венецианским называете? — спросил Тимоша. — Ведь вы же его делали.
— Такие кувшины с витой ниткой первыми стали делать мастера в городе Венеция. От них и пошло прозвание — венецианская нить. У нас ее и по-иному зовут: вить. Вьется, пока делается.
2
Темнел на дороге снег. Днем около завалин из-под источенной серебряной корочки льда проглядывали первые проталины.
В старом бору шумели сосны. Шалый ветер, заблудившийся в соснах, раскачивал мохнатые ветви и ронял на снег сохлую, рыжую хвою. Вместе с хвоей облетала и ломкая бахрома стылой капели.
Ветер приносил в поселок смолистый запах пригретого солнцем бора, ерошил перья сорок, болтавших про какие-то птичьи новости, рябил воду в лужицах.
Весна была близка. На Стрелице задолго до благовещенья лед потускнел, покрылся разводьями. Все решили, что в этом году — неделю не доездить: мокрый снег чавкал под полозьями, налипал на передки саней.
Приближение весны радовало народ. Последние обозы отправлялись на станцию. Через несколько дней, как вскроется река, кончат подвозить песок и известь; без малого месяц можно будет отдыхать от тяжелой работы, заниматься огородами, чинить избы и скотные дворы.
Только в Райках, у размываемых водою землянок, часто можно было услышать брань и проклятия. Обитателям убогих жилищ весна приносила новые заботы и невзгоды. Весь день ребята и женщины вычерпывали воду, заливающую землянки. Мужчины после работы вечерами облаживали осыпавшиеся стены.
— Морока с вами, — ворчал Василий Костров. — Один слепой сидит, другая около него весь день торчит, не отходит. И что это за люди неудобные! Скоро ведь начисто вашу берлогу смоет. Посередь чистого поля жить собираетесь? Девчонка вконец замоталась с вами. Жалко глядеть на Катьку.
Дядя Яков, прислушиваясь к ворчанию плотника, перебирал вздрагивающими пальцами подол холщовой рубахи. Словно чувствуя, что Василий уже подошел к двери, слепой неуверенно спрашивал:
— Как же быть-то, ляляй? Похоже, за грехи терпим.
— «Как быть, как быть», — огрызался Костров. — Шел бы в больницу к барину, может, вылечили бы тебя. А не то — лучше бы людей развязал...
— Молчи, пес! — озлобленно кричала жена Якова. — Чего к хворому привязался? Не по нраву у нас — не живи. Никто не звал тебя.
— Дура шатоломная, — остывая, бурчал плотник. — Жалею вас... Собрались, ребята? Идите. Я нагоню.
— Нам жалости не надо! — не смягчаясь, бушевала Марья. — Мы отвыкли от нее! А злости своей хватит!
— Сходили бы к управителю, дал бы он несколько досок, я бы обладил землянку. Стена-то обваливается, — не обращая внимания на гнев Марьи, говорил Костров и, вдруг ожесточаясь, снова переходил на крик: — Что ты разоралась?.. Уйду! Не век же тут с вами пропадать буду. Через неделю, бог даст, с Ванькой тронемся, а Тимоху в поселок на квартиру определю. Домой-то он не пойдет, оторвался от мужицкого корня. Отец с матерью на новые земли переселяться вздумали. Парню теперь тут жить.
Распахнув дверь, плотник шагнул через порог прямо в лужу, прикрытую тоненькой пленкой льда. Холодные капли брызнули из-под лаптей.
— У хорошего хозяина скотина так не живет, а тут люди, — заворчал плотник. — Самому придется взяться, а то эти, неудобные, ничего так и не сделают. Напомни-ка, Ванюшка, как шабашить будем, тесинок тройку захватить. Совсем разваливается Яшкина землянка. Хоть немного стены подпереть.
Просить теса у десятника Костров не осмелился. Десятник ходил злой, с раздувшейся щекой, и беспричинно придирался то к одному, то к другому плотнику.
«А ну его, кобеля перекошенного, к нечистому, — решил Василий. — Пойдем по-темному — возьму сам».
Облюбовав три ровных доски, Костров незаметно отложил их в сторону и прикрыл щепками. Весь день плотника мучило сомнение, сумеет ли он незаметно унести и стоит ли рисковать, но после работы, когда стали собирать в сундучки инструмент, Костров уже не колебался.
— Ванюшка, — шепнул он сыну, — отстань-ка малость от артели. Видел, тесинки я припрятал? Ты к дороге их оттащи да снежком забросай.
Когда все разошлись, Ванюшка с трудом перетащил доски на другое место, коченеющими руками забросал мерзлыми комьями снега и, присев, стал поджидать отца.
Сидеть одному в темноте было страшно. Прислушиваясь к таинственному шуму леса. Ванюшка чувствовал, как неприятно щемил грудь холодок страха, и тоскливо думал, долго ли еще придется ждать.
«Дались ему эти тесины, — мелькнуло в голове мальчика. — Лучше бы спросил у старого барина, что ходил смотреть, как мы лечебню строили. Поди, не отказал бы... Господи помилуй, леший проснулся, а его все нет».
Где-то вдалеке, в темном бору, кто-то застонал, ухнул. Трясущийся от страха Ваня, зажмурив глаза, лихорадочно закрестился и торопливо зашептал: «Спаси, господи, от нечистой силы».
— Ты где, сынок? — тихо спросил незаметно появившийся Василий. — Никак от артельных не отделаешься. Что трясешься? Замерз?
— Боязно. Леший в бору голос подавал. От страха чуть не помер, а тебя все нет, — сердито отозвался мальчик.
— Леший, сынок, в поле не тронет. Бояться нечего. Ну, пойдем. Помоги тесины поднять. С отдыхом, не спеша, донесем.
Василий, крякнув, взвалил доски на плечи и, согнувшись под тяжестью, неторопливо пошел. Ванюшка, поддерживая сзади конец тесин, шел следом, все еще настороженно посматривая на темную громаду глухо шумящего бора.
3
Не радовало приближение весны и обитателей белокаменного дома, стоявшего рядом с церковью.
Нетерпеливо ожидавший возвращения сына, Степан Петрович не дорожил деньгами, начиная строить большой двухэтажный дом с итальянскими окнами, высоким четырехколонным портиком перед главным входом. Кусты белой сирени, молодые плакучие березы, куртина с фонтаном перед домом, цветные витражи на балконах, пушистые ковры на узорчатом паркете, картины в тяжелых золоченых рамах — все здесь было создано на радость обитателям дома.
Но радость так и не побывала в залитых солнцем высоких комнатах. Через год после постройки Степана Петровича сразил апоплексический удар. Сын не был на похоронах. Он вернулся из Франции, когда над могилой отца, среди зарослей жимолости, уже стоял привезенный из Петербурга мраморный памятник.
Теперь, кажется, наступал черед Алексея Степановича. День ото дня ему становилось хуже. За время болезни у него отросла белая борода, лицо пожелтело и стало восковым. Он лежал неподвижно, проводя бессонные ночи в тоскливом ожидании приближавшегося конца. Корнилов понимал — жить ему осталось немного и напрасно врач старается отвратить неизбежное.
«Ни к чему было привозить из Петербурга профессора. Лучше бы привезли памятник», — думал Алексей Степанович.
Впрочем, не нужно и памятника. К чему эти мраморные глыбы? И зачем ставят их, кто верит этим пышным славословиям? Посадили бы лучше дикую яблоню. Будут опадать на землю плоды лесной дикарки, и никто не протянет руки, чтобы подобрать их. Никому они не нужны, как не нужна была и жизнь Алексея Степановича.
Тихие шаркающие шаги за дверью отвлекли от невеселых дум. Устало приоткрыв глаза, Алексей Степанович увидел осторожно входившего старика лакея. Двигаясь бесшумно, он поправил в камине горящие дрова, опустил загнувшийся край бархатной шторы и пошел обратно к двери.
— Посиди немного, Филипп, — попросил Алексей Степанович, — сиделку не пускай ко мне. Ох и надоели они — и доктора и сиделки.
Лакей присел около кровати и вздохнул.
— Вам бы поболе спать надо, — заметил он. — Так скорее поправитесь, барин...
— Глупости! Теперь мне одна поправка: кадило да могила.
— Что вы, батюшка! Рано вам думать о смерти. Папенька ваш до конца восьмого десятка немного не дожил.
— Мне с ним не равняться, Филипп... Видно, прав Георгий... Осыпается земля из-под корней, и сохнут деревья. Нет прежней силы ни в людях, ни в их делах. Шумят еще сохнущие листья, а подует посильнее ветер и свалит дерево. А как помочь ему, если оно умерло еще на корню?..
Наступило молчанье. Лакей поглядел на Алексея Степановича, лежавшего с закрытыми глазами. «Отходит, — мелькнула в голове слуги тревожная мысль. — Заговариваться начал».
— Подними шторы. День уже наступил, — сказал больной.
— Нет, Алексей Степанович, только что рассвело. Может, кого позвать сюда?
— Никого не надо. Подними шторы и ступай.
Погашена свеча, подняты на окнах шторы. Ушел лакей, и в комнате опять тихо. Только потрескивают в камине дрова, откуда-то издалека доносится звон каминных часов.
Алексей Степанович почему-то вдруг вспоминает давно умершего Александра Кириллина и его чудесный стакан. Хрупкая, непрочная вещь, которую он помог спасти от гнева отца, пережила своего создателя — удивительного мастера. Кириллин давно истлел в могиле, а творение его рук, частица беспокойной, ищущей души сохранилась. Хорошо, когда от жизни остается какой-то добрый след. А вот он, Алексей Корнилов, умирает, ничего не оставив после себя, ничего доброго не сделав для народа, умирает одиноким... Он подумал о сыновьях, одержимых жаждой наживы, о Георгии, который пренебрегает истинным мастерством и презирает народ, о Василии, который третий месяц в Персии в поисках выгодных заказов.
Душно было Алексею Степановичу в этих высоких светлых хоромах. Ничто не радовало его в Знаменском, разве только музей. Здесь он забывался и отдыхал. И сейчас ему мерещилось, будто он ходит мимо шкапов и остановился у одного из них, где, он знает, хранится стакан Кириллина.
Подставка стакана и полки в шкапу, обтянуты синим бархатом. На бархате лежат золотые медали, почетные дипломы — награды с всемирных выставок, которых удостоена работа крепостного мастера. Запоздалая дань признания погибшего таланта... Легче умирать с сознанием, что созданное тобой будет жить вечно. Но думал ли об этом Кириллин?
За окном совсем уже светло. Часы на камине нежно прозвонили восемь раз. Из-под занавесей в комнату заглянуло солнце. Впавший в забытье Алексей Степанович не почувствовал, однако, его теплого прикосновения к руке, лежавшей поверх одеяла. Не слышал он и мелодичного боя часов. Больной проснулся от шума и крика за окном, но шум сразу же стих, и Алексей Степанович снова забылся.
4
Трудно было тащиться с тяжелой поклажей по обледеневшей к ночи дороге. В разбитые лапти набились твердые комья снега, и ноги у Василия разъезжались в стороны. Негромко бранясь и перекладывая доски с одного плеча на другое, плотник продолжал идти. В душе Костров проклинал и хозяев землянки, приютивших его, и самого себя за то, что надумал чинить чужое жилье.
Райки были рядом, но плотник не выдержал и опустил доски на землю.
— Давай передохнем, Ванюшка, — сказал он сыну. — Не семижильные, чтобы так надрываться. Добеги-ка до землянки. Пусть тетка Марья выйдет помочь.
Мальчик побежал. Плотник присел на доски и, закурив самокрутку, стал ждать.
Ваня почему-то не возвращался. Костров терял терпение. Обругав заодно с Марьей своего растяпу сына, он взвалил доски на спину и снова понес.
Когда Василий уже подходил к землянке Якова, навстречу выскочил Ванюшка.
— Беда, тятенька! — плачущим голосом закричал мальчик. — Задавило всех.
— Окстись, чумовой! Кого задавило?
— Всех, тятя! Дядю Якова, тетку Марью... Народу у нас полно. Катька с работы прибежала, вопит, бабы голосят.
— Господи, твоя воля... Чего ты мелешь? Как так... — растерянно бормотал плотник и, бросив доски, кинулся к землянке.
Протолкавшись вперед, Василий остановился пораженный. В углу на двух сдвинутых скамьях лежали Яков и его жена. Лицо Марьи оставалось таким же строгим, каким оно было при жизни, лишь складки у плотно сжатых губ стали глубже. Хозяина землянки Костров узнал только по холщовой рубахе, запачканной кровью. Лицо Якову прикрыли стираной ветошкой, из-под которой выглядывала прядь склеившихся от крови волос. Голова, лежавшая на лавке, была плоской, бесформенной.
Уткнувшись лицом в холодные руки матери, рыдала около лавки девочка-подросток. Она стояла на коленях, и русые косы, упав с плеч, волочились по сырому полу землянки.
— Миленькие вы мои! И зачем вы бросили меня, сиротиночку горькую? — причитала девочка. — Кто пожалеет теперь вашу доченьку, с кем жить ей, горемычной?
Глядя на Катю, плакали и женщины, толпившиеся в землянке, освещенной впервые так ярко. Горело много свечей, и Костров увидел то, что раньше скрывалось полутьмой: землистые потеки на оттаивающих промерзлых стенах, мокриц, шуршащих на подоконнике тараканов, серую плесень на ножках стола.
Стоявший в углу деревянный топчан, прикрытый лохмотьями, был засыпан землей. На топчане лежал подгнивший корень упавшей балки. Сквозь обвалившийся потолок землянки виднелось ночное небо и спокойно мерцавшие звезды.
— Вот она и правда твоя, Яков, — промолвил Костров, снимая шапку. — По справедливости жить хотел, по совести. А зачем она мужику? Доски простой совестливому негде взять. Хотел вот нору твою починить, а теперь тесок на другое понадобится: домовину вам с Марьей придется делать. Простите меня, окаянного, если в чем виноват... Смирная душа у тебя была, Яков. Плохо такому жить, когда кругом волки рыскучие.
Не снимая холщового фартука, за поясом которого было заткнуто долото, Василий присел на угол своего сундучка и присмотрелся к собравшимся в землянке. Многих из них он видел сегодня впервые. Но выражение какого-то непоколебимого равнодушия на лицах делало и этих незнакомых людей похожими на других жителей Райков, с которыми Костров встречался уже не раз.
«Похороню Якова, заберу Ванюшку — и домой. Наработался. А тесин, пожалуй, не хватит. Нешто сходить, пока темно, да пару досок прихватить», — подумал плотник.
Поманив Ванюшку, отец шепнул ему:
— Пойдем еще разок, а то две домовины не соберешь из того, что принесли.
Они выбрались из землянки и заспешили на постройку. Дорогой оба молчали, но, когда подошли к темнеющему большому срубу, где работали днем, Ванюшка не выдержал и сказал:
— Боязно, тятя
— Ничего, Ваня. Трещотки не слыхать? Сторож в поселок, поди, ушел. Стоять на холоде всю ночь не мед. Погляди-ка, где тес лежит.
Ваня на ощупь отыскал две доски. Василий взвалил их на плечо и поволок. Все сошло благополучно.
Сын снова шел позади, поддерживая концы тесин. Вдруг мальчик испуганно вскрикнул и выпустил доски. Выскочившая откуда-то большая собака с лаем неслась вдогонку. Следом за собакой бежала, путаясь в полах тулупа, темная фигура.
— Стой! — крикнул бегущий. — Стой!
— Пропали, тятенька! Сторож!
— Откуда его нечистый взял? — встревоженно подумал вслух Костров. — Шум теперь подымет. И надо же было ему, проклятому, вывернуться. Без крышки хоронить придется... Видно, такая уж твоя планида, Яков.
Сторож подбежал. Ободренная присутствием хозяина, собака бросилась на Ваню и вцепилась в рукав полушубка.
— Что за люди? — спросил сторож, оглядывая Василия. — Кажись, из плотников?
— Убери от греха собаку, — мрачно сказал Костров.
— Из плотников, значит, — словно не слыша его, повторил сторож. — Добро хозяйское воровать в потемках...
— Убери, говорю, собаку! Вишь, напугала мальчонку.
— Ты не ори! Собака свое дело знает. Воровать не путались небось?
— Упокойнику на домовину две тесины взял. Не обедняет хозяин от того. Пусти нас, милой.
— Не уговаривай! — оборвал сторож. — К чему упокойника приплел? Пропить, поди, нечего?..
— Да на тебе крест-то есть? Говорю, упокойника схоронить.
— Меня не касается. Знаю одно — воры вы с парнем.
— Ну, пошла, проклятая! — ударив собаку ногой, крикнул Костров.
— Не замай собаку! — взвизгнул сторож. — Куси их, Полкан!
Собака бросилась на Кострова, едва успевшего отскочить в сторону.
— Ох, нечистый дух! — пробормотал Василий. — Ну погоди, я тебя усмирю.
Полкан снова наскочил на плотника, проворно выхватившего из-за пояса острое долото. Хрипло взвизгнув, собака упала, захлебываясь кровью.
— Ты что наделал, разбойник? За что пса убил? Караул! Ратуйте, люди добрые!..
— Заткни кадык! — рявкнул Василий и, не помня себя, ударил сторожа кулаком. Запутавшийся в полах тулупа сторож мягко повалился рядом с подыхающим псом.
— Пока не очухался, давай-ка, Ваня, побыстрей к дому. Доски бросать негоже — донесем.
Вспотевший от быстрой ходьбы и нелегкой поклажи Костров едва дотащился до землянки. Немного отдышавшись, плотник зажег смолистую лучину и принялся за работу. Стараясь не разбудить ребят, спавших в уголке, Василий распилил доски и стал сколачивать гробы.
Проплакавшая всю ночь Катя под утро задремала, продолжая всхлипывать во сне. Костров осторожно прикрыл своим полушубком вздрагивающие плечи девочки и с жалостью поглядел на опухшее от слез лицо.
— Как жить-то теперь будешь, сиротина? — невесело сказал плотник. — Ни родных у тебя, ни двора. Эх, горе горькое!
— На работу пора? — встрепенувшись, спросила Катя, с трудом открывая глаза.
— Спи. Какая работа ноне.
Словно что-то припомнив, Катя встревоженно взглянула на него, потом перевела взгляд на сдвинутые рядом скамьи и снова беззвучно заплакала...
Призрачный свет утра пробивался в разоренный угол землянки, когда Костров, отставив в сторону готовый гроб, принялся делать второй. Но кончить его не пришлось. Наверху послышались шаги и громкие голоса. Дверь распахнулась рывком, и кто-то с злобной радостью крикнул:
— Вон он, разбойник!
Вместе со сторожем, брезгливо поморщившись, в землянку вошли урядник и десятник с постройки.
— Правильно говорил я, где надо искать, — удовлетворенно сказал урядник. — След-то здесь кончался. А вот вам и доски. Эй ты, ворюга!
— Не вор я, ваше благородие, — тихо отозвался Костров. — Упокойникам на домовину...
— Молчать! Добром не мог спросить, разбоем взять захотел? Я тебе, мерзавцу, покажу.
Проснувшиеся от шума ребята и Катя заплакали.
— Собирайся! — приказал урядник.
— Куда? — спросил плотник, чувствуя, как закипает в нем раздражение, и решительно добавил: — Никуда я не пойду. Похороню сначала.
— Без тебя похоронят, — перебил десятник. — Собирайся без канители.
— Не пойду!
— Уговаривать, думаешь, будем? Ну-ка берите его!
Сторож и десятник схватили плотника за руки и потащили к двери. Ванюшка и Тимоша бросились к нему.
— Назад, сопляки! — крикнул урядник и ударил наотмашь подвернувшегося под руку Ваню.
— Не тронь ребят, ваше благородие! Худо может быть.
— Начальству грозить?..
Отлетевший в сторону десятник гулко стукнулся головой о притолоку.
— Вяжите его! — закричал сторож, заметив, что Василий потянулся за топором. — Я подержу разбойника.
Навалившись втроем на Кострова, они стали вязать ему руки. Под крики и плач перепуганных ребят плотника вытащили за дверь. Провожаемого взглядами обитателей Райков, высыпавших на шум, Василия Кострова повели в поселок. Тимоша и Ваня с плачем бежали за ним всю дорогу. Около корниловского дома Василий, повернувшись к ребятам, крикнул:
— Домой уходи. Ваня! Матери скажи...
Но что ей нужно было сказать, Ванюшка не услышал. Урядник заревел и ударил плотника в спину. Тот неловко покачнулся и упал.
Разбуженный криком, донесшимся с улицы, Алексей Степанович проснулся. Прислушался, стараясь понять, кто это кричит под окнами, но стало опять тихо. Тихо было и в доме.
5
Ироническая улыбка не сходила с лица, пока Георгий Алексеевич читал письмо, старательно написанное неровными печатными буквами. Отбросив в сторону полученную кляузу, Корнилов вынул из кармана платок и невольно потер пальцы. Ему казалось, что он сейчас касался чего-то неприятного и грязного.
«На что же рассчитывал автор этого доноса? — спросил Корнилов самого себя. — Денег получить нельзя, потому что я не знаю, кто писал... да он, наверное, не очень-то и уверен в том, что ему заплатят. Писал, конечно, не рабочий. Мастеровые недолюбливают управляющего, но меня они просто ненавидят: ведь я низвел мастеров хрусталя до положения простых рабочих. Довольно всяких поблажек! Изящные безделушки и затейливые забавы не могут интересовать предпринимателя. Доход, возрастающий с каждым годом, — вот единственный бог, которому служат торговля и промышленность. Мне не нужны ни выдумки, ни поиски чего-то необычайного. Необходима работа по моим указаниям. Непрерывная, четкая работа — вот чего я требую... Фу, кажется, в моей новой отчизне с ее загадочной славянской душой я тоже становлюсь философом...»
Георгий Алексеевич рассмеялся.
«Впрочем, на досуге можно и пофилософствовать, — развеселясь, решил он. — Жаль, что нет Картузова. Интересно посмотреть на него после того, как он прочтет донос тайного моего доброжелателя... Менять Максима, конечно, не буду. Он старомоден, но зато удобен. Максим честен, предан хозяину, а главное, умеет вытянуть из рабочего то, что мне нужно...»
Непохожий на себя Максим Михайлович, позабыв свое правило не входить без стука, ворвался к хозяину. Взглянув на побледневшее лицо управляющего, тот понял — случилось нечто необычное.
— На работу опять никто не пришел, Георгий Алексеевич, — растерянно произнес Картузов.
— Ну?
— Никто, — повторил управляющий.
— А вы?
— Я? — недоумевая, переспросил Максим Михайлович. — Я, конечно...
— Старый колпак! — грубо перебил хозяин. — Завод, значит, не работает? В России, в глухом углу, забастовщики появились? Изумительные новости! Что произошло?
— В заводских Выселках мордвина придавило с женой. У него на квартире плотник стоял. Мастер, видно, был к рукам прибрать что плохо лежит. На воровстве его и застигли. Он собаку убил, сторожа вместе с урядником убить покушался. Разбойника забрали, мордвина похоронили, а на поминках раешная сарынь пропила оставшийся от плотника инструмент и решила не работать, пока мы плотника не отпустим. Сегодня второй день... В составной некому работать.
— Та-ак... Значит, восстание? Забавно! Не хватает только баррикад, митральез и генерала-усмирителя. Пусть погуляют! Через неделю завод остановим — возьмемся за другие дела. От этих Выселок и следа не оставлю.
— Что хотите сделать?
— Уничтожу кротовые норы, — раздраженно ответил Георгий. — Их нарыли на моей земле, а своей землей, полагаю, я могу распоряжаться.
«Ох ты, батюшки, — подумал Картузов, невольно вздрогнув. — Где же вырастили такого зверя? Ему ничего не стоит за час сотни людей по миру пустить. Степан Петрович, правда, суров был, но работного человека хоть немного, да жалел».
— К Выселкам мы еще вернемся, — продолжал Корнилов. — А сейчас, чтобы завод не останавливать, всех подручных и мастеров, у которых заделанного товара мало, отправляйте в составную — куда угодно, лишь бы доработать оставшиеся до разлива дни.
— Мастера, пожалуй, не пойдут. Народ-то больно гордый. И без того их прижимаем, а тут масла в огонь подольем... Да и неудобно мастера к простому поденщику приравнивать.
— Поменьше беспокойтесь об этом, — сухо сказал Корнилов. — Запомните: для меня знати не существует. Здесь самый знатный — я!
Максим Михайлович, которому хозяин так и не предложил сесть, стоял хмурый. Вздохнув, он угрюмо заметил, словно отвечая на свои мысли:
— Видно, от старости бестолковым стал, не понимаю, зачем принижать без пользы? Не пойдут ведь мастера.
Пристально посмотрев на Картузова, Корнилов сказал с иронической усмешкой:
— К старости у людей часто развивается дальнозоркость, а у вас, наоборот, появилась близорукость. Не видите даже того, кто стоит рядом, что он делает. Полюбуйтесь! Может быть, узнаете, кто пишет подобные письма. О мастерах не тревожьтесь: будут работать там. где я прикажу, а не то — за ворота. Прочитайте письмо, подымайте, Максим Михайлович, может быть, в самом деле вы устали, нуждаетесь в отдыхе?
Картузов вздрогнул, как от удара.
— Можете идти, — несколько любезнее добавил хозяин. — Постарайтесь сегодня же послать людей на работу.
Вернувшись в контору, Максим Михайлович долго не мог прийти в себя. «Ах, Варвара, Варвара, напророчила, — с тоской подумал он. — Скоро выгонят за ненадобностью Максимку-Полкана. О себе не сумел позаботиться, дурень. Около большого дела не мог мошны набить».
Картузов гневно ударил по столу кулаком, в котором было зажато письмо. Вспомнив про него, управляющий развернул смятый листок и, нахмурившись, стал читать.
— Знаю! — вскрикнул вдруг Максим Михайлович. — Захаркиных рук дело! Напрасно буковки-то кривил, змеиное отродье. Не проведешь на этом старого воробья. Ну погоди, любезный! Дорогонько обойдется тебе письмецо. В составную тебя первым отошлю. Хозяин так приказал... Досыта наглотаешься шихты, а там видно будет, что дальше делать. Из моих рук не выдерешься, Захарушка! Не выпущу!
И, подняв кулак, Максим Михайлович погрозил не чуявшему беды конторщику.
6
Провожая Ванюшку, уезжавшего с отцовским сундучком, Тимоша прослезился. Быстро спохватившись, он вытер глаза и стал утешать друга.
— Ты, Ванька, не плачь. Мужику стыдно плакать. Домой едешь, к мамке. Я один вот остаюсь и то не плачу.
— Тятьку жалко, — всхлипнув, отозвался Ванюшка, присаживаясь на сундучок. — Чего без него делать-то теперь?
— Дядья помогут, — степенно заметил Тимоша. — Да и тятьку, поди, скоро выпустят — не убивец какой. Я Федора Лександрыча попрошу. Может, похлопочет. Его Максим Михайлыч уважает.
Катя тоже приехала проводить Ванюшку, но сидела в сторонке, чтобы не мешать разговору друзей. Покосившись на нее, Ваня, понизив голос, спросил:
— С ней останешься?
— С ней.
— Женишься, поди?
— Придумал, — покраснев, сказал приятель. — Какой из меня жених? Себя к делу не определил. И годов-то мало.
— Года обыкновенные, — рассудительно заметил Ванюшка. — Моему тятьке шестнадцати не было, когда он женился. Плохо только, что мордовка Катька. Дразнить тебя будут. А так-то она хорошая. Добрая, как дядя Яков.
Катя издали смотрела на приятелей, словно догадываясь, что говорят про нее.
— Хорошо, Тимка, если бы ты женился, — помолчав немного, сказал Ванюшка. — Люблю, когда свадьбы играют, страсть как весело. Помнишь, прошлой весной Митька Шибай женился? Пьяных со свадьбы Митькин отец по избам развозил... Навалил кучей на телегу и уселся на них. А потом в луже на улице дядя Ипат плясал... Если бы ты свадьбу играл, позвал бы меня? Мы вина не стали бы покупать. Лучше пряников да стручков. Мне тятька с ярманки привозил. Ух и сладкие... Чего теперь делать-то без тятьки?..
Ванюшка снова приготовился заплакать, но тут показался поезд. Ребята бросились к нему.
— Ты приезжай! — выглянув из окна, крикнул Ванюшка, с трудом пробравшийся в вагон. Он, видно, забыл, что ехать в Садовку Тимоше незачем: отец с матерью у него уехали на новые земли. Где они были теперь, Тимофей не знал.
Пушистый черный хвост дыма поднялся над высокой паровозной трубой. Паровоз тоненько посвистел, и поезд тронулся, побежал все быстрее, быстрее. Последний вагон уже скрылся за поворотом, а Тимоша все еще смотрел вслед поезду.
— Пойдем, — вздохнув, сказал он наконец Кате, стоявшей рядом. Он неловко обнял ее за плечи, девочка смущенно поежилась.
— Пойдем, — повторил Тимоша. — Идти нам с тобой далеко.
— Далеко, Тимошенька, — согласилась Катя. — Дойдем до Бобровки, попросимся ночевать к кому-нибудь. Ночью-то боязно идти.
— А ты не бойся, я тебя в обиду не дам, — горячо сказал Тимоша. — В лесу палку найдем. Тресну кого — небось не поздоровится.
Катя удивленно взглянула на него. Она словно не узнавала обычно молчаливого и застенчивого подростка. Казалось, с ней говорил сейчас не мальчик, а маленький, но уверенный в себе мужчина, сознающий свою обязанность быть ее покровителем и опорой. И сам тон, которым были сказаны слова ободрения, красноречиво убеждал, что не мальчишеское хвастовство, а какое-то новое чувство подсказало их Тимофею.
— С тобой не страшно, — призналась Катя. — Ты смелый, Тимошка, а я всего боюсь.
Они подошли уже к лесу, и в темноте было трудно увидеть, как вспыхнуло от похвалы лицо Катиного спутника. Тимоша пробормотал в ответ что-то невнятное и, решительно взяв девочку за руку, повел за собой по лесной дороге. Катя шла покорно.
— А ты говори чего-нибудь, Тимушка. Когда люди разговаривают, не так страшно... Ой, батюшки, лесной хозяин увидит!
— Молчи, — прислушиваясь к таинственному шуму леса, негромко сказал Тимоша. — Давай палку поищем.
Они долго шарили в темноте, пока Тимоше удалось найти сосновый сук, липнувший к рукам клейкой смолой.
— Устала я, Тимушка. Давай посидим малость, — сказала Катя.
— В лесу сидеть? — изумился Тимоша. — Не поймешь тебя. То говорила, что боишься, а теперь сидеть надумала. Ну да по мне все одно, давай посидим!
Они присели под высокой сосной, шумевшей где-то в высоте мохнатой вершиной.
— Хорошо бы костер развести, — подумал вслух Тимоша.
— Что ты, Тимушка, — испуганно сказала Катя. — Нешто можно в барском лесу? Лесники к уряднику сведут... Месяц встает. Светло теперь будет.
Вздрагивая от холода и страха, все еще не покидавшего ее, Катя незаметно придвинулась к Тимофею. Заглянув ей в лицо, он тихо спросил:
— Иззябла?
Не дожидаясь ответа, Тимоша распахнул полушубок и бережно прикрыл им свою спутницу. По щекам у нее катились слезы.
— Катенька, миленькая, не плачь, — уговаривал Тимоша, обнимая ее плечи, сотрясаемые лихорадочной дрожью. — Не плачь. Мы побежим немного, и согреешься.
— Погоди малость, Тимушка. Куда торопиться? Здесь все лучше, чем в землянке у нас...
И, прижавшись к его лицу теплой, все еще мокрой от слез щекой, она прошептала со страстной мольбой'
— Оставайся со мной, Тимушка. Страшно одной... Никого у меня нет.
— Ладно, ладно, Катенька, — смущенно бормотал Тимоша. — У меня тоже никого нет. К делу бы определиться поскорей. Стану мастером — дом поставлю. Глядеть не хочу на землянку. Бед-то через нее сколько приняли.
— Пойдем, Тимушка, — вздохнув, промолвила Катя — Обозники бы хоть встретились, подвезли бы немного.
