Возвращение к своим овцам
Присланный на замену дону Камилло священник оказался хрупким юным батюшкой. Он знал свое дело, говорил гладко и такими кругленькими, чистенькими словами, что казалось, их только-только вытащили из словаря. И хотя дон Пьетро, конечно, понимал, он здесь временно, но, как поступил бы и всякий другой священник, он привнес с собою в церковь те маленькие новшества, без которых человек не может вынести пребывания под чужой крышей.
Сравнение, может быть, не очень уместное, но это похоже на то, как человек, приезжая в гостиницу и зная, что не задержится там дольше одних суток, не может удержаться от того, чтобы сдвинуть вправо столик, стоявший слева, а влево — стул, стоявший справа. Потому что у каждого из нас есть свое видение гармонии и равновесия, цвета и объема. И всякий раз, как представляется такая возможность, мы стремимся восстановить равновесие, которое нам кажется нарушенным.
В общем, суть в том, что в первое же воскресенье по приезде дона Пьетро прихожанами были отмечены два значительных нововведения: высокая свеча, изукрашенная восковыми цветочками, которая всегда стояла слева на второй ступеньке солеи, теперь была сдвинута вправо и помещалась перед какой-то святой, изображения которой раньше в церкви не было.
Посмотреть на нового священника всем было любопытно, и в церкви собралось все население городка, а Пеппоне с остальными красными командирами стоял в первом ряду.
— Видал? — Нахал толкнул Пеппоне, с ухмылкой показывая на сдвинутый подсвечник. — Новости!
Пеппоне промычал что-то нечленораздельное. Он нервничал. Он нервничал вплоть до того момента, как юный попик вышел на проповедь. Тут уж он не смог сдержаться, и не успел дон Пьетро заговорить, как Пеппоне выскочил вперед, решительно шагнул направо, схватил подсвечник и перетащил его налево, на старое место, на вторую ступеньку солеи. Потом он вернулся в свой первый ряд, встал на самой середине, широко расставив ноги и скрестив руки на груди, и гордо посмотрел священнику в глаза.
— Правильно, — прошептала толпа единодушно, включая реакционеров и консерваторов.
Священник смотрел на манипуляции Пеппоне открыв рот. Он побледнел, пробормотал, заикаясь, свою проповедь и поскорее удалился в алтарь, чтобы закончить мессу.
На выходе он встретил Пеппоне, который ожидал его со своей обычной свитой. На церковном дворе в молчании толпился насупленный народ.
— А скажите-ка дон… не знаю, как вас там, — процедил Пеппоне с высоты своего гигантского роста, — а что это за новое лицо, что вы подвесили на пилястре справа от алтаря?
— Святая Рита из Кашии, — юный священник заикался.
— Нечего делать в нашем городке всяким святым Ритам из Кашии, — заявил Пеппоне. — Как было раньше, так вот и хорошо.
Священник развел руками.
— Я полагал, это мое право, — запротестовал он, но Пеппоне оборвал его на полуслове.
— Значит, Вы полагали? Давайте-ка проясним сразу: тут таким священникам, как вы, делать нечего.
У святого отца перехватило дыханье.
— Не знаю, что я вам такого сделал…
— Я вам скажу, что вы сделали! — воскликнул Пеппоне. — Вы превысили полномочия, вы осмелились исказить тот порядок, который тут установил полноправный управляющий приходом, исполняя волю народонаселения!
— Правильно! — откликнулась толпа единодушно, включая реакционеров и консерваторов.
Священник попытался улыбнуться.
— Ну, если дело только в этом, можно все вернуть на свои места, и все будет в порядке. Вам так не кажется?
— Не-е-ет! — взвыл Пеппоне, заламывая шляпу на затылок и упирая огромные кулачищи в бока.
— А почему, позвольте поинтересоваться?
Запасы дипломатичности у Пеппоне подходили к концу.
— А потому, — сказал он, — если уж на то пошло, что дай я вам сейчас затрещину, так вы улетите отсюда метров за пятнадцать, а если я дал бы полноправному управлящему прихода, он бы ни на миллиметр не качнулся.
Пеппоне не стал уточнять, что дай он затрещину дону Камилло, он в ответ получил бы восемь. Это он опустил, но общий смысл был всем понятен. Всем, кроме разве что юного священника, который смотрел на Пеппоне в ужасе.
— Извините, — прошептал он, — а почему вы хотите меня стукнуть?
Тут Пеппоне потерял терпение окончательно.
— Да кто вас хочет стукнуть? Вы что, пытаетесь бросить тень на левые партии? Я просто привел сравнение. Для ясности. Стал бы я размениваться на пощечины такому недоделанному попу, как вы.
Услышав про «недоделанного попа», священник выпрямился во весь свой рост — метр шестьдесят — и раздул вены на шее.
— Доделанный или недоделанный, — крикнул он пронзительно, — а меня сюда послало священноначалие, и я пробуду здесь столько, сколько этого будет хотеть священноначалие. И тут, в церкви, командуете не вы. Святая Рита останется там, где висит, а с подсвечником, смотрите, вот что я сделаю!
Он бегом вернулся в церковь, схватил подсвечник, который весил больше, чем он сам, с великим трудом потащил его и установил обратно, перед новым изображением.
— Вот, — сказал он гордо.
— Ну ладно, — ответил Пеппоне и повернулся к насупленной толпе, ожидающей в молчании на церковном дворе.
— Народ скажет свое слово! Все к мэрии, устроим демонстрацию протеста!
— Правильно! — закричал народ.
Пеппоне растолкал толпу и встал во главе колонны. Все построились и двинулись, крича и размахивая палками, в сторону муниципалитета.
По мере приближения к зданию муниципалитета крики усилились. И Пеппоне кричал, воздевая кулаки к балкону комунального совета.
— Пеппоне, — заорал ему в ухо Нахал, — чтоб тебя громом и молнией! Перестань вопить! Ты что, забыл, что мэр — это ты?
— О, черт!.. — воскликнул Пеппоне. — Меня если довести до белого каленья, так я вообще перестаю соображать.
Он побежал наверх и вышел на балкон. Толпа встретила его рукоплесканиями, включая реакционеров и консерваторов.
— Товарищи граждане! — закричал Пеппоне. — Мы не должны смириться перед лицом такого насилия, оскорбляющего наше человеческое достоинство. Будем оставаться в рамках законности и правопорядка до тех пор, пока это возможно, но, если нужно, мы пушками проложим себе путь до самого конца! Предлагаю собрать комиссию во главе со мной, послать ее к священноначалию и демократически изложить ультиматы народа.
— Правильно! — завопила толпа, наплевав на тот факт, что слово «ультиматум» обрело в речи Пеппоне неожиданную форму множественного числа. — Да здравствует мэр Пеппоне!
Когда Пеппоне в сопровождении комиссии предстал перед епископом, он не сразу смог начать свою речь. Но потом собрался с духом.
— Ваше преосвященство, — сказал он, — посланный вами священник не соответствует традициям областного центра.
Епископ поднял голову и снизу вверх посмотрел на Пеппоне.
— Скажите по-простому: что он наделал?
Пеппоне развел руками.
— Бог с Вами! Наделать он ничего такого не наделал. Он вообще ничего не сделал. В общем, все дело в том, что он… Ну, как сказать, ничтожный, в смысле мелкий такой, его бы в ораторий, что ли… Он в облачении похож на вешалку, на которую надели три пальто сразу и еще плащ сверху.
Епископ неодобрительно покачал головой.
— А вы, значит, священников оцениваете на весах и складным метром?
— Нет, Ваше преосвященство, что ж мы — дикари какие! — ответил Пеппоне. — Но дело ведь в том, что и глаз требует своего, а в религии-то, как с докторами, важную роль играет личная симпатия, физическая привлекательность, душевное доверие.
Старый епископ вздохнул.
— Понимаю, понимаю, хорошо себе в этом отдаю отчет. Но, дети мои, был ведь у вас батюшка-каланча, и вы сами пришли ко мне просить, чтобы я вас от него избавил.
Пеппоне наморщил лоб.
— Ваше преосвященство, — объяснил он торжественным тоном, — это был казус белло, своеобразный такой казус. Он же один, как целая бандитская группировка, в смысле — непрерывно на рожон лез со своими провокациями и диктаторскими замашками.
— Помню-помню, — сказал епископ. — Это вы мне, сын мой, в прошлый раз говорили, и я, как вы можете заметить, его от вас удалил. Именно потому, что понял, что такой бесчестный человек…
— Минуточку, — прервал его Нахал, — мы никогда не утверждали, что он бесчестный.
— Хорошо, пусть не бесчестный, — продолжал епископ, — но священник он недостойный, поскольку…
— Извините, — прервал его Пеппоне, — мы никогда не утверждали, что как священник он не выполняет своих обязанностей. Мы говорили о его ужасных недостатках, о его человеческих провинностях.
— Вот-вот, — заключил старый епископ. — Поскольку, к сожалению, человек и священник сосуществуют в едином организме, а такой человек, как дон Камилло, представляет опасность для ближнего своего, то мы и думаем оставить его там, где он сейчас, навсегда. Пусть себе сидит в Пунтароссе среди коз. Если только, конечно, мы не решим и вовсе вывести его за штат. Надо посмотреть.
Пеппоне пошептался со своей комиссией и снова обратился к епископу.
— Ваше преосвященство, — сказал он вполголоса. Он вспотел и был бледен, потому что говорить вполголоса ему было трудно. — Если у священноначалия есть веские причины так поступать, то, конечно, священноначалие может делать, что ему угодно. Но должен предупредить, что, пока полноправный управляющий не вернется к своему приходу, в церковь никто ходить не будет.
Епископ развел руками.
— Дети мои, вы отдаете себе отчет в том, как ужасны ваши слова? Это прямое давление!
— Нет, Ваше Преосвященство, — объяснил Пеппоне, — мы вовсе ни на кого не давим. Каждый останется дома по собственной своей воле, а принудить его идти в церковь не может никакой закон. Это просто-напросто выражение демократической свободы. Потому что судить о том, какой священник нам подходит, а какой нет, можем только мы сами, ведь он сидит у нас на шее, а мы терпим это уже больше двадцати лет.
— Vox populi — vox dei! — вздохнул старый епископ. — Да будет воля Господня. Забирайте себе своего буяна. Но не приходите ко мне больше жаловаться на его нахальство.
Пеппоне засмеялся.
— Ваше преосвященство, бахвальство и угрозы таких типов, как дон Камилло, нам по барабану. Мы в тот раз к Вам пришли просто из соображений общественного и политического толка, а то ведь Краснокожий ему бы бомбой в башку запустил.
— Сам ты Краснокожий, — обиженно вскинулся Джиготто, тот самый, кому дон Камилло надел на голову ведро с анилиновой краской и на которого потом пошел со скамейкой наперевес. — Да не хотел я кидать в него бомбой. Просто я поджег ему петарду под окном, чтобы он понял, что я не из тех, кто дает себя огреть скамьей по голове потому лишь, что размахивает ею достопочтенный пастырь.
— А, так это ты, сын мой, запустил петарду? — невозмутимо спросил епископ.
— Ну, вы же знаете, как это бывает, Ваше Преосвященство, — пробурчал Джиготто. — Если человеку заехать скамьей по голове, так он легко может натворить каких-нибудь глупостей.
— Прекрасно понимаю, — ответил епископ, который был уже стар и знал, с кем и как следует разговаривать.
* * *
Дон Камилло вернулся через десять дней.
— Ну как? — спросил Пеппоне, повстречав его по дороге со станции. — Каникулы удались?
— Ничего особо веселого там не было, в горах. Хорошо, хоть карты были с собой, так я забавлялся пасьянсами, — ответил дон Камилло, доставая из кармана колоду карт.
— Вот, — сказал он, — теперь они мне не нужны. — И, нежно улыбаясь, он легко разорвал колоду пополам, как будто сухарик разломил. — Стареем, синьор мэр, — вздохнул дон Камилло.
— Черт бы побрал и вас, и того, кто вас возвратил, — пробормотал помрачневший Пеппоне.
* * *
Дону Камилло многое нужно было рассказать Христу на Распятии в главном алтаре. А потом он спросил:
— Ну и какой он был, мой заместитель?
— Прекрасный юноша, воспитанный, деликатный, никогда не отвечавший на доставленную ему радость бахвальством в виде разламывания под носом у собеседника колоды карт.
— Но, Господи, — развел руками дон Камилло, — никто же и не доставлял ему здесь радости. А потом, есть люди, которых так и надо благодарить. Могу поспорить, что Пеппоне рассказывает сейчас своим бандитам: «Представляешь? Колоду карт он так и порвал, цак-цак — и пополам. Во, сукин сын!». И говорит он это, довольный. Поспорим?
— Нет, — вздохнул Иисус, — не будем, потому что именно так он и говорит.
Назад: Преступление и наказание
Дальше: Поражение
