Глава 11

Я последняя сволочь. Я это знаю уже год и три месяца. Тот хороший парень, что хотел стать художником и завести семью, погиб в аварии, остался только вот этот Куинтон – никчемный наркоман и прожигатель жизни.

Когда-то я был из тех, кто любит помогать другим, – пускай хотя бы Лекси помочь пережить смерть любимой собаки. Из тех, у кого вся школа в друзьях. Я сам вызывался подтягивать тех ребят, кому труднее давались школьные предметы, каждый год на Рождество и День благодарения волонтерил в приютах для бездомных, как когда-то моя мама, хотя сам этого никогда не видел. Изредка только слышал рассказы отца о ней, да пара фотографий попадалась мне на глаза. Должно быть, я по глупости верил, что если буду хорошим, как она, то стану к ней ближе, но стал ближе только один-единственный раз – когда лежал на земле после аварии, истекая кровью, и мое сердце перестало биться, потому что я сам этого захотел. В тот день я примирился со смертью, а теперь примирился и с той темной дорогой, по которой бреду.

Но все же бывает, хоть и редко, так, что добро и зло уживаются рядом, и иногда я не могу понять, хорошо я делаю или плохо. Как сейчас, когда попросил Нову стать моей подругой. У меня уже давно не было настоящих друзей, и тому есть много серьезных причин. Но пусть я конченый человек, мне все-таки кажется, я могу помочь ей, чтобы она не была такой грустной. А когда эта минута проходит и я понимаю, что сам-то кое-как держусь на плаву, где уж мне другим помогать разбираться с их проблемами, я уже таскаюсь вместе с ней по магазину спорттоваров. Дилан с Делайлой ушли в дальний угол с одним из продавцов, у них там с ним какие-то свои дела, а меня и Нову оставили выбирать все по списку. Мы ходим по магазину, ищем палатки, кулеры и такие штучки-шпажки для хот-догов, как выразилась Нова.

– Шпажки? – переспрашиваю я, обходя машину и глядя в список.

– Ну да, знаешь, такие штучки. – Она изображает какое-то странное движение, словно тычет в кого-то ножом или изображает сцену в дýше из «Психо». – Такие металлические штырьки, чтобы хот-доги над костром жарить.

Я сдерживаю улыбку. Слишком она славная, для нее это добром не кончится.

– Я всегда считал, что это называется «вилки для хот-догов».

– Серьезно? – Нова делает разочарованную гримаску. – Никакого воображения у людей.

Я бросаю в тележку спальный мешок:

– Да, твое название мне больше нравится.

– Мне тоже, – говорит она, сворачивая в боковой проход между полками. – А что вообще нужно для загородного концерта?

– Ты разве никогда не ездила? – Я останавливаю тележку, Нова задерживается у полки с фонариками, разглядывает их, уперев руки в боки.

– Нет, вам досталась неопытная девушка, придется ее всему учить, – качает она головой и тут же краснеет.

В мозгу у меня проскакивает сразу тысяча ответов, но я решаю сделать вид, что ничего не произошло.

– Ну, вот он, список: спальные мешки, палатки, фонарики, пенопластовый коврик и контейнер для ланча.

Со смущенным видом Нова берет с полки желтый фонарик.

– Может, вот такие взять, маленькие? Они дешевле.

– Все это барахло для Дилана. – Я пожимаю плечами и засовываю список в задний карман. – У меня и так почти все есть.

Нова делает гримасу отвращения и швыряет фонарик обратно на полку.

– Тогда обойдется тем, что в списке, – хмуро произносит она.

– Ты от него не в восторге, да? – спрашиваю я, толкая тележку.

Нова смущенно улыбается:

– Извини, я не хотела так грубо. Мне просто от него как-то не по себе.

– Мне тоже.

– Правда?

– Правда, – киваю я.

Это ее, кажется, радует, походка у нее становится легче, и она переходит к следующей полке. Забавно она ходит, будто хочет, чтобы все шаги были одинаковые, не знаю уж, нарочно старается или нет, но наступает на все трещинки между плитками. Я подозреваю, что она слегка под кайфом, по крайней мере, было похоже на то, когда мы приехали к ней, и запах чувствовался. Я только не понимаю, зачем это ей. Когда она закурила у меня в доме, непохоже было, что она курильщица со стажем.

– Нова, с тобой все хорошо? – спрашиваю я, когда она идет дальше по проходу, разглядывая подписи на верхних полках. Из колонок звучит какая-то очень старая песня, и Нова подпевает одними губами.

Она оглядывается на меня через плечо, ее кожа в свете лампочек кажется очень мягкой, глаза – темно-синими, губы блестят.

– Да, а что?

Я гляжу вниз, на ее ноги:

– Да ты ходишь как-то странно.

Она останавливается и смотрит на свои вьетнамки. На ноге у нее безобразный шрам.

– Да, нога немного побаливает.

Я придвигаю тележку ближе:

– Тогда прыгай, я тебя покатаю.

– Серьезно? – Вид у нее встревоженный.

– Ну… да. – Я теряюсь.

Нова долго смотрит на тележку, затем на меня, наконец забирается и усаживается среди коробок на спальный мешок. Ей, кажется, неудобно, она подтягивает колени к груди и упирается в них подбородком.

– Только не врежься ни во что, пожалуйста, – просит она.

Эти слова вонзаются в меня, словно кусок зазубренного металла, сердце начинает колотиться под шрамом, напоминая о том, как я дошел до этой жизни, как стал тем, кем стал, и теперь не стою того, чтобы быть с ней, в этом мире, в этой жизни. С ней.

Когда он сказал, чтобы я садилась в тележку, у меня чуть сердечный приступ не случился, серьезно. Я ходила по магазину, считала каждый шаг, старалась наступать на все трещинки в полу. Я никогда раньше не бывала в этом магазине, не знаю, где там что, а тут еще эти огромные головы животных на стене. Мне от них не по себе делается.

И вдруг Куинтон предлагает мне прервать эту мерную череду шагов. Я и хочу этого, и в то же время не хочу. Наконец я забираюсь в тележку и прошу его ни во что не врезаться. Он почему-то весь каменеет. Потом толкает тележку вперед, не говоря ни слова, видно, что он расстроен, а я не хочу, чтобы он расстраивался.

Мой отец всегда говорил: если кто-то расстроился, а ты не знаешь почему, скажи что-нибудь неожиданное, и он улыбнется. С Лэндоном я никогда такого не делала – боялась, он примет меня за сумасшедшую, да я и сама не очень-то люблю неожиданное. Не знаю, улыбнется ли Куинтон, но если улыбнется, то дело того стоит.

– А ты знаешь, что медведи и правда косолапые? – говорю я и стараюсь не засмеяться, когда он смотрит на меня удивленными глазами. Я показываю на медведя на стене. – Тут только половина медведя, потому не видно, но это правда.

Куинтон смотрит на меня непонимающе, потом лоб у него морщится, и он начинает хохотать.

– Открой секрет, прошу тебя, почему именно сейчас ты решила со мной этим поделиться?

– Понятия не имею, – пожимаю я плечами, – зато теперь ты улыбаешься.

Он качает головой, старается принять серьезное выражение, но наконец сдается и, улыбаясь, катит тележку дальше. Мы заводим разговор о музыке и загружаем тележку покупками по списку Дилана. Когда доходим до палаток, Куинтон настаивает, что нужно проверить все подряд, чтобы понять, какая лучше.

Я свешиваю ноги из тележки, он подает мне руку и помогает выбраться. Все еще держась за руки, мы залезаем в одну из самых маленьких палаток и ложимся на спину.

– Как тебе? – спрашивает Куинтон; наши пальцы по-прежнему сплетены. – Сгодится неопытной девушке для первого раза?

– Может, и сгодится, но я думала, эта палатка для Дилана. – Я закусываю губу. И как только у меня вырвалось такое? Должно быть, дело в моей полной неспособности нормально изъясняться.

– Так и есть, – подтверждает он. – Я просто из любопытства спрашиваю.

– Тебе любопытно, какие палатки я люблю?

– Что ты вообще любишь.

Куинтон ждет, чту я отвечу, но мне нечего сказать. Я сама уже не знаю, что люблю и чего хочу.

Мы выбираемся из палатки, снова начинаем бродить по магазину и все так же держимся за руки – без всякой причины, просто оба не видим причин их разжимать.

– Мне нравится сиреневая, – говорю я, когда мы останавливаемся перед коробками с упакованными палатками.

Куинтон проводит рукой по волосам – той же рукой, в которой держит мою, и я чувствую, какие мягкие у него волосы.

– Да, вот только не знаю, будет ли Дилан в восторге от сиреневой палатки.

– Ты прав, – отвечаю я.

Склонив голову набок, Куинтон разглядывает коробки, а потом переводит взгляд на меня:

– А знаешь что, какую купим, такой пускай и радуется. В конце концов, сам нас отправил за покупками.

Я хихикаю, он берет сиреневую палатку и бросает в тележку. Улыбается в ответ на мой смех, я тоже улыбаюсь, и мы идем к кассе, все еще держась за руки, а там свободными руками выгружаем вещи на ленту конвейера.

– А знаешь, можно сыграть в одну игру, – говорит Куинтон, выкладывая спальный мешок.

Я достаю из тележки фонарик и спрашиваю:

– В какую?

Он смотрит на наши сцепленные руки:

– Сколько мы так продержимся?

Мне становится немножко неловко, что мы все никак не отцепимся друг от друга, но это так приятно – и знакомо. Я не хочу выпускать его руку.

– А что победителю?

– Ну, формально мы оба останемся победителями – руки-то расцепим одновременно.

– Точно.

Улыбаясь своим мыслям, он снова начинает выкладывать покупки на ленту, и я тоже. Но чем дольше мы держимся за руки, тем сильнее у меня потеет ладонь, наконец приятное ощущение пропадает, и я отнимаю руку, мысленно отметив, что сделала это первой.