32
Город выглядел как-то странно. Из окон не свешивались флаги, не было импровизированных плакатов, приветствующих освободителей, как в других городах на всем пути от самого Кутанса, а двое французов, которых окликнул Майкл, нырнули в ближайший дом, едва завидев джип.
— Стой! — сказал Майкл, обращаясь к Стеллевато. — Что-то здесь неладно.
Они выехали на окраину города и остановились на перекрестке двух дорог, пустынных и неприветливых в это серое хмурое утро. С безлюдных улиц на них смотрели закрытые ставнями окна каменных домов. Целый месяц они ехали по дорогам, забитым танками, транспортерами, бензовозами, артиллерией и пехотой, и в каждом городе их встречали толпы ликующих, празднично одетых французов и француженок, которые размахивали флагами, извлеченными из тайников, где они хранились все годы оккупации, распевали «Марсельезу». Поэтому царившая здесь мертвая тишина казалась угрожающей и зловещей.
— В чем дело, братцы? — спросил Кин с заднего сиденья. — Что, не туда попали?
— Не знаю, — ответил Майкл, которого теперь раздражало каждое слово Кина. Три дня тому назад Пейвон велел ему захватить с собой Кина, и все эти три дня тот не переставая ныл: то война больно медленно идет, то жена в письмах жалуется, что получаемых денег при возросших ценах не хватает на жизнь, то еще что-нибудь не так. Благодаря Кину, цены на мясо, на масло, на хлеб, на детскую обувь неизгладимо запечатлелись в памяти Майкла. «Если в девятьсот семидесятом году меня спросят, почем был фарш летом сорок четвертого года, — раздраженно подумал Майкл, — я не задумываясь отвечу: шестьдесят пять центов фунт».
Он достал карту и развернул ее на коленях. Сзади раздался щелчок: Кин снял карабин с предохранителя. «Деревенщина, — подумал Майкл, всматриваясь в карту, — безмозглый, кровожадный ковбои…»
Стеллевато ссутулился рядом, сдвинув каску на затылок, и дымил сигаретой.
— Знаешь, чего мне сейчас хочется? — сказал он. — Бутылочку вина и француженку.
Стеллевато был либо слишком молод, либо слишком храбр, либо слишком глуп для того, чтобы почувствовать опасность, которую таило в себе это хмурое осеннее утро, и обратить внимание на необычный облик города.
— Попали мы куда надо, — наконец проговорил Майкл. — Но все равно мне не нравится это место.
Четыре дня тому назад Пейвон послал его в штаб 12-й группы армий с кучей всевозможных донесений о состоянии коммунального хозяйства и продовольственном положении в десятке городов, которые они успели обследовать, а также об обличающих показаниях, данных местными жителями о некоторых должностных лицах. После этого Майклу надлежало вернуться в штаб пехотной дивизии. Но когда он вернулся, ему сказали в оперативном отделении, что Пейвон днем раньше уехал и просил передать Майклу, чтобы тот ждал его на следующее утро в этом самом городе. В десять ноль-ноль в город должны были вступить передовые подразделения оперативной группы из бронетанковых и механизированных войск, с которыми и собирался приехать сюда Пейвон.
Было уже одиннадцать, но никаких признаков того, что здесь после 1919 года побывали люди, говорящие на английском языке, не наблюдалось, если не считать маленькой указки с надписью: «Пункт водоснабжения».
— Поехали, что ли, — начал Кин. — Чего мы ждем? Мне Париж посмотреть хочется.
— Париж пока не у нас, — сказал Майкл, складывая карту и усиленно стараясь сообразить, что может означать эта пустота на улицах.
— Сегодня утром я слушал в передаче Би-би-си, — продолжал Кин, — будто немцы в Париже попросили о перемирии.
— Лично меня они не просили, — ответил Майкл, сожалея, что с ними сейчас нет Пейвона, который принял бы на себя всю ответственность. Последние три дня он наслаждался, разъезжая по праздничной Франции: сам себе хозяин, и никто им не командует. Но в это утро обстановка была явно не праздничной, и его угнетала мысль, что, если он сейчас примет опрометчивое решение, они могут не дожить до полудня.
— Черт с ним, поехали, — решил он и подтолкнул локтем Стеллевато. — Посмотрим, что делается на пункте водоснабжения.
Стеллевато завел мотор, и они, свернув в переулок, медленно поехали к виднеющемуся вдали мостику, перекинутому через небольшую речушку. Там висел еще один указатель, неподалеку стояла огромная брезентовая цистерна с насосом. Сначала Майклу показалось, что на пункте водоснабжения, как и во всем городе, нет ни души, но вскоре он заметил каску, торчащую из окопа, замаскированного ветками.
— Мы услышали, что кто-то подъезжает, — раздался голос из-под каски. Говоривший был молодой парень, бледный, с усталыми глазами, в которых Майкл заметил испуг. Показался еще один солдат и направился к джипу.
— Что здесь творится? — спросил Майкл.
— Это вы нам скажите, — ответил первый солдат.
— В десять часов здесь не проходили войска?
— Никто здесь не проходил, — ответил с легким шведским акцентом другой солдат — маленький толстячок лет сорока, уже давно не бритый. — Вчера вечером проходил штаб Четвертой бронетанковой; нас ссадили здесь, а колонна свернула на юг. С тех пор никто не проходил. На рассвете откуда-то из центра города слышалась стрельба…
— Что там произошло?
— А почему ты меня спрашиваешь, приятель? Нас здесь поставили воду качать из этой вот лужи, а не заниматься расследованиями. В лесу полно фрицев. Они стреляют в лягушатников, а лягушатники — в них. А мы ждем подкрепления…
— Поедем в центр города и посмотрим, — нетерпеливо сказал Кин.
— А ты заткнись! — грубо бросил Майкл, круто повернувшись к Кину. Тот смущенно замигал глазами за толстыми стеклами очков.
— Мы с дружком, — снова заговорил толстяк, — как раз толковали о том, не лучше ли нам вообще отсюда убраться. Кому нужно, чтобы мы сидели здесь, словно утки на пруду? Утром приходил какой-то лягушатник, он немного говорит по-английски, и сказал, будто по ту сторону города восемьсот фрицев с тремя танками. Собираются сегодня занять город…
— Ну и дела, — заметил Майкл. — Так вот почему нет флагов.
— Восемьсот фрицев! — воскликнул Стеллевато. — Давайте-ка лучше смываться…
— Как ты думаешь, здесь не опасно? — спросил Майкла молодой солдат.
— Как дома в гостиной! — злобно ответил тот. — Тут сам черт не разберется!
— Я просто спросил… — укоризненно сказал солдат.
— Что до меня, — заключил толстяк со шведским акцентом, поглядывая на улицу, — мне все это не нравится. Совсем не нравится. Никто не имеет права заставлять нас сидеть одних у этого проклятого ручья!
— Никки, — сказал Майкл, обращаясь к Стеллевато. — Разверни машину и поставь на шоссе, чтобы в случае чего сразу убраться.
— Что, струхнул? — съехидничал Кин, повернувшись к Майклу.
— Слушай, ты, генерал Паттон, — ответил тот, стараясь скрыть раздражение. — Когда потребуется совершить геройский подвиг, тебя вызовут. Никки, разворачивай машину!
— Хотел бы я сейчас сидеть дома, — пробормотал Стеллевато, но влез в машину и развернул ее. Потом вытащил автомат из зажимов под ветровым стеклом и сдул с него пыль.
— Так что будем делать, ребята? — спросил Кин, нетерпеливо перебирая грязными руками по карабину. Майкл неприязненно посмотрел на него. «Неужели, — подумал он, — его брат получил „Почетную медаль конгресса“ только за свою непроходимую тупость?»
— Пока будем сидеть здесь и ждать.
— Чего ждать? — настаивал Кин.
— Ждать полковника Пейвона.
— А если он не приедет? — не унимался Кин.
— Тогда примем новое решение. Везет мне сегодня! — проворчал Майкл. — Бьюсь об заклад, до вечера еще раза три придется решать…
— Я думаю, нам нужно послать Пейвона ко всем чертям, — заявил Кин, — и ехать прямо в Париж. По радио говорят…
— Я знаю, что говорят по радио, — перебил его Майкл, — и знаю, что скажешь ты. А я говорю, что мы будем сидеть и ждать!
Он отошел от Кина и уселся на траву, прислонившись к низкой каменной ограде, которая тянулась вдоль речушки. Двое солдат из бронетанковой дивизии нерешительно посмотрели на него, а затем вернулись в окоп и снова закрылись ветками. Стеллевато поставил автомат к ограде и прилег на траву вздремнуть. Он вытянулся, прикрыл руками глаза и уснул как убитый.
Кин уселся на камень, достал блокнот с карандашом и стал писать письмо жене. Он посылал ей подробные отчеты обо всем, что делал и видел, включая самые ужасные описания убитых и раненых. «Хочу, чтобы она знала, что творится на белом свете, — трезво рассуждал он. — Если она поймет, что нам приходится испытывать, может, она станет смотреть на жизнь по-другому».
Майкл смотрел поверх каски Кина, который пытался на расстоянии в три тысячи миль исправить взгляды на жизнь своей равнодушной супруги. Древние стены города и загадочные, закрытые ставнями окна, не украшенные флагами, упрямо хранили свою тайну.
Майкл закрыл глаза. Хоть бы мне кто-нибудь написал, думал он, и объяснил, что со мной происходит. За последний месяц накопилось столько противоречивых впечатлений, что казалось, потребуются целые годы, чтобы отсеять их друг от друга, разобрать по полочкам и докопаться до их подлинного смысла. Он чувствовал, что во всей этой пальбе, в захвате городов, в бомбардировках, в переходах по раскаленным пыльным дорогам летней Франции, в приветствиях толпы, в поцелуях девушек, в стрельбе снайперов, в пожарах — во всем этом кроется какой-то общий глубокий смысл. Этот месяц ликования, хаоса и смерти, казалось, должен был бы дать человеку какой-то ключ к пониманию войн и насилия, к пониманию роли Европы и Америки.
С тех пор как Пейвон грубо поставил его на место тогда в карауле в Нормандии, Майкл почти совсем потерял надежду принести какую-нибудь пользу в войне, но зато он должен теперь, по крайней мере, понять ее, думал он.
Однако никакие обобщения в голову не приходили. Он не мог, например, сказать, что «американцы такие-то и такие-то, поэтому они побеждают» или что «французы ведут себя так-то и так-то в силу таких-то особенностей своего характера», а «беда немцев в том, что они не понимают того-то и того-то…»
Стремительный натиск и ликующие крики, смешавшись в его сознании, представлялись одной многогранной бурной драмой. Эта драма не переставая будоражила его мозг, мешала ему спать даже тогда, когда он изнемогал от жары и усталости. Он никак не мог отделаться от своих мыслей даже в такие моменты, как сейчас, когда его жизни, быть может, угрожала опасность в этом притихшем, сером, безжизненном городке на дороге в Париж.
К тихому журчанию воды в речушке примешивалось деловитое шуршание карандаша Кила. Опершись спиной о каменную ограду, Майкл сидел с закрытыми глазами; после долгого недосыпания его клонило ко сну, но он не поддавался и, чтобы не уснуть, перебирал в памяти бурные события прошедшего месяца…
Названия залитых солнцем городов, словно сошедшие со страниц сочинений Пруста: Мариньи, Кутанс, Сен-Жан-ле-Тома, Авранш, Понторсон… Приморское лето в волшебной стране, где в серебристо-зеленой манящей дымке сливаются овеянные легендами Нормандия и Бретань. Что бы сказал этот болезненный француз, отгородившийся от мира в обитой пробкой комнате, о дорогих его сердцу приморских провинциях теперь, в суровом августе 1944 года? Какие замечания сделал бы он своим неровным, дрожащим голосом по поводу тех изменений, которые внесли в архитектуру церквей XIV века 105-миллиметровые орудия и пикирующие бомбардировщики? Как бы на него подействовали трупы лошадей, валяющиеся в канавах под кустами боярышника, и сожженные танки, издающие странный, смешанный запах металла и горелого мяса? Какими изысканными, утонченными фразами выразили бы свое отчаяние месье де Шарлюс и мадам де Германт при виде новых путешественников, шагающих по старым дорогам мимо Мон-Сен-Мишеля?..
…«Шагаю уже целых пять дней, — раздается неподалеку молодой голос со среднезападным акцентом, — и еще ни разу не выстрелил! Но не подумайте, что я жалуюсь. Я, черт возьми, могу загнать их до смерти, если это то, чего от меня требуют…»
…В Шартре пожилой капитан с кислой физиономией рассуждает, облокотившись на танк «Шерман», остановившийся на площади перед собором: «Не пойму, и чего только люди грызлись столько лет из-за этой страны? Клянусь богом, здесь же нет ничего такого, чего нельзя было бы сделать, и гораздо лучше, у нас в Калифорнии!..»
…На перекрестке, окруженный саперами с миноискателями в руках и танкистами, танцует чернокожий карлик в красной феске. Его награждают аплодисментами и спаивают кальвадосом, только сегодня преподнесенным солдатам местными жителями…
…На разрушенной улице к Пейвону и Майклу подходят два пьяных старика с букетиками анютиных глазок и герани. Они приветствуют в их лице американскую армию, хотя вправе были бы спросить, почему четвертого июля, когда в деревне уже не было ни одного немца, американцы сочли нужным обрушить на нее бомбы и за тридцать минут превратить деревню в груду развалин.
…Немецкий лейтенант, захваченный в плен 1-й дивизией, за пару чистых носков указывает на карте точное расположение своей 88-миллиметровой батареи еврею — беженцу из Дрездена, ныне сержанту военной полиции.
…Степенный французский фермер целое утро трудится, выкладывая у обочины громадную надпись из роз «Добро пожаловать, США!» в знак приветствия проходящим солдатам; другие фермеры со своими женами устраивают прямо у дороги ложе из цветов убитому американцу, усыпают его розами, флоксами, пионами, ирисами из своих садов, и смерть в это летнее утро на мгновение кажется радостным, чарующим, трогательным событием, и проходящие солдаты осторожно огибают яркую цветущую клумбу.
…Бредут тысячи пленных немцев, и, когда смотришь на них, в душу начинает закрадываться неприятное чувство: судя по их лицам, никак нельзя сказать, что именно эти люди перевернули Европу вверх дном, отняли тридцать миллионов жизней, жгли население в газовых печах, вешали, калечили, пытали. Теперь их лица выражают лишь усталость и страх. Если бы их всех одеть в американскую форму, то они бы, честно говоря, выглядели так, как будто прибыли сюда из Цинциннати.
…В каком-то городишке недалеко от Сен-Мало хоронят бойца Сопротивления, и артиллерия огибает похоронную процессию, которая тянется в гору за лошадьми в черных плюмажах, впряженными в ветхий катафалк; жители городка, одетые в свое лучшее платье, шаркают по пыльной дороге, чтобы пожать руки родственникам убитого, торжественно выстроившимся у ворот кладбища. Майкл спрашивает у молодого священника, помогающего при богослужении в кладбищенской церкви: «Кого хоронят?», а тот отвечает: «Не знаю, брат мой. Я из другого города…»
…Плотник из Гранвиля, уроженец Канады, который работал на строительстве немецких береговых укреплений, говорит, покачивая головой: «Теперь все равно, приятель. Вы пришли слишком поздно. В сорок втором, в сорок третьем году я бы с радостью приветствовал вас, тряс вам руки. А теперь, — он пожал плечами, — теперь поздно, приятель, слишком поздно…»
…В Шербуре пятнадцатилетний юноша с возмущением говорит об американцах: «Дураки они, — горячится он, — развлекаются с теми же девками, которые жили с немцами! Тоже мне, демократы! Плевал я на этих демократов! Я сам, — хвастал он, — наголо обрил пять таких девок, чтобы не путались с немцами, и сделал это тогда, когда было опасно, еще задолго до вторжения! И дальше буду брить, обязательно буду…»
Храпел Стеллевато, карандаш Кина не переставая шуршал по бумаге. Из города по-прежнему не доносилось ни звука. Майкл встал, подошел к мостику и уставился на темную коричневатую воду, тихо бурлившую внизу. Если эти восемьсот немцев собираются атаковать город, размышлял он, то хоть скорее бы. А еще лучше, чтобы подошли свои, и с ними Пейвон. Война переносится куда легче, когда вокруг тебя сотни других солдат, когда ни за что не отвечаешь, когда знаешь, что за тебя решают люди, которых специально этому учили. А здесь, на обросшем мхом мостике через безымянную речушку, в безмолвном, забытом городишке, чувствуешь себя всеми покинутым. Никому нет дела, что эти восемьсот немцев могут войти в город и пристрелить тебя. Никому нет дела, будешь ли ты сопротивляться или сдашься в плен, или просто удерешь… Почти как в гражданской жизни: всем наплевать, живешь ты или уже умер…
«Подождем Пейвона еще тридцать минут, — решил наконец Майкл, — а потом поедем назад разыскивать какую-нибудь американскую часть».
Майкл беспокойно взглянул на небо. В густых, свинцовых, низко нависших тучах было что-то угрожающее и зловещее. Жаль! А ведь все эти дни стояла ясная, солнечная погода. В солнечный день как-то особенно веришь в свое счастье… Свистит над головой пуля снайпера, и ты считаешь вполне естественным, что он промахнулся; попадаешь под обстрел с самолета, прыгаешь в канаву прямо на труп капрала-танкиста и чувствуешь, что тебя не заденет, — и не задевает… Майклу вспомнилось, как под Сен-Мало командный пункт полка попал под артиллерийский обстрел. Оказавшийся там какой-то генерал из верхов орал на утомленных, с покрасневшими глазами людей, склонившихся у телефонных аппаратов: «Какого черта делает корректировщик? Трудно, что ли, найти эту проклятую пушчонку! Передайте, чтобы немедленно отыскал негодницу!» Дом сотрясался от разрывов, люди кругом забились в щели, но даже тогда Майкл верил, что останется цел и невредим…
Сегодня же — совсем другое дело. Солнца нет, и в счастье не верится…
Веселый солнечный марш, кажется, кончился. Девочка, поющая «Марсельезу» в баре Сен-Жана; стихийно возникший парад местных жителей в маленьком городке Миньяк, когда его проходили первые пехотинцы; бесплатный коньяк в Ренне; монахини и дети, выстроившиеся вдоль дороги под Ле-Маном; отряд бойскаутов, марширующих с серьезными лицами на своем воскресном параде под Алансоном рядом с танковой колонной; семейные группки, рассевшиеся на залитых солнцем берегах реки Вилен; знаки победы в виде буквы V; знамена; бойцы Сопротивления, с гордым видом конвоирующие своих пленников, — все куда-то вдруг исчезло; казалось, будто это было в прошлом веке, а теперь наступают новые времена, серые, мрачные, несчастливые…
Майкл подошел к Кину.
— Поедем в центр города — посмотрим, что там делается.
— Ладно, — сказал Кин, пряча блокнот и карандаш, — ты меня знаешь, я готов хоть куда.
«Знаю», — подумал Майкл и, наклонившись к Стеллевато, похлопал его по каске. Тот издал жалобный стон: видно, ему снилось что-то приятное и непристойное, связанное с прошлыми похождениями.
— Оставь меня в покое, — пробормотал он.
— Ну хватит. Вставай! — Майкл настойчивее похлопал по каске. — Поедем кончать войну…
Двое танкистов вылезли из окопа.
— А нам, выходит, одним оставаться? — укоризненно спросил толстяк.
— Вас же учат, кормят и вооружают лучше всех солдат в мире. Что вам стоит задержать каких-то восемьсот фрицев?
— Ты, я вижу, остряк! — обиделся толстяк. — Значит, бросаете нас одних?
Майкл забрался в джип.
— Не беспокойся. Мы только взглянем на город. Будет что интересное — позовем.
— Все острит, — сказал толстяк и с унылым видом посмотрел на своего приятеля.
Стеллевато медленно переехал по мосту на другой берег.
На городскую площадь въезжали медленно, осторожно, держа карабины в руках. На площади не было ни души. Витрины лавок были плотно закрыты железными ставнями, двери церкви — на замке, гостиница выглядела так, словно уже несколько недель в нее никто не входил. Оглядываясь вокруг, Майкл чувствовал, что у него нервно подергивается щека. Даже Кин на заднем сиденье настороженно притих.
— Ну, а дальше куда? — прошептал Стеллевато.
— Стой здесь.
Стеллевато затормозил и остановился посреди вымощенной булыжником площади.
Вдруг раздался какой-то грохот — Майкл резко повернулся и вскинул карабин. Двери гостиницы распахнулись, и оттуда хлынул народ. Многие были вооружены — кто автоматом, кто ручными гранатами, заткнутыми за пояс. Были среди них и женщины, их шарфики яркими пятнами выделялись на фоне кепок и черных волос мужчин.
— Лягушатники, — промолвил Кин с заднего сиденья. — Несут ключи от города.
Через мгновение джип окружили, но привычных изъявлений радости не было. Люди выглядели серьезными и напуганными. У одного мужчины в коротких, до колен, брюках, с повязкой Красного Креста на рукаве была забинтована голова.
— Что здесь происходит? — спросил по-французски Майкл.
— Немцев поджидаем, — ответила низенькая, круглолицая, полная женщина средних лет в мужском свитере и мужских сапогах. Говорила она по-английски с ирландским акцентом, и на секунду Майклу показалось, будто с ним пытаются сыграть какую-то ловкую, злую шутку. — А вы как сюда прорвались?
— Просто взяли и приехали в город, — раздраженно ответил Майкл, досадуя на столь сдержанную встречу. — А в чем дело?
— На той окраине восемьсот немцев, — начал мужчина с повязкой Красного Креста.
— И три танка, — добавил Майкл. — Знаем. А американские войска сегодня не проходили?
— Утром здесь был немецкий грузовик, — сказала женщина в свитере. — Расстреляли Андре Фуре. Это случилось в половине восьмого. После этого никого не было.
— А вы в Париж? — поинтересовался человек с повязкой. Он был без фуражки, из-под окровавленного бинта выбивались длинные черные волосы. Голые ноги в коротких носках нелепо торчали из-под помятых коротеньких брюк. «У этого парня что-то на уме, — подумал Майкл. — Уж больно необычная одежда».
— Скажите, — настойчиво допытывался тот, — вы в Париж?
— Со временем, — уклончиво ответил Майкл.
— Тогда давайте за мной, — быстро предложил человек с повязкой. — У меня мотоцикл. Я только что оттуда. Через час будем там.
— А восемьсот немцев и три танка? — заметил Майкл, уверенный, что его пытаются заманить в ловушку.
— Проскочим в объезд. В меня всего два раза выстрелили. Я знаю, где расставлены мины. Вас трое с карабинами и автоматом. В Париже все это наперечет. Мы сражаемся уже три дня, и нам нужна помощь…
Остальные стояли, окружив джип, и в знак согласия кивали головами, перебрасываясь замечаниями на французском языке, слишком беглом, чтобы Майкл мог понять.
— Постойте. — Майкл прикоснулся к локтю женщины, которая говорила по-английски. — Давайте разберемся во всем. Скажите, мадам…
— Меня зовут Дюмулен. Я ирландка, — громко и вызывающе ответила женщина, — но уже тридцать лет живу здесь. А теперь скажите, молодой человек, вы намерены нас защищать?
Майкл неопределенно покачал головой.
— Сделаю все, что в моих силах, мадам, — заверил он, подумав про себя: «Невозможно разобраться в этой войне».
— У вас есть и боеприпасы, — продолжал парижанин, жадно заглядывая в кузов, где были навалены коробки и свернутые постели. — Прекрасно. Если поедете за мной, доберетесь без всяких неприятностей. Только наденьте такие же повязки, и, даю голову на отсечение, вас никто не обстреляет.
— Пусть Париж сам о себе заботится! — перебила мадам Дюмулен. — У нас здесь свои дела — восемьсот немцев.
— Пожалуйста, не говорите все сразу! — взмолился Майкл, подняв руки, а сам подумал: «В Форт-Беннинге нас не учили, как действовать в подобной обстановке!»
— Прежде всего, скажите мне, — продолжал он, — кто-нибудь из вас видел этих немцев?
— Жаклина! — громко позвала мадам Дюмулен. — Расскажи все этому молодому человеку!
— Только помедленнее, пожалуйста, — предупредил Майкл. — Мой французский оставляет желать много лучшего.
— Я живу в километре от города, — начала Жаклина, коренастая девица, у которой не хватало нескольких передних зубов. — Вчера вечером подъехал немецкий танк, и из него вылез лейтенант. Он потребовал масла, сыру и хлеба, а потом сказал, чтобы мы не выходили, встречать американцев, так как американцы пройдут через город, а потом оставят нас одних. А немцы вернутся и расстреляют каждого, кто встречал американцев. С ним, говорит, восемьсот человек. И он был прав, — возбужденно заключила Жаклина. — Американцы появились, а через час исчезли. Хорошо, если к вечеру немцы не сожгут город дотла…
— Позор! — жестко добавила мадам Дюмулен. — Как только американцам не стыдно? Если они пришли, так пусть остаются, или уж не приходят совсем. Я требую защиты.
— Это преступление, — снова принялся за свое человек с повязкой. — Парижских рабочих оставляют без боеприпасов, чтобы их расстреляли как собак, а они сидят здесь с тремя ружьями и сотнями патронов!
— Дамы и господа! — заговорил Майкл голосом заправского оратора, стоя в машине. — Я заявляю вам…
— Берегись! — прервал его пронзительный женский крик.
Майкл обернулся. На площадь выехала на довольно большой скорости открытая машина. В ней стояли, подняв руки, двое в серой военной форме.
Толпа, окружавшая джип, на мгновение в удивлении смолкла.
— Боши! — закричал кто-то. — Они сдаются!
Но когда машина почти поравнялась с джипом, немцы, стоявшие в ней с поднятыми вверх руками, вдруг нырнули в кузов, и машина, резко прибавив скорость, устремилась вперед. Сзади, из кузова, на мгновение показалась фигура с автоматом. Брызнула очередь, и в толпе послышались вопли. Майкл тупо уставился на мчавшуюся прочь машину, потом стал шарить в ногах в поисках карабина. Казалось, пройдут часы, пока он снимет карабин с предохранителя, но в этот момент у него из-за спины ритмично застучали выстрелы. Шофер немецкой машины вскинул руки, машина ткнулась в каменный край тротуара, отскочила, повернулась и врезалась в бакалейную лавку на углу. Лязгнула железная ставня, зазвенело разбитое вдребезги стекло, машина медленно опрокинулась набок, и из нее вывалились двое.
Майкл, наконец, снял карабин с предохранителя. Стеллевато, застыв от изумления, продолжал сидеть за рулем и только сердито прошептал:
— В чем дело? Что за чертовщина?
Майкл обернулся. Сзади стоял Кин с карабином в руке, с мрачной улыбкой уставившись на распростертых немцев. Пахло порохом.
— Пусть знают, — довольно буркнул он и ухмыльнулся, показав желтые зубы.
Майкл вздохнул и оглядел толпу. Французы зашевелились и стали медленно подниматься на ноги, не сводя глаз с разбитой машины. На булыжнике среди толпы неподвижно лежали две фигуры. В одной из них Майкл узнал Жаклину. Ее юбка задралась выше колен, обнажив толстые желтоватые бедра. Над ней склонилась мадам Дюмулен. Где-то заплакала женщина.
Майкл вылез из джипа, за ним последовал Кин. С карабинами наготове они осторожно пересекли площадь и подошли к опрокинутой машине.
«Кин, — с досадой подумал Майкл, не отрывая глаз от двух серых фигур, распростертых вниз лицом на тротуаре, — надо же, чтобы это сделал именно Кин. Он оказался проворнее и надежнее меня, а я провозился с предохранителем. Немцы домчались бы до самого Парижа, пока я собирался выстрелить…»
Всего в машине, как увидел Майкл, было четверо, трое из них — офицеры. Водитель-солдат был еще жив. Изо рта у него неровной струйкой сочилась кровь. Когда подошел Майкл, он упрямо пытался уползти на четвереньках, но, увидев ботинки Майкла, застыл на месте.
Кин оглядел троих офицеров.
— Мертвые, — сообщил он с обычной вялой, невеселой улыбкой. — Все трое. Мы должны получить, по крайней мере, по «Бронзовой звезде». Скажи Пейвону, чтоб написал реляцию. А что с этим? — Кин указал на водителя носком ботинка.
— Плох, — ответил Майкл. Он нагнулся и осторожно дотронулся до плеча солдата. — Говоришь по-французски?
Солдат поднял на него глаза. Ему было не больше восемнадцати или девятнадцати лет. На пухлых губах пенилась кровь, лицо исказилось от боли, в нем было что-то животное, жалкое. Он кивнул, с трудом приподняв голову, и губы его конвульсивно дрогнули от боли. На ботинок Майкла брызнула кровь.
— Не шевелись, — тихо сказал Майкл, наклонившись к самому уху раненого. — Постараемся помочь.
Юноша распрямился и вытянулся на мостовой, а затем перевернулся на бок. Дикими от боли глазами он смотрел на Майкла.
Тем временем около машины собрались французы. Человек с повязкой держал в руках два автомата.
— Превосходно! — радовался он. — Чудесно! Это в Париже очень пригодится.
Он подошел к раненому и выдернул у него из кобуры пистолет.
— Тоже пригодится. У нас найдутся к нему патроны.
Раненый безмолвно уставился на повязку с красным крестом на рукаве француза, а затем едва слышно проговорил:
— Доктор… Доктор, помогите…
— Да нет же, — весело рассмеялся француз, показывая на повязку, — это просто для маскировки. Чтобы пробраться мимо твоих друзей там, на дороге. Никакой я не доктор, и пусть тебе помогают другие…
Он отнес драгоценное оружие в сторону и стал осматривать, нет ли каких повреждений.
— Не стоит зря тратить время на эту свинью, — прозвучал твердый холодный голос мадам Дюмулен. — Прикончить его надо.
Майкл посмотрел на нее, не веря своим ушам. Она стояла у самой головы раненого водителя, скрестив руки на груди. По суровому выражению, застывшему на лицах стоявших рядом мужчин и женщин, было видно, что она высказала и их мнение.
— Нет, — сказал Майкл, — этот человек — наш пленный, а пленных мы в армии не расстреливаем.
— Доктор! — взывал немец с мостовой…
— Прикончить его, — настаивал кто-то за спиной мадам Дюмулен.
— Если американцы жалеют патроны, — раздался другой голос, — я прикончу его камнем.
— Да что с вами? — закричал Майкл. — Ведь вы же не звери!
Чтобы все поняли, он говорил по-французски, и ему было трудно с помощью почерпнутых в школе знаний выразить весь свой гнев и отвращение. Майкл снова взглянул на мадам Дюмулен. «Непостижимо, — подумал он, — маленькая, толстая домохозяйка, ирландка, оказавшаяся почему-то среди воюющих французов, жаждущая крови и не испытывающая ни малейшего сострадания».
— Он же ранен и не может причинить вам вреда! — продолжал Майкл, злясь, что так медленно подбирает нужные слова. — Какой в этом смысл?
— Пойдите и взгляните на Жаклину, — холодно ответила мадам Дюмулен. — Взгляните на месье Александра, вот он лежит с простреленным легким, тогда вы лучше поймете…
— Но ведь трое из них мертвы, — взывал Майкл к мадам Дюмулен. — Разве этого не достаточно?
— Нет, не достаточно! — Лицо женщины побелело от гнева, темные глаза сверкали безумным огнем. — Может быть, для вас и достаточно, молодой человек. Вы не жили при них целых четыре года! Ваших сыновей не угоняли и не убивали! Жаклина — не ваша соседка. Вы — американец. Вам легко быть гуманным! А нам это далеко не так легко! — Теперь она кричала диким, пронзительным голосом, размахивая кулаками у Майкла под носом. — Мы не американцы и не хотим быть гуманными. Мы хотим убить его. А если вы такой жалостливый — отвернитесь. Без вас сделаем. Пусть ваша американская совесть будет чиста…
— Доктора… — стонал раненый на мостовой.
— Но послушайте, нельзя же так, — продолжал Майкл, просительно вглядываясь в непроницаемые лица горожан, толпившихся позади мадам Дюмулен, чувствуя себя виноватым в том, что он, посторонний человек, иностранец, который любит их, уважает их мужество, сочувствует их страданиям, любит их страну, осмеливается мешать им в таком важном деле на улице их собственного города. Может быть, она права, может быть, в нем говорит свойственная ему мягкотелость, нерешительность, которые и заставляют его возражать. — Нельзя так расправляться с раненым, каковы бы…
Сзади раздался выстрел. Майкл, вздрогнув, обернулся. Кин стоял над немцем, все еще держа палец на спусковом крючке карабина, и криво ухмылялся. Немец затих. Горожане взирали теперь на обоих американцев спокойно и даже чуть смущенно.
— Ну его к чертям, — проговорил Кин, вешая карабин на плечо, — все равно подох бы. Почему бы заодно не доставить удовольствие даме?
— Вот и хорошо, — решительно сказала мадам Дюмулен. — Хорошо. Большое спасибо.
Она повернулась, и стоявшие сзади расступились, пропуская ее. Майкл посмотрел вслед этой маленькой, полной, почти комической фигурке, на которую наложили свою печать частые роды, стирка, бесконечные часы, проведенные на кухне. Степенно, переваливаясь с ноги на ногу, она направилась через площадь туда, где лежала некрасивая крестьянская девушка, которая навсегда избавилась и от своего безобразия и от тяжкого труда на ферме.
Один за другим отошли и другие французы. Американцы остались у трупа немца вдвоем. Майкл наблюдал, как подняли и унесли в гостиницу человека с простреленным легким, потом повернулся к Кину. Тот нагнулся над трупом и шарил по карманам. Когда он выпрямился, в руках у него был бумажник. Раскрыв его, он вытащил сложенную вдвое карточку.
— Расчетная книжка, — сказал он. — Иоахим Риттер, девятнадцати лет. Денежного содержания ему не выплачивали три месяца. — Кин усмехнулся. — Совсем как в американской армии.
Затем он обнаружил фотографию.
— Иоахим со своей кралей, — сказал он, протягивая фотографию Майклу. — Погляди-ка, аппетитная малышка.
Майкл молча посмотрел на карточку. С фотографии, сделанной в каком-то парке, на него смотрели интересный худощавый юноша и пухленькая блондинка в задорно надвинутой на короткие белокурые волосы форменной фуражке своего молодого человека. На лицевой стороне фотографии было что-то нацарапано чернилами по-немецки.
— «Вечно в твоих объятиях. Эльза», — прочитал Кин. — Вот что она написала. Пошлю своей жене, пусть хранит. Будет интересный сувенир.
Руки у Майкла дрожали. Он чуть не разорвал фотографию. Он ненавидел Кина, с отвращением думал о том, что когда-нибудь, через много лет, у себя дома в Соединенных Штатах этот длиннолицый человек с желтыми зубами, разглядывая фотографию, будет с удовольствием вспоминать это утро. Но Майкл не имел никакого права рвать фотографию. При всей своей ненависти к Кину он сознавал, что тот заслужил свой сувенир. В то время как он, Майкл, медлил и колебался, Кин поступил как настоящий солдат. Без колебания и страха он быстро оценил обстановку и уничтожил противника, тогда как все другие, застигнутые врасплох, растерялись. И может быть, убив раненого, он тоже поступил правильно. Возиться с раненым они не могли, его пришлось бы оставить местным жителям, а те все равно размозжили бы ему голову, стоило Майклу скрыться из вида. Кин, этот унылый садист, в конце концов выполнял волю народа, служить которому их, собственно говоря, и послали сюда в Европу. Своим единственным выстрелом Кин дал возможность почувствовать угнетенному, запуганному населению города, что правосудие свершилось, что в это утро они, наконец, сполна расплатились с врагом за все то зло, которое он причинял им целых четыре года. Ему, Майклу, нужно радоваться, что с ним оказался Кин. Вероятно, все равно пришлось бы убивать, а сам Майкл ни за что бы не решился…
Майкл направился к Стеллевато, который оставался у джипа. Чувствовал он себя прескверно. «Для этого нас сюда и послали, — мрачно размышлял он, — для этого все и затевалось — убивать немцев. И надо бы быть веселым, радоваться успеху…»
Но он не радовался. Неполноценный человек, с горечью в душе размышлял он, да, он, Майкл Уайтэкр, неполноценный человек, сомнительная штатская личность, солдат, который не способен убивать. Поцелуи девушек на дороге, украшенные розами изгороди, бесплатный коньяк — все это не для него, он этого не заслужил… Кин, который ухмыляется, всадив пулю в голову умирающему, который бережно прячет в бумажник чужую фотографию как сувенир, — вот тот человек, которого приветствовали европейцы на солнечных дорогах на всем пути от побережья… Кин, победоносный, полноценный американец-освободитель, самый подходящий человек для этого месяца расплаты…
Мимо промчался на своем мотоцикле француз с повязкой Красного Креста. Он весело махнул им, так как стал обладателем пары новых автоматов и сотни патронов, которые вез своим друзьям, сражающимся на баррикадах Парижа. Этот человек с голыми ногами, в нелепых коротких брюках, с окровавленной повязкой на голове, объехав опрокинувшуюся машину, скрылся за поворотом и умчался туда, где были восемьсот немцев, заминированные дорожные перекрестки, столица Франции. Майкл даже не обернулся.
— Господи! — воскликнул Стеллевато своим по-итальянски мягким голосом, все еще слегка сиплым от пережитого волнения. — Что за утро! Как ты себя чувствуешь?
— Прекрасно, — ответил Майкл. — Прекрасно…
— Никки, — сказал Кин, — не хочешь взглянуть на фрицев?
— Нет, — ответил тот, — предоставим это похоронной команде.
— Мог бы взять какой-нибудь интересный сувенир, — сказал Кин, — и послать своим родным.
— Моим родным сувениры не нужны, — ответил итальянец. — Единственный сувенир, который они желают заполучить из Франции, — это я сам.
— Посмотри-ка на эту штуку, — сказал Кин, вытащив фотографию и сунув ее под нос Стеллевато. — Его звали Иоахим Риттер.
Стеллевато неторопливо взял фотографию и стал разглядывать.
— Бедная девочка, — грустно сказал он. — Бедная блондиночка…
Майклу захотелось обнять Стеллевато.
Стеллевато отдал фотографию Кину.
— Пожалуй, надо вернуться на пункт водоснабжения и рассказать ребятам, что здесь произошло, — сказал он. — Они, наверно, слышали выстрелы и перепугались до смерти.
Майкл полез было в машину, но остановился. По главной улице медленно ехал какой-то джип. Кин щелкнул затвором карабина.
— Погоди, — резко сказал Майкл, — это наши.
Джип медленно подкатил к ним, и Майкл узнал Крамера и Морисона, которые три дня назад были с Пейвоном. Горожане, собравшиеся у ступенек гостиницы, уставились на вновь прибывших.
— Привет, ребята! — воскликнул Морисон. — Развлекаетесь?
— Славное было дело, — охотно откликнулся Кин.
— А что произошло? — спросил Крамер, скептически кивнув в сторону мертвых немцев и опрокинутой машины. — Несчастный случай?
— Я их пристрелил, — громко сказал Кин, ухмыляясь. — Недурной счет для одного дня!
— Он что, шутит? — спросил Крамер у Майкла.
— Вовсе нет, — ответил тот. — Всех убил он.
— Вот это да-а! — воскликнул Крамер, по-новому, с уважением посмотрев на Кина, который с первых дней прибытия в Нормандию был предметом насмешек для всего подразделения. — Ай да Кин! Ай да старый хвастун… Кто бы мог подумать!
— Служба гражданской администрации, — поддержал его Морисон, — и вдруг попасть в такую переделку!
— Где Пейвон? — спросил Майкл. — Он приедет сюда сегодня?
Морисон и Крамер во все глаза смотрели на убитых немцев. Как и большинство других солдат из их подразделения, они не видели ни одного боя с момента прибытия во Францию и не скрывали теперь, что этот случай произвел на них огромное впечатление.
— Обстановка изменилась, — сказал Крамер. — Войска здесь не пойдут. Пейвон послал нас за вами. Он в Рамбуйе — всего час езды отсюда. Все ждут дивизию лягушатников, которая должна возглавить победный марш в Париж. Дорогу мы знаем. Никки, поедешь за нами.
Стеллевато вопросительно посмотрел на Майкла. Майкл словно онемел, почувствовав некоторое облегчение от того, что ему больше не надо самому принимать решения.
— Поехали, Никки, — сказал он наконец, — заводи.
— Беспокойный городишко, — сказал Крамер. — Может быть, нас здесь накормят?
— Умираю с голоду, — поддержал его Морисон. — Сейчас бы бифштекс с жареной картошкой по-французски…
Мысль о том, что придется еще задержаться в этом городишке под холодными испытующими взглядами местных жителей рядом с трупами немцев Перед бакалейной лавкой, показалась Майклу просто невыносимой.
— Поедем к Пейвону, — сказал он, — мы можем ему понадобиться.
— Хуже нет начальства из рядовых, — проворчал Морисон. — Уайтэкр, чин рядового первого класса слишком велик для тебя.
Все же он развернул джип. Стеллевато тоже развернулся и двинулся вслед за Морисоном. Майкл неподвижно сидел на переднем сиденье, уставившись прямо перед собой, стараясь не смотреть в сторону гостиницы, где, окруженная соседями, стояла мадам Дюмулен.
— Месье! — раздался голос мадам Дюмулен, громкий и властный. — Месье!
Майкл тяжело вздохнул.
— Стой! — приказал он.
Стеллевато затормозил и посигналил Морисону. Тот тоже остановился.
Мадам Дюмулен, в сопровождении всей группы, двинулась к джипу. Она подошла к Майклу, а за ее спиной стали усталые, изнуренные трудом фермеры и лавочники в мешковатой поношенной одежде.
— Месье, — обратилась к нему мадам Дюмулен, скрестив руки на своей полной бесформенной груди. Порванный свитер, вытянувшийся на широких бедрах, слегка трепетал на ветру. — Вы собираетесь уезжать?
— Да, мадам, — спокойно ответил Майкл. — Таков приказ.
— А восемьсот немцев? — спросила она, с трудом сдерживая бешенство.
— Я сомневаюсь, что они здесь появятся.
— Сомневаетесь? — передразнила мадам Дюмулен. — А что, если они не знают о ваших сомнениях, месье? Что, если они все-таки появятся?
— К сожалению, мадам, — устало сказал Майкл, — нам нужно ехать. И если даже они войдут в город, какую пользу принесут вам пять американцев?
— Значит, бросаете нас? — закричала она. — А немцы придут, увидят вон те четыре трупа и перебьют всех мужчин, всех женщин и детей в городе! Не выйдет! Вы обязаны остаться и защищать нас!
Майкл окинул усталым взглядом солдат на двух джипах. Их всего пятеро на этой проклятой площади: Стеллевато, Кин, Морисон, Крамер и он сам. Из пятерых только один Кин стрелял по людям, и можно считать, что он сделал достаточно для одного дня. «Господи! — подумал Майкл, бросив полный сожаления взгляд на мадам Дюмулен. Эта приземистая женщина, грозная в своей ярости, как бы олицетворяла собой долг. — Если появится этот призрачный немецкий батальон, какой помощи можно ожидать от этих пятерых воинов!»
— Мадам, — сказал он, — мы ничего не можем поделать. Мы — это еще не американская армия. Мы следуем туда, куда прикажут, и делаем, что нам велят.
Он окинул взглядом встревоженные, осуждающие лица жителей, надеясь, что они поймут и оценят его добрые намерения, его сожаление, его беспомощность. Но тщетно. Ни в одном взоре не засветилось ответного огонька; перепуганные мужчины и женщины смотрели угрюмо, уверенные, что их оставляют одних на верную гибель, что уже сегодня их трупы будут валяться среди развалин города.
— Простите меня, мадам, — сказал Майкл, чуть не плача, — я решительно ничего не могу поделать…
— Раз вы не собирались здесь оставаться, — сказала мадам Дюмулен неожиданно спокойным голосом, — вы не имели права сюда приезжать. Вчера танкисты, сегодня вы… Хоть и война, но вы не вправе так обращаться с людьми…
— Никки, — сказал Майкл хриплым голосом. — Едем отсюда. И быстрее!
— Это низко! — крикнула мадам Дюмулен от имени всех измученных людей, стоявших рядом, когда Стеллевато нажал на газ. — Подло, бесчеловечно и…
Конца фразы Майкл не расслышал. Они, не оглядываясь, быстро выехали из города и вслед за машиной Крамера и Морисона направились туда, где их ждал полковник Пейвон.
Стол был уставлен бутылками с шампанским. Вино искрилось в бокалах, отражая свет сотен восковых свечей, которыми освещался ночной клуб. Зал был полон. Мундиры десятка наций смешались с веселыми пестрыми туалетами, обнаженными руками, пышными прическами. Казалось, все говорили сразу. Освобождение Парижа накануне, сегодняшний парад, сопровождавшийся выстрелами снайперов с крыш, — все это служило темой для оживленных бесед. Приходилось до предела напрягать голос, чтобы перекричать громкие звуки, издаваемые тремя музыкантами в углу, которые наигрывали модную американскую песенку.
Пейвон сидел против Майкла и широко улыбался, зажав сигару в зубах. Одной рукой он полуобнимал поблекшую даму с длинными накладными ресницами, а другой время от времени вынимал изо рта сигару и приветственно помахивал ею Майклу, рядом с которым сидели корреспондент Эхерн, изучающий проблему страха, чтобы написать статью в «Кольерс», и элегантно одетый французский летчик средних лет. Неподалеку сидели два американских корреспондента, уже порядком захмелевшие. Они с серьезным видом беседовали между собой.
— Генерал, — говорил первый, — мои люди вышли к реке. Что прикажете делать дальше?
— Форсируйте проклятую реку!
— Не могу, сэр. На другом берегу восемь бронетанковых дивизий.
— Отстраняю вас от командования. Вы не можете — назначим того, кто сможет.
— Ты откуда, приятель? — спросил первый корреспондент.
— Из Ист-Сент-Луиса.
— Руку.
Они пожали друг другу руки, и второй корреспондент продолжал:
— Отстраняю вас…
Затем оба снова выпили и уставились на танцующих.
— Да! — говорил французский летчик, который отслужил три срока в английской авиации и прибыл в Париж для какого-то туманного взаимодействия со штабом 2-й французской бронетанковой дивизии. — Славное было время! — Он имел в виду 1928 год в Нью-Йорке, куда ездил по делам в одну маклерскую контору на Уолл-стрит. — У меня была квартира на Парк-авеню, — продолжал летчик, любезно улыбаясь. — По четвергам я устраивал для друзей коктейли. У нас было правило: каждый обязательно приводит девушку, которая никогда не была у меня прежде. Бог мой, так я перезнакомился с сотнями девушек! — Он покачал головой, вспоминая прекрасные дни молодости. — А поздно вечером мы, бывало, ездили в Гарлем. О, эти черные красавицы, эта музыка! Как вспомнишь — душа замирает!..
Он потянул шампанское и улыбнулся Майклу.
— Сто тридцать пятую улицу я знал лучше, чем Вандомскую площадь. После войны снова поеду в Нью-Йорк и, возможно, — задумчиво закончил он, — сниму квартиру на Сто тридцать пятой улице.
От другого столика отделилась брюнетка в накинутой на плечи черной кружевной шали. Она подошла к ним и поцеловала летчика.
— Дорогой лейтенант! Я так рада видеть французского офицера!..
Летчик встал, степенно поклонился и пригласил брюнетку на танец. Они слились в объятии и маленькими шажками заскользили по переполненному танцующими залу. Музыканты играли румбу, и летчик в своем элегантном голубом мундире танцевал, как кубинец, покачивая корпусом и сохраняя серьезное, одухотворенное выражение на лице.
— Уайтэкр, — сказал Пейвон Майклу, — вы будете просто дураком, если когда-нибудь уедете из этого города!
— Согласен с вами, полковник, — ответил Майкл. — Когда кончится война, я попрошу, чтобы мне выдали увольнительные документы прямо на Елисейские поля!
И в этот момент он сам искренне верил в то, что говорит. С той самой минуты, когда, двигаясь среди грузовиков с пехотой, он увидел шпиль Эйфелевой башни, возвышавшийся над крышами Парижа, им овладело ощущение, что наконец-то он по-настоящему у себя дома. Бурная волна поцелуев, рукопожатий, изъявлений благодарности захлестнула его, он жадно вчитывался в знакомые с детства названия улиц: «Рю де Риволи», «Площадь Оперы», «Бульвар Капуцинов», и чувствовал себя очистившимся от всех грехов, избавившимся от всех разочарований. Даже стычки, изредка вспыхивавшие в парках и среди памятников, когда немцы спешили израсходовать боеприпасы, прежде чем сдаться в плен, казались ему вполне естественным и даже приятным вступлением к знакомству с великим городом. Забрызганные кровью мостовые, раненые и умирающие, которых торопливо уносили на окровавленных носилках санитарки Сопротивления, в его глазах придавали лишь необходимую драматическую остроту великому акту освобождения.
Он никогда бы не смог точно воспроизвести, как все это выглядело в действительности. Он помнил лишь быстрые поцелуи, губную помаду на куртке, слезы, объятия и то, что чувствовал себя сильным, неуязвимым, любимым…
— Эй, вы! — воскликнул первый корреспондент.
— Слушаю, сэр, — ответил второй.
— Где штаб Второй бронетанковой дивизии?
— Не могу знать, сэр. Я только что из Камп-Шанкса.
— Отстраняю вас от должности.
— Слушаюсь, сэр.
Оба с важным видом выпили.
— Помню, — услышал он рядом голос Эхерна, — когда мы виделись прошлый раз, я спрашивал вас о страхе.
— Да, спрашивали, — ответил Майкл, приветливо посмотрев на красное, загорелое лицо и серьезные серые глаза. — Как котируется сейчас страх на издательском рынке?
— Решил бросить эту тему, — откровенно признался Эхерн. — И так слишком перестарались. А виноваты творения писателей о предыдущей войне, да еще психоанализ. К страху стали относиться с почтением и звонят о нем до тошноты. Но это взгляд людей штатских, а солдат страх беспокоит куда меньше, чем пытаются внушить нам писатели. На самом же деле картина, изображающая войну как нечто невыносимое, фальшива от начала до конца. Я внимательно наблюдал, много думал. Война приятна, и приятна, вообще говоря, почти всем, кто участвует в ней. Это нормальное, вполне приемлемое явление. Что вас больше всего поразило за этот месяц во Франции?
— Как сказать, — начал было Майкл, — пожалуй…
— Веселье, — перебил Эхерн, — какой-то буйный праздник. Смех. Волна смеха несла нас триста миль через позиции противника. Собираюсь написать об этом в «Кольерс».
— Прекрасно, — серьезно сказал Майкл. — С нетерпением буду ждать эту статью.
— Единственный человек, который правильно описал сражение, — это Стендаль. — Эхерн наклонился и почти вплотную придвинул лицо к Майклу. — Да и вообще, второй раз перечитывать стоит только трех писателей, вошедших в историю литературы, — Стендаля, Вийона и Флобера…
— Через месяц война кончится, — рассуждал какой-то английский корреспондент по ту сторону стола. — А жаль. Еще много немцев нужно перебить. Пока идет война, мы будем убивать сгоряча, а когда война кончится, все равно придется убивать, но убивать хладнокровно. Боюсь, что мы, англичане и американцы, постараемся уклониться от этого неприятного дела, и в центре Европы останется могущественное поколение врагов. Лично я, как это ни ужасно, молю, чтобы фортуна нам изменила…
«О милая, любимая, — напевал музыкант по-английски с сильным акцентом, — будь нежна со мной…»
— Стендаль тонко подметил в войне что-то необычное, безумное, смешное, — продолжал Эхерн. — Помните, он описывает в своем дневнике, как один полковник во время русской кампании собирал своих солдат?
— Боюсь, что не помню, — ответил Майкл.
— Как обстановка? — допытывался первый корреспондент.
— Мы окружены двумя дивизиями.
— Отстраняю вас от командования. Раз не можете форсировать реку; назначим того, кто может.
Оба выпили.
К столику подошла высокая брюнетка в цветастом платье, которой Майкл улыбнулся через весь зал минут пятнадцать назад.
— Вам, вероятно, очень скучно, милый солдат, — сказала девушка, наклонившись к Майклу, и нежно положила ладонь ему на руку. Перед его глазами мелькнули красиво очерченные крепкие оливковые груди, которые открылись в глубоком вырезе платья. — Не хотите ли потанцевать с благодарной дамой?
Майкл улыбнулся ей.
— Через пять минут, — сказал он, — когда проветрится в голове.
— Хорошо, — кивнула девушка, призывно улыбнувшись. — Вы знаете, где я сижу…
— Конечно, знаю, — заверил ее Майкл. — Он смотрел, как она ловко скользит между танцующими, как колышутся цветастые волны ее платья.
«Хороша. Очень хороша, — подумал Майкл. — Надо же поухаживать за парижанкой, чтобы официально отметить вступление в Париж».
— …Об отношениях между мужчинами и женщинами в военное время, — сказал Эхерн, — можно написать целые тома.
— Совершенно верно, — подтвердил Майкл.
Девушка уселась за свой столик и улыбнулась ему.
— Здоровые и свободные отношения с романтическим оттенком спешки и трагичности, — продолжал Эхерн. — Взять хотя бы меня. У меня в Детройте жена и двое детей. Я обожаю свою жену, но, честно говоря, при мысли о ней мне становится скучно. Это простая маленькая женщина, волосы у нее уже редеют. А в Лондоне у меня этакая чувственная девятнадцатилетняя девица, которая работает в каком-то министерстве. Она пережила войну, понимает, что мне пришлось испытать, и я счастлив с ней… Разве можно, не кривя душой, уверять, что мне хочется вернуться в Детройт?
— Да, — вежливо посочувствовал Майкл, — у каждого свои заботы.
В конце зала послышались крики, и показались четверо молодых французов с нарукавными повязками Сопротивления, вооруженных винтовками. Проталкиваясь сквозь толпу танцующих, они тащили молодого парня, по лицу которого из глубокой раны на лбу текла кровь.
— Врете! — кричал парень с окровавленным лицом. — Врете вы все! Я такой же коллаборационист, как любой из здесь присутствующих!
Один из вооруженных французов сильно ударил парня по шее, голова у того сразу сникла, и он притих. Его потащили вверх по лестнице мимо стеклянных канделябров. Оркестр заиграл еще громче.
— Варвары! — сказала по-английски дама лет сорока с длинными темно-красными ногтями, усевшаяся рядом с Майклом на стул, который освободил французский летчик. На ней было простое, но элегантное черное платье, и она все еще выглядела очень красивой. — Всех их нужно арестовать! Только и ищут повода затеять ссору. Я собираюсь внести предложение, чтобы американцы их разоружили.
Говорила она с типичным американским акцентом. Эхерн и Майкл в недоумении уставились на нее. Она энергично кивнула Эхерну, а затем, более холодно, Майклу, сразу заметив, что тот не офицер.
— Мейбл Каспер, — представилась она, — и не смотрите так удивленно. Я из Скенектади.
— Очень приятно, Мейбл, — вежливо сказал Эхерн и поклонился, не поднимаясь со стула.
— Я знаю, что говорю, — затараторила дама из Скенектади, явно хватившая лишнего. — Я живу в Париже уже двенадцать лет, и сколько же я выстрадала! Вы корреспондент, и у меня есть что рассказать вам о том, как жилось при немцах…
— Рад выслушать…
— Продовольственные затруднения, карточки, — продолжала Мейбл Каспер, налив полный бокал шампанского и одним глотком отпив добрую половину. — Немцы реквизировали мою квартиру, а на вывоз мебели дали всего две недели. К счастью, я подыскала другую квартиру, принадлежавшую еврейской чете. Мужа уже нет в живых, а сегодня, представьте себе, на другой день после освобождения, приходит эта женщина и требует, чтобы я освободила квартиру. В квартире не было никакой мебели, когда я въезжала. Но я была чертовски предусмотрительна и запаслась письменными показаниями свидетелей. Я знала, что так случится. Я уже говорила с полковником Харви из нашей армии, и он успокоил меня. Вы знаете полковника Харви?
— Боюсь, что нет, — ответил Эхерн.
— Нам во Франции предстоят трудные дни. — Мейбл Каспер допила шампанское. — Всякие подонки подняли голову, хулиганы бродят с оружием.
— Вы имеете в виду бойцов Сопротивления? — спросил Майкл.
— Да, я имею в виду их.
— Но ведь они вынесли на своих плечах всю тяжесть борьбы в подполье, — заметил Майкл, стараясь понять, куда клонит эта женщина.
— В подполье! — презрительно фыркнула дама. — Надоело мне это подполье. Кто туда шел? Всякие бездельники, агитаторы, голытьба, которой не нужно заботиться ни о семьях, ни о собственности, ни о работе… Порядочные люди были для этого слишком заняты, и теперь нам придется расплачиваться, если вы не заступитесь. Вы освободили нас от немцев, а теперь освобождайте от этих французов и русских. — Осушив бокал, она поднялась. — Совет для умных, — добавила она серьезно, кивнув на прощанье.
Майкл посмотрел ей вслед. Она пробиралась между рядами беспорядочно расставленных столиков в своем простом красивом черном платье.
— Господи, — тихо сказал Майкл, — а еще из Скенектади…
— Война, — продолжал Эхерн ровным голосом, — как я уже сказал, это беспорядочное нагромождение противоречивых элементов…
— Доложите обстановку, — твердил первый корреспондент.
— Меня обошли с левого фланга, — отвечал второй, — правый фланг разбит, центр отброшен. Я буду атаковать…
— Сдайте командование.
— После войны, — продолжал английский корреспондент, — я собираюсь купить домик под Биаррицем и поселиться там. Не выношу английской пищи. А если мне придется бывать в Лондоне, я полечу на самолете с полной корзиной провизии и буду есть у себя в номере…
— Это вино недостаточно выдержано, — объяснял офицер службы общественной информации с новенькой блестящей кобурой на перекинутом через плечо ремне.
— Если вообще можно надеяться на будущее, — донесся до Майкла голос Пейвона, поучавшего двух молоденьких американских пехотных офицеров, которые явно удрали на ночь в самовольную отлучку из своей дивизии, — то это будущее принадлежит Франции. Американцам мало сражаться за Францию, они должны понять ее, помочь ей стать на ноги, проявлять к ней максимум терпимости. А это нелегко, потому что французы самый беспокойный народ в мире. Они досаждают своим шовинизмом, своим презрительным отношением, своим благоразумием, своим независимым нравом, своим высокомерием. На месте президента Соединенных Штатов я бы посылал американскую молодежь вместо колледжа на два года во Францию. Юноши научились бы разбираться в пище и в искусстве, а девушки — в проблемах пола, и лет через пятьдесят на берегах Миссисипи выросла бы настоящая Утопия…
Девушка в цветастом платье все время напряженно следила за Майклом, а когда их взгляды встречались, кивала и широко улыбалась.
— Именно иррациональные начала, заключенные в войне, — продолжал Эхерн, — как раз и обходит вся наша литература. Позвольте еще раз напомнить вам того полковника у Стендаля…
— А чем примечателен этот полковник у Стендаля? — рассеянно спросил Майкл, мысли которого мечтательно плыли в парах шампанского, табачном дыме, аромате духов, запахе свеч и волнах вожделения.
— Когда его солдаты пали духом, — принялся рассказывать Эхерн строгим, внушительным голосом, в котором зазвучали воинственные нотки, — и были готовы бежать под натиском противника, полковник осыпал их отборной бранью, взмахнул шпагой и заорал: «На мою ж… равняйсь! За мной!» Солдаты бросились за ним и разгромили противника. Полная бессмыслица, но это затронуло какую-то патриотическую струнку, укрепило волю к победе в сердцах солдат — и победа осталась за ними.
— Эх, — с сожалением вздохнул Майкл, — нет больше таких полковников.
Какой-то пьяный английский капитан запел во весь голос, заглушая оркестр: «На линии Зигфрида развешаем белье!» Песню сразу же подхватили другие. Оркестр прервал танцевальную мелодию и стал аккомпанировать. Пьяный капитан, здоровый краснолицый детина, схватил какую-то девицу и пустился танцевать между столиками. Вскочили другие пары, пристроились к ним и, вытянувшись в линию, пустились в пляс, лавируя между бумажными скатертями и ведерками с шампанским. Через минуту набралось уже пар двадцать. Они громко пели, откинув головы, каждый держал обеими руками впереди идущего за талию. Это напоминало торжественный танец змеи, который танцуют студенты колледжа после победы своей футбольной команды. Разница была только в том, что танцевали в освещенном свечами закрытом зале с низкими потолками и песня звучала особенно оглушительно.
— Недурно, — сказал Эхерн, — но слишком обычно, чтобы представлять интерес с литературной точки зрения. В конце концов, вполне естественно, что после такой победы освободители и освобожденные поют и танцуют. А вот побывать бы в Севастополе в царском дворце, когда кадеты, наполнив плавательный бассейн шампанским из царских подвалов, купали в нем голых балерин в ожидании подхода Красной Армии, которая всех их перестреляет!.. Извините, — с серьезным лицом закончил Эхерн, поднимаясь, — я должен принять участие.
Он пробрался между столиками и положил руки на талию Мейбл Каспер из Скенектади, которая как раз пристроилась в хвост танцующим и, покачивая обтянутыми тафтой бедрами, громко пела.
Девушка в цветастом платье подошла к Майклу и, улыбнувшись, протянула руку.
— Танцуем?
— Танцуем!
Он поднялся и взял протянутую руку. Они встали в ряд, девушка пошла впереди, и ее стройные бедра ожили под тонким шелком платья.
Теперь уже танцевали все. Длинная вереница танцующих пар, пестреющая шелком и военными мундирами, извивалась по залу, перед завывающим оркестром, между столиками. Зал содрогался от песни.
Нет ли грязных тряпок, мамаша дорогая?
На линии Зигфрида развешаем белье!
Майкл усердно старался перекричать остальных охрипшим от счастья голосом, цепко держась за хрупкую талию желанной девушки, которая из всех молодых людей в этом праздничном городе выбрала именно его. Захваченный волнами пронзительной музыки, выкрикивая грубые, торжествующие слова песни, над которыми так жестоко потешались немцы, когда впервые услышали их от англичан в 1939 году, Майкл испытывал такое ощущение, будто в этот вечер все мужчины его друзья, все женщины любят только его, все города принадлежат ему одному, все победы одержаны лично им, а жизнь будет длиться вечно…
— «На линии Зигфрида развешаем белье, — вместе со всеми выкрикивал он, — если от нее что-нибудь останется!»
И Майкл верил, что ради этой минуты он жил, ради нее пересек океан, ради нее шел с винтовкой, ради нее ускользнул от смерти.
Песня кончилась. Девушка в цветастом платье повернулась, поцеловала его и прижалась, растаяв в его объятиях. Винные пары, духи, пахнущие гелиотропом, кружили голову, а люди вокруг запели «В доброе, старое время» — сентиментальную, трогательную песню, словно радостные, веселые гуляки на новогоднем вечере.
Пожилой французский летчик, который в 1928 году жил на Парк-авеню, устраивал необычные коктейли и по ночам посещал Гарлем, а теперь, отслужив три полных срока в эскадрилье «Лотарингия» и потеряв за эти годы почти всех друзей, наконец снова вернулся в Париж, пел, не стыдясь слез, градом катившихся по его постаревшему, но все еще красивому лицу.
— «Разве забудем старых друзей? — пел он, обняв за плечи Пейвона. В этот веселый радостный вечер вырвалась, наконец, наружу вся накопившаяся в его сердце тоска по родине. — Разве не вспомним о них?..»
Девушка снова крепко поцеловала Майкла. Он закрыл глаза и тихо покачивался, заключив в объятия этот безымянный подарок освобожденного города…
Через четверть часа, когда Майкл с карабином в руках вел девушку в цветастом платье рядом с Пейвоном и его поблекшей дамой по темным Елисейским полям, направляясь к Триумфальной арке, неподалеку от которой жила девушка, немцы начали бомбить город. Под деревом стоял какой-то грузовик, и Майкл с Пейвоном решили переждать бомбежку здесь. Они уселись на буфер грузовика под символическим укрытием зеленой листвы.
Через две минуты Пейвон был мертв, а Майкл лежал на пахнущей асфальтом мостовой в полном сознании, но чувствуя, что не в состоянии даже пошевелить ногами.
Где-то вдалеке послышались голоса, и Майклу захотелось узнать, что же с девушкой в шелковом платье. Он старался понять, как все это произошло: бомбили ведь как будто другой берег реки, он даже не слышал свиста падающей бомбы…
Потом он вспомнил, как из-за поворота на них с ревом устремилась какая-то огромная тень… «А, автомобильная катастрофа», — подумал он и улыбнулся, вспомнив, как друзья всегда предупреждали его: «Берегись французских шоферов».
Ноги по-прежнему не двигались, и в свете зажженного кем-то карманного фонарика лицо Пейвона казалось бледным-бледным, словно он вечно был мертвецом. Потом послышался голос американца:
— Эй, посмотри-ка! Это американец, мертвый… Да это полковник! Погляди!.. А похож на простого солдата…
Майкл попытался сказать им о своем друге полковнике Пейвоне, но язык не слушался. Когда они подняли Майкла со всей осторожностью, какую только позволяли темнота, неразбериха и женские вопли, он тут же потерял сознание.
