Книга: Великий Гусляр (сборник)
Назад: 9
Дальше: Глубокоуважаемый микроб

18

Тщательно умытый холодной водой, с чищенными белыми зубами, в полосатых носках и свежей белой рубашке, шел Грубин по рассветным улицам Великого Гусляра и радовался прохладному воздуху, прозрачным облакам над рекой, гомону ранних птиц, скрипу телег, съезжавшихся на базар, и далекому гудку парохода.
Он не знал, куда и зачем идет. Он нес в себе секрет и радость, хотел поделиться ими с другими людьми, сделать нечто хорошее, что достойно отметило бы начало новой жизни.
Остановился у провала. Заглянул через загородку вглубь, в темноту, из которой возникла столь недавно его новая жизнь, и даже присвистнул, дивясь собственному везению. Не пошел бы Удалов в универмаг, не испугался бы одиночества, сидел бы Грубин сейчас дома и, ни о чем не подозревая, пилил бы себе «Песнь о вещем Олеге». Грубину даже гадко стало от мысли, что существуют люди, грабящие себя и человечество столь бездарным способом. И он пожалел на мгновение, что не выкинул заодно и микроскоп, но потом сообразил: микроскоп еще может пригодиться для дела. Для настоящего дела.
Окно во втором этаже было распахнуто, и на подоконнике среди горшков с цветами сидела элегантная сиамская кошка и умывалась.
– Милая, - сказал ей Грубин, - уж не Бакштин ли ты зверь?
Тут Грубина посетила мысль о том, что чудесное превращение произошло не только с ним одним. Ведь этой же ночью помолодели и его друг Удалов (а как же с его женой?), и Елена Сергеевна, и старуха Бакшт, которой он помог доплестись ночью до дома. И сзади, вспомнил он, семенила старая сиамская кошка. Теперь на подоконнике сидит молодая сиамская кошка, и также с разными глазами. Маловероятно, что в Великом Гусляре есть две сиамские кошки с разными глазами, тем более в одном доме.
– Кис-кис... - сказал Грубин. - А где твоя хозяюшка?
Кошка ничего не ответила.
Грубин поискал, чем бы привлечь внимание старухи. Уж очень его терзало любопытство: что с нею произошло за ночь, сколько лет ей удалось скинуть? А вдруг на нее и не подействовало? Грубину стало искренне жаль бабушку, находящуюся на пороге смерти.
Грубин подошел к стенду со вчерашней газетой, оторвал пол-листа, свернул в тугой комок и сильно запустил в открытое окно.
Кошка сиганула в ужасе с подоконника, задев горшок с настурциями, горшок свалился внутрь и произвел значительный шум.
– Ах! - вскрикнул кто-то в комнате.
Грубину стало неловко и захотелось убежать, и он сделал бы это, если бы в окне не показалась прелестная, сказочной красоты девушка. Длинные волосы цвета воронова крыла спадали волнами на ее плечи, глаза были огромны и лучезарны, нос прям и короток, губы полны и смешливы.
– Ах! - сказала девушка, увидев, что с улицы на нее восторженно глазеет косматый молодой человек в белой рубашке. Она смущенно запахнула старенький халатик и вдруг захохотала звонко, не боясь разбудить всю улицу. - Глупец... - смеялась она. - Этот горшок простоял сто лет. Но мне его не жалко. Вы же Грубин. Поспешите ко мне в гости, и мы будем пить чай.
– Бегу, - сказал Грубин, сделал стойку на руках и на руках же пошел через улицу к двери, потому что у него были сильные руки и когда-то он имел первый разряд по гимнастике.
Милица угощала гостя солениями, коржиками, повидлами - кушаньями вкусными, домашними, старушечьими. Забывала, где что лежит, и смеялась над собой. Многолетние запахи комнаты умчались в открытое окно, будто только того и ждали.
В комнате было солнечно и прохладно.
– Сначала выкину всю эту рухлядь, - говорила Милица. - Вы мне поможете, Александр Евдокимович? Я давно собиралась, но, когда так стара и немощна, приходится мириться с вещами. Они с тобой старились и с тобой умрут. Теперь все иначе. Я неблагодарная, да?
– Почему же? - удивился Грубин. - У меня вообще никогда вещей не было. А это правда, что Степан Разин вас чуть не кинул в реку?
– Не помню. Только по рассказам Любезного друга. Я думаю, что не стал бы.
– Наверно, не хотел, - сказал Грубин, стесняясь в присутствии такой красавицы своей неприглядности и лохматого вида. - Его казаки заставили.
– Ревновали, - поддержала его Милица. Она, проходя по комнате, не забывала поглядеть в зеркало. Очень себе нравилась.
Грубин очистил ногтем застарелое пятно на брюках, отхлебнул крепкого кофе из старинной чашечки и заел коржиком. Есть он тоже стеснялся, но очень хотелось. Милица, как ящерка, за столом усидеть не могла. Она вскакивала, поправляла что-то в комнате, составляла на пол горшки с цветами, потом распахнула комод и вывалила на пол платья, салопы, пальто, платки. На минуту комнату окутал нафталиновый чад, но его быстро вытянуло на улицу.
– Это выкинуть и это выкинуть, из этого еще что-то можно сделать. А когда откроются газетные киоски, вы мне купите модный журнал?
– Конечно, хоть сейчас пойду, - сказал Грубин.
Грубина удивляло, что в Милице начисто нет прошлого. Будто она никогда не ходила в старухах. Сам он груз лет ощущал. Не сильно, но ощущал в душе. А Милица словно вчера родилась на свет.
– Я вам нравлюсь? - спросила она.
– Как? - Грубину давно никто не задавал таких вопросов.
– Я красивая? Я привлекательная женщина?
– Очень.
– Вы пейте кофе, я еще налью... Я за ширму пойду и примерю платье. Вы не возражаете?
Грубин не возражал. Он был в трансе, в загадочном сладком сне, в котором поят горячим кофе с коржиками.
Из-за ширмы Милица, роняя вещи и шурша материей, продолжала задавать вопросы:
– Александр Евдокимович, вы бывали в Москве?
– Вы меня Сашей зовите, - сказал Грубин. - А то неудобно.
– Очень мило, мне нравится этот современный стиль. А знаете, несмотря на то, что мы с Александром Сергеевичем Пушкиным, поэтом, были очень близки, он всегда обращался ко мне по имени-отчеству. Интересно, правда? И вас тоже Сашей зовут.
Грубин мысленно проклял себя за невоспитанность. Даже не так поразился знакомству Милицы Федоровны, ибо знакомство было давним, и ничего удивительного при ее возрасте и красоте в этом не было.
– Надо будет, Милица Федоровна, - сказал он официальным, несколько обиженным голосом, - пойти к Елене Сергеевне. Посоветоваться.
– Правильно, Сашенька, - засмеялась серебряным голосом из-за ширмы Милица. - А вы меня будете называть Милой? Мне так больше нравится. Ведь мы живем в двадцатом веке.
– Конечно, - сказал Грубин. Он продолжал еще обижаться, и это было приятно - обижаться на столь красивую женщину.
– Я только кое-что подгоню по себе. Ничего не годится, ну ровным счетом ничего. Потом поедем.
– Чего уж ехать, - сказал Грубин. - Десять минут пешком.
– А вы, Сашенька, инженер?
– Почему вы так решили? У меня образования не хватает. Я в конторе работаю.
Грубин говорил неправду, но эта неправда относилась к прошлому. Он знал, что с сегодняшнего дня он уже не руководит точкой по сбору вторичною сырья. Он скорее инженер, чем старьевщик. Прошлое было его личным делом. Ведь Мила тоже была старухой-домохозяйкой. А это ушло.
Милица вышла из-за ширмы, неся на руках платье. Она разложила его на столе, оттеснив Грубина на самый край, достала ножницы и задумалась. Потом сказала:
– От моды я отстала. Придется будить Шурочку.
– Да, Шурочка, - вспомнил Грубин. - Она за вас обрадуется.

19

Грубин остановился за дверью Родионовых, позади Милицы. Та позвонила.
– Они рано встают. Я знаю, - сказала Милица.
– Вам кого? - спросила, открыв, женщина средних лет, чертами лица и голосом весьма схожая с Шурочкой, из тех женщин, что сохраняют стать и крепость тела на долгие годы и умеют рожать таких же крепких детей. Более того, отлично умеют с ними обращаться, не создавая лишнею шума, волнений и не опасаясь сквозняков.
За ней стояли двое парнишек, также схожих с Шурочкой чертами лица.
– Вы к Шурочке? - спросила женщина. - Из магазина?
– Здравствуйте, - сказала весело Милица. - Вы меня не узнаете?
– Может, видела, - согласилась Шурочкина мать. - Заходите, чего в коридоре стоять. Шурка вчера под утро прибежала. Я на нее сердитая.
– Спасибо. Мы на минутку, - сказала Милица. Ей было радостно, что ее не узнали.
– Ваша дочь здорова? - спросил из полутьмы коридора Грубин.
– А что с ней станется? Шура! К тебе пришли!
Женщина уплыла по коридору, и за ней, как утята, зашлепали Шурочкины братья.
– Она меня не узнала! - сказала торжественно Милица Федоровна. - А я только позавчера у нее соль занимала.
Шурочка, заспанная, сердитая после домашнего выговора, выглянула в коридор, приняла при плохом освещении Милицу за одну из подруг и спросила:
– Ты чего ни свет ни заря? Я еще не проснулась.
– Не узнала, - сказала Милица. - И мама твоя не узнала. А его узнаешь? Пойдите сюда, Сашенька.
Грубин неловко ухмыльнулся и переступил раза два длинными ногами.
– Мамочки мои родные! - ахнула Шурочка. - Товарищ Грубин! Неужели в самом деле подействовало?
– Как видите, - сказал Грубин и повернулся, медленно и нескладно, как у портного.
– А как остальные?
Шурочка говорила с Грубиным, а на Милицу даже не смотрела.
– Остальные? - Грубин хихикнул и подмигнул Милице. - Про всех не скажу, а вот одна твоя знакомая рядом стоит.
– Какая знакомая?
Шурочка наморщила лоб, поправила челку, приглядывалась пристально к Милице. Но все равно угадать не смогла.
– То ли меня разыгрываете, то ли я совсем дурой стала, - сказала она.
– Я твоя соседка, Бакшт, - прошептала Милица. - И ты мне нужна. Как сверстница.
– Ой, мамочки! - сказала Шурочка. - Этого быть не может, я сейчас умру, если вы меня не разыгрываете.
– Полно, душечка, - сказала Милица. - У меня на стенке висят акварели. Я там очень похожа. Пошли, время не ждет. Надо уходить, а я без платья. Не в салопе же мне ходить по улицам. Мне придется сообразить что-нибудь из обносков.
– Чудеса, да и только, - говорила Шурочка. - Пойдемте на свет.
Тут она от волнения совсем перестала выговаривать знаки препинания.
– Мы сейчас у меня какое-нибудь платье возьмем, - сказала она, входя в комнату с Бакшт и подводя ее к окну, чтобы разглядеть получше. - Конечно это вы и я отсюда вижу что на акварели это тоже вы но с товарищем Грубиным меньше изменений теперь наука сделает громадный шаг вперед и стариков вообще не будет а с платьем мы что-нибудь придумаем мое возьмете вы тут подождите а я утащу одно наверно подойдет чего возиться только чтобы мама не увидела...
И Шурочка испарилась, исчезла, только слова ее еще витали несколько секунд в комнате.
– Ну вот, - сказала Милица. - Разве она не прелесть?
– Вы обе прелесть, - сказал Грубин, смутился и подошел к окну.
Он вдруг вспомнил, что Мила как-никак персидская княжна и была знакома с Александром Сергеевичем Пушкиным.

20

Савич сидел за столом, слушая, как щебечет Ванда.
Он уже все осознал и готов был себя убить. И Ванду, разумеется, тоже.
Не прожив и часа молодым, он уже изменил Елене вновь. И снова с Вандой. Как же это могло случиться? Он же специально пил зелье для того, чтобы жизнь пошла по иному пути.
– Никитушка, - Ванда подкралась сзади и поцеловала его в затылок, - я так соскучилась по твоим кудрям, лет тридцать их не видала. Тебе кофе со сливками?
– Все равно, - сказал Савич.
– Сейчас гренки будут готовы. Ах ты мой донжуанчик! А я просыпаюсь - в кровати насильник. С ума можно сойти. А никому не расскажешь. Вот бы покойная мама смеялась!
Ванда носилась по комнате легко, как настоящая нимфа. Правда, теперь Савич уже понимал, что для нимфы она слишком крепка телом и широка в бедрах. Впрочем, кто их видел, этих нимф?
– Пей, мой мальчик, - чашка кофе исходила ароматным паром, гренки были золотыми и на них еще пузырилось масло. - Колбаски порезать?
«Какой нежной она может быть, - подумал Савич. - А я уже и забыл. Надо отдать Ванде должное, она меня любит. А какой стала Елена? Может, еще не поздно? Я ничего ей не скажу. В конце концов ничего не произошло. Мы с Вандой официально расписаны, и она имеет право на супружеские отношения».
Оправдание было неубедительным.
Ванда уселась напротив, в халатике, волосы чернокрылой сумятицей над белым лбом, глаза сверкают, щеки розовые, словно намазаны румянами. И такая в ней была сила здоровья, такая бездна энергии... глаза ее вдруг затуманились, грудь высоко поднялась, и голос стал низким и страстным.
– Мальчик мой, - произнесла она. - Иди ко мне...
«Съест, - подумал Савич, - ей только дай волю, она съест. А в моем возрасте это опасно для сердца. В каком возрасте? Что я несу?»
– Пора идти, - сказал Савич, стараясь не глядеть в глаза жены.
– Куда идти?
– К Елене Сергеевне, - сказал Савич. - Ведь мы не одни были. С другими тоже произошло.
– А какое нам дело до других? - Ванда обежала стол, наклонилась над Савичем, губами щекотала ухо.
– Ванда, не сходи с ума, - сказал Савич. Так бы он сорок лет назад не сказал. Не имел жизненного опыта. - Мы с тобой в коллективе. В любую минуту они могут прийти сюда, чтобы проверить.
Ванда выпрямилась.
– Ой, Никитушка, - сказала она. - Ты что имеешь в виду?
– Ты же понимаешь - надо осознать.
– Осознаю. К Елене спешишь?
– При чем тут Елена?
– А при том. Что я не видела, как ты на нее вчера вечером глядел? Думал, я старой останусь, а вы с ней молоденькими - и сразу любовь закрутите. Что, разве не так? Я ваши шашни сразу раскусила.
– У меня таких мыслей и в помине не было.
Но слова эти прозвучали неубедительно, Савич был как школьник, отрицающий перед мамой очевидное прегрешение.
Ванда криво усмехнулась. Полные розовые губки сложились в презрительную гримасу.
– А я уж решила... я уж думала, что ты меня увидел и понял.
– Понял?
– Понял, что тебе от меня никуда не деться. Тогда я тебя почти не знала - девчонкой была. А сейчас я тебя как облупленного знаю. Не решишься ты ни на что. Даже если она красивее, чем раньше, стала.
– А чего я испугаюсь?
– Всего. Общественности. Моих когтей. Ответственности - всего испугаешься, мой зайчик.
– Ванда, ты забываешься, - Савич тоже поднялся - ему неудобно было спорить сидя. - Ты позволяешь себе инсинуации. Мы с тобой скоро сорок лет женаты, и я ни разу не давал тебе повода...
– Помолчи. Это я не давала тебе дать повод. И контроль над тобой стоил мне нервов и усилий. Каждую девочку в аптеке под контролем держала!
– Я и не подозревал, что ты так низко пала.
– Почему же низко? Я семью берегла. Я ведь тоже могла бы другого найти, получше тебя. Но я - человек твердый. Нашла - держу. Мужья, мой милый, на дороге не валяются. Их надо хранить и беречь. Даже таких паршивеньких, как ты...
– Ванда!
Слова жены были обидны. Но Савич со всем своим многолетним опытом общения с Вандой вдруг понял, что дальнейшая перепалка не в его пользу. Он может услышать о себе совсем неприятные слова - а кому это хочется слышать?
– В сущности, мы ничего с тобой не знаем, - сказал он. - Возможно, средство подействовало только на нас. А остальные остались...
– Вряд ли, - сказала Ванда, но такая версия ей понравилась.
Она тут же направилась к шкафу одеваться.
– Это было бы смешно, - сказала Ванда, доставая платье.
– Да, это было бы смешно, - невесело повторил Савич, глядя, как жена надевает платье.
Платье было безнадежно, невероятно велико. Но Ванда не сразу заметила это, а, подойдя к трюмо, стала примерять рыжий парик, который обычно носила, чтобы прикрыть поредевшие и поседевшие волосы. Парик никак не влезал на пышные молодые волосы, и Савич спросил:
– Ванда, зачем ты это делаешь?
– Что делаю?
– Тебе парик не нужен. У тебя теперь свои волосы лучше.
– Ага, - сказала Ванда рассеянно, продолжая натягивать парик.
– Чепуха какая-то, - сказал Савич. - Свою красоту прятать.
– Не красоту, - ответила Ванда. - Красота при мне останется.
Савич тоже достал свой костюм и стал думать, как его подогнать - он ведь на человека вдвое более толстого.
Ванда кинула на мужа взгляд и расхохоталась.
– Мы тебе, Никитушка, джинсы купим, - сказала она.
– А пока?
– Пока? - Но Ванда уже смотрела в зеркало, рассуждая, что делать с ее платьем. Потом сказала: - Может, тебе подушку подложить?

21

Уже собирались уходить, как Милица ахнула:
– Самое главное забыла!
Она вытащила из комода шкатулку, вытрясла из нее на стол всякую старую дребедень, среди дребедени отыскался толстый медный ключ.
– Сейчас будет сюрприз, - сказала она. - Господа, прошу следовать за мной.
Они пересекли двор и остановились перед вросшим в землю покосившимся сараем, почти скрытым за кустами сирени.
– Сашенька, - сказала Милица. - Откройте дверь. Я думаю, вам это будет очень интересно.
Грубин потрогал тяжелый ржавый замок. Замок лениво качнулся.
– Его давно не открывали? - спросил он.
– Как-то я сюда заглядывала, - сказала Милица. - После революции. Не помню уж зачем.
Ключ с трудом влез в скважину. Грубин нажал посильнее. Ключ повернулся.
– Не ожидал, - сказал Саша, вынимая дужку.
– Но он же был смазан, - сказала Милица.
– А что там? - не выдержала Шурочка.
– Идите, - сказала Милица. - Я надеюсь, что все в порядке.
Саша Грубин шагнул внутрь. Поднялась пыль, закружилась в солнечных лучах. Темные углы сарая были завалены мешками и ящиками. Середину занимало нечто большое, как автомобильный контейнер, покрытое серым брезентом.
– Смелее, Саша, - сказала Милица. - Я себя чувствую дедом-морозом.
Брезент оказался легким, сухим. Он послушно сполз с невероятного сооружения - белого, с красными кожаными сиденьями автомобиля. Большие на спицах колеса, схожие с велосипедными, несли грациозное, созданное с полным презрением к аэродинамике, но с оглядкой на карету тело машины. Множество чуть потускневших бронзовых и позолоченных деталей придавали машине совсем уж неправдоподобное ощущение старинного канделябра.
– Ой! - Шурочка прижала руки к груди. - Что это такое?
– Мой последний супруг, - сообщила Милица, - присяжный поверенный Бакшт выписал мне это из Парижа. А полицейский исправник страшно возражал, потому что все свиньи и обыватели боялись. Даже у губернатора такого не было.
– Она бензиновая? - спросил Грубин, не в силах оторвать взора от совершенства нелепых линий этого мастодонта автомобильной истории.
– Нет, - сказала Милица. - Вы видите этот котел? Он паровой. А сюда нужно класть дрова. У меня они есть, вон в том углу.
– Паровоз? - спросила Шурочка.
– И вы думаете, что она поедет? - спросил Грубин. - Она не поедет.
Ему очень хотелось, чтобы машина поехала.
– Сашенька, я пригласила вас сюда, - сказала Милица, - именно потому, что вы единственный талант из моих знакомых. Я не ошибаюсь в людях.
– Да, Саша, - поддержала Милицу Шурочка, - у Милицы Федоровны большой жизненный опыт.
– Глупенькая, - сказала прекрасная персидская княжна, - при чем здесь жизненный опыт? Разве хоть одну женщину любили за жизненный опыт?
– Но ведь любовь это не главное?
– Милая моя девочка, вы еще слишком мало прожили, чтобы так говорить. Сначала столкнитесь с любовью по-настоящему, а потом делайте выводы. Я убеждена, что лет через сто вы меня поймете. - И Милица рассмеялась, словно зазвенели колокольчики.
Грубин даже задохнулся от этого серебряного смеха.
– Трудитесь, Саша, - сказала, отсмеявшись, Милица.
И Грубин продолжал трудиться. Он выяснил, как работает машина, загрузил котел, положил под него хорошо просохшие за сто лет поленца, разжег их, залил котел водой. Вскоре из высокой медной позолоченной трубы пыхнуло дымом, и еще через несколько минут, старая, но совсем не состарившаяся паровая машина господина Бакшта медленно выехала из сарая. Девушки принялись протирать тряпками ее металлические части.
В багажном отделении Милица обнаружила черный цилиндр, который водрузила на голову Грубину, и деревянный ящик с дуэльными пистолетами, хищными и красивыми, как пантеры.
– Спрячьте их, - испугалась Шурочка. - А то они выстрелят.
– Они слишком стары, чтобы стрелять, - сказала Милица. - К тому же мой муж их никогда не заряжал.
– Вы не знаете, - сказала Шурочка. - Если в первом действии на стене висит ружье, то в четвертом оно обязательно выстрелит.
– Ах, помню, - улыбнулась Милица. - Мне об этом говорил Чехов.
И Шурочка совсем не удивилась.

22

Елена Сергеевна убрала за ухо светлую прядь, прищурилась и отсыпала в кастрюлю ровно полстакана манки из синей квадратной банки с надписью «Сахар». Молоко вздыбилось, будто крупа жестоко обожгла его. Но Елена Сергеевна успела взболтнуть кашу серебряной ложкой, которую держала наготове.
Движения были вчерашними, привычными, и любопытно было глядеть на собственные руки. Они были знакомыми и чужими.
– Не нужна мне твоя каша, - сказал по привычке Ваня. - Ты посолить забыла, баба.
– А я и в самом деле забыла посолить, - засмеялась Елена Сергеевна.
В дверь постучали. Вошел незнакомый молодой человек большого роста. Он наполнял пиджак так туго, что в рукавах прорисовывались бицепсы и пуговицы с трудом удерживались в петлях.
– Простите, - сказал он знакомым глуховатым голосом. - Извините великодушно. У вас незаперто, и я себе позволил вторгнуться. Утро доброе.
Он по-хозяйски присел за стол, отодвинул масленку и сказал:
– Чайку бы, Елена.
Елене Сергеевне пришлось несколько минут вглядываться в лицо гостя, прежде чем она догадалась, что это Алмаз Битый.
– Угадала? - спросил Алмаз. (Он где-то раздобыл новые полуботинки и джинсы.) - Как сказал, так и вышло. Проснулась и себя не узнала. И хороша, ей-богу, хороша. Не так хороша, как моя Милица, но пригожа. Теперь замуж тебя отдадим.
– Не шутите, - сказала Елена Сергеевна, указывая на замершего в изумлении Ваню. - В моем возрасте...
Алмаз засмеялся.
На улице послышался странный рокот. Заскрипели тормоза, закрякал клаксон.
– Есть кто живой? - спросила, заглядывая в окно, чернокудрая красавица. - Ой, да вас не узнать! Мы к вам в гости. И на автомобиле.

23

– Вот и Милица! - сказал Алмаз, легко поднимаясь из-за стола. - Я же говорил, что хороша. Правда, Елена?
Елена не ответила. Среди вошедших увидала молодого Савича, и было это еще невероятнее собственной молодости. Будто уходил Никитка всего на неделю, не больше, была пустая размолвка и кончилась.
Вокруг, как на школьном балу, мелькали и дергались смеющиеся лица. Ванда хохотала громче других, притопывала, будто хотела пойти в пляс.
Грубин схватил Елену за руку, показывал другим как свою невесту, уговаривал Шурочку познакомиться с бывшей учительницей, а Шурочка конфузилась, потому что знала - прочие куда старше ее и солиднее, просто сейчас притворяются равными ее возрасту.
Савич замер в углу, пялил глаза и шевелил губами, словно повторял: «Средь шумного бала, случайно...» И когда Алмаз, подойдя к Елене, положил ей руку на плечо, Никита сморщился, как от зубной боли.
Елена заметила и улыбнулась.
– Я тебя, Лена, такой отлично помню, - сказала Ванда.
– И я тебя, - согласилась Елена. И подумала, что у Ванды склонность к полноте.
«Пройдет несколько лет - растолстеет, расплывется, станет сварливой... Ну и чепуха в голову лезет, - оборвала себя Елена. - Она же теперь все знает, будет следить за собой».
– Я тебе чай помогу поставить. Буду за мужика в доме, - сказал Алмаз.
– Хорошо, - согласилась Елена. Мелькнуло желание, чтобы вызвался помочь ей Савич.
Никита и вправду сделал движение к ней, но тут же кинул взгляд на Ванду, остался. Привычки, приобретенные за тридцать лет, были сильнее воспоминаний.
«Ну и бог с тобой, - подумала Елена, выходя в сени. - Всегда ты был тряпкой и, сколько ни дай тебе жизней, тряпкой и останешься. И не нужен ты мне. Просто удивилась в первую минуту, как увидела».
Ваня помогал Елене с Алмазом разжечь самовар, задавал вопросы, почему все сегодня такие молодые и веселые.
Алмаз удивлялся, как ребенок всех узнал. Даже в прекрасной персидской княжне - старуху Милицу. Алмаз нравился Ване своими сказочными размерами и серьезным к нему, Ване, отношением.
Вежливо постучался и вошел в дом Миша Стендаль. Он был приглажен, респектабелен и немного похож на молодого Грибоедова, пришедшего просить руку княжны Чавчавадзе.
– Елена Сергеевна дома? - спросил он Елену Сергеевну.
Ваня восхитился невежеством гостя, ткнул пальцем бабушку в бедро и сказал:
– Дурак, бабу не узнал.
– Сенсация, - сказал тихо Стендаль. - Сенсация века.
Он схватился за переносицу, будто хотел снять грибоедовское пенсне.
– Ох-хо! - рявкнул Алмаз. - Разве это сенсация? Вот в той комнате сенсация!
Стендаль поглядел на Алмаза, как на отца Нины Чавчавадзе, давшего согласие на брак дочери с русским драматургом.
– И вы тоже? - спросил он.
– И я тоже. Иди-иди. И Шурочка там.
– А я камеру не взял, - сказал Стендаль. - Вам уже сколько лет?
– Шура! - гаркнул Алмаз. - К тебе молодой человек!
Миша отступил к двери и приоткрыл ее. И сразу в кухню ворвался разноцветный водопад звуков. Мишу встретили, как запоздавшего дорогого гостя на вечере встречи однокашников.
– Молодой человек! Молодой человек! - хохотала Милица. - Маска, я тебя знаю, теперь угадай, кто я.
– Покормить нас надо, - сказал Алмаз, прикрывая дверь за Мишей. - Такая орава... Картошка у тебя, Елена, есть?
– Сейчас принесу, - сказала Елена.
– Я сам, - сказал Алмаз. - Во мне сила играет.
Он достал из чулана мешок и выжал его раза три как гирю, отчего Ваня зашелся в восторге.
Алмаз заглянул в большую комнату, прервал на минутку веселье, сказав:
– Михаил, возьми вот десятку и сходи, будь ласков, в магазин. Купишь колбасы и так далее к чаю. Остальным вроде бы не стоит излишне по улицам бродить. Чтобы без этой, без сенсации.
– Я с тобой пойду, - сказала Шурочка. - Ты чего-нибудь не того купишь. Мужчины всегда не то покупают.
Грубин протянул Мише еще одну десятку.
– Щедрее покупай, - сказал он. - Белую головку, может, возьмешь. Все-таки праздник.
– Ни в коем случае, - сказала Шурочка. - Я уж прослежу, чтобы без этого.
В голосе ее прозвучали сухие, наверно подслушанные неоднократно материнские интонации.
– Возьмите шампанского, - сказала Елена Сергеевна.
– У меня есть деньги, - сказал Миша Грубину. - Не надо.
Шурочка с Мишей ушли, забрав все хозяйственные сумки, что нашлись в доме. Алмаз очистил картошку споро и привычно.
– Где вы так научились? - спросила Елена Сергеевна. - В армии?
– У меня была трудная жизнь, - сказал Алмаз. - Как-нибудь расскажу. Где только я картошку не чистил.
Елене Сергеевне показалось, что за дверью засмеялся Савич.
Дверь на улицу была полуоткрыта. Шурочка с Милицей, убегая, не захлопнули. В щель проникали солнечные лучи, косым прямоугольником ложились на пол, и Елена отчетливо видела каждую щербинку на половицах.
Залетевшая с улицы оса кружилась, поблескивая крыльями, у самой двери, будто решала, углубиться ли ей в полутьму кухни или не стоит.
Вдруг оса взмыла вверх и пропала. Ее испугало движение за дверью. Освещенный прямоугольник на полу расширился, и солнце добралось до ног Елены.
В двери обозначился маленький силуэт. Против солнца никак не разглядишь, кто это пришел. Елена Сергеевна решила было, что кто-то из соседских детей, хотела подойти и не пустить в дом - ведь не было еще договорено, как вести себя.
Маленькая фигурка решительно шагнула от двери внутрь, солнце зазолотило на миг светлый мальчишеский хохолок на затылке. Ребенок сделал еще шаг и, вдруг размахнувшись, по-футбольному наподдал ногой в большом башмаке ведро с чищеной картошкой. Ведро опрокинулось. Наводнением хлынула по полу вода, утекая в щели. Картофелины покатились по углам.
– Как я тебе сейчас! - сказал угрожающе Ваня.
Но вошедший мальчик его не слушал. Он бегал по кухне и давил башмаками картофелины. Те с хрустом и скрипом лопались, превращались в белую кашу. Мальчик при этом озлобленно плакал, и, когда он попадал под солнечный луч, уши его малиновели.
– Кто отвечать будет? - вскрикивал мальчик, пытаясь говорить басом. - Кто отвечать будет?
Алмаз медленно поднялся во весь свой двухметровый рост, не спеша, точно и ловко протянул руку, взял ребенка за шиворот, поднял повыше и поднес к свету. Ребенок сучил башмаками и монотонно визжал.
– Поди-ка сюда, Елена, - сказал Алмаз, поворачивая пальцем свободной руки личико мальчика к солнцу. - Присмотрись.
Мальчик зашелся от плача, из широко открытого рта выскакивали отдельные невнятные, скорбные звуки, и розовый язык мелко бился о зубы.
– Узнаешь? - спросил Алмаз. И когда Елена отрицательно покачала головой, сказал: - Прямо скандал получается. То ли я дозу не рассчитал, то ли организм у него особенный.
– Это Удалов? - спросила Елена, начиная угадывать в белобрысой головке тугое, щекастое мужское лицо.
– А кто отвечать будет? - спросил мальчик, вертясь в руке Алмаза.
– Вы - Корнелий? - спросила Елена, и вдруг ей стало смешно. Чтобы не рассмеяться некстати над человеческим горем, она закашлялась, прикрыла рукой лицо.
– Не узнаете? - плакал мальчик. - Меня теперь мать родная не узнает. Отпусти на пол, а то получишь! Кто отвечать будет? Я в милицию пойду!
Гнев мальчика был не страшен - уж очень тонка шея и велики полупрозрачные под солнцем уши.
– Грубин! - крикнул Алмаз. - Где твой гроссбух? Записать надо.
– Это жестоко, Алмаз Федотович, - сказала Елена.
Грубин уже вошел. Стоял сзади. Вслед за ним, не согнав еще улыбок с лиц, вбежали остальные. И Удалов взрыдал, увидев, насколько молоды и здоровы все они.
– Не повезло Корнелию, - сказал Грубин.
Когда Корнелий говорил, что пойдет в милицию, угроза его не была пустой. В милицию он уже ходил.

24

Удалов проснулся оттого, что в глаз попал солнечный луч, проник сквозь сомкнутое веко, вселил тревогу и беспокойство.
Он открыл глаза и некоторое время лежал недвижно, глядел в требующий побелки потолок, пытался сообразить, где он, что с ним. Потом, будто кинолента прокрутилась назад, вспомнил прошлое - от прихода к Елене Сергеевне, к ссоре с женой, рассказу старика и злосчастному провалу.
Он повернулся на бок, раскладушка скрипнула, зашаталась.
В углу, у кафельной печи, на маленькой кровати посапывал мальчик Ваня.
Удалов приподнял загипсованную руку, и, к его удивлению, гипс легко слетел с нее и упал на пол.
Рука была маленькой. Тонкой! Детской! Немощной!
Сначала это показалось сном. Удалов зажмурился и приоткрыл глаза снова, медленно, уговаривая себя не верить снам. Рука была на месте, такая же маленькая.
Удалов спрыгнул на пол, еле удержался на ногах. Со стороны могло показаться - он исполняет дикий танец: подносит к глазам и бросает в стороны руки и ноги, ощупывает конечности и тело и притом беззвучно завывает.
На самом деле Удалову было не до танцев, - таким странным и нервным способом он осознавал трагедию, происшедшую с ним за ночь по вине старика и прочей компании.
Ваня забормотал во сне, и Корнелий в ужасе замер на одной ноге. Удаловым внезапно завладел страх, желание вырваться из замкнутого пространства, где его могут увидеть, удивиться, обнаружить вместо солидного мужчины белобрысого мальчика лет восьми. Разобраться можно будет после...
Детскому, неразвитому тельцу было зябко в спадающей с плеч майке и пижамных штанах, которые приходилось придерживать рукой, чтобы не потерять.
Удалов выгреб из-под кровати ботинки и утопил в них ноги. Ботинки были не в подъем тяжелы, и пришлось обмотать концы шнурков под коленками. Хуже всего с полосатыми штанами. Подгибай их не подгибай - они слишком обширны и смешны...
Чувство полного одиночества в этом мире овладело Корнелием.
Вновь зашебаршился в постельке Ваня. За стеной вздохнула во сне Кастельская.
Удалов подставил стул к окну, переполз на животе подоконник и ухнул в бурьян под окном...
Удалов долго и бесцельно брел по пустым, прохладным рассветным улицам Гусляра. Когда его обгоняли грузовики или автобусы, прижимался к заборам, нырял в подъезды, калитки. Особо избегал пешеходов. Мысли были туманными, злыми и неконкретными. Надо было кого-то привлечь, чтобы кто-то ответил и прекратил издевательство.
Наконец Удалов укрылся в сквере у церкви Параскевы Пятницы, в которой помещался районный архив. Он отдышался. Он сидел под кустами, не видный с улицы, и старался продумать образ действий. Проснувшиеся с солнцем трудолюбивые насекомые жужжали над ним и доверчиво садились на плечи и голову. Которых мог, Удалов давил. И думал.
Низко пролетел рейсовый АН-2 на Вологду. Проехала с базара плохо смазанная телега - в мешках шевелились, повизгивали поросята.
Удалов думал. Можно было вернуться к Елене Сергеевне и пригрозить разоблачением. А вдруг они откажутся его признать? Было ли все подстроено? А если так, то зачем? Значит, был подстроен и провал? С далеко идущими целями? А может, все это - часть громадного заговора с участием марсиан? Началось с Удалова, а там начнут превращать в детей районных и даже областных работников, может, доберутся и до центральных органов? Если пригрозить разоблачением, они отрекутся или даже уничтожат нежелательного свидетеля. Кто будет разыскивать мальчика, у которого нет родителей и прописки? Ведь жена Ксения откажется угадать в нем супруга. Может, все же побежать в милицию? В таком виде?.. Вопросов было много, а ответов на них пока не было.
Удалов прихлопнул подлетевшую близко пчелу, и та перед смертью успела вогнать в ладонь жало. Ладонь распухла. Боль, передвигаясь по нервным волоконцам, достигла мозга и превратилась на пути в слепой гнев. Гнев лишил возможности рассуждать и привел к решению неразумному: срочно сообщить куда следует, ударить в набат. Тогда они попляшут! У Удалова отняли самое дорогое - тело, которое придется нагуливать много лет, проходя унизительные и тоскливые ступеньки отрочества и юности.
Удалов резко поднялся, и пижамные штаны спали на землю. Он наклонился, чтобы подобрать их, и увидел, что по дорожке, совсем рядом, идет мальчик его же возраста, с оттопыренными ушами и кнопочным носом. На мальчике были синие штанишки до колен на синих помочах, в руках сачок для ловли насекомых. Мальчик был удивительно знаком.
Мальчик был Максимкой, родным сыном Корнелия Удалова.
– Максим! - сказал Удалов властно. - Поди-ка сюда.
Голос предал Удалова - он был не властным. Он был тонким.
Максимка удивился и остановился.
– Поди сюда, - повторил Удалов-старший.
Мальчик не видел отца за кустами, но в зовущем голосе звучали взрослые интонации, которых он не посмел ослушаться. Оробев, Максимка сделал шаг к кустам.
Удалов вытянул руку навстречу сыну, ухватился за торчащий конец сачка и, перебирая руками по древку (ладонь болела и саднила), приблизился к мальчику, будто взобрался по канату.
– Ты чего здесь в такую рань делаешь? - спросил он, лишив сына возможности убежать.
– Бабочек ловить пошел, - сказал Максимка.
Если бы при этой сцене присутствовал сторонний наблюдатель, могущий при этом воспарить в воздухе, он увидел бы, как схожи дети, держащиеся за концы сачка. Но наблюдателей не было.
– А мать где?
В душе Удалова проснулись семейные чувства. В воздухе ему чудился аромат утреннего кофе и шипение яичницы.
– Мать плачет, - сказал просто Максимка. - У нас отец сбежал.
– Да, - сказал Удалов. И тут только осознал, что сын его не принимает за отца, беседует как с однолеткой. И вообще нет больше прежнего Удалова. Есть ничей ребенок. И вновь вскипел гнев. И ради удовлетворения его приходилось жертвовать сыном. - Снимай штаны, - сказал он мальчику.
Не поддерживаемые более пижамные штаны Удалова опять упали, и он стоял перед пойманным сыном в длинной майке, подобной сарафану или ночной рубашке.
– Уйди, - сказал мальчик нерешительно своему двойнику. Его еще никогда не грабили, и он не знал, что полагается говорить в таких случаях.
Удалов-старший вздохнул и ударил сына по носу остреньким жестким кулачком. Нос сразу покраснел, увеличился в размере, и капля крови упала на белую рубашку.
– А я как же? - спросил мальчик, который понял, что штанишки придется отдать.
– Мои возьмешь, - сказал Удалов, показывая себе под ноги, - Они большие. И трусы снимай.
– Без трусов нельзя, - сказал мальчик.
– Еще захотел? Забыл, как тебе от меня позавчера попало?
Максимка удивился. Позавчера ему ни от кого, кроме отца, не попадало.
Белая рубашка доставала Максимке только до пупа, и он прикрылся поднятыми с земли, свернутыми в узел пижамными брюками.
– Из этих брюк мы тебе три пары сделаем, - сказал подобревший Удалов, натягивая синие штанишки. - А теперь беги. И скажи Ксении, чтобы не беспокоилась. Я вернусь. Ясно?
– Ясно, - сказал Максим, который ничего не понял.
Прикрываясь спереди пижамными штанами, он побежал по улице, и его беленькие ягодицы жалобно вздрагивали на бегу, вызывая в отце горькое, сиротливое чувство.

25

Дежурный лейтенант посмотрел на женщину. Она робко облокотилась о деревянный шаткий барьер. Слезы оставили на щеках искрящиеся под солнечным светом соляные дорожки.
– Сына у меня ограбили, - сказала она. - Только что. И муж скрылся. Удалов. Из ремконторы. Среди бела дня, в сквере.
– Разберемся, - сказал лейтенант. - Только попрошу по порядку.
– У него рука сломанная, в гипсе, - сказала женщина.
Она смотрела на лейтенанта требовательно. По соляным руслам струились ручейки слез.
– У кого? - спросил лейтенант.
– У Корнелия. Вот фотокарточка. Я принесла.
Женщина протянула лейтенанту фотографию - любительскую, серую. Там угадывалась она сама в центре. Потом был полный невыразительный мужчина и мальчик, похожий на него.
– Среди бела дня, - продолжала женщина. - Я как раз к вам собралась, соседи посоветовали. А тут прибегает Максимка, без штанов. Синие такие были, на штрипках...
Женщина широким движением сеятеля выбросила на барьер светлые в полоску пижамные штаны.
Лейтенант посмотрел на нее как обреченный...
– Может, напишете? - спросил он. - Все по порядку. Где, кто, что, у кого отнял, кто куда сбежал, - только по порядку и не волнуйтесь.
Говоря так, лейтенант подошел к графину с кипяченой водой, налил воды в граненый стакан, дал ей напиться.
Женщина пила, изливая выпитое слезами, писать отказывалась и все норовила рассказать лейтенанту яркие детали, упуская целое, ибо целое ей было уже известно.
Минут через десять лейтенант наконец понял, что два трагических события в жизни семьи Удаловых между собой не связаны. Муж пропал вечером, вернее, ночью; пришел из больницы, сослался на командировку и исчез в пижаме. Сына ограбили утром, только что, в скверике у Параскевы Пятницы, и ограбление было совершено малолетним преступником.
Разобравшись, лейтенант позвонил в больницу.
– Больной Удалов на излечении находится? - спросил он.
Подождал ответа, поблагодарил. Потом подумал и задал еще вопрос:
– А вы его выписывать не собирались?.. Ах так. Ночью? В двадцать три? Ясно.
Потом обратился к Удаловой.
– Правильно говорите, гражданка, - сказал он ей. - Ушел ваш супруг из больницы. В неизвестном направлении. Медперсонал предполагал, что домой. А вы думаете, что нет?
– Так и думаю, - сказала Удалова. - И еще сына ограбили. Оставили пижаму.
Лейтенант разложил пижамные штаны на столе.
– От взрослого человека, - сказал он. - А вы говорите - ребенок.
– Я и сама не понимаю, - согласилась Удалова. - И мальчик такой правдивый. Тихий. Смирный. И штаны со штрипками были. Синие. Вот как на этом.
Гражданка Удалова показала на мальчика в синих штанишках, вошедшего тем временем в помещение милиции и робко отпрянувшего к двери при виде Удаловой.
Ксения не узнала своего мужа. Не узнала она и штанов, принадлежавших ранее Максиму, ибо они пришлись Корнелию в самый раз.
– Так вы свою жалобу напишете? - спросил лейтенант.
– Напишу. Все как есть напишу, - сказала Ксения. - Только домой сбегаю и там напишу. Кормить сына надо.
При таком свидетельстве заботы жены о доме Корнелию захотелось плакать слезами раскаяния, но он удержался - не смел обратить на себя внимание.
– Тебе чего, мальчик? - спросил лейтенант, когда Удалова ушла писать заявление и кормить сына.
Удалов, почесывая ладонь, подошел к барьеру. Голова его белым курганчнком возвышалась над деревянными перилами, и ему пришлось стать на цыпочки, чтобы начать разговор с дежурным.
– Не тебе, а вам, - поправил Удалов. Когда себя не видел, как-то забывал о своих истинных размерах.
– Ну, вам, - не стал спорить лейтенант. - Говори, пацан.
– Дело государственной важности, - сказал Удалов и оробел.
– Молодец, - сказал лейтенант. - Хорошо, когда дети о большом думают. Погляди, старшина, мы в его возрасте только футболом интересовались.
Старшина, сидевший в другом углу, согласился.
– Я поближе хочу, - сказал Удалов. - За барьер.
– Заходи, садись, - сказал лейтенант. - И начинай, а то у меня дежурство кончается. Домой пора. Жена ждет, понимаешь?
Удалов это понимал. И кивнул головой сокрушенно.
Мальчик в слишком больших башмаках, завязанных, чтобы не упали, под коленками шнурками, вскарабкался на стул.
Лейтенант смотрел на мальчика с сочувствием. У него детей не было, но он их любил. И хоть дело мальчика касалось какой-нибудь малой несправедливости, обижать его лейтенант не хотел и слушал, как взрослого.
– Существует заговор! - сказал Удалов. - Я еще не знаю, кто его финансирует. Но может оказаться, что и не марсиане.
– Во дает! - Старшина поднялся со стула и подошел поближе.
– Шпиона видел? - ласково спросил лейтенант.
– Да вы послушайте! - воскликнул мальчик, и глаза его увлажнились. - Говорю, заговор. Я сам тому доказательство.
Лейтенант незаметно подмигнул старшине, но мальчик заметил это и сказал строго:
– Попрошу без подмигиваний, товарищ лейтенант. Они сейчас обсуждают дальнейшие планы. Со мной разделались, а что дальше, страшно подумать. Возможно, на очереди руководящие работники в районе и области.
– Во дает! - сказал старшина совсем тихо. Он подумал, что жизнь ускоряет темпы и, если следить за прессой, то увидишь, что в западных странах психические заболевания приняли тревожный размах. Теперь подбираются к нам. А мальчика жалко.
– Ну, а как тебя зовут, мальчик? - спросил лейтенант.
– Удалов, - сказал мальчик. - Корнелий Удалов. Мне сорок лет.
– Та-ак, - сказал лейтенант.
– Я женат, - сказал Удалов, и лопоухое личико порозовело. - У меня сын, Максимка, в школу ходит.
Тут Удалова посетили воспоминания о преступлении против собственного ребенка, и он еще ярче зарделся.
– Та-ак, - сказал лейтенант. - Тоже, значит, Удалов.
Неожиданно во взоре его появилась пронзительность. И он спросил отрывисто:
– А штаны с тебя в парке сняли?
– Какие штаны?
– А мамаша твоя с жалобой приходила?
– Так она же меня не узнала! - взмолился Удалов. - Потому что я не сын, а муж. Только меня превратили в ребенка, в мальчика. Я про это и говорю. А вы не верите. Если бы я был сын, то меня бы она узнала. А я муж, и она меня не узнала. Понятно?
– Во дает! - сказал старшина и начал продвижение к двери, чтобы из другой комнаты позвонить в «скорую помощь».
– Ты лучше к его мамаше сходи. Она адрес оставила, - сказал лейтенант, понявший замысел старшины. - Погоди, мальчика сначала в детскую комнату определим.
– Нет! - закричал Удалов. - Я этого не перенесу! У меня паспорт есть, только не с собой. Я вам такие детали из своей жизни расскажу! Я ремконторой руковожу!!
Лейтенант печально потупился, чтобы не встречаться взглядом с заболевшим мальчиком. Ну что он мог сказать, кроме общих слов сочувствия? Да и эти слова могли еще более разволновать ребенка, считающего себя руководителем ремконторы Удаловым.
Старшина сделал шаг по направлению к мальчику, но тот с криками и плачем, с туманными угрозами дойти до Вологды и даже до Москвы соскочил со стула, затопал тяжелыми ботинками, вильнул между рук старшины, увернулся от броска лейтенанта и выскользнул за дверь, а затем скрылся от преследователей среди куч строительного мусора, накопленного во дворе реставрационных мастерских.
Научный склад мышления - явление редкое и не обязательно свойственное ученым. Он предусматривает внутреннюю объективность и желание добиться истины. Удалов не обладал этим складом, потому что стать мальчиком, когда внутренне подготовился к превращению в полного сил юношу, слишком обидно и стыдно. Поэтому воображение Удалова, богатое, но неорганизованное, подменило эксперимент заговором, и заговор этот рос по мере того, как запыхавшийся Корнелий передвигался по городу, распугивая кур и гусей. И чудилось Корнелию, что заговорщики, в черных масках, подкрадываются к системе водоснабжения и отрава проникает в воду, пиво, водку и даже в капли от насморка.
Просыпается утром страна, и обнаруживается - нет в ней больше взрослых людей. Лишь дети, путаясь в штанах и башмаках, выходят с плачем на улицы. Остановился транспорт - детские ножки не могут достать до тормозных педалей. Остановились станки - детские ручки не могут удержать тяжелую деталь. Плачет на углу мальчик - собирался сегодня выходить на пенсию, а что теперь? Плачет девочка - собралась сегодня выйти замуж, а что теперь? Плачет другая девочка - завтра ее очередь лететь в космос. Плачет второй мальчик - вчера только толкнул штангу весом в двести килограммов, а сегодня не поднять и двадцати.
Мальчик-милиционер двумя ручками силится поднять палочку-регулировочку. Девочка-балерина не может приподняться на носки. Мальчик-бас, оперный певец, пищит-пищит: «Сатана там правит бал!»
А враги хохочут, шепчутся: «Теперь вам не взобраться в танки и не защитить своей страны от врагов...»
И тут, по мере того как блекла и расплывалась страшная картина всеобщего помоложения, Удалова посетила новая мысль: «А вдруг уже началось? Вдруг он не единственная жертва старика? А что, если все - и Кастельская, и Шурочка Родионова, и друг Грубин, и даже подозрительная старуха Бакшт, - все они стали детьми и с плачем стучатся в дверь Кастельской?»
Новая мысль поразила Удалова своей простотой и очевидностью, подсказала путь дальнейших действий, столь нужный.
К дому Кастельской Удалов подкрадывался со всей осторожностью и к играющим на тротуаре детям приглядывался с опаской и надеждой - любой ребенок мог оказаться Еленой Сергеевной или Сашей Грубиным. Да и вообще детей в городе было очень много - более, чем вчера. Это свое наблюдение Удалов также был склонен отнести за счет сговора старика с марсианами, а не за счет хорошей погоды, как это было на самом деле.
Но стоило Удалову войти в сени, как все иллюзии разлетелись.
Пострадал лишь он.

26

Перед Удаловым стояла чашка с какао, батон, порезанный толсто и намазанный вологодским маслом. На тарелке посреди стола горкой возвышался колотый сахар. В кастрюле дымилась крупная картошка.
О Корнелии заботились, его жалели очаровательные женщины, угощали шампанским (из наперстка), мужчины легонько постукивали по плечику, шутили, сочувствовали. Здесь, по крайней мере, никто не ставил под сомнение действительную сущность Удалова. Он весь сжался и чувствовал себя подобно одинокому разведчику в логове коварного врага. Каждый шаг грозил разоблачением. Удалов улыбался напряженно и сухо.
– И неужели никакого противоядия? - шептала Милица Грубину, тот глядел на Алмаза, Алмаз разводил над столом ладонями-лопатами.
Может, где-то, на отдаленной звезде, это противоядие давно испытано и продается в аптеках, а на Земле пока в нем необходимости нет. Алмаз Удалова особо не жалел - получил человек дополнительно десять лет жизни. Потом поймет, успокоится. Другому бы - это счастье, спасение.
– В дозе ошибки не было? - спросил Грубин.
– Не было, - сказал Алмаз.
Грубин листал тетрадь, шевелил губами, снова спросил:
– А ошибиться вы не могли?
– Сколько всем, столько и ему, - сказал Алмаз.
– А если он сам? - спросила Шурочка.
– Я только свою чашку выпил, - сказал быстро Удалов.
– А косточку я выкинула в окошко, - сказала Шурочка. Она быстро свыклась с тем, что Удалов - мальчик, и только. И общалась с ним, как с мальчиком.
– Я ж говорю, что не пил. - Удалов внезапно заплакал. Убежал из-за стола, размазывая кулачками слезы.
Елена Сергеевна укоризненно поглядела на Шурочку, покачала головой.
Алмаз заметил движение, ухмыльнулся: укоризна Елены Сергеевны была от прошлого, с нынешним девичьим обликом вязалась плохо.
– Я только Ксюшину бутылочку выпил. Маленькую. Она меня из дома выгнала, - крикнул Удалов от двери.
Грубин продолжал листать тетрадь старика. Его интересовал состав зелья, хотя из тетради, записанной множество лет назад, узнать что-либо было трудно.
Савич искоса поглядывал на Елену, порой приглаживал волосы так, будто гладил лысину. Савич был растерян, так как еще недавно, вчера ночью, дал овладеть собой иллюзии, что, как только он помолодеет, начнет жизнь снова, откажется от Ванды, придет к Елене и скажет ей: «Перед нами новая жизнь, Леночка. Давай забудем обо всем, ведь мы нужны друг другу». Или что-то похожее.
Теперь же вновь наступили трудности. Сказать Елене? А Ванда? Ну кто мог подумать, что так произойдет? И кроме того, они ведь связаны законным браком.
И Савич чувствовал раздражение против старика Алмаза, поставившего его в столь неловкое, двусмысленное положение.
А Елена тоже посматривала на Савича. Думала о другом. Думала о том, что превращение, происшедшее с ними, - обман. Не очевидный, но все-таки самый настоящий обман. Ведь в самом деле никто из них, за исключением, может быть, старухи Милицы, почти впавшей в детство и потерявшей память, не стал в самом деле молодым. Осталась память о прошлом, остались привычки, накопленные за много лет, остались разочарования, горести и радости - и никуда от них не деться, даже если тебе на вид лет восемь, как Удалову.
Вот сидит Савич. В глазах у него обида и растерянность. Но обида эта и растерянность не свойственны были Савичу-юноше. И возникли они давно, постепенно, от постоянного ощущения неудовлетворенности собой, своей работой, своей квартирой, характером своей жены. И даже жест, которым Савич поглаживает волосы, пришел с лысиной, с горестным недоверием к слишком быстрому и жестокому бегу времени.
Если сорок лет назад можно было сидеть вдвоем на лавочке, целоваться, глядеть в звездное небо, удивляться необыкновенности и новизне мира и своих чувств, то теперь этого сделать будет нельзя. Как ни обманывай себя, не избавишься от спрятанного под личиной юноши тучного, тяжело дышащего лысого провизора.
Омоложение было иллюзией, но вот насколько она нужна и зачем нужна, Елена еще не разобралась. Пока будущее пугало. И не столько необходимостью жить еще несколько десятков лет, сколько вытекающими из омоложения осложнениями житейскими.
– Семь человек приняли эликсир, - сказал деловито Грубин, захлопывая тетрадь. - Все здорово помолодели. Один даже слишком.
Удалов громко всхлипывал в маленькой комнате. Даже Ваня пожалел его, взял мяч и пошел туда, к грустному мальчику.
– Все-таки процент большой, - сказал Савич.
– Но главное - эксперимент удачен. И это раскрывает перед человечеством большие перспективы. А на нас накладывает обязательства. Ведь бутыль-то разбилась.
– Нам вряд ли поверят, - сказал Савич. - Уж очень все невероятно.
– Обязательно поверят, - возразил Грубин. - Нас девять человек. У нас, в конце концов, есть документы, воспоминания, люди, которых мы можем представить в качестве свидетелей. Ведь мы-то, наше прошлое, куда-то делись. Нет, придется признать.
– Не признают, - сказал Удалов, вошедший тем временем в комнату, чтобы избавиться от общества Вани с мячиком. - Я правду скажу: я уже ходил в милицию. Не поверили. Чуть было маме не отдали, то есть моей жене. Пришлось бежать.
Удалов виновато поведал историю своих похождений. Он уже понял, что стал жертвой ошибки, жертвой своего исключительного злокачественного невезения.
– Эх, Удалов, Удалов! - сказал наконец Грубин. - И когда ты станешь взрослым человеком?
– Лет через десять, - хихикнула Шурочка.
– Шурочка! - остановила ее Елена.
– Вам только бы издеваться, - сказал Удалов. - А я без работы остался и без семьи. Как мне исполнять свои обязанности, семью кормить, отчитываться перед руководящими органами?
– Да, - сказал Грубин. - Дело не легкое. И в милицию теперь не пойдешь за помощью. Им Удаловы так голову закрутили, что чуть что - сразу вызовут «скорую помощь» и санитаров со смирительной рубашкой. Да и другие органы, верно, предупреждены. Надо в Москву ехать. Прямо в Академию наук. Всем вместе.
– Уже? - спросила Милица. - Я хотела пожить в свое удовольствие.
– В Москве для этом возможностей больше, - сказал Алмаз. - Только уж обойдитесь без меня. Я потом подъеду. Вернуться надо к своим делам.
– Да как же так? Без вас научного объяснения не будет.
– А мое объяснение меньше всего на научное похоже.
– Что за дела, если не секрет? - спросила вдруг Елена.
– Спрашиваешь, будто я по крайней мере до министра за триста лег дослужился. Разочарую, милая. В Сибири я осел, в рыбной инспекции. Завод там один реку портит, химию пускает. Скоро уж и рыбы не останется, когда-нибудь будет времени побольше, расскажу, какую я борьбу веду с ними четвертый год, до ЦК доходил. Но возраст меня подводил, немощь старческая. Теперь же я их замотаю. Попляшут. Главный инженер или фильтры поставит, или вместо меня на тот свет. Я человек крутой, жизнью обученный. Вот так.
Алмаз положил руку на плечо Елены, и та не возражала. Рука была тяжелая, горячая, уверенная. Савич отвернулся. Ему этот жест был неприятен.
– Учиться вам надо, Алмаз Федотович, - сказала Милица. - Тогда, может, и министром станете.
– Не исключено, - согласился Алмаз. - Но сначала я главного инженера допеку. И всех вас приглашу на уху. Добро?
Грубин опустился тем временем на колени и заглянул под стол. Он увидел, что в том месте, где на пол пролился эликсир, из досок за ночь поднялись ветки с зелеными листочками. Пол тоже помолодел.
– А в Москву ехать на какие деньги? - спросил Грубин из-под стола.

27

Никто уже не сомневался, что в Москву ехать надо. Слово такое появилось и овладело всеми: «Надо». Жили люди, старели, занимались своими делами и никак не связывали свою судьбу с судьбами человечества. И даже когда соглашались на необычный эксперимент, делали это по самым различным причинам, опять же не связывая себя с человечеством.
Но когда обнаружилось, что таинственный эликсир и в самом деле действует, возвращает молодость, оказалось, что на людей свалилась ответственность, хотели они того или нет. Да и в самом деле, что будешь делать, если в руки тебе дается подобный секрет? Уедешь в другой город, чтобы тихо прожить жизнь еще раз?
Раньше Алмаз так и делал. Хоть и проживал очередную жизнь не тихо, а в смятении и бодрствовании, но к людям пойти, поделиться с ними тайной не мог, не смел, - погубили бы его, отняли тайну, передрались бы за нее. Так предупреждал пришелец. Но то был один Алмаз. Теперь семь человек.
Слово «надо», коли оно не пришло извне, а родилось самостоятельно, складывается из весьма различных слов и мыслей, и нелегко порой определить его истоки. Грубин, например, с первого же момента рассматривал все как чисто научный эксперимент, так к нему и относился. Когда же помолодел и осознал тщету предыдущей жизни, то в нем проснулся настоящий ученый, для которого сущность открытия лежит в возможности его использования.
Удалов внес свою лепту в рождение необходимости, потому что был уверен, что в Москве хорошие врачи. Если придется к ним попасть, вылечат от младенчества, вернут в очевидный облик. Его «надо» было чисто эгоистическим.
Савич готов был ехать куда угодно - его ничто не удерживало в Гусляре. В аптеку путь закрыт - кому нужен юный провизор, который вчера был солидным мужчиной предпенсионного возраста? О том, чем он будет заниматься, Савич не думал - его главные проблемы были личными. Что делать с двумя девушками, на одной из которых за последние сорок лет он дважды женился, а другую дважды бросил? Увидев молодую Елену, Савич испытал раздражение против себя и понял, что вчера был совершенно прав, надеясь связать свою новую жизнь именно с Еленой. Когда тебе двадцать - в самом деле двадцать - ты можешь не разглядеть за соблазнительной девичьей оболочкой вульгарности, грубости и даже - Савич не боялся этого слова - пошлости. Но с сорокалетним опытом совместной жизни пришло и полное понимание прежней ошибки. Теперь оставалось сделать лишь один шаг - честно рассказать обо всем Елене, прекрасной, тонкой, понимающей, и добиться ее взаимности. Ведь была же эта взаимность сорок лет назад? Ведь страдала Лена, когда он оставил ее! Теперь должно наступить искупление и затем - счастье.
Но размышляя так, Савич сам себе не верил. Он всей шкурой ощущал, что у него неожиданно появился соперник, который не даст возможности не спеша осмотреться, все обсудить и принять нужные меры. Этот бывший старик был нахален и, видно, привык забирать от жизни все, что ему приглянулось. А у Елены совершенно нет опыта обращения с подобными субъектами. И осмотрительность Савича, которую Елена может ложно истолковать, также работает против него - с каждой минутой шансы Савича тают.
Елена Сергеевна также была в растерянности, но Савич не занимал в ее мыслях главного места. Она поняла, что возврата к прошлой жизни нет, надо искать выход, но ведь вся старая жизнь с ее требованиями и обязанностями оставалась. Оставалась дочь, которая вернется из отпуска за Ваней, оставались должности в общественных организациях и незавершенные дела, оставались друзья и знакомые, от которых придется отказаться. И отъезд в Москву, хоть и был бегством, оказывался наиболее разумным выходом из тупика. А что касается Никиты - конечно же шок от его появления, молодого, курчавого, милого и доброго Никитушки, был велик. И был больше, если бы рядом не оказалось Ванды Казимировны с ее хозяйскими повадками и взглядом женщины, которая Никитушкой владеет. Да и неудивительно - она же была первой, кто увидел Савича помолодевшим, и наверное уж успела принять меры, чтобы оставить его за собой. Да и взгляд Никиты, виноватый и растерянный, выдавал его с головой. Ясно было, что вчера он решился принять участие в опыте, потому что мечтал изменить жизнь. Сегодня же он вновь колеблется. И хорошо, - все было решено сорок лет назад - зачем же начинать снова эту волынку?
Так Елена Сергеевна утешала себя, потому что нуждалась в утешении. Оказывается, ее чувство к Савичу не совсем испарилось за эти годы - да и много ли сорок лет в жизни человека? Кажется, только вчера она выслушивала клятвы в вечной верности и только вчера они с Никитой обсуждали свои совместные планы на жизнь.
И неудивительно, что Елена тянулась к Алмазу. Бывают мужчины, которых надо утешать. Значительно реже встречаются такие, которые сами могут тебя защитить и утешить. Алмаз не просил жалости, да и нелепо было бы его жалеть. Вот он, думала Елена, незаметно глядя на Алмаза, может взять тебя на руки и унести, куда пожелает, потому что знает, как хочется иногда женщине не принимать решений.
Алмаз перехватил этот несмелый взгляд и широко улыбнулся.
– Нашел тебя, - сказал он, поднимая бокал шампанского. - Теперь не упущу.
Ванда Казимировна, не спускавшая глаз с мужа и Елены, настороженная, как кошка перед мышиной норой, с радостью отметила эти слова. Плохо твое дело, мой зайчик, подумала она о муже.
А если так, то можно поехать в Москву. Взять отпуск в магазине за свой счет и прокатиться. Тысячу лет там не была. Заодно надо будет и приодеться. Ведь когда ты солидная пожилая дама, то подчиняешься одной моде - чтобы все было из дорогого материала и с драгоценностями. Когда тебе двадцать, надо менять стиль. В Москве театры, концерты, может быть придется сверкать. Правда, для этого требуются средства. И значительные. Доехать, устроиться и там пожить. А почему и не пожить? Сорок лет накапливала. Можно позволить, накопления есть. Надо будет взять сберкнижку, которая хранится в сейфе, в универмаге.
– У меня совершенно нет сбережений, - сказала Милица. - Знаете, я как-то все свои жизни прожила без сбережений. Это так неинтересно - сберегать.
– И в поклонниках отказа не было, - сказал Алмаз.
– Не только в поклонниках - в мужьях, - поправила его с улыбкой Милица.
И поглядела, расширив глазищи, на Сашу. Тому показалось, что острые черные ресницы вонзаются ему в сердце. И ему стало стыдно, что у него тоже нет никаких сбережений. Последние он истратил на детали для вечного двигателя.
– Но в Москву попасть мечтаю, - сказала Милица. - Меня всегда тянуло в столицу.
Миша Стендаль поправил очки и приобрел сходство с Грибоедовым, прибывшим на первую аудиенцию к персидскому шаху. Он сказал:
– Деньги достать можно.
– Откуда? - сокрушенно произнес Грубин. - Нам даже занять не у кого. Если я к своей двоюродной сестре приду, она меня с порога спустит. Решит, что я авантюрист.
– А ты ей паспорт покажи, - пискнул от двери Удалов, но никто не обратил внимания на его слова.
– Может, у тебя, Ванда Казимировна? - спросил Грубин. - Ты же директор.
– Нет, - сказала Ванда, не задумываясь, - мы только что гарнитур купили. Савич, подтверди.
– Купили, - сказал Савич и расстроился, потому что жене не поверил, но не посмел оспорить ее слова. Сам он свободных денег не имел, да и не нуждался в них. Зарплату сдавал домой, получал рубль на обед и когда нужно - на книгу.
Так мы и не стали молодыми, подумала Елена. Ванда когда-то была мотовкой, хохотушкой, цены деньгам не знала и знать не желала. А привыкла к деньгам постепенно. И сидит сейчас в юной Ванде пожилая директорша, которая не любит расставаться с копейкой. Так что молодость наша - только видимость.
– У меня есть шестьдесят рублей, - сказала Елена.
– Не тот масштаб, - сказал Грубин.
– Может, отложим отъезд? - спросил Савич.
– Нельзя, - ответил Грубин. - Вы же знаете.
Он вылез из-под стола с букетиком зеленых листьев, что выросли за ночь в том месте пола, куда пролилось зелье. Листья он намеревался исследовать, попытаться определить состав жидкости.
– Вы же знаете, - сказал Грубин. - С каждой минутой следы эликсира в нашей крови рассасываются. День-два - и ничего не останется. На основе чего будут работать московские ученые? Любая минута на учете. Или мы выезжаем ночным поездом, либо можно вообще не ехать.
– Вот я и говорю, - сказал Стендаль. - Деньги достать можно, и вполне официально. Я начну с того, что наши события произошли именно в городе Великий Гусляр. А кто знает о нашем городе? Историки? Статистики? Географы? А почему? Да потому, что Москва всегда перехватывает славу других городов. Я сам из Ленинграда, хотя уже считаю себя гуслярцем. И что получается? В Кировском театре почти балерин не осталось - Москва переманила. Команда «Зенит» успехов добиться не может - футболистов Москва перетягивает. А почему метро у нас позже, чем в Москве, построили? Все средства Москва забрала. А о Гусляре и говорить нечего, даже и соперничать не приходится. А почему бы не посоперничать? Обратимся в нашу газету!
– Правильно, Миша, - сказала Шурочка. - А раньше Гусляр, в шестнадцатом веке, Москве почти не уступал. Иван Грозный сюда чуть столицу не перенес.
– Красиво говоришь, - сказал Алмаз. - Город добрый, да больно мелок. Даже если здесь совершенное бессмертие изобретут, все равно с Москвой не тягаться.
– Газета добудет нам денег, - продолжал Стендаль, - опубликует срочно материал. И завтра утром мы отбываем в Москву. И нас уже встречают там. Разве не ясно? И Гусляр прославлен в анналах истории.
– Ну-ну, - сказал Алмаз. - Попробуй.
Стендаль блеснул очками, обводя взглядом аудиторию. Остановил взгляд на Милице и сказал:
– Милица Федоровна, вы со мной не пойдете?
– Ой, с удовольствием, - сказала Милица. - А редактор молодой?
– Средних лет, - сдержанно сказал Стендаль.
– Тогда я возьму мой альбом. Там есть стихи Пушкина.

28

Пленка, которую принес с птицефермы фотограф, никуда не годилась. Ее стоило выкинуть в корзину - пусть мыши разбираются, где там несушки, а где красный уголок. Так Малюжкин фотографу и сказал. Фотограф обиделся. Машинистка сделала восемь непростительных опечаток в сводке, которая пойдет на стол к Белосельскому. Малюжкин поговорил с ней, машинистка обиделась, ее всхлипывания за тонкой перегородкой мешали сосредоточиться.
Степан Степанов из сельхозотдела, консультант по культуре, проверял статью о художниках-земляках. Пропустил «ляп»: в очерке сообщено, что Рерих - баталист. Малюжкин поговорил со Степановым, и тот обиделся.
К обеду половина редакции была обижена на главного, и оттого Малюжкин испытывал горечь. Положение человека, имеющего право справедливо обидеть подчиненных, возносит его над ними и лишает человеческих слабостей. Малюжкину хотелось самому на кого-нибудь обидеться, чтобы поняли, как ему нелегко.
День разыгрался жаркий. Сломался вентилятор; недавно побеленный подоконник слепил глаза; вода в графине согрелась и не утоляла жажды.
Малюжкин был патриотом газеты. Всю сознательную жизнь он был патриотом газеты. В школе он получал плохие отметки, потому что вечерами переписывал от руки письма в редакцию и призывал хорошо учиться. В институте он пропускал свидания и лекции и подкармливал пирожками с повидлом нерадивых художников. Каждый номер вывешивал сам, ломал, волнуясь, кнопки и долго стоял в углу - глядел, чем и как интересуются товарищи. Новое полотнище, висящее в коридоре, было для Малюжкина лучшей, желанной наградой, правда, наградой странного свойства - со временем она переставала радовать, теряла ценность, требовала замены.
Иногда вечерами, когда институт таинственно замолкал и лишь в коридорах горели тусклые лампочки, Малюжкин забирался в комнату профкома, где за сейфом старились пыльные рулоны прошлогодних стенгазет, вытаскивал их, сдувал пыль, разворачивал на длинном столе, придавливал углы тяжелыми предметами, приклеивал отставшие края заметок и похож был на донжуана, перебирающего коллекцию дареных фотографий с надписями «Любимому» и «Единственному».
И теперь, дослужившись к вершине жизни до поста редактора городской газеты, Малюжкин уходил из редакции последним, перед уходом перелистывая подшивки газеты за последние годы.
Перед Малюжкиным стоял литсотрудник Миша Стендаль. Вид его был неряшлив, очки запылились.
– Что у тебя? - спросил Малюжкин.
– Важное дело, - сказал Стендаль.
– Важное дело здесь, - сказал Малюжкин и показал на недописанную передовицу о подготовке школ к учебному году. - К сожалению, не все понимают.
Малюжкин прижал палец к губам, затем им провел по воздуху и упер в стенку. Из-за стены шло всхлипывание. Стендаль понял, что машинистка снова допустила опечатки.
– Итак? - спросил Малюжкин, склонный к красивым словам.
– Итак, поверить мне трудно, но я принес настоящую сенсацию.
– Сенсация сенсации рознь, - сказал Малюжкин.
Само слово «сенсация» имело неприятный оттенок, связывалось в уме с унизительными эпитетами. - Только без дешевых сенсаций, - сказал Малюжкин. - В одной центральной газете напечатали про снежного человека - и что? - Малюжкин резко провел ребром ладони по горлу, показывая судьбу редактора. - Ну, ты говори, не обижайся.
– У нас есть возможность стать первой, самой знаменитой газетой в мире. Интересует?
– Посмотрим, - сказал Малюжкин.
Машинистка за стеной перестала всхлипывать - прислушивалась.
– Но в любом случае, - продолжал Малюжкин, - передовую заканчивать придется. Ты же за меня ее дописать не сможешь?
Малюжкин прикрыл на несколько секунд глаза и чуть склонил седеющую голову благородного отца. Ждал лестного ответа.
– Передовицу - в корзину, - сказал невежливо Стендаль. - На первую полосу другое.
Малюжкин терпеливо улыбнулся. Он умел угадывать нужное, своевременное. По виду Стендаля понял - блажь. И мысли переключил на завершение передовой.
– Вчера, - сказал Стендаль, - в нашем городе произошло величайшее событие, сенсация века. Впервые удачно произведен эксперимент по коренному омоложению человеческого организма.
Торжественные слова, как рассчитывал Стендаль, легче проникали в мозг Малюжкина, но тот, слыша их, не вникал в смысл, а старался приспособить к делу, к передовой. «Впервые в стране удачно произведен эксперимент, - повторял мысленно Малюжкин, - по полному охвату подрастающего поколения сетью восьмилетнего обучения». Внешне Малюжкин продолжал поддерживать беседу со Стендалем.
– В больнице, говоришь, эксперимент? - спросил он. - Там у нас способная молодежь.
Из собственной фразы в передовицу пошли слова «способная молодежь». Надо было подыскать им нужное обрамление.
– Нет, не в больнице. На частной квартире.
– Не бегай по кабинету, садись, - сказал Малюжкин.
Бегающий в волнении Стендаль, махающий руками Стендаль, протирающий на ходу очки Стендаль мешал Малюжкину сосредоточиться.
– Несколько человек, - сказал Стендаль, присаживаясь на кончик стула и продолжая двигать ногами, - получили возможность овладеть секретом вечной молодости.
Обрамление для «способной молодежи» нашлось: «Способная молодежь получила возможность овладеть секретом науки». Малюжкин мысленно записал фразу.
– Да-да, - сказал он вслух. - Как же, читал.
– Где? - Стендаль даже перестал двигать ногами. - И ничего не сказали?
– Где? - удивился Малюжкин. - «Наука и жизнь» писала. - Редактор был уверен, что во лжи его не уличить. «Наука и жизнь» уже писала обо всем. - В Штатах опыты производились. У нас тоже на собаках.
– Ясно, - сказал Стендаль. Понял, что редактор невнимателен. - И вы могли бы! - неожиданно крикнул он.
Малюжкин забыл все фразы для передовой. Испугался.
Машинистки за стеной ахнули.
– И вы могли бы стать молодым! - кричал Стендаль. - Каждый может стать молодым! Вчера - старик, сегодня - юноша. Понимаете?
– Спо-койно, - сказал Малюжкин. - Ты нервничаешь, Цезарь, значит, ты не прав. - Малюжкин указал пальцем на перегородку и продолжал шепотом: - За стеной люди, понял? Пойдут сплетни. А ты не проверил, а кричишь. Свидетели есть? Проверка была?
– Я сам свидетель, - сказал Стендаль, также переходя на шепот, наклоняясь через стол.
Они сидели как заговорщики, обсуждающие план ограбления банка.
– И еще свидетель есть, - пролепетал Стендаль. - Позвать?
– Ну-ну, - согласился Малюжкин. - Передовицу все равно придется придумывать снова.
Стендаль высунулся в окно, крикнул:
– Мила, будьте любезны, поднимитесь! Комната пять, я вас встречу.
Стоило Стендалю отойти, как Малюжкин вернулся к передовой. Стендалю это не понравилось. Схватил лист, разорвал, бросил в корзинку.
– Ты с ума сошел, - зашипел Малюжкин. Обида завладела им.
– Сейчас придет женщина, - сказал Стендаль. - Ей минимум двести лет. Она была знакома с Александром Сергеевичем Пушкиным.
Стендаль убежал.
«Женщины... - думал Малюжкин, склоняясь над мусорной корзиной, - везде женщины, все знакомы или с Пушкиным, или с Евтушенко, а верить никому нельзя».
За дверью возник голос Стендаля:
– Сюда, Милица, главный ждет вас.
– Спасибо, - засмеялся серебряный голос в ответ.
«Театр, - подумал Малюжкин. - Показуха».
Дверь распахнулась, и возникло чудо. Вошла шемаханская царица, прекрасная девушка в сарафане с альбомом в руках. Этой девушки раньше не было и быть не могло. Эту девушку можно было увидеть однажды и всю жизнь питаться воспоминаниями.
– Здравствуйте, - сказала девушка, протянула Малюжкину руку. Она держала ее выше, чем принято, и потому рука оказалась в близости от губ редактора. Малюжкин неожиданно для себя поцеловал тонкую атласную кисть и сел, заливаясь краской.
– Я тоже сяду? - спросила девушка.
– Очень приятно, - ответил Малюжкин. - Познакомиться очень приятно. Садитесь, ради всего святого... - Редактору хотелось говорить очень красиво, хотя бы как говорили герои Льва Толстого. - Крайне польщен, - закончил он.
– Мишенька, наверное, про меня рассказал, - улыбнулась девушка, и из ее глаз вылетели острые сладкие стрелы. - Меня зовут Милицей Бакшт, я живу в этом городе более ста лет.
– Не может быть, - сказал Малюжкин, приглаживая волосы на висках, - я бы запомнил ваше чудесное лицо...
По редакции уже прошел слух о появлении неизвестной красавицы. Думали, что из киногруппы, снимающей в городе историко-революционный фильм. Все мужчины пошли в коридор покурить. Курили рядом с дверью главного.
– А вы меня узнать и не можете, - сказала Милица. - Я еще вчера была древней старухой с клюкой. Ужасное зрелище, вспоминать не хочется. Вы меня понимаете?
– О да, - сказал Малюжкин.
Милица гибко вскочила со стула, повернулась кругом, сарафан взметнулся и обнажил стройные ноги, и тут же она согнулась, оперлась на воображаемую палку, скривила спину, зашаркала, еле переставляя ноги, и руками двигала с трудом.
Смешно и радостно стало Малюжкину, и он сказал:
– Вы актриса, вы талантливая актриса, вам надо сниматься.
Машинистки, услышавшие эти слова через стенку, вынесли в коридор подтверждение новости: незнакомка была киноактрисой, главный ее хвалит.
Степанов вспомнил две картины, в которой он эту киноактрису видел. И многие согласились.
– Очень похоже, - сказал Стендаль. - Примерно так это и выглядело. Я сам помню.
– Вы верите мне? - спросила Милица, садясь снова на стул, и глаза ее настолько приблизились к лицу редактора, что тот ощутил головокружение и сказал:
– Вам верю во всем, в большом и в малом.
– Вы ему паспорт покажите, Мила, - сказал Стендаль.
– Не надо, - возразил Малюжкин. - Не надо никакого паспорта. Сейчас Миша подготовит материал, и вы не уходите, ради бога, не уходите. Вы расскажете мне все, как было, что, как, когда. Сейчас же в номер.
– Вместо передовой, - сказал Стендаль, который был еще молод и легко верил в добро.
– Вместо передовой, - подтвердил Малюжкин.
– Мишенька, - сказала Милица, - он, по-моему, в меня влюбился. Он рассудок теряет. Что же теперь делать? Вы в меня влюблены?
– Кажется, да, - сказал тихо редактор, не смея отрицать, но и не желая, чтобы сотрудники услышали об этом.
– Ну, я готовлю материал и в номер? - спросил Миша.
– Конечно. А вы... - и в голосе Малюжкина проявилась жалкая просьба, - а вы посидите здесь, со мной? А?
– Посижу, конечно, посижу. Ведь ты недолго, Миша?
– Да я здесь же, на подоконнике, напишу. У меня вчерне все готово.
– Ну вот, - сказала Милица. - Мы с вами знакомы и теперь будем разговаривать. Разве не чудесно, что я вчера была старухой, а сегодня молода?
– Чудесно, - сказал Малюжкин. - У вас чудесные зубы.
– Фу, это говорят только некрасивым девушкам, чтобы их не обидеть, - сказала Милица и засмеялась так звонко, что машинистки нахмурились.
– Нет, что вы, у вас красивые руки, и волосы, и нос, - сказал Малюжкин. Он хотел было продолжить перечисление, но тут зазвонил телефон, и редактор, не желавший ни с кем разговаривать, все-таки поднял трубку и сказал резко, чтобы отвязаться: - У меня совещание.
Трубка забулькала отдаленным человеческим голосом, и Малюжкин, не положивший ее вовремя, стал слушать. Миша подмигнул Милице, считая, что дело сделано, а та подмигнула в ответ, ибо была довольна своей красотой.
– Да, - сказал вежливым голосом Малюжкин. - Конечно. В завтрашнем номере, товарищ Белосельский. Я сам этим займусь, лично... Я отлично понимаю. Наше упущение, товарищ Белосельский.
Голос в трубке все урчал, и понемногу лицо Малюжкина собиралось в обычные деловые морщины, а волосы, завернувшиеся было в тугие цыганские завитки, на глазах распрямлялись и ложились организованно по обе стороны пробора.
– Отразим, разумеется, будет сделано, - сказал он наконец и повесил трубку. - Вот, - сказал он, глядя на Милицу, и потрогал пальцем кончик носа. - Такие дела. Передовица идет о прополке. Ясно, Стендаль? О прополке, а не о подготовке школ. Со школами еще не горит. Наше упущение. Самим следовало догадаться. Позовите ко мне Степанова. Одна нога здесь, другая - там. Пусть захватит график прополки.
– Как же? - спросил Стендаль. - А статья?
– Да-да, - сказал Малюжкин. - Очень приятно было познакомиться. Всегда рад. Иди же, Стендаль! Время не ждет. В газете главное - сохранять спокойствие. Ясно?
В голосе Малюжкина была настойчивость. Стендаль не смог ослушаться. Вышел в коридор и нашел Степанова. Степанов задавал вопросы, касающиеся девушки, но Стендаль не отвечал.
– Пошли, - сказал он. - Передовую будете писать. Зайдите в отдел, возьмите данные по прополке. Одна нога здесь, другая - там. Так сказал шеф.
– Я же в самом деле омолодилась, - говорила Милица редактору, когда Стендаль вернулся в кабинет.
Малюжкин поднял на Стендаля обиженные глаза - его отвлекали от дела.
– Завтра чтобы быть на работе вовремя, - сказал он Мише.
– Но мне же Александр Сергеевич Пушкин стихи в альбом писал! - повторяла Милица. - Личные стихи. Только мне. И нигде их не печатали.
– Очень любопытно, - сказал Малюжкин. - Оставьте альбом, посмотрим. Поместим в рубрике «Из истории нашего края». Хорошо? Значит, по рукам. Молодцы, что стихи разыскали!
И Малюжкину, переключившемуся на прополку, казалось, что он хорошо обошелся с посетителями.
– Вы не волнуйтесь, мы стихов не затеряем, понимаем ценность, девушка.
– Вы звали? - спросил Степанов, глядя на Милицу Бакшт.
Малюжкин проследил за взглядом вошедшего сотрудника, что-то забытое шевельнулось в сердце, и он сказал:
– Сюда, Степанов, садись. Данные по прополке захватил? Звонили, надо срочно. Так что понимаешь...
– Ну, мы пошли, - сказал печально Стендаль.
– Конечно, конечно... - сказал Малюжкин, вожделенно глядя на графики в руке Степанова. Малюжкин любил газету и любил газетную работу. Обида прошла! - Не задерживайся! - крикнул он вслед Стендалю и забыл о нем.
Хлопнула дверь за посетителями. Колыхнулись тюлевые занавески на окне.
Степанов пожалел, что девушка ушла, в такую жару писать о прополке не хотелось. Хотелось на пляж. Он подвинул к себе раскрытый альбом в сафьяновом переплете. Почерк на желтоватой странице был знаком. Рядом той же рукой был нарисован профиль только что заходившей девушки.
– Это ее альбом? - спросил Степанов.
Малюжкин удивился, но ответил:
– Ее. Говорит, Пушкин писал. - И он хихикнул. - В «Красном знамени» все агрегаты простаивают, а в сводке завышают. А? Каковы гуси?..
Конечно, это был почерк Пушкина. Или изумительная совершенная подделка, которой место в музее Пушкина в Москве.
«Оставь меня, персидская княжна...» - прочел Степанов.
– «Оставь меня, персидская княжна...» - прочел он еще раз вслух.
– Потише, - предупредил Малюжкин. - Не отвлекайтесь стихами.
Степанов не слышал: он шевелил губами, разбирал строки дальше. Этого стихотворения он не знал. И никто не знал. Степанов был первым в мире пушкинистом, читающим стихотворение, которое начиналось словами: «Оставь меня, персидская княжна...»
– Это же открытие! - сказал он. - Мировой важности, надо писать в Москву. Завтра прилетит Андроников.
– Что вы, сговорились, что ли? - возмутился Малюжкин. - Давай по-товарищески, Степан. Кончим передовицу - звоним Андроникову, Льву Толстому, Пушкину, выпиваем по кружке пива - что угодно! Послушай начало: «Полным ходом идет прополка на полях колхозов нашего района». Не банально?
Но Степанов не слышал, так же как за несколько минут до этого Малюжкин перестал слышать и видеть Милицу Бакшт.
Степан Степанович Степанов был одержим Пушкиным. Он был одержим упорной надеждой узнать о великом поэте все и, изучая каждое слово, сказанное им, распорядок каждого дня его жизни, терпеливо ждал, когда судьба смилостивится и подарит ему открытие в пушкинистике, открытие случайное, находку, ибо закономерные открытия там уже все сделаны.
Прошло тридцать лет, с тех пор как Степан Степанов, отыскав на чердаке старого дома первое издание «Евгения Онегина», стал солдатом маленькой интернациональной армии пушкинистов. Степан Степанович постарел, обрюзг, страдал печенью, одышкой, похоронил жену, вырастил дочь Любу, и та уже выходит замуж, но открытие не давалось. Ни сам Пушкин, ни его родственники, ни друзья-декабристы не бывали в Великом Гусляре и не оставили там дневников, записных книжек и устных воспоминаний. Но Степанов искал, посещал забытые пыльные чердаки, за бешеные деньги покупал редкие издания, поддерживал переписку с Ираклием Андрониковым и пастором Грюнвальдом в Швейцарии, изучил два европейских языка, не продвинулся по службе, а открытие все медлило, не приходило.
И вот неизвестные строки Пушкина, сами, без всяких усилий со стороны Степанова, оказавшиеся перед ним.
Степанов грузно поднялся со стула, держа на вытянутой руке альбом в сафьяновом переплете, и подошел к окну, к свету, чтобы под солнцем убедиться в том, что счастье в самом деле посетило его, что одно из решающих открытий в пушкинистике второй половины двадцатого века сделано именно им.
– Сядь, - догнал его голос Малюжкина. - Послушай: «Однако в отдельных хозяйствах темпы прополки недостаточно высоки». Или, может, написать просто - «невысоки»? Или «низки»?
– Кто та девушка? - спросил Степанов.
– Какая девушка?
– Девушка, которая к тебе приходила. С Мишей Стендалем.
– Так ты у нее и спроси. Почему у меня? Не знаю я никакой девушки.
Малюжкин тоже был одержимым человеком. Он был одержим желанием сделать газету самой лучшей в области.
– Так, - сказал Степанов, стряхнул пепел с мятых брюк, с трудом стянул на обширном животе расстегнувшуюся пуговицу и, громко запев: «Оставь меня, персидская княжна...» - ушел из кабинета главного редактора, убыстряя шаги, протопал по коридору и выскочил на улицу.
Малюжкин посмотрел ему вслед и обиделся до слез.

29

Милица со Стендалем доплелись до пивного ларька, у которого под разноцветными пляжными зонтиками стояли шаткие столики с голубым пластиковым верхом.
Миша отстоял в очереди, поставил на столик две кружки с шапками теплой пены. Он был разочарован в жизни и в идеалах.
– Что же, не оценили нас? - спросила Милица.
– Я совершил тактическую ошибку, - сказал Стендаль, не зная еще, в чем она заключалась.
– Сначала я ему понравилась, - сказала Милица.
Стендаль пил пиво, морщился.
– Придется прямо в Москву, - сказал он. - И Великий Гусляр останется никому не известным, заштатным городком. И они будут кусать себе локти. Пускай кусают.
– Немного он все-таки прославился, - сказала Милица. - Я же здесь жила. - Она улыбалась. Она шутила, хотела развеселить Стендаля. - Все уладится, - сказала она.
– И никто не верит, - сказал Стендаль. - Даже в милиции Удалову не поверили. А мне в газете. Что мы, проходимцы, что ли? Вот Грубин побежал опыты ставить, чтобы ничего не упустить. И вы тоже не только о себе думаете. Ведь правда?
– Ага, - сказала прекрасная Милица. - Смотрите, тот смешной дядька бежит.
По площади бежал, вертел головой мягкий, колышущийся мужчина, голый череп которого выглядывал из войлочного венца серых волос, как орлиное яйцо из гнезда. У мужчины были толстые - актерские губы и нос римского императора времен упадка. Под мышкой он держал большой альбом. Весь он, от нечищеных ботинок, за что его журил Малюжкин, до обсыпанного пеплом пиджака, являл собой сочетание неуверенности, робости и фантастической целеустремленности.
– Мой альбом несет, - сказала Милица.
– Это Степан Степанов, - сказал Миша Стендаль. - Они спохватились. Они поняли и разыскивают нас. Сюда! - махал рукой Стендаль, призывая Степанова. - Сюда, Степан Степаныч!
Степанов протопал к столику. Очень обрадовался.
– А я вас ищу, - сказал он, придавливая к земле стул, - вернее, вашу спутницу. Я уж боялся, что не найду, что мне все почудилось.
– Вас Малюжкин все-таки прислал? - спросил утвердительным тоном Стендаль.
– Какой Малюжкин? Ни в коем случае. Он, знаете, резко возражал. Он не осознает. Девушка, откуда у вас этот альбом?
– Это мой альбом, - сказала Милица.
Степанов подвинул к себе кружку Стендаля, отхлебнул в волнении.
– А вы знаете, что в нем находится? - спросил Степанов, сощурив и без того маленькие глазки.
– Знаю, мне писали мои друзья и знакомые: Тютчев, Фет, Державин, Сикоморский, Пушкин и еще один из земской управы.
– Пушкин, говорите? - Степанов был строг и настойчив. - А вы его читали?
– Конечно. У вас, Мишенька, все в редакции такие чудаки?
– Если Степаныч не убедит главного, никто этого не сделает, - сказал Миша, в котором проснулась надежда.
– И не буду, - сказал Степанов. - А вы знаете, девушка, что это стихотворение нигде не публиковалось?
– А как же? - удивилась Милица. - Он же мне сам его написал. Сидел, кусал перо, лохматый такой, я даже смеялась. Я только друзьям показывала.
– Так, - сказал Степанов, задыхаясь, допивая стендалевское пиво. - А если серьезно? Откуда у вас, девушка, этот альбом?
– Объясни ему, - сказала Милица. - Я больше не могу.
– Альбом - это только малая часть того, что мы пытались втолковать Малюжкину, - сказал Стендаль, подвигая к себе кружку Милицы. - Дело не в альбоме.
– Не сходите с ума, - сказал Степанов, - дело именно в альбоме. Ничего не может быть важнее.
– Степан Степаныч, - сказал Стендаль, - вы же знаете, как я вас уважаю. Никогда не шутил над вами. Послушайте и не перебивайте. Вы только, пожалуйста, дослушайте, а потом можете звонить, если не поверите, в сумасшедший дом или вызывать «скорую помощь»...
Когда Стендаль закончил рассказ о чудесных превращениях, перед ним и Степановым стояла уже целая батарея пустых кружек. Их покупала и приносила Милица, которой скучно было слушать, которая жалела мужчин, была добра и неспесива. Продавщица уже привыкла к ней, отпускала пиво без очереди, и никто из мужчин, стоявших под солнцем, не возражал. И странно было бы, если бы возразил, - ведь раньше никто из них не видел такой красивой девушки.
– А альбом? - спросил Степанов, когда Миша замолчал.
– Альбом заберем в Москву. Как вещественное доказательство, - сказал Миша. - Как только соберем денег на билеты.
– К Андроникову?
– Там придумаем, может, и к Андроникову.
– Он его получит от меня, - сказал Степанов. - Я еду с вами.
– Как можно? - удивился Стендаль. - Неужели вы нам не верите?
– Я буду предельно откровенен, - сказал Степанов, поглаживая сафьяновый переплет. - Мне хотелось бы встретиться, чтобы развеять последние сомнения, с Еленой Кастельской. Имею честь быть с ней знакомым в течение трех десятилетий. Если она ваш рассказ подтвердит, сомнения отпадут.
– Вы ее можете не узнать, - сказал Стендаль, - ей сейчас двадцать лет. Как и мне.
– А я задам ей два-три наводящих вопроса. К примеру, кто, кроме нее, голосовал в прошлом году на депутатской комиссии за ассигнования на реставрацию церкви Серафима. Я тоже не лыком шит.
– Вы голосовали, - сказала Милица. - Пива еще хотите?
– Я, - сознался Степанов и очень удивился. - Спасибо. Пойдем?
– А не кажется ли вам, - спросил осмелевший и преисполнившийся оптимизмом Стендаль, - что все это сказочно, невероятно, таинственно и даже подозрительно?
– Послушайте, молодой человек, - ответил с достоинством Степанов, - на моих глазах родились телефон и радио. Я собственными глазами видел фотокопию пушкинского письма, обнаруженного недавно в небольшом городе на Амазонке. Почему я не должен доверять уважаемым людям только потому, что чувства мои и глаза отказываются верить реальности? Человеческие чувства ненадежны. Ими не постигнешь даже элементарную теорию относительности. Разум же всесилен. Обопремся на него, и все станет на свои места. В таком случае стихотворение получает хоть и необычное, но объяснение, а это лучше, чем ничего.

30

– Елена Сергеевна, - сказал от двери Стендаль, пропуская Милицу и Степанова вперед, - скажите, кто, кроме вас, голосовал в прошлом году на депутатской комиссии за срочные ассигнования на реставрацию церкви Серафима?
– Степанов, - ответила Елена Сергеевна.
– Узнал, - сказал Степанов. - Я бы и без этого узнал. Вы вообще мало изменились. Здравствуйте, Елена Сергеевна. Поздравляю с перевоплощением.
– Степан Степанович, как я рада! - сказала Елена. - Хоть живая душа. А то мы очутились в каком-то ложном положении.
– По ту сторону добра и зла, - сказал Алмаз Битый с полу. Он строил вместе с Ваней подвесную дорогу из ниток, спичечных коробок и различных мелких вещей. Ноги Алмаза упирались в стену, ему было неудобно лежать, но иначе не управишься.
Степанов заполнил комнату объемистым телом, положил на стол альбом.
– Весьма сочувствую, - сказал он. - Только что был свидетелем очередной неудачи наших юных друзей в редакции. Одно дело мечтать о синице в небе, лежа на диване, другое - догадаться, что это именно она опустилась к тебе на подоконник, и протянуть руку.
– Битый, - сказал Алмаз, - поднимаясь с пола, как молодой дог: медленно подбирая под себя и распрямляя могучие члены. - Один из виновников происшедшего. Но не раскаиваюсь.
– Как же, как же, - согласился Степанов. - С вашей стороны благородно было поделиться таким интересным секретом.
– Не хотел я сначала, - сказал Алмаз. - Думал, произойдут от этого только неприятности.
– А сейчас? - спросила Елена.
– Сейчас поздно раскаиваться. Но кто мне ответит, нужна ли людям вечная молодость? К ней тоже привыкнуть надо.
– А вы привыкли?
– Не сразу, - сказал Алмаз. - Настоящая молодость бывает только один раз. Пока ты не знаешь, что последует за ней.
– Это правильно, - согласилась Елена.
– Но ты не расстраивайся, - сказал Алмаз. - Я тебя увезу в Сибирь. Дело найдется. Вот вы, - обратился он к Степанову, - вы уже все о наших приключениях знаете, согласились бы сейчас, если бы зелье сохранилось, присоединиться к нам?
– Не знаю, - сказал медленно Степанов. - Нет, наверно. Меня вполне устраивает мой возраст. Может, только, чтобы похудеть немного. Лишний вес мешает.
– Ну это ничего, - сказал Стендаль. - В Москве устроим вас в институт питания. Станете Аполлоном. У нас будут большие связи в медицинском мире. И вообще все великие открытия сначала вызывали возражения, столкновения, споры и так далее. Может быть, в Москве, когда мы явимся с рецептом вечной молодости, хотя и с неполным рецептом, нам не все поверят. И даже те, кто поверит, поверят не сразу.
– Но я же поверил, - сказал Степанов. - Больше того, зная о ваших временных финансовых затруднениях, согласен пойти навстречу. Человек я одинокий, и есть у меня кое-какие сбережения. Потом, будете при деньгах, отдадите.
– Вот это правильно, - сказал Алмаз.
– Степан Степаныч - пушкиновед, - сказал Стендаль. - Он нас признал, когда с альбомом ознакомился.
– Да, я интересуюсь творчеством Александра Сергеевича.
– Милица с ним была знакома, - сказал Алмаз.
– Знаете, как-то трудно поверить, - сознался Степанов. - Хоть я и поверил.
– А мне лично с Пушкиным сталкиваться не приходилось, - сказал Алмаз. - Хотя был в то время в Петербурге. Я в январе тридцать седьмого возвращался в Россию из Парижа и должен был в Санкт-Петербурге встретить одного человека, передать ему письма и деньги. А человека я того знал еще с совместного пребывания на Дворцовой площади в двадцать пятом...
– Вы имеете в виду Декабрьское восстание? - спросил Степанов.
– Конечно, - сказал Алмаз.
– С ума сойти, - сказал Степанов.

31

Пока взрослые разговаривали со Степановым, Удалов страдал. Он страдал по утерянной зрелости, страдал от того, что стал сиротой, что никто не принимает его всерьез, даже те, кто знает о его действительном возрасте и положении. Играть с Ванечкой в мячик и кубики было унизительно и глупо, а когда Алмаз, не желая дурного, походя сунул ему книжку «Серебряные коньки» и сказал: «Почитал бы, Корнелий, чего маешься бездельем», Удалов понял, что единственное место на свете, где он может рассчитывать на человеческое участие, это собственный дом. Но и дома мало шансов на прощение.
С книжкой в руке Удалов вышел на двор. Там стоял самовар, то есть машина господина Бакшта, и из-под нее торчали длинные ноги Саши Грубина, который проверял подвеску, Удалов подошел к ногам и подумал, что ботинки у Грубина старые, он их видел тысячу раз, а ноги новые. Как будто новый Грубин у старого отобрал ботинки.
– Саша, - позвал Удалов. - Поговорить надо.
Голос его был тонкий, не слушался, и Грубин из-под машины не сразу сообразил, кто его зовет. Но потом сообразил.
– Сейчас, - сказал он. - Погоди, Корнелий.
Корнелий встал на цыпочки и заглянул внутрь машины. На красном кожаном сиденье лежал открытый ящик с двумя старинными пистолетами. В Удалове вдруг проснулось желание бабахнуть из пистолета по всем врагам. Он потянулся к пистолету, размышляя, кто у него главный враг, но тут рука Грубина перехватила его пальцы.
– Нельзя тебе, - сказал старый друг Саша. - Мал еще.
– И ты, Брут? - сказал Удалов.
– Шучу, - спохватился Грубин, хотя, в общем, и не шутил.
– Все ясно, - сказал Удалов и пошел прочь.
– Корнелий, ты куда? - крикнул Грубин. - Не делай глупостей!
– Я уже сделал главную глупость, - сказал Удалов. - Не бойся.
Его маленькая фигурка скрылась за воротами. Грубин хотел было побежать следом, остановить, может быть утешить, но вспомнил, что машина еще не приведена в порядок, и остался.
А Удалов брел по улице, как старый человек, остановился перед небольшой лужей. Детское тело готово было перепрыгнуть через лужу, но умудренный долгой жизнью мозг отказал ему в этом. И Удалов осторожно обошел лужу. Грустные видения вставали перед его мысленным взором. Ему казалось, что он сидит за одной партой с сыном Максимкой и пытается списать из его тетрадки решение задачи, потому что сам давно забыл все правила грамматики, а сын закрывает тетрадку ладошкой и зло шепчет: «Надо было в свое время учиться». А учительница в образе Елены Сергеевны говорит: «Удалов-младший, выйди из класса и без отца не возвращайся». - «Нет у меня отца, - отвечает Корнелий. - Есть только супруга». И весь класс хохочет.
Нечто знакомое привлекло внимание Удалова. Оказывается, он проходил мимо здания бани, которое возводилось силами его конторы. На возведении бани трудилась бригада Курзанова и работала с большим отставанием от графика. Удалов поднял голову, рассчитывая увидеть каменщиков, кладущих кирпичи второго этажа, но каменщиков не увидел. Это его встревожило. Обеденный перерыв еще не наступил. Следовало разобраться.
Удалов обогнул стройку и вошел во двор, засыпанный стройматериалами.
Он увидел, что вся бригада собралась вокруг большого ящика, на котором разложена газета. Бригадир Курзанов держит в руке карандаш, уткнув его в газету, и руководит разгадыванием кроссворда. Все остальные строители помогают советами.
Эта картина возмутила Удалова. Прижимая ручонками к груди книгу «Серебряные коньки», мальчик подошел к строителям и строго спросил:
– В чем дело, Курзанов? Почему бригада простаивает?
– А ведь перерыв, - не поднимая головы, ответил бригадир.
– Какой перерыв в десять-тридцать? - рассердился Удалов.
Удивленный командирскими интонациями в детском голосе, бригадир поднял голову и увидел мальчика.
– Пошел отсюда, - сказал он добродушно. - Не мешай.
Удалов не сдавался. Он поднял руку вверх, как бы призывая ко вниманию, и сказал так:
– Товарищи, неужели вы забыли, что мы с вами принимали повышенные обязательства? Вот ты, Курзанов, бригадир. Как ты посмотришь в глаза общественности, которая доверила тебе возведение очень нужного объекта? А ты, Тюрин? Сколько раз ты клялся на собраниях исправиться и прекратить прогулы? А ты, Вяткин - неужели приятно, что тебя склоняют ввиду твоей лени?
Реакция строителей была острой. Они даже отступили на несколько шагов перед мальчиком, который отчитывал их, размахивая детской книжкой. Особенно смущала информированность ребенка.
– Мальчик, ты чего? - спросил Курзанов.
– Что, не узнаешь своего начальника? - Удалов продолжал наступать на строителей. - Думаешь, если я сегодня плохо выгляжу, то значит можно лясы точить? Вы учтите, мое терпение лопнуло. Я принимаю меры!
Вот этих, последних слов, пожалуй, Удалову не следовало произносить. Уж очень они не соответствовали его внешнему виду. Кто-то из строителей засмеялся. За ним - другие. И дальнейшая речь Удалова утонула в хохоте. Хохот был добродушный, не злой.
– Иди, мальчик, - сказал, наконец, Курзанов. - Тебе в школу надо. А ты прогуливаешь.
И только тогда Удалов как бы взглянул на себя со стороны и понял, что никогда ему не доказать этим лентяям, что он их начальник. Но отступать было нельзя - стройка находилась под угрозой срыва. И когда строители, все еще посмеиваясь, вернулись к разгадыванию кроссворда, Удалов понял, что надо делать. Он решительно поднялся по лесам на второй этаж, нашел там ведро с раствором, мастерок и принялся сам класть кирпичи в стену.
Руки ему не повиновались, кирпичи казались тяжелыми, как будто были отлиты из свинца, трудно было набрать и донести до стены сколько нужно густого раствора. Но кирпич за кирпичом ложились на место - недаром в молодости Удалов поработал каменщиком.
Строители все это видели. Но сначала они лишь улыбались, хотя сноровка мальчика их удивляла.
Но прошло пять минут, десять. Пошатываясь от усталости, обливаясь слезами, мальчик продолжал класть кирпичи.
– Психованный какой-то, - сказал, наконец, Тюрин.
– Что-то он мне знакомый, - сказал бригадир.
– А может, это удаловскнй сын? - спросил Вяткин. - Максимка?
– Похож, - сказал Тюрин. - Вот и про нас все знает.
– Может, пойдем, поработаем? - спросил Вяткин.
– И вообще-то, сколько можно прохлаждаться? - разгневался бригадир Курзанов. - Мы же обязательства давали, как-никак.
И он первым поднялся на леса, подхватил под локотки безнадежно уморившегося Удалова и отставил в сторону.
И через минуту уже кипела работа.
Все забыли о настырном мальчике.
Удалов подобрал книжку и потихоньку ушел.
Конечно, плохо быть мальчиком, но все же он победил целую бригаду и личным примером показал им путь. Главное - решительность. Она должна помочь и в разговоре с Ксенией.

32

Подобное же испытание в эти минуты выпало на долю Ванды Казимировны.
Она подошла к универмагу в тот момент, когда перед ним разгружали машину.
– Что привезли? - спросила она у шофера.
– Детскую обувь, - ответил шофер, любуясь крепконогой красивой девушкой в очень свободном платье. - А ты здесь работаешь, что ли?
– Работаю, - ответила девушка и направилась к главному входу.
Этого шофера Ванда знала, он приезжал в универмаг лет пять. И вот, не узнал.
С каждым шагом настроение ее портилось. Магазин, такой родной и знакомый, куда более важный, чем дом, магазин, с которым связаны многие годы жизни, трагедии и достижения, опасности и праздники, именно ее трудом ставший лучшим универмагом в области - этот магазин Ванду не замечал.
Она шла торговым залом, огибая очереди и останавливаясь у прилавков. Она знала каждого из продавцов, кто замужем, а кто одинок, кто честен, а кто требует надзора, кто работящ, а кто уклоняется от труда, у кого язва, а у кого ребенок на пятидневке. И все эти люди, что вчера еще радостно или боязливо раскланивались с Вандой, теперь скользили по ней равнодушными взглядами как по обыкновенной покупательнице. Магазин ее предал!
Уходя из дома, когда там шел разговор со Степановым, Ванда сказала мужу, что пойдет домой, соберется в дорогу. Савича она с собой звать не стала, а он и не напрашивался. Ему сладко и горько было оставаться рядом с Еленой. Ему казалось, что еще не все кончено, надо найти нужное слово и сказать его в нужный момент. Ванда же, стремясь скорее в универмаг, была убеждена, что ни нужного момента, ни нужного слова не будет. Так что уходила почти спокойно. Цель ее была проста - зайти к себе в кабинет, взять сберкнижку из сейфа, снять с нее деньги, чтобы в Москве не было недостатка. И если будет возможность, оформить отпуск за свой счет.
Сложность и даже безнадежность ее положения стали очевидными только в самом магазине. Когда оказалось, что ее не узнала ни одна живая душа. Это было более чем обидно. Именно в этот момент в голове Ванды Казимировны впервые прозвучала мысль, которая будет мучить ее в следующие часы: «И зачем мне нужна эта молодость? Жили без нее».
Вопрос об отпуске за свой счет уже не стоял. Оставалось одно: проникнуть в собственный кабинет и изъять сберегательную книжку.
Пришлось хитрить. Ванда смело зашла за прилавок галантерейного отдела, и когда ее остановила Вера Пушкина, она сказала ей: «Я к Ванде Казимировне». Мимо склада и женского туалета Ванда поднялась в коридорчик, где были бухгалтерия и ее кабинет. К счастью, кабинет был пуст. И открыт.
Ванда быстро прошла в угол, за стол, вынула из сумочки ключи и в волнении - ведь не каждый день приходится тайком вскрывать свой собственный сейф - не сразу нашла нужный. И в тот момент, когда ключ послушно повернулся в замке, Ванда услышала рядом голос:
– Ты что здесь делаешь?
Испуганно обернувшись, Ванда увидела, что над ней нависает громоздкое тело Риммы Сарафановой - ее заместительницы.
– Сейф открыла, - глупо ответила Ванда.
– Вижу, что открыла, - сказала Римма, перекрывая телом пути отступления. - Давай сюда ключи.
– Ты что, не узнала? - спросила Ванда, беря себя в руки.
– Кого же я должна узнать?
– Так я же Ванда, Ванда Казимировна. Твоя директорша.
– Ты Иван Грозный, - сказала Римма. - И еще Брижит Бардо.
– Ну как же! - в отчаянии сопротивлялась Ванда. - Платье мое?
– Твое, - сказала Римма.
– И туфли мои?
Римма посмотрела вниз.
– Вроде твои.
– Кольцо мое? - она сунула под нос Римме руку. Кольцо еле держалось на пальце.
– Кольцо ее, - сказала Римма. - Тебе велико.
– Я и есть Ванда. Глаза мои?
– Не скажу, - ответила Римма. - Я сейчас милицию вызову. Она и разберется, чьи глаза.
– Римма, девочка, я же все про тебя знаю. И про Васю. И где ты дачу строишь. Хочешь скажу, какие у тебя шторы в большой комнате?
– Ключи, - сказала железным голосом Римма.
Ванда была вынуждена сдать ключи. Но сама еще не сдалась.
– Омолаживалась я, - сказала она чуть не плача. - Опыт такой был. И Никитушка мой омолодился. Со временем и тебе устроим.
Римма была в сомнении - уж очень ситуация была необычной. В самом деле платье Вандино, и глаза вроде бы Вандины, а в остальном авантюристка. Римма привыкла верить своим глазам, они ее еще никогда не обманывали. И хоть эта девушка напоминала Ванду, Вандой она не была.
Ванда, в отчаянии подыскивала аргументы, хотела было показать паспорт, но сообразила, что паспорт будет козырем против нее. Там есть год рождения и фотокарточка, которая ничего общего с ней не имеет.
Тут ее осенила светлая мысль.
– Простите, Римма Ивановна, - сказала она. - Я вас обманула.
– И без тебя знаю, - сказала Римма.
– Я племянница Ванды Казимировны. Я из Вологды приехала.
– А Ванда где?
– А Ванда болеет. Грипп у нее.
– Дома лежит? - спросила Римма и потянулась к телефонной трубке.
– Нет, - быстро сказала Ванда. - Тетя в поликлинику пошла.
– В какую?
– В третью.
– К какому доктору?
– Семичастной.
– В какой кабинет?
– В шестой.
– А ты откуда знаешь кабинет, если из Вологды приехала?
Ванда поняла, что терпение Риммы истощилось. Никакой надежды получить обратно ключи и сберкнижку нет. Оставалось одно - бежать.
– А вот и тетя! - закричала она, глядя поверх плеча Риммы.
Та непроизвольно оглянулась.
Ванда нырнула ей под руку и кинулась наружу.
Кубарем слетела по служебной лестнице во двор. Выбежала двором в садик и спряталась за церковью Параскевы Пятницы. Только там отдышалась.
Все погибло. Даже домой опасно возвращаться. Римма может и милицию вызвать, сказав, что какая-то авантюристка обокрала Ванду Казимировну, сняла с нее кольцо и старалась вскрыть сейф. С Риммы станется. Хотя за что Римму винить? Она же Вандины интересы охраняет.
Ванда Казимировна стояла в кустах, где недавно Удалов напал на своего сына Максимку, и горько рыдала. Много лет так не рыдала.
– Господи, - повторяла она. - Зачем мне эта молодость? В свой кабинет зайти нельзя! Подчиненные не узнают...
Она еще долго стояла там, тщетно придумывая, как ей перехитрить Римму. Но ничего не придумала. И пошла дворами и переулками к Елене, потому что вспомнила - Савич оставлен там без присмотра.

33

Солнце клонилось к закату, тени стали длиннее, под кустом сирени собрались, как всегда, любители поиграть в домино.
Во двор вошел мальчик с книжкой «Серебряные коньки» в руке. Мальчик был печален и даже испуган. Он нерешительно остановился посреди двора и стал глядеть наверх, где были окна квартиры Удаловых.
В этот самый момент кто-то из играющих в домино спросил громко:
– Как там, Ксения? Не нашелся еще твой?
Из открытого окна на втором этаже женский голос произнес сурово и холодно:
– Пусть только попробует явиться! За все ответит. Его ко мне с милицией приведут. Лейтенант такой симпатичный, лично обещал.
– Ксения! Ксюша! - позвал Удалов, остановившись посреди двора.
Доминошники прервали стук. Из окна напротив женский голос помог Удалову:
– Ксения, тебя мальчонка спрашивает. Может, новости какие?
– Ксения! - рявкнул один из игроков. - Выгляни в окошко.
– Ксюша, - мягко сказал Удалов, увидев в окне родное лицо. - Я вернулся.
– Что тебе? - спросила Ксения взволнованно.
– Я вернулся, Ксения, - повторил Удалов. - Я к тебе совсем вернулся. Ты меня пустишь?
Доминошники засмеялись.
– Ты от Корнелия? - спросила Ксения.
– Я от Корнелия, - сказал мальчик. - Я и есть Корнелий. Ты меня не узнаешь?
– Он! - закричал другой мальчишеский голос. Это высунувшийся в окошко Максимка, сын Удалова, узнал утреннего грабителя. - Он меня раздел! Мама, зови милицию!
– Хулиганье! - сказала Ксения. - Сейчас я спущусь.
– Я не виноват, - сказал Корнелий и не смог удержать слез. - Меня помимо моей воли... Я свидетелей приведу...
– Смотри-ка, как на Максимку твоего похож, - сказал один из доминошников. - Как две капли воды.
– И правда, - сказала женщина с того конца двора.
– Я же муж твой, Корнелий! - плакал мальчик. - Я только в таком виде не по своей воле...
Корнелий двинулся было к дому, чтобы подняться по лестнице и принять наказание у своих дверей, но непочтительные возгласы сзади, смех из раскрытых окон - все это заставило задержаться. Мальчик взмолился:
– Вы не смейтесь... У меня драма. У меня сын старше меня самого. Это ничего, что я внешне изменился. Я с тобой, Ложкин, позавчера «козла» забивал. Ты еще три рыбы подряд сделал. Так ведь?
– Сделал, - сказал сосед. - А ты откуда знаешь?
– Как же мне не знать? - сказал Удалов. - Я же с тобой в паре играл. Против Васи и Каца. Его нет сегодня. Это все медицина... Надо мной опыт произвели, с моего, правда, согласия, и может, даже очень нужный для науки, а у меня семья...
Ксения тем временем спустилась во двор. В руке она держала плетеную выбивалку для белья. Максимка шел сзади с сачком.
– А ну-ка, - сказала она, - подойди поближе.
Корнелий опустил голову, приподнял повыше узкие плечики. Подошел. Ксения схватила мальчишку за ворот рубашки, быстрым, привычным движением расстегнула лямки, спустила штанишки и, приподняв ребенка в воздух, звучно шлепнула его выбивалкой.
– Ой! - сказал Корнелий.
– Погодила бы, - сказал Ложкин. - Может, и в самом деле наука!
– Он самый! - радовался Максимка. - Так его!..
Неожиданно рука Ксении, занесенная для следующего удара, замерла на полпути. Изумление ее было столь очевидно, что двор замер. На спине мальчика находилась большая, в форме человеческого сердца, коричневая родинка.
– Что это? - спросила Ксения тихо.
Корнелий попытался в висячем положении повернуть голову таким образом, чтобы увидеть собственную спину.
– Люди добрые, - сказала Ксения, - клянусь здоровьем моих деточек, у Корнелия на этом самом месте эта самая родинка находилась.
– Я и говорю, - раздался в мертвой тишине голос Ложкина, - прежде чем бить, надо проверить.
– Ксения, присмотрись, - сказала женщина с другой стороны двора. - Человек переживает. Он ведь у тебя невезучий.
Корнелий, переживавший и позор и боль, обмяк на руках у Ксении, заплакал горько и безутешно. Ксения подхватила его другой рукой, прижала к груди - почувствовала родное - и быстро пошла к дому.

34

Савич истомился. Он то выходил во двор, к Грубину, который возился с автомобилем, то возвращался в дом, где было много шумных людей, все разговаривали, и никому не было дела до Савича. Он вдруг понял, что двигается по дому и двору не случайно - старается оказаться там, где Елена может уединиться с Алмазом. Ее очевидная расположенность к Битому, и его откровенные ухаживания все более наполняли Савича справедливым негодованием. Он видел, что Елена, ради которой он пошел на такую жертву, в самом деле не обращает на него никакого внимания, а старается общаться с бывшим стариком. И это когда он, Савич, почти готов ради нее разрушить свою семью.
Поэтому, когда Савич в своем круговращении в очередной раз подошел к комнате, где Елена собиралась в дорогу, он застал там Алмаза, обогнавшего его на две минуты. И, остановившись за приоткрытой дверью, услышал, как Алмаз говорит:
– Хочу сообщить тебе, Елена Сергеевна, важную новость. Не помешаю?
– Нет, - сказала Елена. - Я же не спешу.
– Триста лет я прожил на свете, - сказал бывший старик, - и все триста лет искал одну женщину, ту самую, которую полюблю с первого взгляда и навсегда.
– И нашли Милицу, - сказала Елена. И хоть Савич не видел ее, он уловил в голосе след улыбки.
– Милица - моя старая приятельница, - сказал Алмаз. - Она не в счет. Я о тебе говорю.
– Вы меня знаете несколько часов.
– Больше. Я уже вчера вечером все понял. Помнишь, как уговаривал тебя выпить зелья. Если бы дальше отказывалась, силком бы влил.
– Вы хотите сказать, что в пожилой женщине...
– Это и хотел сказать. И второе. Я тебя в Сибирь увезу. Если хочешь, и Ванечку возьмем.
– А что я там буду делать?
– Что хочешь. Детей учить. В музей пойдешь, в клуб - мало ли работы для молодой культурной девицы?
– Это шутка? - вдруг голос Елены дрогнул. Савич весь подобрался, как тигр перед прыжком.
– Это правда, Елена, - сказал Алмаз.
В комнате произошло какое-то движение, шорох...
И Савич влетел в комнату.
Он увидел, что Елена стоит, прижавшись к Алмазу, почти пропав в его громадных руках. И даже не вырывается.
– Прекратите! - закричал Савич. И голос его сорвался. Он закашлялся.
Елена сняла с плеч руки Алмаза, тот обернулся удивленно.
– Никита, - сказала Елена. - Что с тобой?
– Ты изменила! - сказал Никита. - Ты изменила нашим словам и клятвам. Тебе нет прощения.
– Клятвам сорокалетней давности? От которых ты сам отказался?
– Я ради тебя пошел на все! Буквально на все! Я не позволю этому случиться. Приезжает неизвестный авантюрист и тут же толкает тебя к сожительству.
– Ну зачем ты так, аптека, - сказал Алмаз. - Я замуж зову, а не к сожительству.
– Будьте вы прокляты! - с этим криком Савич выбежал из комнаты и кинулся на двор.
Он должен был что-то немедленно сделать. Убить этого негодяя, взорвать дом, может, даже покончить с собой. Весь стыд, вся растерянность прошедших часов слились в этой вспышке гнева.
– Ты что, Никита? - спросил Грубин, разводивший в машине пары. - Какая муха тебя укусила?
– Они! - Савич наконец-то отыскал человека, который его выслушает. - Они за моей спиной вступили в сговор!
– Кто вступил?
– Елена мне изменяет с Алмазом. Он зовет ее в Сибирь! Это выше моих сил.
– А ты, что, с Еленой хотел в Сибирь ехать? - не понял Грубин.
– Я ради нее пошел на все! Чтобы исправить прошлое! Ты понимаешь?
– Ничего не понимаю, - сказал Грубин. - А как же Ванда Казимировна?
– Кто?
– Жена твоя, Ванда.
– А она тут при чем? - возмутился Савич.
Взгляд его упал на открытый ящик с пистолетами. И его осенила мысль.
– Только кровью, - сказал он тихо.
– Савич, успокойся, - сказал Грубин. - Ты не волнуйся.
Но Савич уже достал из машины ящик и прижал его к груди.
– Нас рассудит пуля, - сказал он.
– Положи на место! - крикнул Грубин.
В этот момент из дома вышел Алмаз. За ним Елена. Неожиданное бегство Савича их встревожило. Никита увидел Алмаза и быстро пошел к нему, держа ящик с пистолетами на вытянутых руках.
– Один из нас должен погибнуть, - сообщил он Алмазу.
– Стреляться, что ли, вздумал? - спросил Алмаз.
– Вот именно, - сказал Савич.
– Не сходи с ума, Никита, - сказала Елена учительским голосом.
– Ой, как интересно! - как назло, во двор выбежала Милица с Шурочкой. - Настоящая дуэль. Господа, я буду вашим секундантом.
Она подбежала к Савичу, вынула один из пистолетов и протянула его Алмазу.
– Они же убьют друг друга! - испугалась Шурочка.
– Не бойся, - засмеялась Милица, - пистолетам по сто лет. Они не заряжены.
– Ну что, трепещешь? - спросил Савич.
– Чего трепетать. - Алмаз взял пистолет. - Если хочешь в игрушки играть, я не возражаю. Давненько я на дуэли не дрался.
– Вы дрались на дуэли? - спросила Елена.
– Из-за женщины - в первый раз.
Милица развела дуэлянтов в концы двора и вынула белый платочек.
– Когда я махну, стреляйте, - сказала она.
– Это глупо, - сказала Елена Алмазу. - Это мальчишество.
– Он не отвяжется, - ответил Алмаз тихо.
Савич сжимал округлую, хищную рукоять пистолета. Все было кончено. Черная речка, снег, секунданты в черных плащах...
– Ну господа, господа, не отвлекайтесь, - сказала Милица и махнула платком.
Алмаз поднял руку и нажал курок, держа пистолет дулом к небу - не хотел рисковать. Курок сухо щелкнул.
– Ну вот, что я говорила! - воскликнула Милица. - Никто не пострадал.
– Мой выстрел, - напряженно произнес Савич. Он целился, и рука его мелко дрожала. Нажать на курок было трудно, курок не поддавался.
Наконец Савич справился с упрямым курком. Тот поддался под пальцем, и раздался оглушительный выстрел. Пистолет дернулся в руке так, словно хотел вырваться. И серый дым на мгновение закрыл от Савича его врага.
И Савичу стало плохо. Весь мир закружился перед его глазами.
Поехал в сторону дом, трава медленно двинулась навстречу... Савич упал во весь рост. Пистолет отлетел на несколько шагов в сторону.
Алмаз стоял, как прежде, не скрывая удивления.
– Надо же так, - сказал он. - Сто лет пуля пролежала...
Елена кинулась к нему.
– Антон Павлович Чехов говорил мне, - сказала Милица, вытирая лоб белым платочком, - что если в первом действии на стене висит ружье...
Но договорить она не успела, потому что во двор вбежала Ванда и увидев, что Савич лежит на земле, быстрее всех успела к нему, подняла его голову, положила себе на колени и принялась баюкать мужа, как маленького, повторяя:
– Что же они с тобой сделали? Мы их накажем, мы на них управу найдем...
Савич открыл глаза. Ему было стыдно. Он сказал:
– Я не хотел, Вандочка.
– Я знаю, лежи...
И тут появилась еще одна пара.
Ксения тяжело вошла в ворота, неся на руках Корнелия Удалова.
– Что же это получается? - спросила она. - Где это видано?
Удалов тихо хныкал.
– Помирились? - спросил Грубин.
– По детям стреляют. Куда это годится? - сказала Ксения. - Глядите. Отсюда пуля прилетела. Штаны разорваны. На теле ранение.
Все сбежались к Удалову. Штаны в самом деле были разорваны, и на теле был небольшой синяк.
Ксения поставила Удалова на траву и принялась всем показывать круглую пулю, которая ударилась в Удалова на излете.
– Ну и невезучий ты у нас, - сказал Грубин.
Удалов отошел в сторону, а Ксения, отбросив пулю, вспомнила, зачем пришла.
– Кто у вас главный? - спросила она.
– Можно меня считать главным, - сказал Алмаз.
– Так вот, гражданин, - сказала Ксения. - Берите нас в Москву. Чтобы от молодости вылечили. Была я замужней женщиной, а вы меня сделали матерью-одиночкой с двумя детьми. С этим надо кончать.

35

Шурочка и Стендаль проводили машину до ворот. Они бы поехали дальше, но машина была так перегружена, что Грубин боялся, она не доедет до станции. И без того помимо помолодевших в ней поместились два новичка - Ксения и Степан Степанович, люди крупные, грузные.
Грубин вел автомобиль осторожно, медленно, так что мальчишки, которые бежали рядом, смогли сопровождать его до самой окраины. Люди на улицах смотрели на машину с улыбками, считали, что снимается кино, и даже узнавали в своих бывших горожанах известных киноартистов. Машину увидел из своего окна и редактор Малюжкин. Он узнал среди пассажиров Милицу н Степанова, открыл окно и крикнул Степанову, чтобы тот возвращался на работу.
– Считайте меня в командировке, - ответил Степанов.
Малюжкин обиделся на сотрудника и захлопнул окно. Его никто не понимал.
Уже начало темнеть, когда машина въехала в лес. Разговаривали мало, все устали и не выспались. Удалов задремал на коленях у жены.
Легкий туман поднялся с земли и светлыми полосами переползал дорогу. Фары в машине оказались слабыми, они не могли пронзить туман и лишь высвечивали на нем золотистые пятна. Уютно пыхтел паровой котел и дым из трубы тянулся за машиной, смешиваясь с туманом.
Лес был тих и загадочен. Даже птицы молчали.
И вдруг сверху, из-за вершин елей, на землю опустился зеленый луч. Он был ярок и тревожен. В том месте, где он ушел в туман, возникло зеленое сияние.
– Стой, - сказал Алмаз.
Грубин затормозил.
– Чего встали? - спросила Ванда. - Уже сломалась?
Но тут и она увидела зеленое сияние и осеклась.
В центре сияния материализовалось нечто темное, продолговатое, словно веретено. Веретено крутилось, замедляя вращение, пока не превратилось в существо, схожее с человеком, хрупкое, тонкое, одетое в неземную одежду.
Существо подняло руку, как бы призывая к молчанию, и начало говорить, причем не видно было, чтобы у существа двигались губы. Тем не менее каждое его слово явственно доносилось до всех пассажиров автомобиля.
– Алмаз, ты узнаешь меня? - спросило существо.
– Здравствуй, пришелец, - сказал Алмаз. - Вот мы и встретились.
– Я бы не хотел с тобой встречаться, - сказал пришелец.
Ксения привстала на сиденье и, не выпуская из рук Удалова, обратилась к пришельцу:
– Мужчина, - сказала она, - отойдите с дороги. Мы спешим, нам вот в Москву надо, от молодости лечиться.
– Знаю, - сказал пришелец. - Молчи, женщина.
И в голосе его была такая власть, что даже Ксения, которая мало кому подчинялась, замолчала.
– Ты нарушил соглашение, - сказал пришелец, обращаясь к Алмазу. - Ты помнишь условие?
– Помню, - сказал Алмаз. - Я хотел жить. И пожалел этих людей. Они были немолоды, и им грозила смерть.
– Когда ты поделился средством с Милицей, - сказал пришелец, - я не стал принимать мер. Но сегодня ты открыл тайну многим. И вынудил меня отнять у тебя дар.
– Я понимаю, - сказал Алмаз. - Но прошу тебя о милости. Погляди на Милицу, она молода и прекрасна. И если ты лишишь ее молодости, она завтра умрет. Погляди на Елену, - мы с ней хотели счастья. Погляди на Грубина, он же может стать ученым...
– Хватит, - сказал пришелец. - Ты зря стараешься вызвать во мне жалость. Я справедлив. Я дал тебе дар, чтобы ты пользовался им один. Земле еще рано знать о бессмертии. Земля еще не готова к этому. Люди сами должны дойти до такого открытия.
– Не о себе прошу... - начал было Алмаз, вылезая из машины и делая шаг к пришельцу.
Но тот не слушал. Он развел в стороны руки, в которых заблестели какие-то шарики, и от них во все стороны побежали молниевые дорожки. В воздухе запахло грозой, и зеленый туман, заклубившись, поднявшись до вершин деревьев, окутал машину и Алмаза, замеревшего перед ней.
Грубин, уже догадавшись, что произошло, успел лишь поднять глаза к Милице, что стояла за его спиной, и встретить ее ясный взгляд, полный смертельной тоски. И протянул к ней руку. А Алмаз, который хотел в этот последний момент быть рядом с Еленой, сделать этого не успел, потому что странная слабость овладела им и заставила опуститься на землю.
Было очень тихо.
Зеленый туман смешался с белым и уполз в лес.
Постепенно в сумерках голубым саркофагом вновь образовался автомобиль, и в нем, склонившись друг к другу, сидели и лежали бесчувственные люди.
– Как грустно быть справедливым, - произнес пришелец на своем языке, подходя к машине.
Он увидел толстую пожилую женщину, Ксению Удалову, которая держала на коленях курносого полного мужчину ее лет. Он вгляделся во властное и резкое лицо другой немолодой женщины, Ванды Казимировны, которая даже в беспамятстве крепко обнимала лысого рыхлого Савича... Степан Степаныч, разумеется, не изменился. Он сидел на заднем сиденье, закрыв глаза и прижимая к груди бесценный альбом с автографом Пушкина.
И вдруг пришелец ахнул.
Он протер глаза. Он им не поверил.
За рулем машины сидел, положив на него голову, курчавый юноша Саша Грубин. И протянув к нему тонкую руку, легко дышала прекрасная персидская княжна.
Взгляд пришельца метнулся дальше.
Елена Сергеевна была так же молода, как десять минут назад.
– Этого не может быть, - произнес пришелец. - Это невозможно.
– Возможно, - светил Алмаз, который первым пришел в себя и подошел сзади. Он тоже был молод и уже весел. - Есть, видно, вещи, которые не поддаются твоей инопланетной науке.
– Но почему? Как?
– Могу предположить, - сказал Алмаз. - Бывают люди, которым молодость не нужна. Ни к чему она им, они уже с юных лет внутри состарились. И нечего им со второй молодостью делать. А другие... другие всегда молоды, сколько бы лет ни прожили.
Люди в машине приходили в себя, открывали глаза.
Первым опомнился Удалов. Он сразу увидел, что его детский костюмчик разорвался на животе в момент возвращения в прежний облик. Он провел рукой по толстым щекам, лысине и затем громко поцеловал в щеку свою жену.
– Вставай, Ксюша! - воскликнул он. - Обошлось!
Эти слова разбудили Савичей.
Ванда принялась радостно гладить Никиту, а тот глядел на жену и думал: «Как дурной сон, буквально дурной сон».
– Ничего, Саша, - сказал Удалов, протягивая руку, чтобы утешить Грубина. - Обойдемся и без этих инопланетных штучек.
Очнувшийся Грубин, смертельно подавленный разочарованием, обернулся к Удалову, и тот, увидев перед собой юное лицо старого друга, вдруг закричал:
– Ты что, Грубин, с ума сошел?
Но Грубин на него не смотрел, он искал глазами Милицу, боясь ее найти. И нашел...
А Милица, встретив восторженный взгляд Грубина, поглядела на свои руки и когда поняла, что они молоды и нежны, закрыла ими лицо и зарыдала от счастья.
– Вылезай, Елена, - сказал Алмаз, помогая Елене выйти из машины. - Хочу тебя познакомить со старым другом. Помнишь, я тебе рассказывал, как мы из тюрьмы бежали?
– Очень приятно, - сказал пришелец, который все еще не мог пережить своего поражения. - Я думаю, что вы собираетесь создать семью?
– Не знаю, - Елена посмотрела на Алмаза, а тот сказал уверенно:
– В ближайшие дни.
И тут они услышали возмущенный крик Савича:
– Что же получается? Все остались молодыми, а я должен стать старым. Это несправедливо! Я всю жизнь хотел стать молодым! Я имею такое же право на молодость, как и остальные.
– Пойдем, мой зайчик, пойдем, - повторяла Ванда, стараясь увести его прочь. - Это у тебя нервное, это пройдет.
– Пошли, соседи, - сказал Удалов. - А то дотемна в город не успеем вернуться.
– Елена, - рыдал Савич, - все эти годы я тебя безответно любил!
– Ты мне только попробуй при живой жене! - Ванда сильно дернула его за руку, и Савич был вынужден отойти от машины.
– Извините, - сказал пришелец. - Я полетел.
– До встречи, - сказал Алмаз.
Пришелец превратился в зеленое сияние, потом в луч. И исчез.
Елена посмотрела вслед уходящим к городу.
Савич все оглядывался, норовил вернуться. Удаловы шли спокойно, обнявшись.
– Ну что ж, - сказал Алмаз, - по местам! А то к поезду не успеем.
Назад: 9
Дальше: Глубокоуважаемый микроб