Глава шестая
1
В дверь постучали.
— Заходите! — крикнул Григоренко и удивился: на пороге стояла Люба. Она всегда заходила без стука, а на этот раз постучала. Странно. Наверно, случилось что-то особенное.
— Сергей Сергеевич, я прошу принять посетителя.
— Что, опять какой-нибудь «толкач»? Не коробкой ли конфет прокладывает он себе путь? Ох, не верьте, Любочка, «толкачам».
Люба покраснела и уточнила:
— Прошу от комсомольской организации.
— Ну, пускай заходит.
«Толкачей» Григоренко недолюбливал. Иной приходит, начинает упрашивать, чтобы вне очереди отгрузили щебень, а проверишь — щебень давно уже отправлен. Отметит «толкач» командировку и уезжает. Каждый из них старается урвать продукции побольше, доказывает, что их стройка самая главная, что за ней сам министр следит... а без щебня все стоит на месте. Методы выколачивания нарядов хорошо известны Григоренко.
В кабинет вошел молодой человек. На пиджаке комсомольский значок. Рядом с ним стояла Люба. Паренек чем-то сразу понравился Григоренко.
— Сергей Сергеевич, я — из Комсомольска-на-Днепре. Горнообогатительный комбинат строим. Меня комсомольский штаб командировал. У нас наряд на триста кубов щебня. А нам тысячу надо. Иначе строительство остановится...
— Но, дорогой товарищ...
— Лучина.
— Товарищ Лучина, еще никто от щебня не отказывался, и излишков у нас нет. Всем строительствам нужен щебень. Подумайте сами — я отгружу вашей стройке тысячу кубов. Значит, кому-то недодам семьсот кубов. Что скажут те? Применят санкции. Вы тоже применили бы. Правда?
Паренек помолчал. Впрочем, откуда ему знать. Он не снабженец, а член комсомольского штаба.
— Но нам ведь щебень очень нужен... Стройка остановится, — повторил упрямо и покраснел.
Юноша все больше нравился Григоренко. И он подумал, что на такое дело, как «выбивать» щебень, следовало бы послать кого-нибудь поопытней, а не такого стеснительного. Однако комсомольцам надо как-то помочь. Жаль, что на их комбинате они не очень активные. Нужно их растормошить.
— Вот что, молодой человек, триста кубометров отгрузим немедленно. Когда перевыполним план — дадим остальное. Договорились?
— Спасибо, — засиял паренек и с благодарностью посмотрел на Любу. Очевидно, у них был какой-то предварительный разговор.
— Вас, Люба, прошу проследить.
— Хорошо, — Люба потянула Лучину за рукав, мол, пора идти, а то еще скажет начальству чего лишнего.
Едва успели они выйти, как в приоткрытых дверях появилась седая голова.
— Можно? — спросил старик.
— Заходите, Тимофей Иванович. Заходите, пожалуйста.
Хотя на улице было тепло, Шевченко был в ватнике. Наверное, солнцу нужно светить еще жарче, чтобы согреть стариковские косточки.
Григоренко вышел навстречу, взял посетителя под руку и посадил у стола.
— Я опять к тебе, директор...
— Неужели еще не отремонтировали крышу?
— Отремонтировали. Теперь и не капнет. Хорошо сделали. Премного благодарен.
Старик помолчал и какое-то время сидел неподвижно, прикрыв глаза. Потом внимательно посмотрел на Григоренко:
— Скажи, директор... а тебя, случаем, не Сергеем зовут?
— Да, Сергеем.
— Отца твоего тоже Сергеем звали?
— Да.
— А я все думал — ты это или не ты? Я тебя вот таким мальчонком помню. Вместе с твоим отцом работали мы на этом карьере еще до войны. Потом...
— Что потом, дедуся?
— Потом эти каты... да ты же знаешь...
В кабинете наступила тишина... Наконец Шевченко вздохнул и сказал:
— Пришел я вот почему: сегодня ночью слышу — собаки заливаются. Думаю — с чего бы это? Хотел было выйти поглядеть, да суставы у меня скрутило! Уж так скрутило, что и двинуться не мог. Поутру пошел в угол двора — хворост у меня там сложенный. Ан глядь — с места стронуто. Разгреб я немножко. Что-то железное. Отбросил хворосту еще чуток, гляжу — а там вроде мотор какой-то. Ты слышишь?
— Слушаю, слушаю.
— Ну вот, и решил я прийти к тебе. Сперва хотел в милицию податься, а потом думаю: пойду к Григоренко. Не с комбината ли стянули?
— Да, дедусь, у нас украли.
Старик покачал головой:
— Ишь, подлецы какие, сами у себя крадут.
— Никому пока об этом не говорите, Тимофей Иванович. Мы вашу услугу не забудем. Может, что вам нужно?
— Да нет. Все у меня имеется. Пойду я, а то далече, пока доплетусь... Ох! Болят мои косточки, болят...
— Мотор тот пускай полежит. Не трогайте его с места, пожалуйста, и прошу вас еще раз — никому не говорите.
Григоренко вызвал Любу и велел ей отвезти Шевченко домой на машине.
Через полчаса Люба вернулась.
— Все сделано. Дедушку отвезли... Сергей Сергеевич, у меня к вам просьба.
— Слушаю вас. Люба.
— От комсомольского бюро просьба. Разрешите нам в выходной день на одной линии щебень дробить для комсомольской стройки, — она покраснела, опустила глаза.
Григоренко одобрительно кивнул головой:
— Хорошее дело начинаете. Хорошее! Конечно, позволяю. Только чтобы все ознакомились с правилами техники безопасности и строго их соблюдали.
— На заводе семь наших комсомольцев работают. Мы у них подручными будем. Вот если бы нам экскаватор еще дали.
— Выделим и экскаватор. Но вы сами договоритесь с кем-либо из машинистов. Среди них, по-моему, комсомольцев нет.
Григоренко с любопытством посмотрел на Любу и подумал, что и у них на комбинате есть хорошие комсомольцы. Надо только умело направить их энергию. И цель поставить конкретную. Тогда молодежь себя проявит.
— Спасибо вам, Сергей Сергеевич, — Люба одарила его теплым взглядом слегка раскосых глаз.
— А чем это пленил вас тот паренек, со стройки? — не без иронии спросил Григоренко. Ему хотелось, чтобы Люба еще немного побыла в кабинете.
— Вовсе не пленил, — насупившись, ответила она.— Щебень им очень нужен!
2
Возле самых дверей директор столкнулся с Пентецким.
— Я к вам, Сергей Сергеевич.
«Чего это он топтался у двери? Заходил бы прямо, если дело есть».
Григоренко с недовольным видом вернулся. Пентецкий вошел следом. Сергей Сергеевич сразу заметил, что прораб выглядит как-то необычно. Потом сообразил почему — не торчат у него из всех карманов блокноты, бумажки, нет в руках привычной папки. Отпускник!
— Как отдыхаете? — спросил Григоренко, чтобы прервать неприятно затянувшееся молчание.
— Як вам по личному делу, — несмело начал Пентецкий. — Хотелось бы выяснить, как мне быть дальше.
— Что выяснить? Вас никто с работы не увольнял. Ведь так?
— Так-то оно так, но я сам понимаю... Мне, конечно, все ясно. Разве прорабу летом отпуск дают?.. Мог бы и в другую организацию пойти. Строители всюду нужны. Но я не хочу с комбината уходить.
«Значит, он собирается подыскивать себе работу. Чудак!»
Собравшись с духом, Пентецкий произнес:
— Сам знаю, что не тяну эту работу. Должность прораба не для меня. Тут характер нужен, а его у меня нет. За это и от жены достается... На комбинате ведь есть должность инспектора по технадзору?
— Есть.
— Не доверите ли мне...
— Конечно, доверить можно. Но и там характер нужен. К тому же твердый.
— Справлюсь. Там я справлюсь. Поверьте мне.
— Хорошо. Пишите заявление. Считайте, что должность инспектора по технадзору за вами.
Пентецкий вышел. Григоренко задумался:
«Кого же прорабом назначить? Поискать здесь? Объявить в газете? Придет неизвестно кто, попробуй, узнай, какой из него прораб. Мастера Бегму? Опытен, хороший специалист. Но инертный. И с этой работы его уже снимали. А что, если Белошапку назначить? Парень энергичный, умный, защитил диплом, в комсомоле восстановили... Такой не примирится с тем, чтобы в хвосте плестись. Жаль только, что нет у него жизненного опыта. Нет выдержки, слишком прямолинеен...»
3
Вечером пошел дождь, молнии рвали в клочья темно-серые тучи, и ветер отбрасывал их куда-то за Днепр. Потом примчал одинокие, гладко обкатанные облака, которые вскоре тоже исчезли. Небо стало чистым, темно-голубым. После грозы еще сильнее запахла акация.
День постепенно угасал. Звезды замерцали ярче, словно небо опустилось поближе к земле.
Наступала теплая и тихая ночь. Слышно только, как яблони в саду стряхивают с себя капли дождя.
Белошапка и Сабит устроились под навесом на старой соломе.
— Скажи, Остап, долго так будет: пять, десять лет?..
— Что именно?
— А как сейчас — лежать в засада и ждать воров? Как это так: вместе с нами работают, в одном общежитий живут, и на всех нас позор будет. Откуда такой туримтай берутся?
— Говорят, пережитки прошлого.
— Ха, говорят... говорят еще, что почва у нас нет для такой пакость.
— Выходит, есть почва. Эта «братва», как видишь, нарождалась не только до Октябрьской революции, но и после.
— Знаю: сейчас скажешь — капиталистический окружений виноватый, — не унимался Сабит.
Остап усмехнулся:
— Теперь, Сабит, не они нас окружают, а мы их.
— Скажи, Остап, прямо. Как сам думаешь, не выкручивайся. Ты же грамотный. И прораб теперь. Как командир взвода. Даже выше, чем взвода.
— По-моему, все зависит от высоты сознательности. Но когда высокая сознательность будет воспитана у всех, трудно сказать — через пять, десять или, может, больше лет. Мы подошли ближе к коммунизму, но...
— Что «но»? Что? Зачем молчишь, Остап?
— Но насколько ближе — никто на это не ответит. Встретишь вот, к примеру, такого, как дедусь Шевченко... Давно он родился, и капиталистических пятен вроде мог нахвататься, а разве его сравнишь, скажем, с таким, как Самохвал.
— Мой отец совсем мало-мало грамотный, а на войне пять раз раненный. На груди девять ордена и медали. Вот какой сознательность иметь нада! Теперь некоторый человек — молодой, а смотреть на него...
— Ты, Сабит, тоже теперешний человек.
— Ну и что?
— Хороший ты человек. Не хуже своего отца.
Сабит прищурившись взглянул на Остапа и засмеялся:
— Ты мало-мало хитрый, Остап. Это я хотел говорить, что ты тоже теперешний человек. И тоже вроде без пятно.
— Было пятно...
— Скажи, за что сидел? Скажи честно, Остап. Не верю я, что ты убил...
— Как-нибудь потом, Сабит. Не сейчас. Все прошло, и я хочу выбросить это из памяти.
Помолчали. Сабит закурил сигарету и с удовольствием затянулся.
— Иногда я долго-долго ночью думал про Лисяк и Сажа... Таким только дай воля. Они все в свой карман положить будут...
— Правду говоришь. А Комашко лучше? Они по жадности друг друга стоят. — Остап помолчал, лег навзничь и сквозь прищуренные веки стал смотреть на небо. Звезды сразу будто приблизились.
— Вот ты, я работаем в карьер. Работа тяжелый. Не за длинный рубль мы пришли сюда. Я так думаю, что у нас есть сознаний, что наша работа нужна всей страна.
— Коммунизм — это новый дом. Жить в этом доме могут лишь честные и сознательные люди. Так я говорю?..
Надолго замолчали.
Сабит курил, пряча сигарету в кулаке. Где-то вдали проехала машина. Затеяли перекличку два петуха — кто голосистей. Но и они угомонились.
— Остап, скажи мне, чтоб я понял мало-мало. Зачем я живу?
Белошапка приподнялся, с удивлением посмотрел на Сабита.
— Зачем ты — не знаю.
— А ты? Зачем ты живешь?
— Чтобы после себя оставить след на земле.
— Какой? Скажи... какой след?
— Если будет построена мойка по моему проекту — вот и след. Каждый человек оставляет что-либо в жизни после себя.
Снова замолчали. Начал подкрадываться сон. Первым нарушил молчание Сабит:
— Остап, а меня можно принять в партию?
— Конечно. Парень ты правильный. Это мне теперь в партию дорога закрыта...
Коротка весенняя ночь. Вот уже небо посерело, мелкие звездочки погасли. Скрипнула дверь, и на крыльце появилась костлявая фигура Шевченко. С трудом переставляя ноги, он приблизился к навесу.
— Не спите, хлопцы?
— А вы, дедуся, чего подхватились в такую рань? — спросил в свою очередь Остап.
— Сколько того сну мне надо? Маленькую жменьку — и довольно... Ну, нету, значит, тех басурманов?
Словно в ответ на его слова неподалеку остановилась машина.
Прислушались.
— Пойду я, — тихо сказал Шевченко.
И побрел. Перед ним появились двое. Поравнялись.
— Чего шатаешься, старый? — спросил один.
— Не спится. Вышел вот...
— Давай топай в хату. Да живо.
Голос вроде знакомый.
— Вай, это Сажа! Вот туримтай! — прошептал Сабит.
Пришедшие подошли к куче хвороста. Стали раскидывать. Остап толкнул Сабита, и они поднялись.
— Стой, кто идет? — с тревогой в голосе спросил тот же голос.
— Свои, Сажа, — ответил Белошапка.
— Что? Откуда вы тут взялись?
— Пришли к дедусе в гости, да и засиделись. А вот вас кто сюда пригласил? — спросил Остап.
Наступило молчание.
— Ну, коли так, бывайте, — сказал Сажа, — но знайте, на всякий случай: мы эту встречу попомним.
— Мы тоже не забудем, — ответил Остап. — Кстати, вы с машиной... Так захватите двигатель.
— Какой еще двигатель? — разыграл удивление Сажа.
— Тот, за которым приехали. Что с компрессора сняли...
— Ничего не знаем мы... первый раз слышим...
— Возьмите лучше да отвезите туда, откуда взяли!
— Заткни глотку! — крикнул тот, что прибыл с Сажей.— Не то перо получишь!
— Оставь, — примирительно протянул Сажа. — Такое без свидетелей делают. Посмотрим — может, твое перо еще и пригодится... Бывайте! Для вас лучше будет, если мы тут вроде и не виделись.
Они ушли.
— Эх, жалко, — сказал Сабит, — номер машина надо было записать.
Остап долго молчал. Потом произнес:
— Может, ребята одумаются? Как по-твоему?..
4
Елизавету Максимовну опять разбудили взрывы. Уже два дня, как переехали в общежитие, но она все никак не может привыкнуть к ним. Да и гремят они что-то слишком часто — на заре и поздно вечером.
Сергей Сергеевич тоже подскочил с кровати.
— Поспал бы еще, сыночек, — сказала Елизавета Максимовна. Для нее он до сих пор оставался маленьким Сережей, и ей частенько хотелось, как прежде, подойти, обнять и поцеловать его.
— Сынок, а зачем так часто громыхают там у вас? Разве нельзя, чтобы днем?
— Нельзя, мама, никак нельзя.
Сергей Сергеевич подошел к кровати Иринки. Она сладко спала. Даже взрывы не могли нарушить утренний сон ребенка. Он поправил сползшее одеяло на дочке и залюбовался ею. Вое говорят, что похожа на него. Но нет, не совсем. Слишком нежные черты. Разве что глаза... У Клавы были голубые, а у дочки такие, как у него, — черные.
Мать наскоро приготовила деруны — любимую еду сына. К ним он привык с детства. Дерунами мама называет картофельные оладьи. Правда, готовит их по-особенному: сырой картофель натирает на терке, выжимает, затем добавляет немного муки — и сразу же на сковородку. Вкусно получается, особенно если жарить на сливочном масле! На подсолнечном тоже хорошо. Есть их можно без хлеба.
Иногда Сергей Сергеевич просит испечь ему пирогов с сыром. Таких, какие когда-то мама на всю семью готовила.
— Что за человек работает в вашем буфете? — спросила мать.
— Максим Капля. А что?
— Кажется мне, видела я его где-то? Но никак не припомню где. Не нравится он мне. Всегда подвыпивший. Невежливый, грязный. Зачем такого держите? Почему бы женщину в буфет не назначить?
— Что это он дался вам, мама?
— Ну, не надо о нем, так не надо. Только нехороший он человек, глаза все время бегают... Слышала я, что ты зря человека не обидишь, но пьяницам и бездельникам спуска не даешь... Молодец!.. А вчера какая-то женщина рассказывала в буфете, как хулиганы насмеялись над тобой — в фуражку каши положили. Неужто правда?
— Правда, мама. К сожалению, правда.
— Зачем же хулиганов держишь у себя? Гони их, сынок!
— Троих выгнал... Других воспитывать нужно... Гнать — проще всего...
— Как ты их воспитаешь, если они способны на такое... Кашу и в фуражку. И вообще ты с ними поосторожней... Да не торопись ты, хоть чай допей. Успеешь на свой комбинат. Твой отец тоже здесь работал. Но был поспокойнее тебя...
5
Все окна в кабинете директора были широко распахнуты. Приятная утренняя прохлада заполняла комнату. Пахло дождем, что прошел с вечера. Четверо дружков стояли молча. Немного впереди других с независимым, вызывающим видом — Лисяк. Чуб над самым глазом опустился, на губах ехидная улыбка. За ним Роман Сажа — жилистый, краснощекий.
Григоренко еще раз прочитал докладную, написанную Остапом и Сабитом, внимательно посмотрел на вызванных и спросил:
— Довольны ли жизнью?
— В восторге, товарищ директор, — ответил Лисяк, подмигнув дружкам.
Григоренко усмехнулся, не отводя взгляда от Лисяка.
— Продолжайте. Может, что-нибудь у нас не так?
Роман Сажа кашлянул в кулак.
— Все бы хорошо. Вот только зарабатываем мы не того... Не хватает, если регулярно причащаться...
— Понятно. Поэтому вы по ночам подрабатываете, не так ли?.. Или, может быть, с гулянки ехали да возле старика Шевченко остановились водички попить. Так?
— Угадали, директор, — обрадовался Лисяк, как плохой ученик подсказке.
— Точно, — подтвердил Сажа. — Ночь жаркая была.
— А о том, что у нас двигатель украли, вы, конечно, ничегошеньки не знаете?
Роман Сажа взглянул на сообщников, пожал плечами:
— Первый раз слышим. Неужто смог кто-то мотор украсть? Вот это да! Выходит, и у нас есть такие специалисты?
— Странно — весь коллектив знает, а вы только что узнали? — Григоренко встал из-за стола и подошел к окну. За спиной он услышал шепот, смех.
— Правда, директор, впервые слышим. Можем побожиться.
— Не нужно божиться. Поверю вам и так. Иначе не вызывал бы к себе. Действительно — какие есть вещественные доказательства, что именно вы украли? Кто докажет? А на чьей машине к Шевченко ехали? Впрочем, можете и не отвечать. Конечно же на попутной, не так ли?
— Святая правда, — снова проговорил Сажа и тряхнул чубом. — Нам очень приятно, директор, что вы все наши мысли угадываете.
— Да, угадываю. И еще думаю: передавать на вас дело в суд или пока не делать этого?
— Не надо. Мы больше не будем, — произнес парень, стоявший позади всех.
— Молчи, дурак! — зашипел на него Лисяк.
— Чего ж, пускай говорит. Что касается меня, то, может, и передал бы, да за вас Белошапка заступился. Говорит, пусть ребята подумают на воле, а то там, в тюрьме, тяжелее думать.
— Вот спасибо ему и вам. При случае мы его отблагодарим,— сказал Сажа. — Можем идти?
— Да, идите. И подумайте хорошенько, — посоветовал Григоренко.
— Всю жизнь будем думать, директор, — деланно поклонился Сажа.
Парни потоптались нерешительно и двинулись к выходу.
«Неужели не возьмутся за ум? — размышлял Григоренко. — Пожалуй, надо бы передать их в милицию. Следователь, конечно, выяснил бы вину каждого из них. Но нет, все-таки не стоит — сегодняшний разговор, хотя он и не совсем удался, должен пойти им на пользу...»
