Манифест
Под вечер в приходской дом зашел Баркини из писчебумажной лавки. Будучи счастливым обладателем печатного станка 1870-го года выпуска и двух ящиков литер, он украсил свою лавку вывеской «Типография».
Он явно что-то хотел рассказать дону Камилло и провел у него немало времени.
Как только Баркини ушел, дон Камилло побежал к Распятию поделиться услышанным с Иисусом.
— Важные новости! Завтра выйдет вражеский манифест. Его печатает Баркини, и он принес мне гранки.
Дон Камилло вынул из кармана свеженапечатанный листок и стал читать вслух:
ПЕРВОЕ И ПОСЛЕДНЕЕ ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕИ опять вчера подлая анонимная рука нанесла оскорбление на нашу стенную газету.Крепко держись рука негодяя, что скрывается в тени для своих провокативных деяний, ибо если не перестанешь, раскаешься, когда будет уж неисправимо.Есть предел всякому террпению.Секретарь ячейкиДжузеппе Ботацци
Дон Камилло ухмыльнулся.
— Ну и как Тебе это, Господи? Разве не шедевр? А завтра — представляешь, как будет веселиться народ, когда увидит этот манифест на стенах. Пеппоне пишет речи! Помереть можно от смеха!
Иисус молчал, и дон Камилло удивился.
— Ты не оценил его стиль? Хочешь, перечитаю?
— Да слышал Я, слышал, — сказал Христос. — Каждый выражает свои мысли, как умеет. Можно ли от человека, окончившего три класса, требовать понимания стилистических тонкостей?
— Господи! — Дон Камилло развел руками. — Тут такая каша, а ты говоришь о тонкостях!
— Дон Камилло, самое недостойное в споре — придираться к грамматическим и синтаксическим ошибкам. В споре главное — аргументы. Уж если на то пошло, ты мог бы сказать, что отвратителен угрожающий тон этого послания.
Дон Камилло спрятал листок в карман.
— Это само собой, — пробормотал он, — совершенно недопустимый тон. А с другой стороны, чего еще ждать от таких людей? Они понимают только насилие.
— И все же, — заметил Христос, — несмотря на его эксцентричные выходки, этот Пеппоне не кажется Мне таким уж мерзавцем.
Дон Камилло пожал плечами.
— Ну, это ведь все равно, что налить хорошее вино в прогнившую бочку. Когда человек вращается в известных кругах, и набирается известных безбожных идей, и имеет дело с известного сорта людишками, то он неизбежно портится.
Но, похоже, Иисуса его аргументы не убедили.
— Мне кажется, в случае с Пеппоне форма не главное, мы должны задуматься о сути. Узнать, что заставило Пеппоне решиться на такое: его природная испорченность или чья-то провокация. По-твоему, на кого он так рассержен?
Дон Камилло только руками развел. Да кто ж его знает?
— Здесь важно понять, что за обида была нанесена, — настаивал Христос. — Там же говорится об оскорблении, которое кто-то написал вчера вечером на их партийной стенгазете. Ты вот, когда ходил вчера в табачную лавку за сигарой, не проходил ли, случаем, мимо этой газеты? Вспомни, пожалуйста.
— Ну, в общем, да, проходил, — признал дон Камилло.
— А не случилось ли тебе остановиться и почитать, что там написано?
— Почитать — нет. Так, поглядел немножко. А что, разве это плохо?
— Ну что ты, ни в коей мере. Нужно всегда быть в курсе того, что говорит, пишет, а по возможности, и что думает наша паства. Я спросил, просто чтобы узнать, не заметил ли ты какой-нибудь странной надписи, когда остановился возле газеты.
Дон Камилло отрицательно покачал головой.
— Могу поклясться, когда я там останавливался, ничего странного на листе не было.
Христос задумался и несколько секунд молчал.
— А когда ты отходил от газеты, дон Камилло, ты не видел на ней никакой странной надписи?
Дон Камилло сосредоточился.
— Ну, — сказал он наконец, — если как следует по-думать, сдается мне, что, когда я уходил, на листе в самом деле было что-то накорябано красным карандашом. Прошу прощения, ко мне, кажется, кто-то пришел…
Дон Камилло поспешно поклонился и попытался улизнуть в ризницу, но голос Христа его остановил:
— Дон Камилло!
Дон Камилло нехотя вернулся и, насупившись, встал против алтаря.
— И что? — сурово вопросил Иисус.
— Ну да, — прошептал дон Камилло, — это я нечаянно написал… Написал случайно: «Пеппоне — осел!». Но если б Ты прочел, что там в их газете написано, то и Ты бы…
— Дон Камилло, ты сам не ведаешь, что творишь, а берешься говорить, что сделал бы Сын твоего Бога.
— Прости, я понимаю, что сглупил. Но, с другой стороны, Пеппоне тоже сейчас делает глупость, собираясь опубликовать этот манифест с угрозами, так что мы с ним квиты.
— Совсем вы не квиты! — воскликнул Иисус. — Вчера ты позволил себе обозвать Пеппоне ослом, а завтра его так будет называть весь город! Только представь, как сбежавшиеся со всех сторон люди будут смеяться над глупостью народного вождя Пеппоне, которого они все, между прочим, боятся как огня. А все из-за тебя. Хорошо ли?
Дон Камилло призадумался.
— Так-то оно так, но с точки зрения глобальных политических задач…
— Меня не интересуют политические задачи! — прервал его Христос. — Ас точки зрения христианской любви, дать людям повод смеяться над человеком только потому, что он окончил всего три класса, — это свинство. И виноват в этом будешь ты, дон Камилло.
— Господи, — вздохнул дон Камилло, — скажи, что мне теперь делать?
— Я, что ли, писал: «Пеппоне — осел»? Кто грешит, тот пусть и кается. Сам теперь разбирайся, дон Камилло!
Дон Камилло укрылся в приходском доме и принялся расхаживать там взад и вперед. Ему чудилось, будто он уже слышит, как толпа смеется над манифестом Пеппоне.
— Идиоты! — сердито закричал он.
И повернулся к статуе Пресвятой девы.
— Владычица, помоги!
— Это дело в сугубой компетенции Моего Сына, — шепнула Она, — я не могу вмешиваться.
— Замолви за меня хоть словечко.
— Попробую.
И тут внезапно в приходской дом вошел Пеппоне.
— Послушайте, — сказал он, — политика тут ни при чем. Речь идет о человеке, христианине, попавшем в беду, он хочет спросить совета у священника. Могу я быть уверен, что…
— Я свой долг соблюду. Кого ты убил?
— Дон Камилло, я не убийца, — запротестовал Пеппоне, — я разве что по шее могу надавать, если мне кто-то на мозоль наступил…
— А как поживает твой Либеро Камилло Ленин? — угрюмо спросил дон Камилло. Пеппоне вспомнил, как священник отделал его в день крестин, и повел плечом.
— Дело такое, — пробормотал он. — Оплеухи — штуки летающие. Туда — сюда. Как бы то ни было, вопрос не об этом. Тут у нас в городке объявился негодяй, подлец, Иуда Искариотский с ядовитым клыком. Что бы мы ни повесили на наш стенд за моей подписью, он развлекается тем, что пишет сверху: «Пеппоне — осел!»
— И всего-то! — воскликнул дон Камилло. — По-моему, это не так уж страшно.
— Посмотрел бы я, что бы вы сказали, если бы на вашем расписании служб на протяжении двенадцати недель кто-то писал бы: «Дон Камилло — осел!»
Дон Камилло возразил, что сравнение некорректное. Одно дело — доска объявлений храма, совсем другое — стенд партячейки. Одно дело — обозвать ослом священнослужителя, совсем другое — вождя безумцев.
— А кто это мог бы быть, тебе не приходит в голову? — поинтересовался он, закончив свою речь.
— Лучше бы и не приходило, — свирепо ответил Пеппоне. — Если б пришло, этот разбойник ходил бы сейчас с двумя фингалами, черными, как его душонка. Мерзавец сыграл со мной такую шутку уже двенадцать раз, причем я уверен, это всегда один и тот же негодяй. И теперь я его хочу предупредить: мое терпение лопнуло. Пусть имеет в виду: если я его застукаю, будет землетрясение почище Мессинского! Так вот, я напечатаю манифесты и расклею их по всему городу, чтоб их увидели и он, и его банда.
Дон Камилло сложил руки на груди.
— А я тебе издательство, что ли? — спросил он. — Я-то тут при чем? Обратился бы лучше к типографу.
— Уже сделано, — мрачно пояснил Пеппоне. — Но поскольку я не хочу выглядеть перед всеми идиотом, вы должны посмотреть гранки, прежде чем Баркини напечатает манифест.
— Баркини, знаешь ли, тоже не невежда! Будь там что-нибудь не так, он бы тебе сказал.
— Да уж, конечно, — ухмыльнулся Пеппоне, — от этого клерикала дождешься… То есть я хотел сказать, что это — реакционер, черный, как его душонка… Да напиши я слово «сердце» через два «ц», он бы не охнул, лишь бы выставить меня дураком.
— Но у тебя ведь есть команда, — не унимался дон Камилло.
— Как же, не хватает только, чтобы меня поправляли подчиненные! К тому же, они те еще грамотеи… Все вместе и половины алфавита не вспомнят.
— Ладно, давай посмотрим, — сказал дон Камилло, и Пеппоне протянул ему гранки.
Дон Камилло неспешно проглядел напечатанный текст:
— Ну, даже если оставить в стороне все ляпы, то, мне кажется, написано резковато.
— Резковато? — крикнул Пеппоне. — Да это же каналья, проклятый негодяй, отъявленный мерзавец, провокатор! Чтобы высказать ему все, чего он заслуживает, никакого словаря не хватит!
Дон Камилло взял карандаш и тщательно выправил текст.
— А теперь обведи исправления ручкой, — сказал он, закончив работу.
Пеппоне с грустью оглядел пестрящий исправлениями и пометками листок.
— Подумать только, а этот подлец Баркини сказал, что все в полном порядке… Сколько с меня?
— Нисколько. Держи лучше язык за зубами. Не хотел бы я, чтобы разнеслись слухи, будто я работаю на Агитпроп.
— Я пошлю вам свежих яичек.
Пеппоне ушел, а дон Камилло отправился пожелать Иисусу спокойной ночи.
— Спасибо, что Ты послал его ко мне.
— А что Мне еще оставалось? — ответил Христос. — Как все прошло?
— Трудновато, конечно, но все закончилось хорошо. Он даже не заподозрил, что это я был вчера вечером.
— Да все он знает, — перебил его Иисус, — он прекрасно знает, что это был ты. Все двенадцать раз был ты. Он даже пару раз тебя видел. Дон Камилло, пожалуйста, будь умницей и в будущем семь раз подумай, прежде чем написать: «Пеппоне — осел!»
— Никогда больше, выходя из дома, не буду брать с собой карандаш, — торжественно пообещал дон Камилло.
— Аминь, — с улыбкой закончил Христос.
