Глава 34

Колину кажется, что он спит уже не один день. Когда, наконец, он открывает глаза, ощущение такое, будто веки у него сделаны из наждачной бумаги. В комнате слишком светло: солнечные лучи прорываются в щель между занавесками, заливая ослепительным светом дальний конец кровати и его ноги под одеялом. На тумбочке – ваза с цветами, его спортивная сумка и небрежная стопка каких-то учебников – на диване.

– Ну, вот и мы, – говорит Дот, вставая со стула у двери. Она сует потрепанный томик в бумажной обложке к себе в сумку и идет к нему. Она кажется оживленной, веселой, и на один-единственный момент Колин почти не может вспомнить, почему.

– Я так понимаю, что тебе просто нужно было хорошенько выспаться, да? – Гладкая рука прикасается к его щеке, потом пытается хоть как-то пригладить ему волосы – такое знакомое движение.

– Сколько времени? – спрашивает он, морщась от звука собственного голоса.

Ему не сразу, но, опираясь на подушки, удается сесть немного повыше. Дот подносит к его губам пластиковую соломинку, и он пьет. Пустой желудок, бунтуя, сжимается. Комната покачивается, потом начинает вращаться.

– Около одиннадцати. А теперь ложись-ка ты обратно, – говорит она ему.

– Одиннадцать утра? – спрашивает он, удивленно распахнув глаза.

Она улыбается.

– Да, одиннадцать утра, пятница, восемнадцатое февраля.

Колин пытается вспомнить, какое, по его расчетам, сегодня должно быть число, и ощущает прилив тошноты, когда ему это удается. Он проспал два дня.

– Где Люси? – спрашивает он с колотящимся сердцем, и все вокруг окрашивает ужас.

– Не знаю, милый, – отвечает Дот, и облегчение на ее лице тает. – Не видела ее с того вечера, как они тебя сюда привезли.

Колина выписывают из больницы на следующий день. По пути обратно в школу Джо и Дот не слишком много разговаривают с ним – или между собой, – и долгое время тишину разбавляет только шорох шин по асфальту. Колин понятия не имеет, как развеять это странное напряжение, висящее в воздухе, но ясно, что сейчас не лучшее время излагать свою версию событий. Джо с Дот вряд ли поймут, что ему довелось испытать, даже если постараются. Колин практически уверен – теперь уже они оба считают, что он так или иначе стремится умереть, что он нарочно пытался причинить себе вред. Но он скорее рад, что Джо не задает ему вопросов; большинство людей не способно понять, насколько большая разница существует между стремлением к опасности и стремлением к смерти.

Когда Джо, наконец, открывает рот, разговор выходит коротким. Джо спрашивает, как он себя чувствует; сообщает, что еще несколько дней Колин в школу ходить не будет и что он поживет пока у него. Колин бубнит что-то в ответ в нужных местах. Он разочарован, но не удивлен.

Люси он не видел с тех пор, как его вытащили из воды, и у него нет особой надежды на то, что она ждет в общежитии. Или в школе, или в сарае. Каким-то образом он знает, что она снова исчезла. Будто он способен чувствовать ее отсутствие в каждой частице каждого предмета, мимо которого они проезжают. Деревья выглядят более голыми; воздух кажется более пустым.

Он закрывает глаза и представляет ее во тьме, за секунду до того, как она выныривает на поверхность. Он прямо видит ее на их тропинке под зеркальными небесами, и задумывается, смогла ли она пройти через ворота без него.

Сначала Колин говорит себе, что ему надо набраться терпения и ждать. Она не может исчезнуть надолго, только не сейчас. Поэтому он делает все, что ему говорят. Ходит в школу; с уроков идет прямо домой. Беседует с психологом по нескольку часов в день, потому, что Дот сказала: это для нее важно. Не влипает в неприятности. Ждет.

Но шторм всегда где-то рядом, собирает силы. Он чувствует, как буря все ширится, как ветер, что крадется над озером, словно ледяные пальцы, все сильнее стискивающие его легкие, пока он едва может дышать – и вот он уже места себе не находит: ему нужно ее найти.

Дни оборачиваются неделями, и лед на озере становится все тоньше. Ему все кажется, что он тонет – тает, уходит в воду вместе со льдом. Он изо всех сил старается, чтобы другие не заметили его состояния, старается не срываться ни на Дот, ни на Джо, которые в последнее время наблюдают за ним, как орлы. Колин гадает, что же такое они сказали Джею: он так перепуган, что немедленно обрывает любую дискуссию, ведущую к разговору об озере.

Три недели спустя после того, как он очнулся и обнаружил, что Люси нет, Колин понимает: больше не может сидеть, сложа руки. Он устраивает целое шоу – убирается у себя в комнате, делает уроки на кухне за столом у Дот и сам вызывается помочь ей с десертом.

Вечером, когда уже темнеет, Колин устраивается на диване рядом с Джо, тот поднимает бровь. Снаружи доносятся веселые крики – ребята возвращаются с уроков.

– Приятно видеть, что ты не сидишь без дела, – говорит Джо. Он отпивает из дымящейся кружки, аккуратно отставляет ее на столик со своей стороны.

– Мне и самому это приятно, – отвечает Колин, и несколько минут они сидят молча, Джо – погрузившись в вечернюю газету, а Колин – уставившись в телевизор.

– Вообще-то, я тут подумал, нельзя ли мне на завтра вернуть свободу передвижения? Хочется развеяться, может, в город поехать хоть на пару часов.

Джо одаривает его скептическим взглядом:

– И что же конкретно ты собираешься делать?

– Да ничего, – отвечает он, заставляя себя расслабиться и стараясь, чтобы его голос звучал непринужденно. – Кино посмотреть, может, заверну в магазин, велики поглядеть.

Для пущего эффекта он пожимает плечами:

– Было бы здорово выбраться куда-то из школы.

Джей изучающе смотрит на него. Колин почти видит, как расслабляются его напряженные плечи, какое облегчение для него слышать, что Колин говорит о каких-то совершенно обычных вещах.

– Вообще-то я думаю, что это – великолепная идея, – говорит, к его удивлению, Джо. – Оценки у тебя хорошие. И неприятностей никаких. – Он взглядывает на Колина поверх газеты, внезапно становится серьезным. – Но дома ты должен быть до темноты. Железно.

– Да, сэр, – отвечает Колин, улыбаясь. Джо качает головой, но Колин видит, как у него подрагивают уголки губ.

– Утром дам тебе ключи от машины.

Довольный Колин откидывается на спинку дивана. Глаза его следят за игрой, но мысли бродят совершенно в другом месте.

Ступеньки медпункта покрыты слякотью, и Колин тихонько смеется, вдруг осознав, что это в первый раз, как он а) попадает сюда без посторонней помощи, и б) не истекая кровью.

Он отпускает дверь, и та тихо закрывается сама собой у него за спиной. Вытирает ноги и идет на звуки, доносящиеся с того конца коридора. Здесь очень тихо, и скрип его кроссовок по линолеуму разносится по всему коридору, эхом отскакивая от голых стен. Колин был здесь уже столько раз, что ему в точности известно, куда идти, где какое находится оборудование и в какой палате стоит кровать с выпирающей пружиной, которая вечно втыкается тебе в спину. Ему также известно, что Мэгги не слишком обрадуется грязным отпечаткам его кроссовок на ее чистом полу.

И тут, как по сигналу, она высовывает голову из полуоткрытой двери и с кислым видом наблюдает за его приближением.

– Что-то незаметно, чтобы ты истекал кровью.

Он смеется:

– Я и не истекаю.

– Тогда что ты здесь делаешь?

Он следует за ней в палату, где она начинает менять постельное белье. На другой койке спит какой-то парень, которого он прежде не видел.

– Мне хотелось расспросить тебя о Люси, – шепотом говорит он.

Она бросает взгляд на спящего пациента, потом на него:

– Я так не думаю.

Мэгги подхватывает корзину с простынями и направляется в следующую палату. Колин идет следом.

– Я очень тебя прошу, – умоляет он. Голос изменяет ему на середине фразы. Она не смотрит на него. Лицо у нее каменеет, и ему становится ясно, что она возводит внутри себя стену, чтобы слезы не хлынули наружу. – Пожалуйста.

Долгая пауза, а потом:

– Почему именно сегодня?

– Потому, что я не могу ее найти.

Она смотрит на него, сузив глаза:

– Слышала, ты сделал редкую глупость. Такую, что попал в больницу. Такую, что тебе повезло, что ты вообще тут стоишь.

Колин пытается обратить все в шутку.

– Ничего нового, правда?

Мэгги явно не находит в этом ничего смешного.

– Это… Ты и раньше глупости делал, но уж это…

Он кивает, стыд и чувство вины борются в нем с неотступной необходимостью найти Люси.

– Так ты слышала подробности, э-э?

– Да тут нет никого, кто бы не слышал.

– Мэгги, ты сразу поняла, кто такая Люси. Но как, расскажи мне?

Она продолжает делать свое дело, и Колин, обогнув койку, берется за другой конец простыни и помогает натянуть на матрас.

– Чуть не умер, и хрен чему его это научило. Diy-пый ребенок, – бормочет она себе под нос.

Колин молча ждет; тут особо не поспоришь.

– Все это может закончиться только одним, Колин. Ты ведь понимаешь это, правда?

– Я не верю в это, Мэгги. Просто не могу.

– Конечно, не можешь. – Плечи у нее поникают; она вздыхает, сдаваясь. Потом выпрямляется, выглядывает в коридор и закрывает двойные двери. – Надо было мне пинками выгнать отсюда твою задницу.

Колин чувствует, как к горлу у него подкатывает волна, как щиплет глаза, но заталкивает все обратно, внутрь:

– Спасибо.

Присев на краешек кровати, она судорожно сглатывает и говорит:

– Я встретила Алана здесь, когда мне было девятнадцать. Я не всегда была правильным человеком, Колин. Была молодой и глупой, и некоторыми своими поступками я гордиться не могу. Поддерживать меня было некому, и я должна была успевать и на медицинских курсах учиться, и домашние задания делать, да плюс еще работа на полную ставку. Как раз перед тем, как я начала здесь работать, один друг заметил, что мне тяжело, и дал кое-что, ну, чтобы я лучше справлялась.

Она кладет себе на колени наволочку, теребит выбившуюся нить.

– Незадолго после этого я шла от общежития к своей машине, и он был там. Подметал тротуар, и взглянул на меня, и улыбнулся, будто радугу после грозы увидел. И я увидела его так, как не видел никто другой. Увидела эти глаза сумасшедшие, и почувствовала то, что никогда прежде не чувствовала. Он был мой; понимаешь, что я имею в виду?

Клин кивает; ему в точности известно чувство, которое она описывает.

– Нашел он именно меня потому, – продолжает она, – что была совсем одна в этой огромной школе, и мне отчаянно был кто-то нужен. Он был таким одиноким. Ни семьи, ни друзей, практически невидимка для всех остальных. Он заботился обо мне, видел, сколько у меня стресса, и понимал, почему каждый день мне необходимо что-то, чтобы продержаться до вечера.

Колин кивает; он обнаруживает, что по лицу у него слезы катятся, но это его уже не смущает.

– И когда я поняла, что он такое, – покачав головой, она издает смешок. – Когда я узнала, что он уже умер? Здесь? Что он – призрак этого места? С этим я справиться могла. Но исчезновения? Вот это меня сломало, – шепчет она. – Сколько уже нет твоей Люси?

– Двадцать четыре дня.

Она вздыхает с сомнением, качает головой:

– Двадцать четыре дня – к этому можно привыкнуть. Двадцать четыре – с этим можно жить.

В горе у Колина поднимается тошнота при мысли о хотя бы еще одном дне.

– Он исчез, потому что ты была несчастлива? – спрашивает он.

– Не знаю, почему он ушел. Я пошла на реабилитацию, и он не навестил меня ни разу. Начала употреблять опять, и вот он тут. Говорит, что все в порядке, что мне это нужно. Чуть ли не уговаривает. В первый раз он исчез на шесть дней. Во второй я не видела его сорок три. И это еще был не предел.

Колин не может больше сидеть, ему необходимо двигаться, каким-то образом избавиться от этого чувства, вцепившегося в его внутренности. Он вскакивает, шагает к другой стене палаты, вжимая кулаки в живот:

– Как долго?

– Два года. У меня было два года с ним, а потом на два года он исчез. Я к тому времени давно уже завязала, но тут пошла тяжелая полоса. – Мэгги устало прижимает пальцы к глазам, делает глубокий вдох. – Взяла в медпункте таблетки. Когда вернулась к себе, он был там, сидел за кухонным столом, как ни в чем не бывало. Будто я вышла за чашечкой кофе, а он сидит, ждет, когда я вернусь. Но времени прошло слишком много, Колин. Я не смогла.

– Два года? – Ужас стискивает ему легкие ледяным кулаком, тянет вниз, и его охватывает ощущение, будто он сейчас провалится внутрь себя самого. Он пойдет за Люси куда угодно. Он вообще больше не представляет, как без нее быть. Мэгги все стоит перед ним, но ее фигура будто пошатывается, подернувшись дымкой. Он протирает глаза.

– Он до сих пор жил в воспоминании о том вечере. А я-то успела за это время прожить два года – ходила на учебу, возвращалась домой, искала его, боролась с зависимостью. Каждый день, все два года. И тут появляется он. Моя жизнь катится псу под хвост, а он сидит, сияет, будто в лотерею выиграл. Так что я от него ушла. Жаль, надо было сказать ему оставить меня в покое, еще когда он вернулся в первый раз.

Колин не знает, смог бы он это сделать. Вряд ли для него возможно было бы отказаться от Люси, неважно когда.

Он понимает, что произнес это вслух, только когда Мэгги грустно отвечает:

– Ты еще дойдешь до этого. Найдешь в себе силы. Может, когда она в первый раз исчезнет больше, чем на месяц. Может, когда вернется домой на час, а потом ее опять не будет рядом много дней. Или, может, она добьется своего, и ты все сделаешь для нее сам, своими руками.

Он едва понимает, что она говорит, но заставляет себя сказать:

– И он исчез навсегда?

Она закрывает глаза; несколько беглых слезинок скатываются по щеке:

– Я не знаю.

– Когда ты видела его в последний раз?

– Вскоре после того, как он вернулся. Эти истории… Тут их рассказывали всегда. Я далеко не сразу поняла, что мертвые здесь не могут покинуть школу, выйти за ворота. Я… перестала смотреть.

Она выпрямляется, встряхивает головой и достает салфетки из нагрудного кармана своего халата.

– Не знаю, что труднее. Вынести все это или отпустить его. Не знаю. Просто не знаю.

Где-то звонит телефон, и магия рушится; лампы дневного света будто опять загораются в полную силу; падает звонкая тишина.

Она идет к выходу, вернувшись в привычный рабочий режим, уже на ходу говорит ему поберечь себя. Но он обнимает ее крепко-крепко и говорит «спасибо».

Всю дорогу до кладбища Хиллкрест Колин твердит себе, что увидеть могилу Люси – совсем не то же самое, что увидеть ее саму. Но ему нужно по-настоящему выговориться, а ему ясно, что прямо сейчас она – единственная, кто способен понять абсолютно все.

Он паркует машину и начинает путь по тропинке, которая вьется через ухоженные лужайки, которые когда-нибудь – через несколько месяцев – будут оглушительно-зелеными, а пока спят, бурые, обнаженные. Смотрит на знакомую узенькую дорожку, которая ведет сквозь рощицу голых, узловатых деревьев. Могилы в той стороне лежат в тени гигантского дуба; осенью земля там покрыта желудями, а летом – пятнами света и тени. Но даже когда здесь сияет солнце и зеленеет трава, Колин всегда ощущает странный вакуум в этом месте. Он давно не ходил этой дорожкой туда, где лежат его родители и сестра – не бывал на их могилах уже больше двух лет.

Но стремление увидеть Люси – это совсем другое; оно жжет ему грудь, гонит вперед. Сверяясь с картой, он идет прямо, потом сворачивает к участку, отделенному от прочих кованой изгородью. Он сам не знает, что ожидает увидеть, но с каждым шагом сердце все тяжелее в груди; под ногами чавкает слякоть.

На ходу он сравнивает надписи на надгробьях с картой:

Имена, слова, даты. Целые жизни, сведенные всего к паре фраз.

А потом, посреди большого участка, обнесенного узорной изгородью, он замечает одно-единственное надгробие. Странно видеть ее здесь совсем одну, в стороне от других могил. И тут до него доходит, что места рядом с ней, должно быть, пустуют в ожидании ее родителей.

Руки у него сжимаются в кулаки, и он стоит, глядя на простую надпись, на хрупкие очертания цветов, выбитые в полированном граните. У него зудят пальцы от желания прикоснуться к буквам, составляющим ее имя, понять, такие же ли они настоящие на ощупь, как она сама; понять, осталось ли от нее хоть что-нибудь – здесь.

– Привет, – говорит он каменной плите, – Люсия Рейн Грей. С 1981 по 1998. Любимая дочь и подруга.

Он чувствует непонятную ярость при виде этого, такого обычного памятника, и с его губ срывается несколько отборных ругательств. Вздрогнув, он оглядывается. Он по-прежнему один, но его наверняка было слышно на другой стороне холма.

– Вы что, шутите? Могли бы и постараться немного.

Он запихивает замерзшие руки поглубже в карманы и смотрит вдаль, поверх могил. Ни деревьев, ни домов, – ничего, что могло бы сдержать ветер, впивающийся холодом ему в бок, подхватывающий с могил увядшие цветы и несущий их, завывая, вниз по холму, прочь от тех, кому они предназначались. При всех стараниях ветра здесь царит почти сверхъестественная тишина. Колин садится на мокрую жесткую траву, растушую на ее могиле.

– Прошлым вечером танцы были, – говорит он. – Джей пошел с Амандой.

Он улыбается, в точности представив себе ее реакцию.

– Я собирался тебя пригласить, но… – Он подбирает камешек, поворачивает в ладони. Низ камешка мокрый и блестит, как оникс, но верхушка сухая и белая, непрозрачная. Просто удивительно, как вода способна преобразить простой камень так, что он выглядит драгоценностью с одной стороны и осколком цемента – с другой. Прямо как озеро.

– Я тут, на этой стороне кладбища, в первый раз, и да, тут жутковато. Ты знала, что мои родители – прямо вон там? Подумать только, как это странно: для меня уже было приготовлено местечко на семейном участке, когда тебя хоронили. – Колин качает головой, и холод, воспользовавшись этим, пробирается к нему под одежду. – А ведь правду говорят, что на кладбищах жутко. Можно подумать, тут полно призраков и смерть повсюду, но они просто… такие пустые. Это-то самое странное и есть, ощущение, что это место – совершенно пустое и заброшенное. Да кому надо тут болтаться? Не удивительно, что ты решила появиться вновь на тропинке, где деревья есть, и вода…

Он опять замолкает, подняв взгляд к низко нависшему белому небу. Между тучами виднеется прогал, похожий на водоворот, и он представляет, что именно туда засасывает улетающие души.

– Странно, конечно, но я рад, что это именно я его увидел, как он тебя забрал. Мне хочется думать: то, что его поймали тем вечером, было не зря. Вселенная – твой должник, Люси. Ты заслуживаешь вернуться.

Он прочищает горло, делает глубокий вдох, пытаясь сделать так, чтобы узел в животе развязался.

– Ну, в общем, я понимаю, что разговариваю сам с собой. Тебя здесь нет, потому что иначе ты давно бы уже сообразила, как создать себе тело из всего этого. Но я знаю, где ты. Думаешь, это странно, что я понимаю – все эти люди здесь, на кладбище, их действительно больше нет, но то, что нет тебя – я принять не могу? На маминой могиле я ни слова не сказал, потому что какой смысл? Она ушла уже давным-давно. Ты знаешь, что я даже лицо ее едва помню? – Он пожимает плечами, бросает камешек на землю. – Но не твое. Я помню каждую твою улыбку, и прошлой ночью я, наверное, полчаса представлял себе во всех подробностях выражение, какое бывает у тебя, когда ты заплетаешь косу. Я знаю, как ты держишь карандаш, и ты всегда кладешь правую ногу на левую и почти никогда – наоборот. И я знаю, где ты, Люси. Никогда раньше я не чувствовал, что кто-то ждет меня, Люси, ни сестра, ни мама с папой. Это всегда была только ты.

Он глядит вниз, на мертвую траву у себя под ногами, и срывает один стебелек. Корень у него нежный и зеленый, несмотря на то, что верхняя часть – сухая и желтая. Трава все еще жива там, под землей.

– Последние пару недель я все думал, как такое могло произойти, и, мне кажется, теперь я понимаю. Меня здесь быть не должно. Дот мне это не раз говорила – шутила, что у меня девять жизней, – но я никогда особо об этом не задумывался, понимаешь? Я должен был погибнуть вместе с родителями – и, по крайней мере, еще раз десять после этого. Даже карьер меня не пугал. Когда я упал и сломал руку? Вот тогда в первый раз я подумал: вот и все. Это конец. Но это был не конец. Ты смотрела за мной, ждала, и мне кажется, что эта самая мысль, наконец, призвала тебя сюда. Для меня не все было кончено, и для тебя тоже не все кончено. Мы связаны так, как никто другой в мире. Я не дал человеку, который убил тебя, уйти, а ты вернулась обратно, потому что знала, сколько я потерял.

Он роняет травинку и проводит рукой по другим пожелтевшим стеблям, крепко сидящим в земле.

– Думаю, я пытаюсь тут сказать – я надеюсь, что ты ждешь меня, Люси. Потому что в этот раз я проведу тебя через ворота, а не наоборот.