Глава десятая
1
Посмотришь, вроде бы плита нормальная. На изготовление ее затрачено много труда, денег, времени. Но под давлением она рассыпается! И неизвестно, сколько еще придется начинять скважины порохом, взрывать, нарезать, шлифовать плиты, пока, наконец, пойдет гранит, не пораженный микротрещинами.
Валуны кончались. Здесь их не так много, как в Латвии или Эстонии. Да и происхождения они совсем другого. Всех волнует одно: когда бригада дойдет до качественного гранита? Долго ли еще придется собирать валуны вокруг Днепровска и завозить сюда?
Заработная плата низкая. Многие над ними посмеиваются. Но никто участок не оставляет. Бригада складывается, сплачивается. Все пришли сюда охотно. Еще бы! Резать и полировать гранит — дело новое, интересное. Можно стать художником, искусным мастером по обработке гранита. Говорят, что о полированных плитах каждый день докладывают в Москву, в министерство.
Сейчас готовятся взрывы на разрезной траншее. Ребята пообедали и сидят курят. Вскоре они примутся за дело. Сдуют с гранита струей воздуха песок, вручную выберут все камушки. Обобьют острые края плиты, ломиками подровняют зазубрины. Потом придет комиссия во главе с директором или главным инженером. Осмотрят серый, необработанный гранит, пощупают его, с подозрением присмотрятся к мельчайшим трещинкам...
«Нет, нельзя!» — решит комиссия.
И снова бригада будет отбойными молотками долбить гранит, чтобы заложить в него порох, снова взрывать. Потом опять отделять плиты гранита и выдувать песчинки. Но выровненные и выглаженные плиты по-прежнему от удара будут раскалываться. И при «простукивании» гранит, как и раньше, не ответит долгожданным звоном, а глухо-глухо загудит. И в который уже раз прозвучит огорчающее: «Нет, нет. Не то. Нельзя!»
И все начнется сначала. Кто-нибудь, возможно Середа, выругается:
— Бухтит, проклятый!.. Но ничего, доберемся и до настоящего!
Все верят, что скоро начнется гранит без микротрещин. Двадцать метров уже прошли. Еще немного, и красивые, всем на удивление красивые плиты станет выпускать комбинат! Они украсят станции метро, цоколи домов, фойе гостиниц... Их, эти плиты, будут фотографировать, описывать, воспевать... Но расскажет ли кто-нибудь о людях, которые создавали эту красоту?!
В проектных организациях часто слышится:
— Эх, здесь бы из архитектурно-художественных плит пол выложить! Да жаль, нет их. Придется чем-либо другим заменить.
А чтобы такая плита появилась, ребята уже столько времени выполняют черновую работу. Не слышно ни шуток, ни смеха. Молчат. Работают. Думают.
В котловане все еще стоит прохладная сероватая дымка.
— Сколько гранита наломали, а плит все нет! — сердится молодой рабочий.
— Не горюй, на твой век хватит.
— В космос летаем, а определить, где кончаются микротрещины в граните, не умеем!
— Если бы и определили, все равно бурить и взрывать надо.
— Дедусь, расскажите что-нибудь, — расправляя богатырскую грудь, обращается Середа к Степану Степановичу Бороде. — Как вы раньше гранит добывали?
— Работать, по правде сказать, тяжелее было. Да что там говорить — на глазах все меняется. В прошлом году еще бурильщики перфораторные молотки по тридцать килограмм таскали, а сейчас вместо них — ударно-импульсная установка. И в нашем художественном ремесле всегда нужно новое искать.
— А правда, что вы с вашим отцом первые в стране памятник Ленину сделали?
— Нет, не первые. Первыми памятник Ильичу рабочие Глуховской мануфактурной фабрики воздвигли.
— Рассказали бы нам о своем памятнике!
— Давно это было...
Старый рабочий говорит, а ребята внимательно слушают. Шевченко тоже здесь. Он приложил к уху ладонь и ловит каждое слово, изредка кивая головой. Только сейчас узнали молодые рабочие, что один из первых памятников Владимиру Ильичу был сооружен здесь, в Днепровске. Создали его Степан Степанович с отцом. Перед мысленным взором ребят возникают далекие зимние дни, когда перестало биться пламенное сердце вождя.
...Над карьером разыгралась тогда метель. Холодная, злая, колючая. Камнерезы решили работать только до обеда. Ну что тут можно делать в такую вьюгу.
Неожиданно в карьере, словно его принесла метель, появился худенький чернобровый паренек. На нем старенькое пальтишко, подпоясанное отцовским солдатским ремнем. Большая, тоже, наверно, отцовская, шапка надвинута на самые глаза. Паренек подбежал к Степану Бороде:
— Татку!.. Татку, Ленина нету... помер он.
— Чего болтаешь? — не поверил отец.
Паренек прижался к нему.
— По проводам, говорят, передали... Нету его уже...
Степан постоял в тяжелой задумчивости, потом отстранил сына.
— Ленин не может умереть!.. Без Ленина нам никак нельзя!
Их окружили рабочие. Одни смотрели недоверчиво, строго. Другие — растерянно.
Степан Борода взглянул на товарищей и твердо сказал:
— Такие люди, как Владимир Ильич, никогда не умирают...
Подошел бородатый бригадир:
— Пойду поговорю по телефону... Может, напутал чего хлопец.
Ждали бригадира с нетерпением. Минуты казались часами... Наконец он появился. Шел с низко опущенной головой. Походка неуверенная, как у больного. И все поняли — правду сказал паренек. Страшную правду.
Бригадир развел руками, снял шапку. Рабочие тоже обнажили головы. Стояли молча, в печали.
В городе, на станции, в это время началась траурная перекличка гудков. Они разрывали воздух тревожными скорбными звуками, и метель разносила их далеко-далеко...
Но вот бригадир надел шапку и, помолчав еще немного, сказал:
— Чтобы он всегда оставался с нами, давайте памятник ему сделаем. Сами... из нашего гранита.
Согласия спрашивать у камнерезов было незачем. По глазам видно — все согласны.
В скором времени художник-самоучка Степан Борода нарисовал эскиз будущего памятника. Выбрал каменную глыбу — самую лучшую, из светлого гранита с тонкими прожилками —и принялся за работу. А молодые рабочие во главе с бригадиром готовили постамент. Вырезали они для него чудесную плиту с розовым узором.
Сын Степана Бороды не отходил от отца. Вместе с ним раньше всех появлялся он на работе, подавал инструмент, следил за каждым ударом молотка. Он первым и увидел в граните дорогие черты Ильича.
Место для памятника определили на самой лучшей, самой просторной площади города.
Вскоре постамент был готов. Закончил работу и Степан Борода. Но снова и снова он придирчиво сравнивал созданный им бюст Ленина с фотографиями, портретами вождя! Ведь каждая черточка дорогого лица должна быть похожей...
Наконец постамент и бюст Ильича доставили на площадь. Пока устанавливали постамент, наступила зимняя ночь. Темень вокруг. Только светлячки самокруток светятся в обветренных губах собравшихся. Но как поднять бюст Ленина на высокий постамент, чтобы не поцарапать, не повредить его? Кто-то снял и положил у пьедестала кожушок. Тут же еще десятка два кожушков и ватных телогреек легло рядом. Затем сильные мозолистые руки осторожно подняли бюст Ильича. Множество таких же надежных рук сверху бережно приняли его.
И вот — памятник Ленину установлен. Выплыла из-за туч луна, осветила его серебряными лучами, и всем показалось, будто памятник ожил...
Степан Борода, стоявший все время в стороне, подошел к памятнику и торжественно произнес:
— Дорогой Ильич! Я с оружием в руках защищал революцию от врагов... Тогда мы верили тебе... Теперь нет тебя... но осталась твоя партия. Записываюсь в партию и клянусь — буду верным ей!
Минута молчания... Затем над площадью раздался нестройный многоголосый гул мужских голосов:
— Клянемся...
— ...выполнить твои заветы!
— Клянемся!..
Когда Степан Борода закончил свой рассказ, кто-то спросил его:
— А где же теперь этот бюст?
— До самой войны простоял, — ответил Степан Степанович.— Перед приходом фашистов подпольщики спрятали его в надежном месте. Но никто из них, к сожалению, не дожил до освобождения. Потому и неизвестно до сих пор, где спрятан этот бюст. А после войны, на той же самой площади, Ленину поставили другой памяти... Вы все его хорошо знаете.
Наступило молчание. Рассказ старого рабочего глубоко взволновал ребят.
Парень, который сидел ближе всех к Бороде, спросил:
— Сможем ли мы научиться так же обрабатывать гранит?
— Обрабатывать научитесь, но мастером станет не каждый. Это дело такое... талант нужен. Талант!
— Если бы он у меня был, — вырвалось у Середы, — я стал бы вместе с вами, Степан Степанович, создавать монумент подпольщикам, которые погибли в борьбе за нашу Отчизну.
Борода внимательно посмотрел на Ивана Середу.
— А что? Хорошую мысль ты подал, сынок. Над этим стоит подумать...
Завыла сирена, и все направилась по своим рабочим местам.
2
Во время работы Ростислава вызвали в прорабскую, к телефону.
«Кто может звонить мне?» — ломал голову Лисяк, пока шел.
— Это я... — услышал он в трубке голос Светланы. — Не узнал?
— Как не узнать. Конечно, узнал.
Светлана не раз подстерегала Ростислава возле столовой, но он всегда был среди друзей, с которыми вместе ходил обедать. В общежитие идти ей было неудобно. И Светлана решила позвонить.
— Может, пойдем сегодня в парк на танцы?
— Да какой из меня танцор.
— Не прикидывайся... Ну хорошо, тогда пошли в кино.
— В такую жару в кино? Да и времени нет...
— А завтра?
— Завтра... тоже...
— Значит, занят? Да? Ты лучше скажи честно, причина другая — Любка? Так знай: она тебя не любит и никогда не полюбит. Попомни мои слова! Разборчивая она очень. Походит, походит с тобой, а потом скажет, что разочаровалась... Что касается меня — я тебе свидания больше назначать не буду. Не бойся! А если рожу, никто от меня не узнает, что твой... Разве что сами люди увидят... Ну, пока!..
Ростислав долго не опускал трубку. «Вот во что вылилась та прогулка. Она любит меня, потому и решилась... Кто бы мог подумать, что Светлана еще девушка... Ну и попался ты, Лисяк!..»
Конечно, о Светлане ничего плохого Ростислав сказать не мог. Ну а то, что другие о ней говорят, — сплошное вранье. Теперь-то он точно знает.
Светлана тем временем шла ко второй насосной и вся кипела от возмущения. «Неужели он такой негодяй?.. Но он мне ничего не обещал... Сама виновата. Сама!.. Ну ничего, я ему еще устрою!.. Вот перейду на строительство крановщицей и каждый день буду у него на глазах. Может, тогда совесть заговорит... Конечно, Комашко меня туда не переведет. Придется обращаться к директору. Только бы уехал куда-нибудь Комашко».
Ничего не замечая вокруг, Светлана шла со своими горькими мыслями и неожиданно столкнулась с дочкой Файбисовича.
Риту Светлана знала хорошо. Они вместе занимались в художественной самодеятельности. Потом встречала ее несколько раз с Иваном Середой.
— Ты к нам?
— Отца ищу, — ответила Рита. — А ты все еще на насосной?
— Скоро на кран перейду. Курсы уже закончила.
— Правильно...
— Чего это ты такая?
— Какая? — смутилась Рита.
— Печальная вроде. Не заболела?
— Нет. Здорова.
Помолчали.
— Послушай, Рита. Как у тебя... с Иваном?
— Так себе, — пожала плечами Рита.
— Что так?
— На прошлой неделе увидели его с девушкой. Но мне клянется, что случайно встретил землячку.
— Ой, и дурные мы! Верим им. Надеемся. А они нас обманывают...
— Как тогда жить, если человеку не верить?
— Верить, говоришь? А откуда, по-твоему, матери-одиночки берутся? Все от этой веры! Разве не так?..
— Ну, я пойду, — сказала печально Рита.
От такой откровенности Светланы она растерялась. Всегда румяное лицо ее внезапно стало бледным.
3
Когда Григоренко вернулся в управление, ему сказали, чтобы он позвонил секретарю горкома партии.
— Что это ты не показываешься! — спросил после приветствия Громов.
Григоренко подумал, что не так-то просто застать секретаря на месте. Дел у него хватает. Одних совещаний сколько. Город не маленький — больше пятисот предприятий. То иностранные делегации, то совещания, вплоть до всесоюзных...
— Собирался на этой неделе зайти, Георгий Михайлович.
— Приходи сегодня! В девятнадцать ноль-ноль.
— Буду!
— Кстати, был у меня тут инструктор ЦК. Говорил, что в третьем квартале начнете выпускать гранитные плиты для Киева. А ты — секретарю ни слова.
— Да, мы разговаривали об этом с начальником главка... Но наряда еще нет. Да и дела с плитами у нас пока плохи...
Григоренко колебался, сказать секретарю о монументе, который решили изготовить на комбинате, или еще рано. Он уже есть, правда пока в гипсе. Но Степан Степанович скоро сделает его из гранита. Григоренко отчетливо представлял, как будет выглядеть памятник на площади... Матрос в разорванной тельняшке. Рабочий с протянутыми вверх руками. Падает сраженный пулей красноармеец, второй поддерживает товарища. Молодая женщина закрывает собою маленькую девочку... Внизу лаконичная надпись золотыми буквами: «Вечно живым».
«Нет, сегодня не следует говорить об этом секретарю горкома. Не время. Конечно, Георгий Михайлович поддержит... Но сейчас нужны плиты, прежде всего плиты, которые никак не идут...»
— Значит, так... Москве, Киеву, — продолжал Громов. — А своему городу Григоренко думает что-нибудь выделить?
— Я думал об этом. Очевидно, за счет сверхплановой продукции...
— Нам пока немного — для фойе гостиницы «Интурист». А как у вас дела со строительством завода вторичного дробления?
— Строим. Все цеха мобилизовали.
— К монтажу пульта управления приступили?
— Монтируем единый пульт управления с телевизионными узлами, герметичными кабинами...
— Интересно. Очень интересно. Вечером расскажешь подробнее... А что с Комашко? Москва его еще никуда не выдвигает?
— Пока что нет.
— Послушай, Сергей Сергеевич, может, главк и не думает брать отсюда Комашко?.. Ну ладно, об этом тоже потом, когда придешь.
Попрощались.
По некоторым признакам и отдельным намекам Григоренко понимал, что Комашко добивается выдвижения. Возможно, о нем говорил Соловушкин и с секретарем горкома. «Но каким директором будет Комашко? Он только о власти мечтает. А об ответственности не думает... Но, может, на должности директора он по-иному станет подходить к делу? Кто его знает. Сейчас же он чувствует себя на комбинате временным. Потому и инициативы от него никакой...»
4
Оксана Васильевна не думала, что так сильно взволнует ее разговор с дочерью. Оставшись одна, она долго ходила по комнате. Тягостные мысли не оставляли ее. «Скорее бы вернулся Сергей». Трижды звонила на комбинат, но слышала в ответ одно и то же: «Уехал куда-то и еще не вернулся».
Оксана Васильевна прибрала письменный стол мужа, еще раз протерла его. Поправила книги на полках.
«Эх, нет Елизаветы Максимовны, — с сожалением подумала она. — Не с кем посоветоваться. Не у кого помощи попросить. Девочки бабушку слушались, любили ее. Она всегда находила с ними общий язык».
Здесь, в квартире, куда ни глянь, все сделано заботливыми руками Елизаветы Максимовны. Чехлы на креслах, рушники, салфетки... Нет, человек не сразу уходит из жизни.
Сергей Сергеевич возвратился от Громова в хорошем настроении, хотя немало был удивлен тем, что до него в горкоме побывал Соловушкин. Собственно, затронуло его другое. То, что их куратор главка, встречаясь потом с Григоренко, ни словом не обмолвился о разговоре с Громовым. Значит, его беседа с секретарем держалась в тайне. Только теперь Георгий Михайлович намекнул о его визите. Однако о цели посещения горкома Соловушкиным и он не сказал.
Жена подняла на Сергея Сергеевича печальные, заплаканные глаза:
— Только что пришла!
Григоренко сразу понял, о ком шла речь. Верочка опять ходила к Марченко. Сергей Сергеевич посмотрел на жену. В ее глазах — боль и тревога.
— А где же она сейчас?
— Пошла спать. Ты только подумай, я ее спрашиваю: «Может, насовсем уйдешь от матери?» А она в ответ: «А можно уйти насовсем? Папа говорит — по закону нельзя. Но когда папа станет инженером, мы уедем с ним в Сибирь насовсем». Ты представляешь, о чем он с ней говорит?!
Оксана Васильевна все больше сердилась, и от этого ее лицо потеряло обычную привлекательность, оно стало каким-то угловатым, жестким.
Она сделала несколько шагов по комнате, и нельзя было узнать ее прежнюю походку — свободную, легкую и естественную.
Григоренко понимал, что жена очень расстроена. Но чем ее утешит он? Подошел к ней, положил руки на плечи.
— Успокойся, Ксаночка!
— Нет, нужно что-то делать. И немедленно. Ты думаешь, он любит дочь? Нет! Я знаю, я уверена. Эта привязанность к дочери — бессовестная игра. Он хотел бы взять дочку, лишь бы отомстить мне. Я не знаю, какие слова он ей говорит. Но девочка становится своенравной, замкнутой и смотрит на меня — на свою мать — как затравленный зверек...
Григоренко почувствовал, что жена хочет сказать еще что-то важное и никак не решается. Но вот наконец:
— Ты знаешь, Сережа, ведь Иринка еще ни разу не назвала меня мамой... Я не знала, что так будет!..
«Я не знала, что так будет!» — застучало набатом в ушах Григоренко.
— Надо что-то предпринимать, Сережа!
Григоренко знал, как направить людей на выполнение плана, как решать задачи технической революции на комбинате, как выполнить то или иное задание, но он понятия не имел, как завоевать душу маленькой девочки.
— Наверно, мы мало уделяем внимания детям, — как-то виновато произнес Сергей Сергеевич.
Оксана поймала его взгляд. Как она всегда любовалась этими темными, умными глазами. Но сейчас Оксана увидела в них растерянность. Оказывается, он тоже не знает, что делать.
Григоренко вспомнилась почему-то встреча с Марченко. Как он убежал от него, словно мальчишка. Но разве Григоренко перед ним виноват? Нет, их семья распалась раньше. И в этом его вины нет.
— Все уладится, Оксанка!.. — прошептал Сергей Сергеевич и стал нежно гладить ее волосы.
Григоренко никак не мог заснуть. Ворочался с боку на бок, всматривался в невидимый во тьме потолок и думал, думал...
Оксана тоже не спала.
«Если бы уехала тогда в Москву, то, может, все сложилось бы по-другому. И зачем я позвонила Сергею... Нет, правильно сделала, что позвонила! Еще неизвестно, как пошла бы жизнь без него... А может, отвезти девочку на время к маме в Полтаву? Подальше от Марченко. Хотя бы на год. Буду навещать ее каждую неделю. Но нет... Что подумает мама? Как вышла, мол, снова замуж, так ребенок стал не нужен. Поговорить с Марченко?.. Чтобы не тревожил дочку... Но поможет ли этот разговор? Нет, бесполезно. Лучше всего — выехать бы с Сергеем и детьми из Днепровска насовсем. Но ведь он ни за что не согласится. Сергей столько здесь труда вложил и столько еще сделать мечтает! Нет, об этом ему и говорить не стоит. Интересно, спит он?»
— Сережа, ты спишь? — прошептала Оксана.
— Нет, Ксаночка, не сплю...
