9
Удалов уже совсем собрался бежать из больницы, но тут кончился девятичасовой сеанс в кино, по улице пошли люди, с разговорами и смехом. Зажигали спички, прикуривали. Луны не было - из-за леса натянуло грозовые тучи. Грубин прижался к стене. Удалов присел за подоконником. В палате уже было темно, свет выключен, больные спят.
– Миновали, - прошептал наконец Грубин, давая сигнал.
Последним прошел киномеханик, звеня ключами от кинобудки.
Можно было начинать бегство. Удалову очень хотелось, чтобы прошло оно незаметно и благополучно. Если его поймают сейчас и вернут, будет немало смеха и издевательских разговоров. Но утра ждать нельзя. Утром в больнице наберется много врачей и персонала. Не отпустят. Удалов оперся на здоровую руку и сел на подоконник
Сзади скрипнула дверь... Сестра. Удалов зажмурился и прыгнул вниз, в руки Грубину. Больную руку держал кверху, чтобы не повредить. Так и замерли под окном скульптурной группой.
Перед носом Корнелия шевелились грубинские пышные волосы. Удалов зажмурился, ожидая сестринского крика. И ему уже чудилось, как зажигаются во всех больничных окнах огни, как начинают суетиться по коридорам нянечки и медсестры и все кричат: «Убежал! Убежал! Обманул доверие!»
– Ай! - простонал Корнелий.
Грубин толкнул его головой в рот, чтобы хранил молчание.
В палате было тихо. Может, сестра не заметила, что одного пациента не хватает. А может, и не сестра это была, а кто-нибудь из ходячих больных пошел в коридор. Корнелий тяжело вздохнул, обмяк и попросил:
– Подожди минутку, передохну. Я все-таки больной человек.
И тут они услышали тяжелые неровные шаги. Шаги приближались неумолимо и сурово, будто передвигался не человек, а памятник. По самой середине улицы, не скрываясь, прошел высокий старик с палкой. Прошел, неровно и скупо освещенный редкими фонарями, и только тень его еще некоторое время удлинялась и покачивала головой у ног Удалова. Остался запах одеколона, странное бульканье, исходившее от старика, да постук палки.
– Подозрительный старик, - сказал Удалов шепотом. Старика он испугался и потому теперь хотел его унизить. - У провала вертелся, помнишь? Меня в пропасть толкнул.
– Ты сам толкнулся. Нечего уж... - сказал справедливый Грубин.
– И не извинился, - сказал Удалов. - Человека довел до больницы, до травмы, а не извинился. Травма моя - бытовая, и по бюллетеню платить не будут. Надо с него взыскать.
– Кончай, Корнелий, - увещевал Грубин. - Чего возьмешь со старика.
– Я ему иск вменю, - сказал Удалов. Теперь он понял, кто во всем виноват.
Удалов вскочил и, неся впереди больную руку, как ручной пулемет, мелко побежал по улице вслед за стариком. Бежал негромко: ему хотелось узнать, где живет старик, но говорить с ним сейчас, на темной улице, не стоило. У старика палка. А Удалов вне закона. Беглец.
Грубин вздохнул и догнал Корнелия. Он шел рядом и отговаривал. Намекал, что такая погоня может отразиться на здоровье. Удалов отмахивался. От друга и от злых комаров...
Шурочка уже три раза сказала Стендалю, что ей пора домой, но не уходила. Ей и в самом деле пора было домой. Стендаль отвечал: «Нет, посидим еще». Он неоднократно ходил на угол, где стояла мороженщица, и приносил Шурочке эскимо. И снова разговаривал о поэзии, чудесных совпадениях, планах на будущее, преимуществах журналистской жизни, маме, оставшейся в Ленинграде, любви к животным, долголетии и все прерывал себя вопросом : «Посидим еще?»
Шурочке было чуть зябко от предчувствий, но, когда стало совсем поздно, она встала и сказала:
– Я пошла. Мама будет ругаться.
– Завтра вы свободны? - спросил Стендаль.
– Не знаю, - сказала Шурочка. - Вы меня не провожайте.
Она боялась, что дюжие мальчики из техникума увидят Стендаля с ней и побьют Мишу.
И тут раздались шаги. Шаги были тяжелые, с палочным пристуком. По улице, направляясь к мосту через Грязнуху, шел старик с палкой. Знакомый запах одеколона сопровождал его.
Стендаль почувствовал, как все внутри его напружинилось. Старик был тайной. В нем было нечто зловещее.
– Идем, - сказал Стендаль. - Этого человека упускать нельзя.
... Милица Федоровна Бакшт в задумчивости гуляла куда дольше, чем положено в ее возрасте. Попала даже на Слободу, чего не случалось уже лет тридцать. Она брела домой в ночи, пора бы спать, слабые ноги онемели, и проносившиеся с ревом автобусы пугали, заставляли прижиматься к стенам домов. Может, уже и не дойти до дома, до фикуса и шафранной полутьмы. Кошка послушно семенила сзади, стараясь не отставать, и глаза ее горели тускло, как в тумане.
Крупная женщина обогнала Милицу Федоровну, но не посмотрела в ее сторону. Женщину Милица Федоровна знала плохо - видела раза два из окна, когда та выходила из универмага.
Савич узнал жену по походке. Когда-то этот перезвон каблуков его пленял, казался легким, элегантным. Потом прошло - осталось умение угадать издали, среагировать. И сейчас среагировал. Понял, что жена мучается ревностью, разыскивает его. В два прыжка перемахнул через улицу и спрятался за калиткой во дворе Кастельской. Ванда Казимировна задержалась перед окном, заглянула, увидела, что Кастельская одна. Сидит за столом, читает. Савича там нет. Успокоилась и пошла дальше, к мосту, медленнее, как бы прогуливаясь.
Савич собрался было вернуться на улицу, но только сделал движение, как снова послышались шаги. С двух сторон. Одни - тихие, шаркающие, будто человек не двигается с места, а устало вытирает ноги о шершавый половик. Другие - тяжелые, уверенные. Савич остался в тени. Калитка дернулась под ударом, распахнулась. Задрожал заборчик. Высокий старик с палкой ворвался во двор, чуть не задел Савича плечом, обогнул дом и - раз-два-три! - взгромоздился по ступенькам к двери. Постучал.
Савич выпрямился. Старика он где-то видел. Старик ему не понравился. Было в нем нечто агрессивное, угрожающее Елене. Савич хотел подойти к старику задать вопрос, но удержался, боялся попасть в неудобное положение: сам-то он что здесь делает?
Пока Савич колебался, произошли другие события. Во-первых, дверь к Елене открылась, и старик, не спрашивая разрешения, шагнул внутрь. Во-вторых, в калитку вбежал молодой человек в очках. Он тащил за руку очаровательную Шурочку Родионову, подчиненную Ванды. Молодые люди остановились, не зная, куда идти дальше. Тут же перед калиткой обозначились еще две фигуры: одна держала перед собой вытянутую вперед белую толстую руку; вторая была высока, и лохматая ее голова под светом уличного фонаря казалась головой Медузы Горгоны. Удалов заметался перед калиткой, а Грубин вытянул жилистую шею, заглянул в окно Кастельской и сказал:
– Он там.
Удалов тут же устремился во двор, обогнал, не видя ничего перед собой, Шурочку с ее спутником и принялся барабанить в дверь.
– Что-нибудь случилось? - спросил Савич, выйдя из темноты.
– Не знаю, - искренне ответил Грубин. - Может быть.
– Я ж тебе говорил, - сказал Миша Стендаль Шурочке и тоже подошел к крыльцу.
Первым вбежал в комнату Удалов. Хотел даже поздороваться, но слова застряли в горле. Старик прижал Елену Сергеевну в углу и старался отнять у нее растрепанную тетрадь в кожаной обложке. Елена Сергеевна прижимала тетрадь к груди обеими руками, молчала, смотрела на старика пронзительным взором.
– Ах ты!.. - сказал Удалов. Он выставил вперед загипсованную руку и с размаху ткнул ею старика в спину.
Старик сопротивлялся.
На помощь Удалову подоспел Савич: им двигал страх за судьбу некогда любимой женщины.
Старик охал, рычал, но не сдавался.
Уже и Грубин, и Удалов, и Стендаль, даже Шурочка отрывали его, тянули, а он все сопротивлялся, поддаваясь, правда, понемногу совместным усилиям противников.
Бой шел в пыхтении, вздохах, кряканье, но без слов.
А слова прозвучали от двери.
– Прекратите! - сказал старческий голос. - Немедленно прекратите.
В дверях, опираясь на трость, стояла вконец утомленная Милица Федоровна Бакшт. У ног ее, сжавшись пантерой, присела старая сиамская кошка.
Старик отпустил тетрадь и отступил под тяжестью насевших на него врагов. Повел плечами, стряхнул всех и как ни в чем не бывало сел на стул.
– Как дети, - сказала Милица Федоровна. - Дайте стул и мне. Я устала.
10
– Любезный друг, - сказала Милица Федоровна, - вы вели себя недостойно. Вы позволили себе поднять руку на даму. Извинитесь.
– Прошу прощения, - сказал старик смущенно.
Елена Сергеевна еще не пришла в себя. Прижимала к груди тетрадь, не садилась.
– Мой друг не имел в мыслях дурного, - продолжала Милица Федоровна. - Однако он взволнован возможной потерей.
– Мне он с самого начала не понравился, - сказал Удалов. - Милицию надо вызвать.
– Справимся, - сказал Стендаль.
– Так разговора не получится, Елена Сергеевна, - сказал старик.
– Ну-ну, - возразил Удалов. Он был смел: с ним была общественность. - Я руку из-за вас сломал.
– Сам прыгнул, - сказал старик без уважения.
– Любезный друг, - сказала старуха Бакшт, - боюсь, что теперь поздно ставить условия.
Затем она обернулась к Удалову и Стендалю и сказала:
– Мой друг не повторит прискорбных поступков. Я ручаюсь. - В голосе ее звучала нестарушечья твердость.
Удалову стало неловко. Он потупился. Стендаль хотел возразить, но Шурочка дернула его за рукав.
– Я полагаю, - продолжала Бакшт, - что наступило время обо всем рассказать.
– Да, стоит объясниться, - сказала Елена Сергеевна.
Она положила злополучную тетрадь на стол, на видное место.
– Что вы знаете? - спросил старик у Елены Сергеевны.
– То, что написано здесь.
Старик кивнул. Оперся широкими ладонями о набалдашник палки. Был он очень стар. Неправдоподобно стар.
– Ладно, - сказал он. - Суть дела в том, что я родился в тысяча шестьсот третьем году.
Удалов хихикнул. Засмеялся негромко, поглаживая курчавые ростки вокруг лысины, Савич. Заразился смехом, прыснул Стендаль. Широко улыбался Грубин. Шурочка тоже улыбнулась, но осеклась, согнала улыбку, вспомнила альбом старухи Бакшт.
Сама Бакшт не смеялась.
... Ванда Казимировна заглянула в окно, увидела мужа веселым, в компании. Это переполнило чашу ее терпения. Она вошла в дом. Она была в гневе. Топнула мускулистой ногой, прерывая веселье, и спросила, обращаясь большей частью к мужу:
– Смеетесь? Веселитесь?
Савич опал с лица. Хотел встать, извиниться, хотя и не был виноват. Но и тут порядок навела старуха Бакшт. Она сказала громко и строго:
– Кто хочет смеяться, идите в синематограф. А вы, мадам, садитесь и не мешайте разговору.
Удивительно, но всем расхотелось смеяться. И Ванда Казимировна села на свободный стул рядом с Шурочкой и притихла.
Старик будто ждал этой паузы. Он сказал размеренно:
– Я родился в тысяча шестьсот третьем году.
На этот раз никто его не перебил, никто не улыбнулся. Стало ясно, что старик не врет. Что он в самом деле родился так давно, что он - чудо природы, уникум, судьба которого таинственным и чудесным образом связана с провалом на Пушкинской улице.
– Отец мой был беден. Мать умерла от родов. Жили мы здесь, в городе Великий Гусляр, на Вологодской улице. Отец был сапожником, крестили меня в Никольской церкви, что и поныне возвышается на углу улицы Красногвардейской и Мира. Окрестили Алмазом. Ныне имя редкое и неизвестное.
Старик закашлялся. Кашлял долго, сотрясал большое, видно совсем уже пустое внутри, тело.
– Испить не найдется, Елена Сергеевна? - спросил старик.
Шурочка сбегала на кухню, принесла стакан холодного молока. Старик выпил молоко, вытер не спеша усы синим платком.
– Мальчиком отдали меня в услужение купцу Томиле Перфирьеву, человеку скаредному, нечистому на руку. Бил он меня нещадно. Но рос я ребенком сильным, хотя мясо видал лишь по большим церковным праздникам. Помню, были слухи о поляках, которые взяли Москву. До нас поляки, правда, не добрались, но было великое смятение.
Старик говорил медленно, стараясь вобрать в современные, понятные слушателям слова события семнадцатого века. Будто сам уже не очень верил в то, что были они. И сам себе казался лживым, - что за дело этим людям до бестолкового шума базарной площади, до заикающегося дьяка с грамотой в руках, до затоптанной нищенки и тройного солнца - зловещего знамения! Было ли такое или подсмотрено в кино через триста лет?
– Кому скучно, может уйти, не настаиваю, - сказал вдруг зло старик. Ему почудились насмешки на лицах.
Никто не ответил. Провизор Савич понимал, что надо требовать доказательств, потому что иначе получался кошмар. Нереальность подчеркивалась тем, что в одной комнате, впервые за много лет, оказались Ванда и Елена.
Старик молчал, смотрел пронзительно, и утихал скрип стульев, шевеление, перегляды.
– Уличил я как-то хозяина в обмере, и это случилось на людях... Шрамы эти до сего дня не совсем сгладились - избил он меня. Ничего, отдышался, но кличку приобрел «Битый». Так звали. Получается - Алмаз Битый. Правда, я имя неоднократно менял, и в советском паспорте написано Битов. Но это не так важно. Подрос я, убежал из Великого Гусляра, и начались мои многолетние странствия. Сначала пристал я к торговым людям, что шли в Сибирь. Молодой я еще был и многое принял на себя. Если рассказывать, получится длительный роман со многими приключениями.
Дошел я с казаками до земли Камчатской, бывал и в Индии, а когда вернулся в Россию, было мне уже под пятьдесят, обладал я некоторой известностью как отважный и склонный к правде человек, и если кто из вас имеет доступ к архивам, то может найти там, коли уцелело после многих пожаров, столбцы, в которых упомянуто о моих делах и походах. Было вокруг угнетение и чванство, обиды и скорбь. И тогда я подался на юг, в Запорожскую Сечь. Стал я полковником запорожского войска и думал, что завершу жизнь в походах и боях, но случилось однажды такое событие...
Старец Алмаз прервал речь, помолчал с полминуты.
Слушатели заинтересовались, поддались гипнозу сухих фраз, за которыми вставали события, правдивые потому, что говорилось о них так кратко и сдержанно.
– Вам такого имени, как Брюховецкий, Ивашка Брюховецкий, слыхать не приходилось? И вам, Елена Сергеевна? Это понятно. Человек этот канул в лету и известен только историкам-специалистам. А ведь в мое время имя его на Сечи, да и во всей Руси, было весьма знаменитым. Для людей он был гетманом запорожским, для меня - прямым начальником...
Вызывает этот Брюховецкий меня к себе и говорит: «Есть к тебе, Алмаз Федотович, тайное и срочное дело. Порадовал меня царь грамотой, велел охрану выслать, старца Мелетия встретить и до безопасных мест проводить. Я-то людей послал, да они пощипали того старца, все, что при нем было - шесть возов да грамоты заморские, - себе взяли. Теперь царь гневается. Где, спрашивает, награбленное? Второй день у меня подьячий Тайного приказа Порфирий Оловенников сидит, списки награбленного показывает, требует вернуть. Грозит... Выручай, Алмаз. Что делать?» Я сразу понял: юлит Ивашка Брюховецкий, потому как не иначе грабители с ним щедро поделились. А расставаться с добром кому захочется. Я и спрашиваю: «Грамотки где? Вряд ли царь стал Оловенникова, хитрого человека, к тебе посылать из-за шести возов. Грамотки покажи». Брюховецкий поотнекивался - вроде не знает, где грамоты, слыхом не слыхивал. Потом вспомнил вроде, принес. Я попросил разобраться. Брюховецкий спорить не стал. Сказал только - с утра призовет, чтобы все было ясно. И вернулся я к себе домой...
«По-моему, я встречала эту фамилию - Брюховецкий», - думала Елена Сергеевна. Разогнала воздух перед лицом - надымили курильщики.
Стендалю стало скучно. Он вертелся на стуле, шуметь не осмеливался, кидал взгляды на Шурочку. Удалов баюкал руку - видно, ныла. Грубин слушал внимательно - представлял спесивого гетмана, у которого под дверью сидит московский подьячий из приказа тайных дел.
– Я позвал одного писаря, грека, не помню, как звали. С ним мы грамотки разобрали. И были они любопытные - в них восточные патриархи признавали власть Алексея Михайловича беспредельной. А Никона, русского патриарха, ставили ниже царя. Грамоты были куда как важны - подьячий не зря тратил время. Царь хотел с Никоном покончить, да не смел своей властью патриаршего сана лишить. Послов в Иерусалим, в Антиохию слал, тамошних патриархов задабривал, помощи просил. Был среди бумаг один список - очень меня заинтересовал. Список был с грамоты самого Никона. Честил в ней Никон царя и бояр, звал к правде, жаловался на произвол царский, грозил войной. Очень эта грамота соответствовала моему душевному состоянию, - я много лет справедливости искал, и вот она, писцами переписанная, справедливость, великим человеком высказанная, который против царя и бояр идет. Я тогда в патриаршей политике не разбирался, решил - буду жив, увижу старца, попрошу, чтобы направил меня на путь истинный.
Утром пришел к Ивашке Брюховецкому и советую ему: «Ты, говорю, отдай чего-то из взятого, пустяк отдай. Но вот эти четыре грамоты, патриархами написанные, обязательно возврати. И от тебя царь отступится. Скажи, все у казаков забрал, в церковь сложил, а церковь возьми и сгори». Ивашка меня пытает: «А обойдется ли?» - «Обойдется», - говорю.
Так Брюховецкий и сделал. Подьячий, как увидел патриаршие грамотки, в лице цветом восстановился, - за этим и ехал...
Старик разговорился, голос окреп; он взмахивал палкой, словно булавой либо саблей, забыл о слушателях - не до них было. События обрастали плотью, пыльные имена превращались в людей.
– Я стремился в Москву. Но попал туда только года через два-три, когда уже к Москве подъезжали через Грузию, по Волге, царем созванные восточные патриархи, чтобы судить Никона. Брюховецкий тогда в Москву поехал, к царю на поклон. И удалось мне через подставных людей с Никоном связь установить.
В то время грозила ему же ссылка простым монахом-чернецом в северный монастырь, но старик не сдавался, борьбу конченной не считал. По-современному говоря, были у него еще большие связи в верхах. За них держался. А с другой стороны, обратил свое внимание к народу. Может, и не от большой любви, - а что делать? Бой-то проигран. Меня Никон пригрел в одном монастыре, старцем Сергием называли. Но саблю я еще в руках держать мог. Сидение в монастыре томило меня, хотя Никон обнадеживал: надвигаются, говорил, времена. Послужишь ты еще, Алмаз, правому делу...
Вы уж потерпите, - сказал вдруг старик миролюбиво Стендалю, который вынул записную книжку и что-то свое стал писать в ней. - Мне недолго осталось. Сейчас к делу перейду. Без этого, что рассказал, вам моя позиция и судьба останется неясной.
– Я ничего, я конспектирую, - смутился Стендаль и закрыл книжечку.
– С юга, с Волги, пришли вести: поднялся Стенька Разин. Он Долгорукому смерть брата своего Ивана простить не мог. Смелый был человек. И хоть Прозоровский, астраханский воевода, ему прощение за старые дела от царского имени высказал, он все равно по Волге пошел, царя решил скинуть. Как на подворье у нас об этом заговорили, понял я - не сегодня завтра меня к Никону призовут. Был тогда Никон простым монахом, опозоренный, в Ферапонтовом монастыре, в наших вологодских местах, заточен. Но в монастыре его знали, опасались, что он мог еще властью пользоваться. Призвал меня, сказал: «Ты, казак Алмаз, иди к Степану Тимофеевичу на Волгу. Без меня, говорит, Степану с царем не совладать. Он сам это знает. Слыхал я, есть среди его стругов один, черным бархатом обит, и пустил Степан слух, что в этом струге я плыву. Так поезжай туда, посмотри, вроде как мой посол будешь». Благословил меня Никон, и ушел я на Волгу. Я и в Астрахани был, когда Прозоровского с раската кинули, и Царицын брал, и под Симбирском с войском стоял. Все было. Только, конечно, рясу-то скинул, и хоть звали меня по-прежнему старцем Сергием, дрался я по-казачьи. Тогда-то с Милицей я и познакомился.
Алмаз указал узловатым пальцем на старушку, дремавшую в углу с кошкой на коленях.
Все послушно обернулись к ней.
– Была она тогда и сейчас есть - персидская княжна, про которую известную песню сложили. Будто ее Степан Тимофеевич за борт в Волгу кидал.
– Ой! - удивилась Шурочка Родионова. - Я думала, что это - сказка.
– Не будите ее, - сказал Алмаз. Да никто и не собирался будить Милицу Федоровну. - В песне говорится, что Степан Тимофеевич ее за борт кинул, так неправда это. Грозился, клялся даже, чтобы ревнивых казаков успокоить. Но ведь не бандитом он был. Был он к тому времени государственным деятелем, армию вел за собой. Инцидент, правда, был, признаю. Я тогда на том же струге, что и Степан, находился. Мы спорили с ним сильно. Расхождения у нас были. А тут пришли некоторые руководители. Сказали: Симбирск скоро, там законная супруга ожидает; нехорошо, коли с княжной там появитесь, для морального состояния войск. И Степан Тимофеевич согласился. Девка по-русски ни слова не знала. Только глазищами вертела, казаков с ума сводила. Степан выругался, велел ее мне, как человеку надежному, взять ночью, перевезти на черный никоновский струг. Там она и была. А в Симбирске мы ее в доме одном поселили. И ты, кудрявый, не скалься. Если все будет как надо, завтра вы ее не узнаете. Первая красавица в Персии она была. Первой красавицей и здесь будет.
Старик уморился, перевел дыхание. Воздух проходил в легкие тяжело, громко. Старик вынул пачку «Беломора», закурил.
Вокруг заговорили, но слова были будничные, никто о рассказанном не упоминал, не знал еще, как и что надо будет сказать.
Шурочка принесла напиться Ванде Казимировне.
Елена накинула шаль на плечи Милице Федоровне, чтобы та не замерзла.
За окном была тишь, темень, прохлада. Собака вдали брехала лениво, сонно. Будто комар ее укусил, вот и отругивала его.
– Дальше рассказывать - одна печаль, - сказал старик, - Восстание, как вы знаете, было подавлено. В Арзамасе князь Долгорукий двести виселиц поставил. На каждой по полсотне людей погибло. Вот и считайте... Но меня при том не было. Я с двумя сотнями казаков на север прошел, к Ферапонтову монастырю. Узнал меня Никон, обрадовался, да поосторожничал. Мы его уговаривали: возьмем Кириллов монастырь - там казна большая, пушки - и на Волгу, на помощь Степану спешить надо. Да не осмелился Никон. Остался... А нам возвращаться поздно было. К тому времени Степана с Фролом уже в Москву везли. Казаков я отпустил - пусть каждый, как может, счастья ищет. А сам хотел в лес уйти. Да был один, князь Самойла Шайсупов, приставленный к Никону царем... У Шайсупова соглядатаи, всюду свои люди. Донесли. Поймали меня неподалеку от монастыря, заковали - и в Москву, как самого опасного государева преступника. Я царю - как подарок. Если сознаюсь - конец Никону, что на наш приход да на зазывные речи не донес. Никона и так уже в крепость, в Кириллов монастырь, в строгость перевели. А мои показания были бы ему могильным камнем. Привезли меня в Москву, и тут случилось непредвиденное происшествие, которое к сегодняшнему дню имеет отношение.
11
Руки Сергию завязывали подле кистей веревками, обшитыми войлоком, ноги стягивали ремнями, и поднимали тело на воздух. Палач наступал ногой на конец ремня, тянул, разрывал тело, суставы выворачивались из рук, и потом палач бил по спине кнутом изредка, в час ударов тридцать, и от каждого удара будто ножом вырезана полоса. Разжигали железные клещи накрасно, хватали за ребра...
Старец Сергий от наветов отказывался. Фрола Разина, его признавшего, встретил глазами пустыми, а чернецам, которые его у бывшего патриарха Никона видели входящим и выходящим, противные слова говорил. Старик Сергий был силен еще, но после пыток сдал, голова болталась, язык распух, и говорить он не мог.
Алексей Михайлович, мучаясь одышкой и страхами, перешел ночью из дворца в подвал Тайного приказа. Нес с собой бумажку, на которой собственной рукой записал вопросы для старца.
«За что вселенских Стенька побить хотел? Они по правде ли извергли Никона и что он им приказывал?» - повторял про себя государь слова записки. «О Кореле. Грамоту от него за Никоновой печатью к царскому величеству шлют из-за рубежа». Это о шведах. Шведы ненадежны, вредны, Котошихина, беглого бунтовщика, спрятали, печатные дворы держат, в курантах про вора Стеньку печатают и ложные известия о Никоне сообщают. Старец знать про это должен.
Дьяк Данило Полянский шел сзади, на полшага, держал свечу, чтобы государю не удариться головой о притолоку. В переходе было смрадно, вонюче, стрелец у дверей в пыточную засуетился, открывал, пятился, и оттого государю было еще тошней. Полянский сказывал, что старец Сергий молчит. Худо. А если людишки, верные вроде, твердят, что Сергий - не Сергий вовсе, не старец, а казачий полковник.
Ступеньки в подвал склизкие, грязные, могли бы и помыть, все-таки государь ходит, да не стал государь говорить Полянскому, твердил слова вопросов, и слова улетали, запутывались в разных тревожных мыслях, и горело внутри, пекло - видно, напустили порчу немчины, лекари. Горько было царю на людскую неблагодарность, на вражду, местничество, злобу, наветы.
– Лестницы бы вымыли, - сказал вдруг государь Полянскому, хотя говорить уже раздумал.
Мимо камор шли в пыточную. За решетками шевелились тени, бледные руки лезли из тряпья, и цепи звенели, будто отбивали зубную дробь.
Старец Сергий висел на дыбе безжизненно. Седые волосы, в грязи и крови, колтуном торчали вбок, будто боярский сын набекрень надел шапку. Подьячий, что вел допрос, вскочил из-за стола, но царь в его сторону не посмотрел. Подошел к Сергию, заглянул в лицо. Палач, чтобы удобнее государю было, шустро отбежал, отпустил веревку, и Сергий ногами стал на пол, только ноги пошли в сторону - не держали.
– Что сказал? - спросил царь, глядя на старца, столь нужного для спокойствия и торжества власти.
– Молчит, - сказал подьячий тихо. Боялся царского гнева.
Язык, распухший, черный, вылезал изо рта, не помещался. Глаза закатились - не закрывались.
– Мне он живой нужен, - сказал вдруг царь обыкновенно, будто без гнева, а с тоской.
И даже Полянский дрожь почувствовал. Тишайший государь был весьма озабочен, и это многим могло стоить жизни.
– Пусть поутру его дохтур осмотрит, зелье даст. И не пытать, пока сам не кончу.
Алмаза окатили водой, втащили бесчувственного в камору, кинули на пол. До утра дохтура звать не стали. Старик крепкий.
Алмазу казалось, что он в пустыне. Жарко и больно ногам, ободранным о камни. И озера лишь манят, а оказываются вихрями, бьющими по обожженной коже. Потом ласковая прохлада коснулась лба. Вода холодная - зубы ломило - сама влилась в рот. Стало легко и блаженно.
– Вам лучше? - спросил тихий нежный голос, будто прохлада в пустыне.
– Да, - сказал Алмаз. Открыл глаза. В теле была боль, ломота, но была она не так важна, и голова стала ясной. Голос звучал где-то внутри, будто кто-то пальчиком гладил по темени. Рядом, на куче прелой соломы, лежал маленький человек ниц распростершись и касался исхудалыми руками Алмаза: во тьме зрачки светились по-кошачьи.
– Нечистая сила, - сказал Алмаз. - Изыди...
– Тише, - произнес голос в голове у Алмаза. И рот у маленького человека не открывался, сжат был, губы в струночку. Только глаза зеленью светятся. - Тише, - голос покоил, нежил, - услышат - придут. Снова казнить примутся. Я добра желаю. Немощен я, измучен, ноги переломаны.
Темь в каморе стояла, но Алмаз увидал: ноги соседа на соломе распластались, неживы. Кровь изо рта запеклась на щеке. У Алмаза страх миновал. Язык тяжел, но ворочается.
– Пей, - беззвучно сказал сосед, протянул ладошку, а в ней вода, как на листе роса. Не было зла и порчи в малом человеке.
Алмаз наклонил голову, слизал росу.
– На дыбе был? - спросил сосед.
– Не жить мне, - сказал Алмаз. - Сам государь поутру примется.
– Бунтовщик ты? - спросил сосед. - Со Стенькой разбойничал?
– Не важно, - сказал Алмаз. Было в нем подозрение, не дьяками ли тайными человек подставлен.
– Не опасайся, - сказал человек. - Я твои мысли знаю. Считай, что дохтур я. Из фрязинской земли. В колдовстве меня обвинили. Огнем пытали, ноги ломали. Я секрет знаю, как уйти отсюда, да ног нет.
Алмаз долгую жизнь прожил, многого нагляделся. Дохтур так дохтур. На фрязинских землях, на немецких чудес много. И сам Алмаз до Индии ходил, Турцию видел, но в чудеса само собой верил.
– Ты мне о себе расскажи, - молил сосед. - Хоть не словами. Думай - я пойму.
Зеленоватые глаза заглядывали в душу, высматривали, что скрыл; а скрыл Алмаз в рассказе немногое - лишь то, что касалось патриарха Никона. Это пускай сосед читает сам - нечистой ли силой, просто колдовством.
Порой сосед просил повторить, подробности выспрашивал, интересовался, будто не обречен, как и Алмаз, на неминуемую смерть. Доволен оказался. Говорил, что надежда в нем появилась, повезло ему, что сосед - Алмаз. Не надеялся уже, веру потерял. Смерть близка.
Бежать из Тайного приказа некуда, это Алмаз понимал. Никто отсюда не скрылся еще. Может, малый человек ума лишился? А может, слово знает?
– Нет, - сказал сосед. - Слова не знаю. Но вижу сквозь стены. Как ни пытай, не отвечу, не понять тебе.
Алмаз не спорил. Секретные и странные вещи признавал, но сам колдунов и тайных людей бежал. Может, и сквозь стены зрит человек. Дано ему.
– Здесь стена в одном месте тонка, - сказал человек. - В один кирпич. Дверь заложена. В старые времена ход был в другое подземелье, но, видно, после пожара забыли, замуровали. Под Кремлем в разных местах ходы и подвалы вырыты, многие и не найдешь. Давно здесь государи живут, а государям надо тайны иметь, тайники и пыточные места.
За решеткой прошел стрелец. Заглянул в темноту, ничего не увидел. Окликнул:
– Старец Сергий, а старец Сергий, живой ты?
Алмаз промычал нераздельно, простонал.
– Живой, - сказал стрелец. - С утра дохтура приведут. Равно как к боярину. - Стрелец рассмеялся. - Как к боярину, - повторил. Пошел дальше.
– Как же мы кирпичи разберем? - спросил Алмаз.
– Тише, не говори языком, - сказал как бы внутри головы сосед. - Ты думай, я все угадаю.
– Тяжко, привычки нет.
– Я кирпичи еще со вчера расшатал. Ты меня вытащишь, понесешь. Кирпичи на место положишь. Может, не сразу спохватятся.
– Согласен я, - сказал Алмаз, потому что был человеком трезвым и понимал: не убежишь ночью - новые пытки, а там и смерть, покажется она благостной, долгожданной, как невеста.
– Жди - услышал он голос внутри.
Человек, опираясь на локти, поволочил безжизненное тело к дальней стене, и от боли его, что передавалась нечаянно Алмазу, мутило, ибо ложилась она на боль Алмаза.
– Сюда ползи, только не шуми, - был приказ оттуда.
И Алмаз подобрался, рукой ощупал тело рядом. Тот подхватил руку, поднес к стене. Один кирпич уже вынут был. Второй шатался.
– Ты сильнее, - слышал Алмаз мысли. - Вынимай их. Раствор старый, крошится. Я перекладывать буду.
Снова прошел стрелец, топотал сапогами: озяб в подвале.
– Караула ждет, - сказал ему сосед. - Думает о том, как бы согреться. Думает, что ты за ночь отойдешь, дохтура не надо будет. И тебе легче. Добрый человек.
Алмаз кивнул, согласился.
Алмаз кирпичи вынимал из стены, сосед перекладывал их в сторону. Ощупал дыру - узка, но пробраться можно. Сосед подтолкнул в спину: «Давай, мол», - угадал, о чем Алмаз подумал. Алмаз прополз в дыру. Оттуда шел холод и мрак, пыточные камеры Тайного приказа рядом с ним теплым раем казались. Руки уперлись в ледяную жижу. Плечи схватило болью, сил не было тело протащить. Человек сзади подталкивал, да был немощен, без пользы помогал. Свое дыхание Алмаз слышал, - как отдается хрипом по длинному невидимому ходу, шумит, словно домовой в печи.
– Давай, давай еще, поднатужься, немного осталось. Там воля!..
Слова человека, уговоры в голосе стучали, как кровь, и Алмаз елозил руками по жиже, тянул непослушное тело свое, и оно перевесило, голова упала в вонь и лед, и от того прибавилось силы - от отвращения и жути. Отдохнул самую малость, выпростал из дыры ноги и приподнялся, чтобы лицо отвратить от жижи.
– Меня возьми, не забудь... - умолял человек.
Но Алмаз и не помышлял оставить в беде товарища, тот ему дорогу к воле показал, а Алмаз никогда людей не предавал. И видно, человек угадал его мысли, затих и ждал покорно, пока Алмаз, отдохнувши, протянет к нему в дыру руки и вытянет, немощного, бессильного, невесомого, в черный ход.
Алмаз поднялся во весь рост, морщился от боли и злобы на свои непослушные члены. Свод был низок, пришлось пригнуться, и холодные капли падали ожогами на израненную спину. Человека Алмаз взял на руки, словно младенца; на закорках нести не мог, хоть и сподручней - поротая спина саднила. Через несколько шагов переложил под мышку, чтобы рукой одной впереди шарить. Да это и не нужно было - человек подсказывал, куда идти, где поворачивать, словно кошка во тьме дорогу различал, и Алмаз уже не удивлялся - сил не было на думы: слушался, шел, спотыкался, скользил по грязи.
Прошли подземную палату, потолок вверх ушел, распрямиться можно. Рукой сбоку ощупал - ящики, ларцы, сундуки. Видно, богатства затерянные.
– Нет, - сказал человек, - это книги, столбцы, грамоты. Старые. От царя Ивана Васильича остались.
– Не слыхал, чтобы царь книгами баловался, - сказал Алмаз.
– Интересовался, - сказал человек. - Тут большие богатства спрятаны. Государственные тайны. Их многие уже ищут, да не найти. Ходы с земли не видны.
Далеко сзади, усиленный ходами, будто боевыми трубами, пришел шум, сбивался в кучу, разделялся на голоса.
– Нас хватились, - сказал человек. - Теперь не найдут. Пока решатся в ходы сунуться да пока по ним проплутают, мы далеко будем.
... Вышли они полузаваленным мусором, населенным летучими мышами и крысами подземным ходом, что кончался на том берегу Москвы-реки, у Кадашевской слободы. Куча бревен да камни - все, что осталось от часовенки, - скрывали древний ход. Рассветало. Мальчишка гнал из ночного коней, а навстречу, чуть видная в тумане, шла баба с ведрами к озерку у Болота. Слева были сады, и там перекликались сторожа - берегли царское добро. Из тумана вылезали, словно копья, колокольни кадашевских церквей. Было мирно, и даже собаки не лаяли, не беспокоили людей в такую обычную ночь.
– Пойдем берегом, - сказал человек. - Знаю, где лодка.
Тут только Алмаз увидел толком спутника. Боль в нем, избитом и истерзанном, была великая. Сквозь рубища смотрели кровоподтеки и синяки, руки были исцарапаны, словно кто-то с них кожу сдергивал, да и на лике целы были одни глаза. Глаза под утренней синевой потеряли кошачий блеск и нутряной свет - были синими, словно воздух, и бездонными, и была в них мысль и мука.
– Ты уж потерпи, - сказал человек. - Донеси меня.
– Неужто, - сказал Алмаз и даже улыбнулся: подумал, что и сам, видно, страшен и непотребен.
– Что правда, то правда, - сказал человек.
Алмаз уже привычно взял его под мышку, - перебитые ноги болтались почти до земли, рассекали высокую прибрежную траву.
Лодка была в положенном месте. Человек снова прав. И весла, забытые либо нарочно оставленные, лежали в уключинах.
Через час добрались до леса, а там пролежали весь день, упрятав в камышах лодку.
Алмаз набрал ягод, сыроежек - поел; спутник от всего отказался, только пил воду, но не из реки, как Алмаз, а из своих ладоней, как в Тайном приказе, когда поил этой водой-росой своего соседа.
Потом снова они шли, обходили деревни, шли и ночью и лишь ко второму утру, чуть живые, добрались до яра, в котором стояло, прикрытое пожелтевшими ветками, нечто невиданное, схожее со стругом либо ковчегом, и Алмаз тогда оробел и лишился чувств от бессилия и конца пути.
Очнулся Алмаз внутри ковчега, на мягкой постели, при солнечном свете, хоть и был ковчег без окон. Был Алмаз гол и намазан снадобьями и зельями. Спутник его, в иное переодетый, ковылял вокруг на самодельных костылях, посмеивался тонкими губами, бормотал по-своему, был рад, уговаривал Алмаза, что он - не нечистая сила, а странник. Но Алмаз слушал плохо, тяжко - его тело отказывалось жить и переносить такие муки, била его горячка, и разум мутился.
– Что ж, - услыхал он в последний раз, - придется прибегнуть к особым мерам.
Может, и так сказал странник, - снова было забытье, словно глубокий сон, и во сне надо было удержаться за борт ладьи, а не удержишься - унесет волжская волна, ударит о крутой утес. Но Алмаз удержался, и когда очнулся вновь, все в том же ковчеге, человек сказал ему:
– Опасался я, что сердце твое не выдержит. Но ты - сильный человек, выдержало сердце.
Был человек уже без костылей, бегал резво. Видно, немало времени прошло.
– Нет, - сказал он, опять мысль Алмаза угадал, - один день всего прошел. Погляди на себя.
Человек протянул Алмазу круглое зеркало, и на Алмаза глянуло молодое лицо, чем-то знакомое, чем-то чужое, и подумал сначала Алмаз, что это портрет, писаный лик, но человек все смеялся и велел в зеркало смотреть.
И тогда Алмаз понял, что стал молодым...
– ... Ну вот и все, - сказал старик и снова потянулся к пачке за папиросой. - Он улетел к своим. Я тогда понятия не имел, кто он такой, что такое, откуда. Объяснение воспринял для себя самое простое - дух, вернее всего, божий посланник. Оставил он мне все снадобья, которыми мне молодость вернул, взял с меня клятву, что тайну сохраню, ибо рано еще людям о таком знать. И улетел. Еще велел пользоваться зельем, ждать его, обещал через сто лет вернуться и меня обязательно найти. Я больше ста лет ждал. Не вернулся он. Может, что случилось. Может, прилетит еще. Один раз я нарушил его завет. Был в Симбирске, разыскал подругу свою Милицу и вернул ей молодость. А с тех пор как себя молодил, так и к ней приезжал, где бы она ни была. И все. Хотите - казните меня за скрытность, хотите - хвалите. Но скоро триста лет будет, а ведь даже Милица по сей день не знала, почему с ней волшебство происходит. Думала, моя заслуга. А уж какая там...
Старик замолчал. Устал. Возвращались в двадцатый век слушатели, переглядывались, качали головами, и не было недоверия. Уж очень странная история. Да и зачем старику ночью рассказывать сказки людям, которые в сказки давно не верят.
Милица все дремала на кресле, кошка - на коленях. Голова склонилась к морщинистым рукам.
– Если так, то пришельцы - не миф, - сказал Стендаль.
Он первый нарушил тишину, что наступает после окончания длинного доклада, прежде чем слушатели соберутся с мыслями, начнут посылать на трибуну записки с вопросами.
– Ну что же теперь? Дадите мне выпить мою долю? - спросил старик. - Я все как на духу рассказал. Мне молодость не для шуток, для дела нужна. И за Милицу прошу. Она мне верит.
– Я и не спала, - сказала вдруг Милица Федоровна. - И все, что Любезный друг здесь говорил, могу клятвенно подтвердить. Мы с Любезным другом монополию на напиток не желаем. Правда?
Старик кивнул головой.
– Может, кто-нибудь из присутствующих здесь дам и кавалеров захочет присоединиться к нам?
12
Человеку свойственно совершать ошибки.
И раскаиваться в них.
И чем дольше он живет, тем больше накапливается этих ошибок и тем горше сознание того, что далеко не все из них можно исправить.
Как только человек осознает, что есть связь между причиной и следствием, он догадывается, что не надо было пожирать разом коробку шоколадных конфет, растянул бы удовольствие на два дня и живот бы не болел. Это ошибка еще дошкольная. А помните, как вы засиделись у телевизора, глядя уже известный мультфильм, не выучили стихотворение Некрасова, получили двойку и лишились похода в зоопарк. Казалось бы, пустяк, а помнишь об этом всю жизнь.
Дальше - хуже. Накапливается неисправимость глупых слов, легкомысленных поступков, упущенных возможностей и несостоявшихся свиданий. И в какой-то момент все эти ошибки складываются в жизнь, которая пошла по неверному пути.
А где тот перекресток, где тот поворот на жизненной дороге, после которого неправильное течение жизни стало необратимым? Где тот проклятый момент, после которого уже ничего нельзя исправить?
Некоторые даже и не догадываются, что совершили роковую ошибку, другие - догадываются, но смиряются и стараются отыскать утешение в том, что еще осталось. Но есть люди, которые всю жизнь маются, вновь и вновь возвращаясь к роковому моменту и втуне изыскивая возможность исправить неисправимое. Нелюбимая жена уже родила тебе троих сорванцов, а любимая, но покинутая Таня живет с ненавистным ей Васей, и вы лишь раскланиваетесь на улице, так и не простив друг друга. Друг Иванов, решившийся плюнуть на теплое и спокойное место и шагнувший в новое, ненадежное дело, уже стал министром или академиком, а ты так и сидишь на этом теплом месте. По радио рассказывают о боксере Н., который только что с триумфом вернулся из дальней зарубежной поездки, ввергнув там в нокаут известного всем Билли Джонса, а ты вспоминаешь, как бросил боксерскую секцию, где подавал куда больше надежд, чем Н., потому что поленился ездить через весь город на двух трамваях.
И вот из всех жизненных разочарований и ошибок вырастает великое и пустое слово: «Если бы».
Вот если бы я женился на любимой, но не имевшей жилплощади Тане!
Вот если бы я вместе с другом Ивановым пожертвовал зарплатой и премиальными ради интересной работы!
Вот если бы я не бросил секцию бокса!
Вот если бы...
Миллион лет назад первый питекантроп превратился в человека. Прожил свою относительно короткую жизнь и перед смертью сказал:
– Вот если бы начать жизнь сначала...
С этого и пошло.
Короли и рыцари, епископы и землепашцы, писатели и художники - неустанно и безрезультатно твердили волшебные слова: «Если бы...»
По мере роста культурного уровня человечества оно изобрело буквы и начало писать книги. И если приглядеться к истории мировой литературы, окажется, что значительная ее часть посвящена той же проклятой проблеме: «Если бы...»
Некий доктор Фауст даже продал свою бессмертную душу ради молодости. А Дориан Грей возложил старение на собственный портрет. Если заглянуть поглубже, то окажется, что даже древний мифологический персонаж Гильгамеш занимался поисками эликсира молодости. И лишь чешский писатель Чапек эту проблему разрешил положительно, описав биографию дамы, которая, пользуясь средством Макрополуса, прожила не старея лет шестьсот. Но ведь это все художественная литература, фантастика, вымысел. А вот если бы... И представьте себе ситуацию. В небольшом городке, поздним вечером нескольким самым обыкновенным людям, прожившим большую часть жизни и не удовлетворенным тем, как они ее прожили, предлагают воспользоваться случаем и начать все сначала.
Разумеется, никто, кроме наивного Грубина, всерьез слова старика не принял. Не было в этом никаких оснований. И отвергнув нелепую возможность, улыбнувшись и глубоко вздохнув, наши герои готовы были уже разойтись по домам. Но никто не разошелся.
Это чепуха, подумал каждый. Это совершенно невероятная чепуха.
И именно крайняя нелепость чепухи сводила с ума.
Если бы старик предложил, допустим, разгладить морщины на челе или излечить от гастрита, все бы поняли - простой знахарь, мошенник. Но ни один знахарь не посмеет предложить молодость. Даром. За компанию с ним. Никакого псевдонаучного объяснения, кроме дикой истории о космическом пришельце и царе Алексее Михайловиче, старик не предложил. И ни на чем не настаивал. Сам спешил принять.
И пока тикали минуты, пока люди старались переварить и как-то увязать со своим жизненным опытом происходящие события, в каждом просыпался и начинал стучаться, просясь на волю, проклятый вопрос: «А что если бы...»
И была долгая пауза.
Ее прервал старик Алмаз. Неожиданно и даже громко он сказал:
– Итак, средство состоит из трех частей. Порошок у меня в кармане. Растворитель в бутылках, что я взял в музее. Добавки составляются из разных снадобий, и рецепт на это заключен в тетради.
Старик Алмаз взял тетрадь со стола и помахал ею как веером: становилось душно от многолюдного взволнованного дыхания.
Елена Сергеевна постукивала по столу ногтями, старалась разогнать внутреннее смятение, звон в ушах. Сквозь тугой, вязкий воздух пробился к ней внимательный взгляд. Подняла голову, встретилась глазами с Савичем и поняла, что он ее не видит, а видит сейчас Леночку Кастельскую, которую любил так неудачно. И Елена Сергеевна поняла, что Савич скажет «да». В нем это «если бы» ворошилось долгие годы, спать не давало.
Елена Сергеевна чуть перевела взгляд, посмотрела на Ванду Казимировну. Но странно, та смотрела не на мужа, а в синь за окном. Улыбалась своим потаенным мыслям. И Елена Сергеевна вспомнила, какой яркой, крепкой была Ванда, пока не расползлась от малоподвижной жизни и обильной пищи.
– Формально вы не имеете права на пользование находкой. Она - собственность музея, - сказал Миша Стендаль. - Тем более, что вы совершили кражу. У государства.
– И это карается, - вмешался Удалов.
– Уже говорили, - сказала старуха Бакшт. - Не ведите себя, как российские либералы. Они всегда много говорили в земстве и в дворянском собрании. Ничего из этого не получилось.
Елена Сергеевна пыталась угадать в старухе черты прекрасной персиянки, но, конечно, не угадала - старческая маска была надежна, крепка и непрозрачна.
– Нет, так не пойдет, - сказал Стендаль. - Необходимо подключить власти и общественные организации.
– Правильно, - согласился Удалов, недовольный тем, что его сравнили с царским либералом. - Что скажут в райкоме? В Академии наук? Потом уж в централизованном порядке будет распределение...
– Сколько времени это займет? - невежливо перебил его старик.
– Сколько надо.
– Год?
– Может, и год. Может, и два.
– Нельзя. У меня дела. Милице тоже ждать негоже. Помрет.
Милица прискорбно склонила голову, кивнула согласно.
– Чепуху говорите, товарищ Удалов, - вмешался Савич, которому хотелось верить в эликсир. - Вы что думаете, придете в райком или даже в Академию наук и скажете: в этой банке лежит эликсир молодости, полученный одним вашим знакомым в семнадцатом веке от марсианского путешественника. А знаете, что вам скажут?
– Температуру, скажут, измерить! - хихикнула Шурочка Родионова. Вообще-то она молчала, робела, но тут представила себе Удалова с градусником и осмелилась.
– Если бы ко мне пришел такой человек, - сказал Савич, - я бы его постарался немедленно изолировать.
Удалов услышал слово «изолировать» и замолчал. Лучше промолчать. В любом случае он свое возражение высказал. Надо будет - вспомнят.
Грубин не удержался, вскочил, принялся шагать по комнате, перешагивая через ноги и стулья.
– Русские врачи, - сказал он, - прививали себе чуму. Умирали. В плохих условиях. Нам же никто умирать не предлагает. Зато перед наукой и человечеством можем оказаться героями.
Голос Грубина возвысился и оборвался. Он пальцами, рыжими от частого курения, старался застегнуть верхнюю пуговицу пиджака, скрыть голубую майку - ощущал разнобой между высокими словами и своим обликом.
– Это не смешно, - сказал Савич хмыкнувшему Удалову.
– К научным организациям мы обратиться не можем, - продолжал, собравшись с духом, Грубин. - Над нами начнут смеяться, если не хуже. Отказаться от опыта мы не имеем права. По крайней мере, я не имею права. Откажемся - бутылки либо затеряются в музее, либо товарищ Алмаз Битый поставит опыт сам по себе, и мы ничего не узнаем.
– Если получится, - сказал Савич, которому хотелось верить, - то мы придем к ученым не с пустыми руками.
– С метриками и паспортами, - сказал Грубин, - в которых наш возраст не соответствует действительному.
– Кошмар какой-то! - сказала Ванда Казимировна. - А если это яд?
– Первым буду я, - ответил старик Алмаз.
– И я, - сказала Милица Федоровна. - Для меня это не первый раз.
– Мы никого не заставляем, - сказал Грубин. - Только желающие. Остальные будут контрольными.
– Разрешите мне, - поднял руку Миша Стендаль. - А что будет, если я буду участвовать?
– Младенцем станешь, - сказала Шурочка Родионова. - И я тоже. Увезут нас в колясках.
– А действует сразу? - спросил Удалов. Он не хотел выделяться, но думал о возвращении домой, к супруге.
– Нет, действует не сразу, - сказал Алмаз. - Действует по-разному, но пока организмом не впитается, несколько часов пройдет. К утру ясно станет. Каждый вернется к расцвету физической сущности. Потому молодым пользы нет. Только добро переводить.
Алмаз почувствовал, что общее мнение склоняется в его пользу. Человеческое любопытство, страсть к новому, проклятое «если бы», нежелание оказаться трусливее других - все эти причины способствовали стариковским идеям. И он поспешил поставить на середину стола бутыль и велел Елене принести стаканы, другую посуду и ложку столовую и еще спросил соли, обычной, мелкого помола, и мелу или извести, а сам листал тетрадь, вспоминал - спешил, пока кто-нибудь из людей не спохватился, не высказал насмешки, так как насмешка в таких случаях страшнее хулы и сомнения. Стоит кому-то решить, что сказочность затеи никак не вяжется с тихой комнатой и временем, в котором живут эти люди, и тогда отберут бутыли, отнесут их в музей, положат в сейф. А если так, погибнет дело, ради которого проделал Любезный друг столь долгий путь, да и жизнь его, от которой мало осталось, вскоре завершится. Этого допускать было нельзя, потому что старик, проживя на свете свои первые триста лет, только-только начал входить во вкус человеческого существования.
Пока шли приготовления, и были они обыденны, как приготовления к чаю, начались тихие разговоры - по двое, по трое.
Иногда раздавался смешок, но он был без издевки, нервный, подавленный.
Алмаз Федотович отсыпал в миску весь порошок - чтобы на всех хватило. Потом откупорил бутылки с растворителем, слил содержимое в одну, примерился и плеснул в миску темной жидкости. Начал столовой ложкой размешивать порошок, тщательно, деловито и умело, доставая рукой из кармана штанов пакетики и свертки.
– Это все добавки, - пояснил он, - купил в аптеке. Ничего сложного, даже аспирин есть - для усиления эффекта.
– Потом надо будет все зафиксировать для передачи ученым, - сказал Грубин.
– Не забудем, - согласился старик, для которого общение с учеными оставалось далеким и не очень реальным. Одна мысль занимала его - только бы успеть приготовить все, выпить, а дальше как судьбе угодно.
– Лист бумаги попрошу, - сказал Грубин Елене Сергеевне. - Начнем запись опыта. Никто не возражает?
– Зачем это? - спросил Удалов.
– Передадим в компетентные органы.
– А если кто не желает? - спросил Удалов.
– Тогда оставайтесь как есть. Нам наблюдатели тоже нужны.
Удалов хотел еще что-то сказать, но Грубин не дал ему слова - остановил поднятой ладонью, взял лист, шариковую ручку и написал крупными буквами:
«12 июля 1969 года. Г. Великий Гусляр, Вологодской области.
Участники эксперимента по омоложению организма».
Написал себя первым:
«1) Грубин Александр Евдокимович, 1925 года рождения».
Затем следовал старик Алмаз:
«2) Битый Алмаз Федотович, 1603 года рождения.
З) Бакшт Милица Федоровна».
– Вы когда родились?
– Пишите приблизительно, - сказала Милица Федоровна. - В паспорте написан 1872 год, но это неправда. Пишите - середина XVII века.
Грубин написал: «Середина XVII в.»
В действиях Грубина была уверенность, деловитость, и потому все без шуток, а как положено, ответили на вопросы. И таблица выглядела так:
«4) Кастельская Елена Сергеевна, 1908 г. рожд.,
5) Удалов Корнелий Иванович, 1923,
6) Савич Никита Николаевич, 1909,
7) Савич Ванда Казимировна, 1913,
8) Родионова Александра Николаевна, 1950,
9) Стендаль Михаил Артурович, 1946».
– Итого девять человек, - сказал Грубин. - Делю условно на две группы. Первая - те, кто участвует в эксперименте. Номера с первого по седьмой. Вторая - контрольная. Для сравнения.
– Простите, - сказал Миша. - Я тоже хочу попробовать.
– Количество эликсира ограничено, - отрезал Грубин. - Я категорически возражаю.
В глазах Грубина зажегся священный огонь подвижника, свет Галилея и Бруно. Он руководил экспериментом, и Удалову очень хотелось оказаться в контрольной группе. Изменения в старом друге были непонятны и пугали.
– Вы готовы? - спросил Грубина Алмаз, поворачиваясь к нему всем телом и взмахивая листком как знаменем. - Можно разливать? - Старик сильно притомился от волнения и физических напряжений. Его заметно шатало.
– Помочь? - спросила Елена Сергеевна и, не дожидаясь ответа, разлила жидкость из миски по стаканам и чашкам. Девять сосудов стояли тесно посреди стола, и кто-то должен был первым протянуть руку.
Старик размашисто перекрестился, что противоречило научному эксперименту, но возражений не вызвало, провел рукой над скоплением чашек и выбрал себе голубую с золотым ободком.
– Ну, - сказал он, внимательно оглядев остальных, - с богом.
Зажмурился, вылил содержимое чашки в себя, и кадык от глотков заходил под дряблой кожей, а жидкость булькала. Потом поставил пустую чашку на стол, перевел дух, сказал хрипло:
– Хорошее зелье. Елена, воды дай - запить.
И сразу тишина в комнате, возникшая, когда старик взял чашку со стола, окончилась, все зашевелились и потянулись к столу, к стаканам, будто в них было налито шампанское...
13
Первым поднял чашку Грубин. Понюхал, шевельнул ноздрями, покосился на часы. Старик поднес чашку Милице Федоровне и та, кивнув, словно получила стакан обычной воды, стала пить маленькими осторожными глотками.
Грубин выпил быстро, почти залпом.
– Ну и как? - спросил Удалов. Он держал чашку здоровой рукой, на весу.
– Ничего особенного, - сказал Грубин. Поставил чашку на стол и тут же стал записывать, повторяя вслух: - Опыт начат в 23 часа 54 минуты. Порядок приема средства следующий. Номер один - Битый Алмаз, номер два - Бакшт Милица, номер три - Грубин Александр... - Он поднял голову и строго приказал другу: - Ну!
Удалов все не решался. Странное видение посетило его. Ему казалось, что он находится на большой площади, края которой теряются в тумане. Перед ним стоят бесконечным рядом старики и старухи - ветераны труда и войны, абхазские долгожители, пенсионеры из разных республик. И все эти люди глядят на Удалова с надеждой и настойчивостью. Тут же и Грубин, который медленно катит громадную бочку, стоящую на тележке. А Шурочка Родионова держит в руках поднос с небольшими рюмками. Серебряным черпаком Грубин разливает из бочки зелье по рюмочкам. Удалов берет рюмочки с подноса и медленно шествует вдоль строя стариков. Каждый пенсионер, получив рюмочку, говорит:
– Спасибо, товарищ Удалов.
И выпивает зелье.
Мгновенная трансформация происходит с выпившим. Разглаживаются морщины, выпрямляется стан, густеют волосы и неистовым сверканием наполняются глаза. И вот уже молод пенсионер, и готов к новым трудам и подвигам. Но еще много желающих впереди - тысячи и тысячи ждут приближения Корнелия. Рука немеет от усталости. А надо всех обеспечить зельем, потому что все достойны.
– Корнелий, - донесся словно сквозь туман голос Грубина. - Расплескаешь.
Корнелий пришел в себя. Рука с чашкой дрогнула и рискованно наклонилась. Удалов смущенно улыбнулся.
– Я задумался, - сказал он.
– О чем? Время идет.
– Надо Ксении отнести, - сказал Удалов. - А то как же получится - я молодой, а она в годах останется?
– Разберемся, - ответил Грубин. - Я тебя уже отметил. Как принявшего.
– Закусить бы, - попытался оттянуть пугающий момент Удалов, но понял - невозможно. И быстро выпил то, что было в чашке. Зелье было горьковатым, невкусным, правда на спиртовой основе.
Савич пил, не думая о вкусе зелья. Он пил и мысленно уговаривал Елену тоже выпить, не раздумать. И, не смея сказать о том вслух, не спускал с Елены взгляда.
Этот взгляд, разумеется, перехватила Ванда Казимировна, которая умела угадывать взгляды мужа. До того момента она сомневалась, участвовать ли в этом дурацком распитии, так как долгая хозяйственная деятельность научила ее не верить в чудеса. Но взгляд Савича выдал его с головой и родил сомнения. Скорее это были сомнения в собственном здравом смысле, который питался упорядоченностью вселенной. Но если вселенная допускает глупости в виде космических пришельцев, здравый смысл начинает шататься. История с зельем была невероятна, но в принципе не более невероятна, чем привоз в универмаг тысячи пар мексиканских сапог со шпорами. Поэтому проблема, стоявшая перед Вандой Казимировной, была лишь проблемой выбора; что опаснее - испортить себе желудок неизвестным пойлом или отдать в руки разлучницы Елены горячо любимого Савича, собственность не менее ценную, чем финляндский спальный гарнитур «Нельсон».
И Ванда Казимировна, морщась, выпила это пойло до дна, обогнав и Савича и, уж конечно, Елену, которую она всегда обгоняла, а потом, уже победив и не глядя на них, пошла на кухню смыть водой неприятный привкус во рту.
– Ну, Лена, - сказал Савич негромко, потому что неловко было на виду у всех подгонять к молодости Елену Сергеевну, но на помощь неожиданно пришел старик Алмаз.
– Директорша, - сказал он добродушно, - неужели тебе не хочется снова по лужам пробежать, на траве поваляться? Молодая была, наверно, не сомневалась?
– Зачем все это? - спросила Елена Сергеевна, словно просыпаясь.
И тут все чуть не испортила простодушная Шурочка, которая воскликнула:
– Вы же мне подружкой будете, то есть ровесницей. Это так интересно.
И Елена Сергеевна отставила поднесенную было ко рту чашку.
– Я не так сказала? - испугалась Шурочка.
– Ты все правильно сказала.
– Елена Сергеевна, вы нас задерживаете, - сказал Грубин.
– Уж полночь, - добавил Удалов. - Пустой бутылочки не найдется? Я бы Ксюше отлил.
Он поднялся и сам пошел на кухню, в дверях столкнулся с Вандой Казимировной. Та увидела, что и Савич и Елена Сергеевна так и не выпили зелья.
– Никитушка, - сказала Ванда Казимировна. - Ты что же, решил меня одну оставить? Ведь я тебя брошу. На что мне старик?
И засмеялась.
И тогда Савич отхлебнул, стараясь ни на кого не смотреть, словно совершал какое-то предательство. Профессионально отметил возможные компоненты снадобья и потому еще более разуверился в его действенности. И может, не стал бы допивать, но тут увидел, что Алмаз крупными шагами подошел к Елене, сам взял ее чашку, поднес ей к губам, как маленькому ребенку. Вот-вот скажет: «За маму, за папу...» Вместо этого Алмаз сказал, улыбаясь почти лукаво:
– Выполни мою личную просьбу. Я ведь тоже хочу с тобой завтра на равных увидеться. Сделай милость, не откажи.
И был старик убедителен настолько, что Елена улыбнулась в ответ. В ее улыбке Савич увидел то, чего не заметил никто - то, давнее прошлое, ту легкость милого доброжелательства, умение согласиться на неприятное, чтобы другому было приятно. И Савич, видя, как Елена пьет зелье, с облегчением, камень с плеч, одним глотком допил, что было в чашке.
Вошел Удалов с пыльной бутылкой из-под фруктовой воды «Буратино», отлил туда зелья из кастрюли - сколько оставалось. Начал затыкать бумажкой.
– Все, - сказал Грубин. - Эксперимент закончен.
И тут заскрипели, зажужжали, готовясь к бою, старые, настенные, темного дерева часы.
– Три ноль-ноль, - сказал Грубин с последним ударом и занес свои слова на бумагу.
– Ура! - вдруг провозгласил Савич, ощутивший подъем
сил. Он покосился на Ванду.
Та только улыбнулась.
– Ура!!! - опять крикнул Савич так громко, что Елена Сергеевна невольно шикнула на него:
– Потише, Ваню разбудишь.
От крика очнулась Бакштина кошка. Она дремала у ног хозяйки, старчески шмыгая носом. Кошка открыла глаза, один - голубой, другой - красный, метнулась между ног собравшихся и, чтобы вырваться, спастись, прыгнула вверх, плюхнулась на стол, заметалась по скатерти, опрокидывая пустые стаканы и чашки, толкнула бутыль с оставшейся жидкостью.
Бутыль рухнула на пол, сверкнула и разлетелась в зеленые осколки...
– Обормоты! - только и смог сказать старик.
Кошка спрыгнула со стола, села рядом с лужей, поводя кончиком хвоста, а затем начала лакать черную жидкость.
– Все, - сказал Грубин и утерся рукавом пиджака.
– Как же теперь? - спросила Шурочка. - А нельзя восстановить?
– Если бы можно, все молодыми ходили бы, - сказал старик. - У нас такой техники еще нет.
– А по чему будете восстанавливать? - спросил Грубин Шурочку, будто она была во всем виновата. - По пробке?
– Тем более возрастет наша ценность для науки, - сказал Миша Стендаль, защищая Шурочку. - Нас будут изучать в Москве.
Миша совсем разуверился в событиях. Даже кошка показалась ему частью большого розыгрыша.
– У вас порошок остался, - сказал Грубин старику, без особой, правда, надежды.
– Порошок - дело второе, - ответил тот. - Одним порошком молод не будешь. Пошли, что ли? Утро уже скоро.
... Ночь завершалась. На востоке, в промежутке между колокольнями и домами, небо уже принялось светлеть, наливаться живой, прозрачной синевой, и звезды помельче таяли в этой синеве. По дворам звучно и гулко перекликались петухи, и уж совсем из фантастического далека, из-за реки, принесся звон колокольчика - выгоняли коров.
Предутренний сон города был крепок и безмятежен. Скрип калитки, тихие голоса не мешали сну, не прерывали его, а лишь подчеркивали его глубину.
Елена Сергеевна стояла у окна и слушала, как исчезали, удаляясь, звуки. Четкие каблучки Шурочки; неровный, будто рваный, шаг Грубина; звучное, долгое, как стариковский кашель, шарканье подошв Алмаза; деликатный, мягкий шаг Удалова; переплетение шагов Савича и его жены.
Шаги расходились в разные стороны, удалялись, глохли. Еще несколько минут, как отдаленный барабан, доносился постук стариковской палки. И - тихо.
Предутренний сон города крепок и безмятежен.
14
Удалов поднял руку к звонку, но замешкался. Появилось опасение. Он покопался в карманах пижамы, раздобыл черный бумажник. В нем, в отделении, лежало круглое зеркальце. Удалов подышал на зеркальце, потер его о штанину и долго себя разглядывал. Свет на лестнице был слабый, в пятнадцать свечей. Удалову казалось, что он заметно помолодел.
Удалов думал, дышал и возился у своей двери.
Жена Удалова, спавшая чутко и одиноко, пробудилась от шорохов и заподозрила злоумышленников. Она подошла босиком к двери, прислушалась и спросила в дверную скважину:
– Кто там?
Удалов от неожиданности уронил зеркальце.
– Я, - сказал он. Хотя сознаваться не хотелось.
– Кто «я»? - спросила жена. Она голос мужа не узнала, полагая, что он надежно прикован к больничной койке.
– Корнелий, - сказал Удалов и смутился, будто ночью позволил себе побеспокоить чужих людей. В нем зародилась отчужденность от старого мира.
Жена охнула н раскрыла дверь. Тут же увидела на полу осколки зеркальца. Осколки блестели, как рассыпанное бриллиантовое ожерелье.
– Кто тебя провожал? - спросила она строго. Она мужу не доверяла.
– Я сам, - сказал Корнелий. - Плохая примета. Зеркало разбилось.
– Ты, значит, под утро стоишь себе на лестнице и смотришься в зеркало? Любуешься? Хорош гусь. А я тебе должна верить?
– Не кричи, пожалуйста, - сказал Удалов. - Максимку разбудишь.
– Максимка спит, наплакавшись без отца. Одна я...
Жена правдиво всхлипнула.
– Важное задание, - сказал Удалов. - Меня даже из больницы выпустили. Опыт проводили.
– Опыт? Ночью? Предупреждала меня мама - за Корнелия не выходи! Намаешься! Не послушалась я, дура.
– Ксюша, дай в дом войти.
– Зачем тебе в дом? Нечего тебе дома делать.
– Опыт мы проводили. Уникальный опыт. Омолаживались.
– Значит, омолаживался?
– Я принял и тебе принес. Видишь? - Удалов здоровой рукой вытащил из кармана пижамы заткнутую бумажкой бутылку из-под фруктовой воды «Буратино».
– Издеваешься? - чуткий нос Ксении уловил легкий запах спиртного, доносившийся то ли от Удалова, то ли от бутылки, в которой вздрагивала темная жидкость. - Я тебе ужин грею, в больницу бегу, переживаю, а он, видите ли, омолаживаться навострился. С кем омолаживался, мерзавец?
– Там целая группа была, - сказал Удалов громким шепотом. - Коллектив. Ты не всех знаешь. У Грубина спроси.
– И Грубин твой туда же! Ему что, его дело холостяцкое. А у тебя семья.
Ксения сделала паузу, которая вселила в Удалова надежды на прощение, но надежды оказались ложными: - Была семья, да нет!
И с этими словами Ксения хотела закрыть дверь.
Удалов еще успел вставить ногу в шлепанце, чтобы осталась щель. Ноге было больно.
– Ксюша, - зашептал он быстро. - Ты тоже молодой станешь. Гарантирую. Марсианское средство. Мы в Москву поедем, на испытания.
Ксения ловко ударила носком по ноге Удалова, выбила преграду и захлопнула дверь. Дверь была нетолстая, и Удалов слышал сквозь нее, как громко дышит жена.
– Ксюша, - сказал он. - Если ты возражаешь, я без тебя в Москву поеду. Мне только переодеться.
Ксения всхлипнула.
– Пойми же, неудобно в пижаме в Академию наук.
– Академия наук! - в эти слова Ксения вложила все свое возмущение моральным падением Корнелия. - Туда только в пижаме и ходят!
– Еще не поздно, - сказал Удалов. - Мы будем бегать по лужам и плести венки, ты слышишь?
– Уйди! - загремел из-за двери голос Ксении. В нем было столько гнева, что Удалов понял - прощения не будет. - Уезжай с ней в Академию наук, на Черноморское побережье. Уходи, а то я так закричу, что весь дом проснется!
И Удалов, сжимая в руке бутылку с Ксюшиной долей зелья, быстро, на цыпочках, сбежал с лестницы. Он знал, что Ксения, скажи он еще слово, выполнит свою угрозу.
А Ксения, стоявшая, прижав к двери ухо, услышала, как удаляются шаги Корнелия. Кляня мужа, Ксения полагала, что он будет покорно стоять у двери. А он ушел. Значит, все ее подозрения были оправданы. И задыхаясь от боли и обиды, она кинулась в комнату, растворила шкаф и стала выхватывать оттуда носильные вещи Корнелия. Потом отворила окно.
Удалов был в нерешительности.
Будь ситуация иной, он бы вел себя по правилам. Вымаливал прощение. Но жизнь изменилась, и в ней появились перспективы. Ксения этих перспектив не поняла и оказалась, по большому счету, недостойна молодости. Ну и пожалуйста, думал Удалов, стану молодым, разведусь с Ксенией, сына отберу, будет он мне как младший брат. Снимем комнату, будем жить дружно, женимся. К примеру, на Шурочке Родионовой. Характер у нее хороший, мирный.
И в этот момент из окна второго этажа на него начали сыпаться вещи.
Удалову попало ботинком по голове. Белыми птицами летели рубашки, черным орлом спускался сверху пиджак, тускло сверкающим снарядом пролетел возле уха портфель и, не взорвавшись, ударился о траву. Копьем пронзила темноту любимая удочка...
Последним аккордом прозвучало рыдание Ксении. Хлопнуло, закрываясь, окно. Удалов был изгнан из дома. Навсегда.
Что-то надо было предпринять.
Удалов хотел было собрать с земли вещи, но мешала бутылка, зажатая в руке.
Выкидывать ее было неразумно. В ней находилось ценное лекарство. На спиртовой основе. Удалов подумал, что когда раздавали чашки, ему вроде бы досталась самая маленькая. Он вытащил бумажную затычку и выпил зелье. Так надежнее.
Удалов выкинул бутылку в крапиву и негромко сказал:
– Тебе предлагали, ты отказалась, - имея в виду Ксению.
Затем собрал в охапку вещи, пиджак и брюки повесил на загипсованную руку и побрел со двора.
Рубикон был перейден. Но что за местность лежит за ним, было неизвестно.
Хотелось уйти подальше от дома, туда, где его поймут.
К Грубину нельзя. Грубин будет смеяться. В больницу тоже нельзя, там Ксения подняла панику и будут неприятные разговоры. Оставалась Елена Сергеевна, бывшая учительница. Она все знает, она должна понять.
По голубой рассветной улице брел Корнелий Удалов, в полосатой больничной пижаме. Он искал убежища.
15
Елена Сергеевна устроила Удалова в маленькой комнатке, где выросли ее дети, где сейчас спал Ваня. Она поставила ему раскладушку, и Удалов непрестанно благодарил ее, конфузился и не знал, куда деть развешанные на гипсовой руке носильные вещи.
За время бега по городу Удалов как-то забыл о надвигающемся омоложении. Он находился в состоянии восторженном и нервном, но причиной тому был, скорее всего, уход от жены и бессонная ночь.
– Я ничего, - говорил он. - Вы не беспокойтесь, мне одеяла не надо, и простыни не надо, я по-солдатски, как Суворов. Вы сами идите спать, уже утро скоро. Я-то на бюллетене... Мне и подушки не надо.
А сам думал, что следовало бы захватить из дома простыни. Бог знает, сколько еще придется ночевать по чужим углам. Но и эта, казалось бы, печальная мысль наполняла его грудь щекотным чувством мужской свободы.
Елена Сергеевна не послушалась Удалова. Постелила простыню и дала одеяло, подушку с наволочкой. И ушла.
Удалов, лишь голова его коснулась подушки, заснул праведным сном и заливисто всхрапывал, отчего Елена Сергеевна заснуть никак не могла.
Елена Сергеевна понимала, что в ее жизни появилась возможность помолодеть. Физически помолодеть. Как умная и образованная женщина, она даже представляла себе, как это произойдет, что с ней случится. Очевидно, состав старика стимулирует работу желез внутренней секреции. Значит, в оптимальном варианте, разгладятся морщины, усилится кровообращение и так далее. Елена Сергеевна старалась остаться на сугубо научной почве, обойтись без чудес и сомнительных марсиан. Но было страшно. Хотя бы потому, что диалектически каждому действию соответствует противодействие. За омоложение организму придется расплачиваться. Но чем? Не сократят ли любители экспериментов себе жизнь, вместо того чтобы продлить ее. Все-таки правильно, что медики сначала все опыты ставят на мышах.
Удалов разнообразно похрапывал и бормотал во сне. Кстати, когда произойдет омоложение? Старик сказал: проснетесь другими людьми. Мучителен ли этот процесс?
Елене Сергеевне захотелось убедиться в том, что еще ничего не произошло. Она босиком подошла к шкафу, зажгла лампу на столе рядом и присмотрелась. Никаких изменений. Правда, покраснели веки, но это потому, что день был долог и утомителен...
Елена Сергеевна потушила свет, вернулась на кровать. И постаралась заснуть. За окном уже почти рассвело, и часа через три проснется Ваня.
Ей показалось, что она так и не спала. На мгновение проваливалась в темноту, а уже Ваня трясет ее за плечо:
– Баба, вставай!
Елена Сергеевна не открывала глаз. Знала, что Ваня сейчас протопает в сени, где стоит горшок, и засядет там минут на десять. За эти минуты надо окончательно проснуться, встать, накинуть халат и вымыться. И еще зажечь плиту.
Елена Сергеевна мысленно проделала все утренние дела, и тут же, по мере того как просыпался мозг, очнулись другие мысли, вылезли на поверхность.
Существовала необходимость посмотреть в зеркало. Подойти к шкафу и посмотреть в зеркало. Почему?
Ах да, старик, сказочные истории, разбитая бутылка...
Елена Сергеевна сбросила одеяло, села. Шкаф с зеркалом стоял неудобно, боком, зеркало казалось узкой щелью, голубой от неба, отраженного в нем.
Надо было встать и сделать два шага. И оказалось, что это трудно. Даже страшно. И, глядя не отрываясь на голубую щель, Елена Сергеевна сделала эти два шага...
В том невероятном, даже ужасном, что произошло с Еленой Сергеевной, пока она спала, не было никакой науки, никакого ровным счетом гормонального воздействия. И не разглаживались морщины, и не усиливалось кровообращение. А было чудо, антинаучное, необъяснимое, от которого никуда не денешься и которое влечет за собой множество осложнений, неприятностей и тяжелых объяснений. Первой неприятностью, думала Елена Сергеевна, глядя в зеркало, узнавая себя, знакомясь с собой заново, станет встреча с Ваней, который в любой момент может выйти из сеней. Ребенок остался без бабушки. Кто она теперь ему? Мать? Нет, она слишком молода для матери. Сестра? Елена Сергеевна провела рукой по лицу, дивясь забытому ощущению свежести и нежности своей кожи.
Ваня вошел в комнату и подбежал к Елене Сергеевне. Остановился, положил медленно и задумчиво в рот палец и замер. Замерла и Елена Сергеевна. Она ощущала глубокий стыд перед внуком. Она мечтала о том, чтобы чудо кончилось и она проснулась. Это был тот сон, прерывать который очень жалко, но прервать необходимо для блага других. Елена Сергеевна больно ущипнула себя за ухо.
Ваня заметил ее движение и сказал, не вынимая пальца изо рта:
– Какая ты сегодня красивая, бабушка! Даже молодая. А чего щиплешься?
– Милый! - сказала Елена Сергеевна. - Узнал меня!
– Конечно, узнал, - басом сказал Ваня, - ты же в бабушкином халате.
Она схватила Ваню, прижала к себе, - каким легким он стал за ночь! Подняла к потолку и закружилась с ним по комнате.
Ваня хохотал, радовался и, чтобы использовать бабушкино хорошее настроение, кричал сверху:
– Ты мне купи велосипед!.. Ты мне купишь велосипед?
Развевался в кружении старенький халат. Елена Сергеевна крепко и легко переступала сухими стройными ногами, пушистые молодые волосы закрывали глаза, взвихряясь от движения.
Опустив Ваню на пол, Елена Сергеевна вспомнила вдруг, что у нее в доме гость - Удалов. Спит еще, наверно, подумала она. Каков он? Елена осторожно приоткрыла дверь в маленькую комнату.
Кровать была смята. Одеяло свесилось на пол. Пиджак висел на спинке стула. Сброшенным коконом лежал на полу белый гипсовый цилиндр - оболочка сломанной руки.
Удалова не было.
16
Старуха Бакшт задремала, не раздеваясь, в кресле. Это было вредно в ее возрасте, но она не хотела упустить возвращение молодости. Она совсем запамятовала прошлое омоложение, а будет ли еще одно, не знала.
Дремота была нервной, с провалами, разрозненными снами и возвращением к полутьме комнаты, тусклой лампе под абажуром с кистями.
Беспокоилась кошка, царапала ширму...
Случилось все незаметно. Казалось, на минутку прикрыла глаза и в быстролетном кошмаре полетела вниз, к далекой земле, домикам с острыми крышами, открыла глаза, чтобы прервать страшный полет, и встретила в зеркале взгляд двадцатилетней красавицы Милицы. И было неудобно в тесном старушечьем платье. Жало в груди и в бедрах, и было стыдно за это платье и за собственную недавнюю старость.
– Господи, - сказала Милица Бакшт, - как я хороша!
И она одним прыжком - тело повиновалось, летело - достала дверь, накинула крючок, чтобы кто не вошел, и, торопясь, смеясь и плача, сдернула, разорвала старушечьи обноски, зашвырнула высокие, раздутые суставами ботинки за ширму, сорвала с волос нелепый чепец. И встала перед зеркалом, нагая, прекрасная.
Помолодевшая, неузнаваемая кошка вскочила на стол и тоже любовалась и собой, и хозяйкой.
Милица Федоровна Бакшт сказала ей тягучим, страстным шепотом:
– Вот такой любил меня Александр Сергеевич. Саша Пушкин.
Стало душно, и мешали устоявшиеся запахи. На цыпочках подбежала Милица к окну и растворила его. Взлетела пыль и клочья желтой, ломкой бумаги, налепленной бог весть когда на рамы, бабочками-капустницами расселись по комнате. Скрип окна был слышен далеко по рассветному городу, но никто не проснулся и никто не увидел голубую от рассветного воздуха обнаженную красавицу в окне на втором этаже старого дома.
– «Я помню чудное мгновенье...» - пропела тихо Милица.
И замерла, ибо заглушенный чувствами и острыми ощущениями, но живучий голос старухи Бакшт проснулся в ней и обеспокоился, не простудится ли она с непривычки. Надо беречь себя. Еще столько лет впереди. Но беззаботная молодость взяла верх.
– Ничего, - сказала Милица самой себе. - Ничего со мной не случится. Мне же не сто лет. - Накинула халатик, засмеялась в голос и добавила: - Куда больше.
Захотелось есть. Где-то были коржики. Сухие уже.
Милица распахнула буфет. Взвизгнула, возмутившись, дверь, привыкшая к деликатному обхождению.
С коржиком в кулаке красавица заснула, свернувшись клубком в мягком кресле. И не видела снов, потому что спала крепко и даже весело.
В ночь, описываемую в повести, все герои ее, как никогда прежде ощутили власть зеркал. Верили они в то, что станут моложе, или относились к этому скептически, все равно старались от зеркал не отдаляться.
Грубин также извлек из-за шкафа зеркало, пыльное, сколотое на углу. Он зеркала презирал и никогда в них не смотрелся, даже при бритье и причесывании. Но все-таки Грубин был прежде всего исследователем, участником эксперимента и потому счел своим долгом этот эксперимент пронаблюдать.
До утра оставалось часа три, и следовало провести их на ногах, чтобы меньше клонило ко сну. Грубин подключил вечный двигатель к патефону - крутить ручку - и поставил пластинку. И патефон, и пластинки были старыми, добытыми на работе среди старья и утиля. Если бы не вечный двигатель, Грубин бы музыку и не слушал - уж очень утомительно прокручивать тугую патефонную ручку. Подбор пластинок также был случаен. Одна была старой и надтреснутой. На ней некогда популярные комики Бим и Бом рассказывали анекдоты. Про что, Грубин так и не узнал за шипением и треском. Была также песня «Из-за острова на стрежень» в исполнении Шаляпина, но без начала.
Под могучий бас певца Грубин принялся вырезать на рисовом зерне «Песнь о вещем Олеге». Он занимался этим натужным делом второй год и дошел лишь до третьей строфы. Он уже понял, что последним строкам места не хватит, но работу не прекращал, потому что был самолюбив и полагал себя способным превзойти любого умельца.
Работа шла медленно, под микроскопом. Грубин устал, но увлекся. Зеркало стояло прямо перед ним, чтобы можно было время от времени бросать на него взгляд в ожидании изменений.
В комнате было не шумно, но и не тихо. Приглушенно гремела пластинка. Грубин мурлыкал под нее различные песни, жужжала микродрель, ворон терся о скрипучую ножку стола, возились под кроватью мыши, сонно всплескивали золотые рыбки.
Надвигался рассвет.
Грубин кончил изображать букву «х» в слове «волхвы», и тут что-то кольнуло в сердце, произошло мгновенное затуманивание сознания, дурнота. Почувствовав неладное, Грубин взглянул в зеркало. Он опоздал.
Он был уже молод. Худ по-прежнему, по-прежнему растрепан и дик глазами, но молод так, как не был уже лет двадцать пять.
– Дела... - сказал Грубин. - Волхвы проклятые...
Он был недоволен. Подготовленный эксперимент не удался.
Потом Грубин успокоился, пригляделся поближе и даже сам себе приглянулся.
– Так, - сказал он и уселся размышлять.
Грубин чувствовал себя сродни тому человеку, что выиграл по облигации десять тысяч рублей. Вот они, деньги, лежат, принесенные из сберкассы, толстая пачка из красных десятирублевок. Их слишком много, чтобы купить новый костюм или погасить задолженность по квартирной плате. Их так много, что вряд ли можно истратить сразу на какую-нибудь одну крайне ценную вещь. Правда, дома немало расходов, срочных и неотложных, на которые можно пустить часть выигрыша. Но в том-то и заключается психологическая каверза круглой суммы, что дробить ее на мелкие части унизительно и непристойно. Купить дом? Поехать в круиз вокруг Европы? А зачем новый дом? Зачем ему Европа? А что потом? И начинает охватывать безысходная жуть. Деньги давят, гнетут и порабощают свободного человека.
Двадцать пять лет жизни получил Грубин. Молодость получил Грубин. На что истратить эти свалившиеся с неба годы? Написать на рисовом зерне «Слово о полку Игореве»? И о том сообщат в журнале «Огонек»? Да, три года, пять лет можно истратить на такое занятие. И только подумав об этом, Грубин ощутил всю его бессмысленность, да так явственно, что выхватил из-под микроскопа исписанное зернышко и метко запустил им в открытую форточку. И нет зернышка. Склюют его куры, не прочтя написанного стихотворения. Что делать!
Еще два часа назад Грубин, не обладая молодостью, мог рассуждать спокойно и мудро: если он получит эти годы, то потратит их на творческую изобретательскую деятельность. Не будет ничего менять в образе жизни, лишь удлинит ее.
А сейчас, поглядывая в зеркало на двадцатилетнего косматого молодого человека, Грубин осознавал, что преступно предоставить жизни течь по старому руслу. Если жизнь дается человеку дважды, надо начать ее сызнова. И начать красиво, гордо, с учетом всех совершенных когда-то ошибок. И подняться до высот. Правда, как он это сделает, Грубин не придумал, но томление, терзавшее его сердце, не позволяло дольше сидеть в пыльной комнате перед пыльным зеркалом. Надо действовать.
И Грубин начал свои действия с того, что открыл шкаф и вытащил оттуда чистую праздничную рубашку, запасную майку и полосатые носки. Одежда, употребляемая им ранее, казалась уже неприятной, а главное, нечистой, Удивительно, как Грубин мог не замечать этого раньше.
17
Савич проснулся не сразу.
Сон отступил, играя воображением. Чудилось, что он молод, крепок и строен и преследует по кустам кудрявую нимфу. Вот-вот он настигнет ее, пальцы уже дотронулись до атласной кожи. Нимфа оборачивается, совсем не страшась преследователя, даже улыбается и неожиданно для себя спотыкается о розовый куст, что позволяет Савичу дотянуться до ее плеч и охватить надежно, повелительно. Нимфа задыхается от беззвучного смеха, готова уже сдаться и губы ее раскрываются для нежного поцелуя. Савич запутывает пальцы в густых кудрях нимфы и думает, на кого же похожа эта хозяйка сказочного леса? Ладно, потом разберемся, решает он и прижимает к себе трепещущее тело.
– Ай! - кричит нимфа пронзительно. - На помощь! Милиция!
И Савич немедленно проснулся.
Глаза его, открывшись, не сразу привыкли к рассветному полумраку в комнате и потому ему показалось, что сон продолжается, потому что в его сильных руках билась, как золотая рыбка, прекрасная нимфа. Только дело происходило не в лесу, а в его собственной постели, что было еще удивительней.
– Оставьте меня! - кричала прекрасная нимфа знакомым голосом.
Разумеется, Савич, будучи человеком воспитанным и мягким, прекратил обнимать нимфу и постарался сообразить, что же происходит.
– Хулиган! - кричала нимфа, путаясь в одеяле и стараясь соскочить с широкой постели.
И Савич понял - кричит и волнуется его собственная жена Ванда Казимировна, директор универмага, помолодевшая лет на сорок.
Его рука совершила короткое путешествие к собственной голове и обнаружила, что голова покрыта густыми встрепанными волосами. И другая рука метнулась к животу и обнаружила, что толстого, мягкого живота нет, а есть на том месте впадина.
И Савич сразу все вспомнил и осознал.
– Ванда, - сказал он, схватив нимфу за локоть и стараясь не допустить, чтобы она в одной ночной рубашке бежала за милицией. - Вандочка, это я, Никита. Мы с тобой стали молодыми.
Нимфа еще продолжала вырываться, сопротивляться, но сопротивление на глазах теряло силу, потому что Ванда Казимировна была женщиной быстрого решительного ума - иначе не удержишься на посту директора универмага.
Она оглянулась и присмотрелась к Никите.
Она узнала его.
Она протянула руку к зеркалу с ручкой, что лежало на тумбочке у кровати, и посмотрелась в него.
– Так, - сказала она медленно. - Значит, не врал старик.
Савич любовался ее гибким упругим плотным телом.
Именно эта девушка, уверенная в себе, яркая и властная, заставила его забыть скромную Елену...
– Так, - повторила Ванда Казимировна и изящным движением рыси, выходящей на охоту, она соскочила с кровати, пробежала, стуча босыми пятками, к окну и опустила плотную штору, что забыли опустить вчера, после волнений сумасшедшей ночи.
Стало почти совсем темно.
– Ты что? - спросил Савич. - Зачем?
– Никитушка, - послышался совсем близко страстный шепот, - мальчик мой.
Горячие руки нимфы обвили шею Савича, пылающее девичье тело прижалось к нему.
– Ну что ты... - сказал Савич, понимая, что сходит с ума от вспыхнувшей страсти. - Разве можно, так сразу...