Тело его дернулось.

— Простите, я не хотел заснуть при вас, — сказал он.

— Ничего, все в порядке, — ответила она.

— И долго я отсутствовал?

Она сверилась с приборной панелью:

— Минут двадцать, наверное. Вздремнули. Я сначала решила, что вы погрузились в раздумья.

Он посмотрел на пейзаж за окном, сначала сбоку, потом впереди. Ландшафт выглядел точно так же, как перед тем, как он задремал.

— Смотреть особенно не на что, — сказала Грейнджер.

— Красиво, — ответил он. — Просто я не выспался.

— Всегда рада помочь, можете продолжать.

Он изучал ее лицо, пытаясь определить, не рассержена ли она на него, но Грейнджер надела темные очки в какой-то момент, а вся ее голова была в огненном нимбе солнечного света.

— У вас пересохшие губы, — заметила она. — Вы пьете недостаточно.

Держа руль одной рукой, Грейнджер засунула другую между ног под сиденье и вытащила оттуда бутылку воды. Она протянула бутылку ему, всего на миг оторвав взгляд от дороги, потом достала другую бутылку — для себя. Ее бутылка была уже откупорена, его — запаяна.

— Не забывайте пить. Дегидрация убивает. И берегитесь солнца. Не обгорайте больше, как в прошлый раз.

— Вы говорите как моя жена, — сказал он.

— Ну, может, вдвоем мы сумеем сохранить вам жизнь.

Он откупорил бутылку и сделал большой глоток. Бесцветная жидкость была холодной и жесткой на вкус. Такой жесткой, что он чуть не закашлялся. Как можно незаметнее он посмотрел на этикетку, на которой было написано просто: «Вода 300 мл. ц. 50 долл.». Она сделала ему дорогой импортный подарок.

— Спасибо вам, — поблагодарил он, стараясь казаться довольным, а сам думал, как странно, что человек, проживший на Оазисе гораздо дольше, чем он, не смог оценить превосходство местной воды. Когда миссия завершится и он вернется домой, то обязательно будет скучать по привкусу медвяной росы.

Ближе к концу долгой поездки Питер решил, что оазианское поселение достойно лучшего названия, чем Си-два или Город Уродов. Он пробовал выяснить у оазианцев, как они сами называют свой поселок, чтобы и он смог так его называть, но они, похоже, не понимали вопросов и продолжали называть свое поселение английским словом «здесь». Сначала он думал, это из-за того, что настоящее название непроизносимо, но нет, настоящего имени просто не было. Какое дивное смирение! Человеческой расе не пришлось бы пережить столько горя и пролить столько крови, не будь она так сильно привязана к названиям вроде Сталинграда, Эль-Фалуджи или Рима и просто удовольствовалась тем, чтобы жить «здесь», где бы это «здесь» ни находилось.

И все-таки Город Уродов был проблемой, которая требовала решения.

— Скажите, — поинтересовался он, когда поселение замаячило впереди, — если бы пришлось дать этому поселку новое имя, как бы вы его назвали?

Она повернулась к нему, все еще не снимая темных очков:

— А чем плохо Си-два?

— Звучит как надпись на канистре с отравой.

— Как по мне — вполне нейтральное название.

— Ну, может быть, что-то менее нейтральное было бы лучше ?

— Вроде... дайте-ка угадаю... Нового Иерусалима?

— Это было бы неуважением к тем, кто не являются христианами, — ответил он. — И в любом случае им очень трудно произносить звук «с».

Грейнджер задумалась на минуту.

— Может, стоит поручить это Коретте. Знаете, той девочке из Оскалузы...

— Я помню ее. Она в моих молитвах.

Предупреждая затруднения, которые могли возникнуть у Грейнджер в связи с этим, он заговорил более непринужденно:

— Хотя, наверное, это не дело для Коретты. Посмотрите на слово «Оазис» — там есть звук «с», наверное, ей он очень нравится, вдруг она предложит название Оскалуза?

Грейнджер не поняла шутки и молчала. Зря он, наверное, упомянул о молитвах.

Неожиданно пустыня кончилась, и они въехали в поселок. Грейнджер направила машину к тому же зданию, что и всегда. Слова «ДОБРО ПО ЖАЛОВАТЬ», написанные буквами в человеческий рост, обновили, однако на этот раз прибавили еще одно слово, для пущей выразительности: «ДОБРО ДОБРО ПО ЖАЛОВАТЬ».

— Поехали прямо к церкви, — попросил Питер.

— К церкви?

Он сомневался, что она не заметила стройплощадку, когда увозила его в последний раз; ну ладно, если ей нужно поиграть в эту игру, он, так и быть, пойдет ей навстречу. Он указал в сторону горизонта, где массивная, слегка готическая конструкция, все еще без крыши и шпиля, возвышалась на фоне предвечернего неба:

— Вон то здание. Оно еще не достроено, но я базируюсь там.

— О’кей, — сказала она. — Но я снова должна доставить лекарства. — Она кивнула в сторону помеченного краской дома, оставшегося позади.

Обернувшись, он заметил, что посреди пустого багажника стоит коробка с медикаментами.

— Извините, я забыл. Вам нужна моя моральная поддержка?

— Нет, спасибо.

— Я и правда не против побыть с вами, пока это не закончится. Я не должен был забывать.

— Вы не обязаны.

Она уже направила машину через кустарник в сторону церкви. И не было смысла переубеждать ее вернуться и сначала заняться выдачей медикаментов, несмотря на его уверенность в том, что ей было бы спокойнее в его компании и она бы меньше нервничала, если бы кто-то похожий на нее стоял рядом. Но он не мог настаивать. Грейнджер была мнительна и становилась все мнительнее, чем больше он ее узнавал.

Они притормозили в тупике возле западной стены церкви. Даже без крыши здание было достаточно высоким, чтобы отбрасывать длинную тень.

— Ну все, значит, — сказала Грейнджер, снимая темные очки. — Хорошо вам провести время.

— Уверен, что проведу его интересно, — сказал он. — Еще раз спасибо, что подбросили.

— По дороге в... Питервилль, — пошутила она, когда он открывал герметичную дверцу салона.

— Невозможно! — рассмеялся он. — Со звуком «т» у них тоже большие трудности.

Влажная атмосфера, так долго не допускаемая внутрь, радостно ворвалась в кабину, облизывая лица, затуманивая окна, ныряя в рукава, теребя пряди волос. Лицо Грейнджер, маленькое и бледное под сенью шарфа, в две секунды залоснилось от влаги. Она раздраженно нахмурилась, и капельки пота засверкали в ее соболиных бровях, почти сошедшихся над переносицей.

— Вы и вправду молитесь за нее? — спросила она внезапно, как раз когда он уже собрался соскочить с кресла на землю.

— За Коретту?

— Да.

— Каждый день.

— Но вы же ее совсем не знаете.

— Ее знает Бог.

Она болезненно поморщилась:

— А вы могли бы помолиться еще за одного человека?

— Конечно, за кого?

— За Чарли. — Она помедлила и прибавила: — За Чарли Грейнджера.

— Вашего отца? — Это была догадка, предположение, ведь мог быть и брат, насчет сына он не думал — вряд ли.

— Да, — сказала она, и щеки ее запунцовели.

— Что в его жизни главное?

— Он скоро умрет.

— Вы близки?

— Нет. Совершенно. Но... — Она стянула шарф и встряхнула непокрытой головой, как отряхиваются животные. — Я не хочу, чтобы он страдал.

— Понял, — сказал Питер. — Спасибо. Увидимся на следующей неделе.

И он оставил ее в покое и вошел в дверь своей церкви.

Оазианцы соорудили для него кафедру. Господи Боже! Какие молодцы, они построили ему кафедру, слепив и вырезав ее из того же самого янтарного материала, что и кирпичи. Она гордо возвышалась между четырех стен, будто вырастая из почвы, — дерево в форме кафедры, прямо под открытым небом. Перед самым отъездом Питер намекнул, что крышу надо бы покрыть как можно скорее, но крыши еще не было. И окна не изменились, по-прежнему зияли дырами в стенах.

Стоя там, он вспомнил, как в детстве побывал на средневековых руинах, где туристы шатались по останкам некогда процветавшего аббатства, заброшенного и запущенного. Но его церковь не была руиной, и не стоило беспокоиться, что ее обнаженность приведет к разрушениям. Крыша и окна, когда они наконец появятся, станут великим завершающим штрихом, но, по правде говоря, эта церковь была готова к использованию с того самого момента, как возник ее замысел. Она никогда не станет герметичным бункером вроде базы СШИК. Крыша нужна ей, чтобы защититься от ливня, но воздух внутри будет таким же, как и воздух снаружи, а пол так и останется утоптанной землей. В этой церкви никогда не будет драгоценных безделушек или непрочных тканей, которые могут пострадать от воздействия погоды; оазианцы относились к этому месту лишь как к точке, в которой сходятся вместе тела и души, что служило хорошим предзнаменованием их роста во Христе.

И все-таки они возвели для него кафедру. И доделали вход. Дверные створки, которые, когда он был здесь в последний раз, лежали на земле, только что вынутые из печи, теперь поставили на место, закрепили и отладили. Питер с удовольствием распахнул и закрыл их несколько раз, наслаждаясь гладким ходом и замечательно ровной линией прилегания створок. Строители не использовали никаких металлических деталей — ни крючков, ни петель, вместо этого все умело сочленялось при помощи пальцевидных отростков на кромке, которые плотно входили в соответствующие пазы в косяках. Он был уверен, что стоит взяться за эти двери и приподнять их, они легко, словно нога из башмака, выйдут из косяков и так же легко их можно заменить. Ну не безрассудство ли это — сконструировать здание так, что любой хулиган может забавы ради вынести двери? Даже если здесь не водятся хулиганы для такого рода забав. И не может ли строительство церкви на этой пористой как губка земле уподобиться «постройке дома на песке», как предостерегает Матфей в двадцать четвертом, двадцать пятом и двадцать шестом стихах седьмой главы? Нет, вряд ли. Матфей говорит метафорически, делая упор не на архитектуру, а на веру в действии.

Оазианцы были строителями медлительными, патологически бережными, но они никогда не делали менее того, что могли. Двери были украшены затейливой резьбой. Когда двери только доставили через кустарник, обе створки были гладкими, будто стекло. Теперь же они стали шероховатыми, испещренные десятками крестиков, настолько разнообразных, что Питер заподозрил личный вклад каждого Любителя Иисуса, вырезавшего (или вырезавшей) собственный крестик в своем стиле. На самом верху, где створки сужались, были изображены три огромных человеческих глаза, выстроенные пирамидкой. Они были слепы, живописны и изящны, но выполнены без всякого разумения того, что именно делает взгляд взглядом. Еще там была борозда, которую можно было принять за абстрактные каракули, но Питер знал, что это посох пастыря — или «паςτыря», как изо всех сил старались выговорить оазианцы.

Питер вызвался учиться их наречию, но они уклонялись от того, чтобы учить его, и в глубине души он осознавал, что это будет пустой тратой времени. Чтобы воспроизвести те звуки, которые издавали оазианцы, ему, наверное, пришлось бы оторвать себе голову и гаркать обрывками гортани. Тогда как сами оазианцы, благодаря усилиям первооткрывателей Тартальоне и Курцберга, а также их собственному религиозному рвению, сделали поразительные успехи в освоении английского языка — языка, к изучению которого они были настолько же не приспособлены, насколько ягненок не приспособлен для лазанья по приставной лестнице. Однако они на эту лестницу влезли, и Питер остро чувствовал пафос их устремлений. Он мог сказать, исходя из тех отрывков Библии, которые они знали наизусть, что Курцберг не делал никаких послаблений, не подлаживал стихи к их физическим возможностям. Как изложено в Писании, так они и должны были выговаривать.

Питер твердо намерился проявить большую чуткость в этом отношении. Всю бессонную неделю, проведенную на базе СШИК, он трудился, переводя библейские выражения так, чтобы его пастве было легче произнести их. «Пажити», к примеру, стали «зелеными лугами». «Праведность» стала просто «правдой», «Пастырь» — «мой Оберег» (тонкости грамматики были менее важны, чем смысл, и вообще, фразы звучали довольно поэтически). Посох теперь звался «клюка опоры». Тут Питеру пришлось попотеть. Да, этот фокус-покус был жалок. «Клюка опоры» не обладала благородной силой «посоха», но она была лучше, чем «жезл» (во избежание недоразумений, ведь жезл упоминается в другом значении рядом с посохом), и более милосердна к оазианской гортани, соединяя в себе верные элементы пастырской заботы и Божественной помощи.

Плоды сего труда лежали теперь у него в рюкзаке. Он снял рюкзак с плеч и поставил его у кафедры, а сам сел рядом. Ощущение покоя нахлынуло, словно тепло алкогольного вливания, растекающееся по всему телу. Нелепая поездка с Грейнджер забылась, недавний разговор с Тушкой казался далеким-далеким. Питеру трудно было вспомнить хоть что-нибудь из последнего письма Би, кроме того, что она собирается взять Билли Фрейма на выставку кошек. Очень странно, что Ноев ковчег, сооруженный руками Билли и Рейчел, так ярко запечатлелся в памяти Питера, как будто он взял его с собой в это путешествие и повесил где-нибудь поблизости.

Он с нетерпением ждал новой возможности пожить бок о бок с оазианцами. Это была истинная привилегия. Конечно, руководить приходом в Англии тоже было почетно, но подчас трудно и тошно было выносить порочные, незрелые поступки, которыми разные личности склонны были делиться с ним. Эта азиатка Мира и ее неистовый супруг... Она смешливая и болтливая, он жирный и сварливый, шатающийся без дела, как раскормленный султан... Их души, конечно, тоже драгоценны, но они отнюдь не безмятежная компания. А вот оазианцы — это бодрящий напиток для духа.

Так посидел он какое-то время, молясь без единого слова, просто позволив мембране между ним и Небесами истончиться. Маленькое красное насекомое, похожее на божью коровку, но с чуть более длинными лапками, село ему на руку. Он поставил кончики пальцев рогаткой на землю, позволив жучку вползти вверх по склону одного пальца и спуститься вниз по другому. Он разрешил существу поживиться отмершими клетками его кожи, оно не было прожорливо, Питер почти ничего не почувствовал, а затем насекомое улетело.

О, эта сила молчания. Впервые он ощутил ее еще маленьким, устроившись рядом с мамой на собрании квакеров. Целая комната людей, довольствующихся своим молчанием, — людей, которым не нужно защищать границы своего эго. В той комнате было так много положительной энергии, что Питер не удивился бы, если бы стулья сами собой оторвались от пола и весь круг верующих стал бы левитировать под потолком. Вот и с оазианцами он чувствовал то же самое.

Может быть, ему следовало стать квакером. Но у них нет священников и нет Бога — Бога в настоящем, отеческом смысле. Конечно, было очень покойно сидеть в дружеском сообществе и смотреть, как солнечный свет перебирает узоры на свитере старика напротив, позволяя сияющим шерстяным волокнам загипнотизировать себя, пока солнце медленно передвигается от человека к человеку. Такое же безмятежное чувство бывало иногда даровано ему, когда он был бездомным: предвечернее время, когда удавалось найти удобное местечко и наконец согреться, и больше нечего было делать, кроме как созерцать солнечный свет, скользящий от одного камня брусчатки к другому. Кто-то назовет это медитацией. Но в конце концов он предпочел нечто менее пассивное.

Питер взошел на кафедру и положил кончики пальцев на гладкую поверхность цвета жженого сахара, где он потом сможет разложить свои записи. Кафедра была чуть низковата, словно оазианцы делали ее для самого высокого существа, какого только могли вообразить, но в отсутствие Питера все равно недооценили его рост. За ее основу взяли помпезные резные кафедры древних европейских храмов, где массивная Библия в кожаном переплете покоилась на распростертых крыльях дубового орла.

Кстати говоря, у оазианцев была фотография именно такой кафедры, подаренная Курцбергом. Это была страница, вырванная из какого-то старого журнала. Они с гордостью демонстрировали ее Питеру. Питер пытался внушить им, что вероисповедание — это сокровенное общение между верующим и Богом, лишенное всякой помпезности, и что церковная утварь должна отражать местную культуру верующих, но это была не самая легкая задача для того, кто окружен толпой прихожан с зародышеобразными лицами, восхищенно лепечущей над картинкой из воскресного приложения, как будто это священная реликвия.

В любом случае его кафедра не повторяла в точности затейливое оперение орла на фото. Ее покатая поверхность, исписанная произвольно выбранными из алфавита буквами, могла с тем же успехом изображать крылья самолета.

— τебе нравиτςя? — Этот мягкий голос он узнал сразу.

Любительница Иисуса—Пять. Он оставил двери церкви открытыми, и она вошла, как обычно одетая в свою канареечно-желтую рясу.

— Она прекрасна! — ответил он. — Какой замечательный прием.

— Боже благоςлови наше единение, оτеζ Пиτер.

Он посмотрел в дверной проем позади ее скромной фигурки. Десятки оазианцев шли через кустарник, но все они были еще далеко. Любительница—Пять прибежала первой. Торопливость, несвойственная ее народу. И ничего, даже вроде бы не очень устала.

— Я рад вас видеть, — сказал Питер. — С тех пор как я уехал, я мечтал вернуться.

— Боже благослови наше единение, оτеζ Пиτер.

На плече у нее висел мешочек из сетки, а внутри его прятался какой-то пушистый желтый ком — такого же насыщенного оттенка, как и ее одеяние. Он подумал, что это шаль, наверное, но она вытащила ком и показала ему. Это была пара башмаков.

— Для τебя, — сказала она.

Смущенно улыбаясь, он принял подарок из ее затянутых в перчатки рук. В отличие от крохотных ботиночек, подаренных ему по приезде, эти казались ему совершенно впору. Он сбросил сандалии, подошвы которых внутри смялись и почернели от постоянного ношения, и просунул ноги в башмаки. Они сели превосходно.

Питер засмеялся. Ярко-желтые башмаки и длиннополое исламское одеяние, напоминающее платье! Будь у него хоть малейшее желание косить под мачо, такая комбинация положила бы конец подобным амбициям. Он приподнял сначала одну ногу, потом другую, демонстрируя Любительнице—Пять, как восхитительна ее работа. В свое первое пребывание здесь он видел, как оазианцы шьют одежду, и знал, как много труда должна была его прихожанка вложить в эту обувь и какой предельной сосредоточенности потребовала от нее работа. Оазианцы держали иголки с такой же осторожностью и почтением, с какой люди, наверное, относятся к бензопилам или паяльным лампам. Каждый стежок обставлялся таким громоздким ритуалом, что смотреть на это было невыносимо.

— Отличные башмаки, — сказал он. — Спасибо вам огромное!

— Для τебя, — повторила она снова.

Они стояли рядом у открытой двери, наблюдая, как остальные Любители Иисуса приближаются к ним.

— Как ваш брат, Любитель Иисуса—Пять? — спросил Питер.

— В земле.

— Я имел в виду другого, — сказал Питер, — того, который печалил вас, потому что не любил Иисуса.

— В земле, — повторила она. Потом любезно пояснила: — τоже.

— Он умер? На прошлой неделе?

— На прошлой неделе, — подтвердила она. — Да.

Питер уставился на расщелину, затененную капюшоном, сожалея, что не может распознать, какие эмоции прячет затрудненная речь. Пока что его опыт заставлял сомневаться в том, что оазианцы выражают эмоции теми шорохами, бульканьем или чавканьем, которые они издают, когда не напрягаются, пытаясь имитировать инопланетный язык.

— От чего он умер? Что произошло?

Любительница—Пять небрежно погладила себя по рукам, по груди и диафрагме, обозначая все тело.

— Внуτри его много вещей пошли плохо. Чиςτые вещи ςτали грязными. ςильные ςτали ςлабыми. Полные ςτали пуςτыми. Закрыτые оτкрылиςь. Оτкрыτые закрылиςь. ςухие ςτали полными воды. И еще много вещей. У меня неτ ςлов для вςех вещей.

— Мне очень жаль это слышать.

Голова ее поникла, — видимо, это был жест скорби.

— Долгое время уже мой браτ болел. Жизнь оςτавалаςь в нем, но ς планом покинуτь. Я каждый день прийτи к моему браτу и его жизнь говориτь ςо мной, когда он заςыпал, говориτь, я здеςь еще один день, но я не оςτануςь здеςь другой день больше, мне неприюτно в эτом τеле. Пока жизнь оςτаваτьςя в моем браτе, печаль оςτаваτьςя во мне. τеперь он в земле, и моя печаль в земле. Боже благоςлови наше единение, оτеζ Пиτер. ςегодня будеτ воςкреςение.

Питер кивнул, хотя, по правде говоря, он не знал, воскресенье ли сегодня. Он потерял привычный счет дням. Но это не важно. Он и оазианцы были готовы к службе. Не было никаких сомнений в том, что имела в виду Любительница—Пять, упомянув воскресенье. И она была права.

— У меня тоже есть кое-что для вас, — сказал Питер, шагнув туда, где оставил рюкзак.

Голова ее качнулась вниз-вверх, следуя за движениями его рук, пока он вытаскивал изготовленные им брошюры.

— Библия, — сказал он. — Или вступление к Библии, все равно. Для вас, чтобы читать.

Ему удалось изложить двадцать страниц Писания таким английским, на котором оазианцы могли бы говорить с минимальными трудностями; он напечатал текст в две колонки, как в Библии короля Якова, на десяти листах, сложенных вдвое и соединенных скрепками посредине.

Не самый красивый образчик переплетного дела со времен Гутенберга, однако лучший, какой он мог соорудить, пользуясь средствами, которые оказались под рукой на базе СШИК. На титульном листе каждой брошюры он от руки нарисовал крест и выделил его золотистым флуоресцентным маркером.

— Книга ςτранных Новых Вещей! — подтвердила Любитель Иисуса—Пять, и тут ее новообращенные сограждане начали заполнять церковь.

Медленно шествуя в своих пухлых башмаках, они почти беззвучно касались ногами мягкой земли, но Любительница— Пять услышала их приближение и повернулась, чтобы поздороваться с ними.

— Книга ςτранных Новых Вещей! — повторила она, указывая на брошюрки, которые Питер выкладывал стопкой на кафедру. — Для наς, чтобы чиτаτь.

Среди новоприбывших послышалось бормотание и вздохи. К стыду своему, Питер узнавал каждого прихожанина только по цвету его балахона и очень надеялся, что их «цветовой код» не изменился за прошедшую неделю. Он тренировался различать коричневый, бронзовый, рыжий и медный, алый, малиновый и коралловый хотя бы мысленно. Каждый оттенок он связывал с беседой, состоявшейся у него с этим прихожанином, какой бы краткой и сбивчивой та ни была.

— Друзья! — объявил он, когда все вошли внутрь. — Я очень рад вас видеть. Я принес вам эти подарки. Маленькие подарки от меня, внутри которых гораздо большие подарки от Спасителя нашего.

Он насчитал около девяноста душ, собравшихся в этих четырех стенах, стая, пестрящая всевозможными оттенками оперения. За годы своего пасторства он отлично научился, бросив один взгляд, счесть по головам собравшихся прихожан. Если его подсчеты верны, то выходило, что число христиан увеличилось человек на десять-двадцать за время его отсутствия.

— Как я уже объяснял некоторым из вас, — сказал он, — Библия, которой пользуюсь я и которой пользовался Курцберг, — это очень толстая книга. Слишком толстая, чтобы большая часть из вас могли ее прочесть. Но никто и не ждет, что вы прочитаете всю Библию сразу. Библия — это хранилище посланий, которые собирались не одну сотню лет, пока Бог все больше и больше делился своими мыслями и идеями с каждым, кто был готов Его слушать.

Во время этой своей речи он протягивал буклеты Любительнице Иисуса—Пять, а та передавала их остальным прихожанам, и каждый получатель брал отпечатанные на компьютере листки своими упрятанными в перчатки руками так бережно, словно это было хрупкое яйцо.

— Пока Иисус ходил по земле, — продолжал Питер, — люди записывали то, что Он говорил и делал, а после этого они записали то, что произошло с Его последователями. Но Библия началась во времена еще до пришествия Христа, в более древние времена, когда Бог казался гораздо дальше и таинственнее и было куда труднее понять, чего Он хочет. В то время люди рассказывали истории о Боге, и эти истории тоже есть в Библии. Некоторые из них требуют глубоких знаний людских обычаев и мест, которые существовали задолго до Христа. Даже среди моего народа у многих нет таких знаний.

Он заметил, что каждый десятый человек, получивший брошюру от Любителя—Пять, вместо того чтобы взять ее себе, делится со своим соседом. Питер привез восемьдесят экземпляров, чуть больше, чем было у него прихожан до отъезда, не рассчитывая, что их количество вырастет. Очевидно, оазианцы мгновенно посчитали количество брошюр и, без каких-либо совещаний и недоразумений, устроили распределение книжек таким образом, чтобы последние несколько человек не остались ни с чем.

— Вы рассказывали мне, — он указал на шафранную и лавандовую рясы, — вы, Любитель Иисуса—Двенадцать, и вы, Любитель Иисуса—Восемнадцать, рассказывали мне, что Курцберг однажды поведал вам историю про Навуходоносора, и про Валаама и ангела, и о разрушении Иерусалима, и другие истории, которые вы изо всех сил пытались понять, но не смогли. Наберитесь мужества, дорогие мои друзья. Еще придет время, когда вы сможете понять эти истории, когда вырастете во Христе. Но теперь пускай Навуходоносор подождет. Если Бог решил воплотиться в Иисусе, то Он сделал это для того, чтобы разнести Свое слово чужеземцам, тем, кто никогда о Нем не слышал, тем, кто не знал религии и не заботился о том, чтобы ее понимать. И те истории, которые рассказывал Иисус, были просты. Я попытался изложить их для вас в Библии, которую вы лучше сможете понять.

Он взял одну книжечку и раскрыл ее:

— Ваши книги маленькие и тоненькие не потому, что я сомневаюсь в вашей жажде Писания или в силе вашего мышления, а потому, что я попытался использовать те слова, которые мы с вами вместе используем в нашей церкви, те слова, которыми вы без труда сможете говорить друг с другом. Я старался сделать все как можно скорее, и все-таки, как видите, книжки получились маленькими, я оказался не очень проворным работником. Обещаю вам, что в будущем стану более скорым. Как вы будете расти во Христе, так и ваши Библии будут расти. Но должны же мы с чего-то начать. И сегодня, в это прекрасное воскресенье, стоя перед вами, исполненный счастья видеть вас всех здесь, со мной, я хочу начать с... вот этого.

И он прочел псалом двадцать второй, напечатанный на первой странице: «Бог мой — мой Оберег. Я не узнаю нужды ни в чем...» и так далее, пока не дошел до слов: «я пребуду в доме Бога навеки».

Потом он прочел это еще раз.

И еще.

И с каждым новым разом все больше оазианцев читали псалом вместе с ним. Читали они или просто декламировали? Какая разница? Их общий голос становился гуще, звучал все мелодичнее и чище, почти не ослабевая.

— Он укладываеτ меня на зеленом лугу и водиτ меня к водам, полным покоя. ς Ним крепка моя Душа. За Ним иду я дорогами Правды имени Его ради.

На пятый раз его голос потонул в могучем унисоне.