Городские
Дон Камилло на дух не переносил красных из большого города. Городские пролетарии нормально функционируют у себя в городе, но как только они выходят за его пределы, сразу начинают строить из себя столичных жителей, и это действует на нервы хуже, чем едкий дым на глаза.
Так бывает, когда они ездят компанией, особенно, если на грузовике. Тогда они сразу начинают кричать «деревенщина» вслед любому прохожему, того, кто потолще, обзывают «жиртрестом» или «сальным мешком», а что несут про девушек, вовсе передать нельзя.
Когда они доезжают до цели и выгружаются из кузова, начинается совершеннейший цирк. Они идут вперевалочку, сигарета, как приклеенная, в углу искривленного рта, на ходу они покачиваются в своих широких штанах, как будто трусят на лошади. Видок у них еще тот — то ли новозеландские моряки в увольнительной, то ли апаши из немого кино. Они вваливаются в трактир, занимают самый большой стол, закатывают рукава, открывая бледные пледплечья со следами блошиных укусов, и начинают стучать кулаками по столу и орать, надрывая кишки. Кончается все тем, что на обратном пути они гоняются за каждой курицей, перебегающей им дорогу.
И вот однажды в воскресенье после обеда в городке появился грузовик, набитый красными из большого города, которые сопровождали какого-то важного типа из Федерации, собиравшегося выступить с речью перед мелкими землевладельцами. После выступления Пеппоне хотел доложить важному типу о местной обстановке, а городским сказал, что они могут отправляться в трактир в Молинетто, где их уже ждал бочонок игристого в знак гостеприимства местной ячейки.
Городских было человек тридцать, да еще пять-шесть девчонок, с ног до головы во всем красном. Они то и дело кричали: «Эй, Джиготто, сбрасывай!», и Джиготто вытаскивал сигарету изо рта и кидал ее девице, а та ловила ее на лету, жадно затягивалась и выпускала дым из всех отверстий головы, включая уши.
Они расположились на улице перед остерией и стали есть и петь. Пели они неплохо, особенно оперные партии. Потом пение им надоело, и они стали цепляться к прохожим. Когда на дороге показался дон Камилло на велосипеде, они ужасно развеселились и закричали:
— Гляньте-ка, гоночный поп!
Дон Камилло и ухом не повел, он проехал мимо ухмыляющихся рож невозмутимо, как танк. Однако, достигнув конца улицы, он не стал сворачивать в сторону дома, а развернулся и поехал обратно. Второе появление дона Камилло вызвало еще больший восторг, чем первое. Теперь уже все городские единодушно заорали ему вслед: «Давай, жиртрест, вперед!».
Дон Камилло не дрогнул, он проехал и даже глазом не моргнул. Естественно, что добравшись до противоположного края деревни, он должен был развернуться и поехать назад. Третье появление дона Камилло было незабываемым, городские от «жиртреста» перешли к «мешку» и не забыли уточнить, чем именно этот мешок набит.
Кто угодно на этом месте уже потерял бы терпение. Но только не дон Камилло, у которого были стальные нервы и железный самоконтроль.
— Если они думают, что смогут меня таким образом спровоцировать, они ошиблись адресом, — думал про себя дон Камилло. — Священник никогда не опустится до потасовки с захмелевшими посетителями питейных заведений. Священнику не пристало вести себя как пьяному портовому грузчику.
Поэтому он остановился, отшвырнул в сторону велосипед, схватил деревянный стол и одним движением вырвал его у них из-под рук, поднял его и опустил на них сверху, в самую гущу. А потом у него в руках оказалась скамейка, и он начал ею размахивать.
В этот-то момент и подошел Пеппоне, а с ним куча народа. Дон Камилло сразу успокоился и дал себя проводить до самого приходского дома. Его провожала специальная команда, потому что, когда городские вылезли из-под упавшего на них стола и прочухались от летающей скамейки, они заявили, что должны его немедленно повесить, и хуже всего вопили женщины.
— Хорошенькое дело, синьор священник, — упрекнул его Пеппоне на пороге приходского дома. — Я смотрю, политика вам все отченаши из головы вышибает.
А подоспевший к этому моменту важный тип из Федерации закричал:
— Да вы вообще штурмовик фашистский, а не священник.
Потом он оглядел необъятную фигуру дона Камилло и его огромные, как две тачки, ручищи и поправил.
— Не штурмовик, а целая боевая группа штурмиков!
* * *
Дон Камилло бросился на кровать. Потом встал, закрыл окно и дверь, задвинул засов, засунул голову под подушку. Все было напрасно. Его кто-то звал снизу, и голос был слышен отовсюду.
Тогда он встал и пошел к алтарю.
— Дон Камилло, тебе нечего Мне сказать?
Дон Камилло развел руками.
— Это произошло само собой, не по моей воле. Я специально, чтобы избежать эксцессов, во время выступления выехал из городка. Как я мог предположить, что они рассядутся как раз перед трактиром Молинетто. Если бы я знал, я бы до ночи гулял по полям.
— Но возвращаясь и проезжая мимо них второй раз, ты ведь знал уже, что они там сидят, — возразил Иисус. — Зачем же было возвращаться?
— Я забыл служебник в доме, где отсиживался во время выступления.
— Дон Камилло, не лги! — сурово сказал Христос. — Служебник был у тебя в кармане. Будешь отрицать?
— Поостерегусь. Он был у меня в кармане, но я думал, что забыл его, — запротестовал дон Камилло. — А когда я сунул руку в карман, чтобы вынуть платок, то наткнулся на служебник, но было уже поздно, я мимо них опять проехал. Тогда мне пришлось снова вернуться. Там же, как известно, нет другой дороги.
— Ты мог бы вернуться в тот дом, где отсиживался во время выступления. Ведь ты уже точно знал, где сидят красные. И слышал, как они кричали тебе вслед. Зачем ты провоцировал их на всякие богомерзкие проявления, когда мог бы этого избежать?
Дон Камилло помотал головой.
— Если людям дана заповедь не поминать Господа Бога всуе, — мрачно начал он, — то заодно у них следует отнять и дар речи.
Это Христа развеселило.
— Ну, люди всегда найдут способ побогохульствовать, на бумажке напишут, ну, или изобразят на языке жестов, — ответил он. — Но в том и смысл, чтобы не грешить даже при наличии всех доступных для этого средств и соответствующего инстинкта.
— То есть если я захочу по-настоящему поститься, мне не следует принимать таблетки, полностью подавляющие аппетит, но надо научиться управлять своим голодом?
— Дон Камилло, — насторожился Христос, — к чему ты ведешь?
— Из этого следует, что, когда я доезжаю до конца улицы и намереваюсь показать Богу, что я умею управлять своими инстинктами, как Он нам заповедал, и умею прощать злословящих меня, то я не должен стараться избегать испытания встречи с ними, но спокойно и уверенно должен проехать еще разок мимо этих мерзавцев!
Христос неодобрительно качнул головой.
— Это порочно, дон Камилло. Не надо вводить в искушение своего ближнего и провоцировать его на совершение греха.
Дон Камилло печально развел руками.
— Прости меня, — сказал он со вздохом, — теперь я понял свою ошибку. Раз уж теперь мое облачение, которым я до сих пор так гордился, может ввести в искушение и сподвигнуть человека на грех, то я больше носа на улицу не высуну, а если придется выйти, переоденусь водителем трамвая.
Христу это не понравилось.
— Это софистические уловки, дон Камилло. Я не желаю больше разговаривать с человеком, который цепляется за какие-то мелочи, чтобы оправдать свой гнусный поступок. Я хочу только заметить, что, собираясь проехать мимо них в третий раз, ты ни о чем подобном не помышлял. Как же так вышло, что вместо того, чтобы доказать Богу, что умеешь укрощать свои страсти и прощать обидчиков, ты слез с велосипеда и принялся размахивать столами и скамейками?
— Я переоценил свои силы. Это был грех гордыни. Я ошибся, думая, что могу рассчитать время. Когда я перестал крутить педали и слез с велосипеда, мне казалось, что с момента последнего выкрика прошло минут десять, не меньше, а оказалось, что прошло всего несколько секунд, так что я по-прежнему был перед остерией.
— Точнее, десятые доли секунды, дон Камилло.
— Да, Господи, это была гордыня с моей стороны думать, что Господь просветит мой разум настолько, что я смогу сдерживать свои страсти. Я слишком сильно верил в Тебя, Господи. И если Ты полагаешь, что переизбыток веры в священнике достоин осуждения, то можешь меня осудить.
Иисус вздохнул.
— Дело плохо, дон Камилло. Ты не заметил, как бес вселился в тебя, он говорит от твоего имени и кощунствует твоими устами. Посиди-ка ты три дня на хлебе и воде и без курева. Вот увидишь, бесу это придется не по душе, и он тебя покинет.
— Ладно, — сказал дон Камилло. — Спасибо, так и сделаю.
— Вот через три дня Меня и поблагодаришь, — ответил Христос.
* * *
Городок бурлил. Не успел дон Камилло закончить свою антибесовскую диету (это лечение очень ему помогло от софизмов), как в приходской дом явился комиссар полиции из большого города в сопровождении Пеппоне и его обычной свиты.
— Правосудие провело расследование данного преступления, — напыщенно разъяснил Пеппоне, — и пришло в к выводу, что версия, письменно изложенная вами представителям местных властей и полиции, не соответствует той, что дали пострадавшие товарищи партийной Федерации.
— Я рассказал все, как было, и ничего лишнего, — заявил дон Камилло.
Полицейский чин покачал головой.
— Из заявления явственно следует, что ваше поведение было вызывающим, более того, «бессовестно вызывающим».
— Я вел себя так же, как и всегда, когда я еду на велосипеде. Здесь, в городке, ни для кого это не было вызывающим поведением.
— Ну, это как посмотреть, — протянул Пеппоне. — У многих тут, когда вы едете на велосипеде, возникает желание, чтобы у вас цепь лопнула и вы полетели рожей в грязь.
— Мерзавцы везде найдутся, — пожал плечами дон Камилло. — Это еще ничего не значит.
— А во-вторых, — продолжил комиссар, — в вашем объяснении значится, что вы там были один. В то время как, по версии пострадавших, вам на помощь кинулись люди, ожидавшие в засаде. Учитывая результаты побоища, я склонен этому верить.
Дон Камилло с гордостью возразил.
— Да один я там был. Но скамейка — это ерунда. Вот стол я бросил сверху, так лбов пять-шесть перебил!
— Пятнадцать лбов, — уточнил комиссар.
Потом он спросил Пеппоне, о том ли столе идет речь, который они недавно видели. Пеппоне подтвердил, что именно о нем.
— Ваше высокопреподобие, — иронично заметил полицейский чин, — трудно, знаете ли, поверить, что человек в одиночку может маневрировать дубовым столом весом почти в два центнера.
Дон Камилло нахлобучил шляпу.
— Сколько он там весит, не знаю, — пробурчал он, — но взвесить недолго.
Он вышел из дома, и за ним последовали остальные.
Подойдя к остерии Молинетто, комиссар указал на дубовый стол.
— Это он, святой отец?!
— Он, — ответил дон Камилло. И тут же схватил этот стол и — одному Богу известно как — поднял его над головой на вытянутых руках. А потом швырнул на лужайку.
— Ого! — закричали все присутствующие.
Пеппоне мрачно вышел вперед. Он снял пиджак, схватился за стол, сжал зубы, поднял стол над головой и тоже швырнул его на лужайку.
Народу вокруг уже столпилось немало, и вопль восторга сотряс окрестности.
— Да здравствует мэр!
Полицейский комиссар аж рот разинул от изумления. Он подошел к столу, потрогал его, безуспешно попытался сдвинуть с места. Потом посмотрел на Пеппоне.
— У нас тут в городке так вот! — гордо заявил Пеппоне.
— Ладно, ладно, — пробормотал полицейский чин, вскочил в машину и был таков.
Пеппоне и дон Камилло яростно уставились друг на друга, потом развернулись, не проронив ни слова, и пошли каждый в свою сторону.
— Ничего не понимаю, — пожал плечами трактирщик, — коммунисты, попы, полиция, и всем не дает покоя мой бедный стол. Черти б взяли всю эту политику и того, кто ее придумал.
* * *
Кончилось все, как и ожидалось, — вызовом из курии. Дон Камилло поехал в большой город, у него дрожали колени.
Епископ принял его в большой зале на первом этаже. Он был там один, маленький, хрупкий, совсем седой, казалось, что он утопает в огромном кожаном кресле.
— Ну что, дон Камилло, ты за старое? Скамеек тебе уже не хватает, ты набрасываешься на людей со столом!
— Это была минута слабости, Владыка, — заикаясь, прошептал дон Камилло, — я только…
— Дон Камилло, мне все известно, — прервал его епископ. — Придется отправить тебя к козам, на вершину горы.
— Но, Владыка, они сами…
Епископ поднялся. Опираясь на посох, он подошел, встал прямо перед доном Камилло и посмотрел на его исполинскую фигуру снизу вверх.
— Они меня не интересуют, — воскликнул он, потрясая посохом. — Священнослужитель, которому доверена духовная миссия проповедовать любовь и милосердие, не должен вести себя как бешеный и швырять столы на головы ближним своим. Как тебе не стыдно!
Епископ прошел несколько шагов в сторону окна, остановился и продолжал:
— И еще врешь, что ты был один! Ты организовал засаду, ты все это подготовил. Один человек не может расшибить пятнадцать голов.
— Ваше преосвященство, я был один, — возразил дон Камилло. — Все дело в столе, это от него столько неприятностей вышло, когда он упал. Это ведь был большой, тяжелый стол, вот как этот, — сказал дон Камилло, дотрагиваясь до резного дубового стола, стоявшего в центре залы.
— Вот ты и попался. Ну-ка давай, если ты такой сильный, подними его, а не то ты — подлый обманщик, — епископ смотрел сурово.
Дон Камилло ухватился за стол. Он был гораздо тяжелее трактирного. Но если дон Камилло запустил мотор, то он уже шел напролом.
Кости заскрипели, вены на шее напряглись, подобно канатам. Стол сдвинулся с места и начал потихоньку подниматься.
Епископ смотрел, затаив дыхание, до того момента, пока стол не застыл на вытянутых руках над головой дона Камилло. Тогда он стукнул посохом об пол и скомандовал.
— Бросай!
— Но, Владыка, — простонал дон Камилло.
— Бросай, я тебе говорю! — крикнул епископ.
Стол с грохотом рухнул в угол. Дом задрожал. К счастью, зала была на первом этаже, а то точно настал бы конец света.
Епископ посмотрел на стол, потыкал посохом в обломки и обернулся, качая головой, к дону Камилло.
— Мой бедный дон Камилло, — вздохнул он. — Как жаль… Никогда тебе не стать епископом.
Он снова вздохнул и развел руками.
— Если бы я мог ворочать такие столы, я бы, может, и сегодня оставался бы настоятелем в своей деревушке.
Тут в дверях показались прибежавшие на шум люди, с вытаращенными от страха глазами.
— Ваше преосвященство, что случилось?
— Ничего.
Они уставились на обломки стола.
— А, вы про это? — спросил епископ. — Ерунда. Это я его сломал. Дон Камилло меня малость рассердил, и я потерял терпение. Впадать в гнев — большой грех, дети мои. Да простит меня Господь!
Все вышли. Епископ положил руку на голову дону Камилло, вставшему на колени.
— Иди с миром, мушкетер Царя Небесного, — сказал он, пряча улыбку. — И спасибо тебе, ты так потрудился, чтобы развлечь бедного старика.
Дон Камилло вернулся домой и рассказал обо всем Христу.
Христос, вздохнул, покачал головой и сказал:
— Шайка сумасшедших!
Назад: Всеобщая забастовка
Дальше: Полевая философия
