За окном завывает ветер. Гонит поземку, громыхает жестью крыш, с тонким посвистом проносится в ветвях. Сквозь щели в окнах струится холод. Но в комнате тепло. До батарей не дотронуться.

Сабит в столовую не пошел. Поставил на электроплитку чайник, нарезал колбасу, достал масло, сахар.

Сабит в комнате один. Никто ему не мешает сегодня заниматься своими делами. Македон Тришкин, новый жилец, у своих товарищей. Хорошая, дружеская сплоченность у демобилизованных воинов. Иван Середа ушел в клуб рисовать. В последнее время за ним часто заходит дочка Файбисовича. Но в комнату не заглядывает, ждет его, как правило, возле общежития. Иван не заставляет девушку долго ждать. Мечется, как угорелый, по комнате, торопливо одевается, хватает краски, кисти и, бросив от двери: «Иду в клуб, рисовать», пулей вылетает на улицу.

Картины Ивана висят почти в каждой комнате общежития. Комендант готов его прямо на руках носить. Всю мебель в их комнате на новую заменил. Даже две настольные лампы выдал.

Рисовал Середа хорошо, только ленился. Больше копировал известных художников. Рисовал он обычно в комнате, но иногда, весной или летом, брал самодельный мольберт, подрамник с натянутым холстом, тюбики с красками, кисти и уходил к Днепру.

Прошлой весной на берегу Славутича Середа нарисовал отличную картину. Она и сейчас висит над его кроватью. На ней изображены обрывистый берег, могучий дуб на нем и серо-голубое небо. Весенняя вода подмыла корни, но дуб не сдается. Немного наклонившись набок, он продолжает крепко держаться за грунт сильными корнями. Сохранив прошлогодние желтые листья, он дает жизнь новым — зеленым. Ниже, у самых корней, покачивается на воде несколько байдарок.

Иван хорошо передал пропорции натуры, сумел подобрать удачные, мягкие и теплые тона. Когда Сабит смотрит на эту картину, его каждый раз поражает искусная передача воздуха, насыщенного влагой. Картина так и дышит весной, радостным ожиданием яркого солнца, которое вот-вот должно пробиться сквозь тучи и коснуться лучами Днепра.

Иван оставил свой бульдозер и пошел в новую бригаду. К «скульпторам» — как говорили ребята. Но скульптор сначала лепит из глины, а Ивану пришлось сразу взяться за молоток, зубило, перфоратор и специальный резак, изготовленный на заводе в Днепровске.

Закончив ужин, Сабит принялся расхаживать по комнате и бубнить под нос английские слова. Затем, когда основательно устал, он взял лист бумаги и сел к столу.

«Дорогая мама, — начал старательно выводить Сабит.— Ты не обижайся, что мало пишу. Я учусь, и дел очень много. Назначили меня бригадиром на самый важный объект — на строительство завода вторичного дробления гранита. Но это будет не завод, а настоящая лаборатория. Автоматы, телевизионные установки. Пыли там совсем не будет, хоть в белых халатах ходи. Правда, это настанет через год-полтора. А пока мы кладем фундамент, стены, ставим опалубку. Больше трех недель я уже на этом строительстве. Работа пока не клеится. Некоторые не хотят меня слушать. Одного пьяницу я прогнал с участка, а прораб возвратил его и предложил разобрать на собрании бригады. И знаешь, мама, половина бригады голосовала, чтобы оставить. Тогда и я за него проголосовал. На один голос получилось больше. Его сейчас отправили на карьер бурильщиком. Может, исправится парень. Есть у нас и хорошие ребята, особенно из демобилизованных. Очень хороший у них старший — Македон Тришкин. Он в нашей комнате живет. Помогает мне и Лисяк. Я про него тебе уже писал. Это из-за него в прошлом году чуть было не погиб Остап Белошапка. Трудно понять Лисяка, но он дело знает и меня поддерживает.

Вчера кто-то испортил вибратор. Это такая машина, которая бетон уплотняет. Испортили нарочно, чтобы дела в моей бригаде хуже шли. Находятся еще и такие негодные люди.

Есть у нас такой каменщик, по фамилии Конопля. Он все время выдает брак. А сделаешь замечание — отвечает, что сам знает, как укладывать кирпичи. Хвалится, что на трех ударных стройках работал. Вот и попробуй с ними по-хорошему. Приходится ругаться. Однако мой прораб Остап Белошапка говорит, чтобы я меньше кричал. Что криком делу не поможешь.

Один грозился: смотри... в карьере работаем. Но он это, наверно, сгоряча.

Меня часто ругают. Мастер все время поглядывает искоса. А секретарь партийной организации Боровик говорит, что радоваться надо, если ругают. Значит, дело делается. Выходит, якши, если ругают.

Ты, мама, спрашиваешь, как у меня с учебой. Троек у меня нет, значит — успешно.

Передавай всем привет. И братьям, и сестрам, и родственникам.

Пиши мне как можно чаще.

Целую. Твой сын Сабит».

У самого дома дорогу Григоренко преградил высокий, плечистый мужчина:

— Минутку! Не уходите, товарищ Григоренко. Поговорить надо.

Сергей Сергеевич посмотрел на обратившегося к нему человека. Широкое, скуластое лицо с большим лбом и жесткой щеточкой усов показалось знакомым. Да ведь это — Марченко. Бывший муж Оксаны.

На Марченко было новое пальто с каракулевым воротником, ондатровая шапка.

— Вы меня не узнали? Марченко моя фамилия.

Их взгляды встретились. На Григоренко смотрели холодные, как у степного ястреба, глаза.

— Я пришел поговорить относительно моей дочери. Отдайте ее мне.

— Как это — отдайте? Ведь не вещь она!

— У вас есть дочь. Вы ее любите. И я свою люблю. Да у вас еще и свои дети будут.

— Вы обращаетесь не по адресу. У Оксаны Васильевны спросите. Вас же разводил суд, тогда нужно было решать.

Марченко помолчал, словно прислушиваясь к голосам, долетавшим из соседнего дома.

— В то время я словно в тумане был. Сивухой горе заливал.

— Ну, а я тут при чем?

— Вы? Вы мой злейший враг.

— Даже так?

— Отобрали жену, дочку...

— Оксана Васильевна была свободным человеком. Вы с ней развелись. Не за меня, так за другого она вышла бы замуж.

— Оксана разборчивая. За любого не пойдет.

— Так что вы хотите нам предложить? Развестись?

— Развестись?.. Нет, ей теперь не до меня. Она, видите ли, инженер... А кем она была?.. Я сделал ее инженером! Я ее выучил! Я! Понимаете? Она не знает, сколько стоит хлеб. Она никогда не обедала в студенческой столовой. Не носила тапочек на резине. Я один вкалывал! А теперь она — «королева»! К другому ушла. Разве это справедливо?! А я ее до сих пор люблю! Жить без нее не могу!..

— Поздно вы опомнились. Поздно...

— Вы еще поучаете?! Отдайте дочку!

— С этим обратитесь к Оксане Васильевне.

— Да она запретила ей даже встречаться со мной. Но я буду видеться с ней! Это мое право! — На глазах у Марченко выступили слезы — от ярости и обиды.

«Да он пьян», — подумал Григоренко и решил уйти. Ему не хотелось, чтобы кто-нибудь увидел их вместе. Сергей Сергеевич повернулся и быстро стал подниматься по лестнице.

— Что, убегаешь? — закричал ему вдогонку Марченко.— Ха-ха! Струсил!..

Григоренко поднялся до третьего этажа, остановился. Что это он действительно удрал, как мальчишка... Ну, а что остается делать? Стоять и выслушивать упреки пьяного... И вообще, в чем его вина? При чем здесь он, если у них не сложилась семья?

Григоренко с силой обхватил руками узенькие перила, взглянул вниз. Марченко все еще стоял там.

«Что же это? Неужели он и дальше будет бесцеремонно вторгаться в нашу жизнь?»

Новый начальник горного цеха Валерий Ильич Борзов разыскал Григоренко на строительстве. Обычно все завидовали спокойствию и рассудительности Борзова. Но сейчас он был разгневан. Таким Григоренко его еще ни разу не видел.

— Сергей Сергеевич, я так работать не могу! — округлил Борзов и без того большие глаза. — Вы только посмотрите. — Он развернул утвержденный наряд на взрыв. — По моим расчетам, должно быть заложено восемнадцать тонн взрывчатки, а Комашко исправил на пятнадцать. У меня — по точному расчету, а у него — с потолка! Это же опытный взрыв! Я головой за него отвечаю!

— Но главный инженер чем-то мотивирует исправление? — спросил Григоренко.

— На свою интуицию ссылается. Мол, по опыту знает, что слишком много взрывчатки... Отвечать, дескать, придется, если разлетится. А куда он, гранит, разлетится, если подрываем коротко-замедленным методом в зажатой среде?! И второе — подрываем четыре ряда скважин, а раньше подрывали только два. Ведь с каждым рядом дробление улучшается. На передовых предприятиях подрывают и пять рядов. А он ссылается на учебник двадцатилетней давности!

Григоренко был поставлен в тупик. Отменять исправления Комашко не годится. Он — главный инженер комбината и должен утверждать расчеты на взрывы. Директор может это делать только в отсутствие главного инженера. Отменить решение Комашко сейчас — значит подорвать его авторитет. Но и начальник цеха Борзов — не Прищепа, которому можно было исправлять расчеты без объяснения. Новый начальник горного цеха — без пяти минут кандидат технических наук. В апреле защита. Борзов все новинки знает, не только наши, но и зарубежные.

— Нет, Валерий Ильич, отменять решение главного инженера я не могу.

— Тогда, Сергей Сергеевич, — спокойнее проговорил Борзов, — мне в горном цеху делать нечего. Правда, мой испытательный срок закончился... Но я сам подам заявление. Как говорится, по собственному желанию.

«Так я тебя и отпущу, — усмехнулся про себя Григоренко.— Ты еще и меня многому научить должен. По правде говоря, увлекся я строительством, автоматизацией, а горные работы на второй план отошли. Лишь «Горный журнал» листаю. А главный инженер и вправду прошлым багажом живет».

— Зачем же горячиться. Докажите главному инженеру правильность расчетов, и он отменит свое решение.

— А если не отменит? Заявляю официально, тогда я взрывать не буду!

«Может, позвонить все же главному инженеру,— подумал Григоренко, — посоветовать, чтобы разрешил провести взрыв по расчетам начальника цеха. Это же экспериментальный взрыв...»

Сегодня утром Люба пришла на работу рано — двадцать минут восьмого. Управление начинало работать в восемь. Но, открыв дверь, Люба увидела в комнате нормировщицу Зою Белошапку. На столе перед ней лежало зеркальце с отбитым уголком. Неизвестно, кто принес его в планово-производственный отдел. Им пользовались все женщины. Особенно часто перед ним прихорашивались девушки.

— Здравствуйте, Зоя Степановна! — поздоровалась Люба. — Что это вы рано пришли к нам?

— Здравствуйте! — ответила Зоя и отвела глаза.

По ее встревоженному виду Люба поняла, что предстоит необычный разговор. Но о чем?

Подождав, пока Люба сняла пальто, Зоя начала:

— Любочка! Конечно, не мое это дело, ты меня извини. Но я решила поговорить с тобой, вернее — предупредить. Про тебя по комбинату нехорошие слухи поползли. Ты же девушка, а с женатым мужчиной по ресторанам ходишь, на машине вместе ездишь.

— С кем это? Не с Григоренко ли?

— В его кабинете часами просиживаешь, — словно не слыша, о чем сказала Зинченко, продолжала Зоя.

— Ну и хожу, — едва сдерживаясь, ответила Люба.— Просиживаю. По делу. Кого это так беспокоит? Кого касается?

«Кто же эти сплетни распускает? — закусила губу Люба. — Когда это я в ресторане с ним была? Не было этого! Подвозить на машине подвозил. Но он многих подвозит, если есть свободное место. Не Юлия Варфоломеевна ли такие «новости» по комбинату разносит?!»

— Ты ведь секретарь комсомольской организации — вожак нашей молодежи, — продолжала Зоя.

— Вожак, говоришь?..

— Ну, как знаешь, Любочка. Честно говоря, я сама в своих чувствах еле разобралась, а пришла уже советы давать. Ты извини, если обидела. Я хотела как лучше. Предупредить, по-хорошему...

— Нет, я не обиделась, — сказала Люба, но на глаза у нее навернулись слезы.

— Не сердись, прошу тебя! Ну, я пойду...

Зоя ушла, а Люба долго не могла прийти в себя. «Ну кому нужны такие разговоры? Долго в кабинете директора сижу!.. Никогда лишней минутки там не задерживаюсь! И только по служебным делам. Может, мне все же уйти с комбината? Промфинплан составлен и утвержден. Самое время. И Григоренко отпустит. Вот только — что я членам бюро, всем комсомольцам скажу? Что-нибудь надо придумать. Но как не хочется врать. Не трусостью ли такое называется? Услышала сплетни — и скорей убегать...»

Так и сидела в раздумье Люба, пока не стали собираться сотрудники отдела.

Григоренко вызвал Бегму в бытовку. И, даже не поздоровавшись с ним, начал сразу отчитывать:

— Вы, товарищ Бегма, идете на поводу у разболтанных людей своей бригады. Это становится нетерпимым. Пьянки, прогулы... У нас не хватает сварщиков. А ваши рабочие делают заготовки для водопровода в частных домах.

Бегма таращил глаза и молча пожимал плечами. «Не иначе как досталось в Москве директору за полированные плиты, вот он и не в духе».

— Вы в армии служили? — спросил Григоренко.

— Да...

Бегма не знал, что никакого нагоняя Григоренко в Москве не было. Начальник главка, внимательно выслушав его, сказал, что машины уже отгружаются и министерство ждет гранитные плиты во втором квартале. На строительство нового карьера отпустили не четыреста тысяч рублей, как просил комбинат, а всего сто тысяч. Денег по этой статье у главка осталось мало, значительную сумму вложили в строительство нового комбината в Сибири. Услышал Григоренко и о том, что изготовление полированных плит поручили и Карельскому комбинату, где имеется месторождение розового гранита. Григоренко сообщил, что на его комбинате есть небольшой засыпанный карьер, действовавший до войны. На нем комбинат и начнет добывать гранит для плит. Шер согласился: «Смотрите сами. Вам на месте виднее».

Ничего этого Бегма, конечно, знать не мог. Он стоял растерянный перед Григоренко и не знал, что делать.

— Вы у нас своего рода командир взвода, — продолжал отчитывать его Сергей Сергеевич. — Отвечаете не только за боевую подготовку, но и за дисциплину. А что у вас получается? Нет дисциплины, нет плана. Вам на все это наплевать. Участок пополнили новыми людьми, а толку...

— Да пришли тут разные... — начал было оправдываться Бегма.

— Что значит — разные?

— Ну, вот Лисяк, например...

— А что Лисяк?

— Драку на днях затеял.

— Прораб знает?

— Знает.

— Вызовите прораба.

Бегма вышел из бытовки и крикнул:

— Прораба сюда, к директору!

Остап Белошапка пришел сразу же.

— Что тут с Лисяком произошло? — встретил его вопросом Григоренко. — Вы разбирались? Почему мне не доложили?

— Разбирался, Сергей Сергеевич. Каменщик Конопля принес в обеденный перерыв бутылку водки. Лисяк разбил ее. Ну, и началось... Едва разняли.

Григоренко молча выслушал прораба и, словно в раздумье, произнес:

— Что же получается, товарищ Бегма? Лисяк хотел порядок навести, выступил против пьяницы, а вы говорите, что нарушил дисциплину, драку затеял.

— Мне рабочие так сказали, что Лисяк начал первый...

Но Григоренко, будто и не слышал этих слов Бегмы, продолжал рассуждать вслух:

— Значит, Лисяк нарушил «порядок», установившийся в бригаде, и кому-то не угодил. А мастер покрывает пьяниц и разгильдяев! Подчиненные скоро на нем воду возить будут. Мастер забыл, какими качествами должен обладать руководитель.

— Почему? Знаю, — хмуро отозвался Бегма.

— Знаете?.. Так вот, не наведете порядок — отстраню!

На другой день, после работы, на участке состоялось профсоюзное собрание. На него пришла и секретарь комсомольской организации Люба Зинченко. Она сидела в уголочке, листала книгу и, казалось, вовсе не слушала, что говорят выступающие.

А выступления были горячими.

Сначала мастер Бегма рассказал об итогах работы участка за прошедший месяц, отметил, что в последнее время «наблюдается тенденция к невыполнению производственных заданий», потом слегка пожурил пьяниц.

Все сидели притихшие, словно ожидали грозы. Но Бегма говорил, не называя фамилий, говорил вообще. Однако гроза разразилась. И совсем не оттуда, откуда ее ждали. После Бегмы слово взял Македон.

— Критикуя положение сегодняшних дел, — сказал он, — я критикую и себя. Я тоже работаю на этом участке...

Говорил Македон о «шабашниках», о левых заработках, о том, что некоторые «сачкуют», ругаются. О мастере тоже сказал без прикрас.

Македона слушали внимательно, молча. Только Конопля и Верхогляд иногда выкрикивали: «Неправда!», «Брешет он!»

Бегма сосредоточенно что-то искал в складках своих широких ладоней. Да-а, не видать ему теперь квартальной премии. Он часто кивал головой или хватался вдруг рукою за лоб, щурился. В душе мастер все же радовался — Григоренко на собрание не пришел.

Были и такие строители, которые безразлично улыбались или смеялись, будто Македон рассказывал анекдоты. Их, видимо, ничуть не волновало то, что творится на участке.

Лисяк смотрел в окно. Губы его были плотно сжаты. Лишь изредка на них появлялось подобие улыбки. Этой улыбкой он как бы подбадривал Македона.

Не обошел Бегму и председатель завкома Коваленко.

Крепких слов наслушался мастер и от прораба.

«Да, взялись за меня, — стал нервничать Бегма.— Похоже, что Комашко прав, меня хотят выставить. А на мое место поставить Сабита».

— Я не хочу вас, хлопцы, запугивать, — сказал в заключение Бегма, — вы взрослые, кажется, — и усмехнулся при этом. — Но мы должны свои мозги «развернуть» на сто восемьдесят градусов.

Оставшись один, Бегма почувствовал, как все дрожит в нем от злости. Критиковали его вроде бы и за дело, но все равно обидно. Да, кое-кому он припомнит это собрание!

Зоя встретила Остапа у порога. Он посмотрел ей в глаза, нежно провел рукой по ее волосам.

— Что случилось, родная? Говорят, ты меня повсюду разыскивала по телефону?

Зоя прислонила голову к его груди, поймала руку, крепко сжала ладонями и сказала:

— Хотела скорее обрадовать тебя, милый. Я буду... матерью.

— А я?

Зоя улыбнулась:

— Глупенький, ты — отцом!

Остап подхватил ее на руки и закружился по комнате.

— Да пусти ты, уронишь!

— Я уроню? Я силен, как Геркулес. Сильней Геркулеса. Это ты меня сделала таким!

Остап стал целовать Зоины щеки, влажные полные губы. И снова закружился с нею по комнате.

— Я знаю свои силы, Зоенька. Знаю!.. — Его глаза были широко открыты и смотрели так, словно видели сквозь стены — все вокруг. — Людям дана короткая жизнь, и они сами иногда делают ее еще короче. Но надо жизнь сделать такой, чтобы она продолжалась после нас, во всем том, что живет вечно: в домах и садах, в хлебе и песнях, в детях и смехе детей. Мы будем слышать смех наших детей. Понимаешь Зоенька!

— Понимаю, понимаю, только пусти меня. Уже голова закружилась.

Остап бережно опустил Зою на диван и сам сел рядом. У него тоже закружилась голова. От счастья.

Да, это любовь! Ему нужна только Зоя, и больше никто, никакая другая женщина в мире, будь она в тысячу раз красивее. Да и есть ли кто красивее?! Ему захотелось именно сейчас сказать Зое все это. Сказать, что она — единственная на свете и он будет любить ее вечно.

— Ты хорошая! Ты самая хорошая в мире!.. — прошептал он.