Все огни в конце концов догорают…»

Пришло время, когда эти слова Симона Дарре снова отозвались в сердце Кристин.

Было лето четвертого года после смерти Эрленда, сына Никулауса, и из всех сыновей Кристин лишь Гэуте и Лавранс оставались с матерью в Йорюндгорде.

Два года назад сгорела старая кузница, и Гэуте отстроил новую близ проезжей дороги, к северу от усадьбы. Старая кузница стояла южнее жилых домов, у самого берега реки, в низине, между курганом Иорюнда и огромными грудами камней, которые, как видно, были свезены с полей и сложены здесь еще в незапамятные времена. Почти каждый год в половодье вода подступала к самой кузнице.

Теперь на склоне холма оставались лишь растрескавшиеся от жара тяжелые каменные плиты на месте порога да еще сложенный из кирпичей горн. Нежная, мягкая светло-зеленая поросль пробивалась меж чернеющих на земле углей.

Неподалеку от пожарища у Кристин в нынешнем году было поле льна. Ближние к усадьбе земли Гэуте решил занять под хлеба, хотя хозяйки Йорюндгорда исстари сеяли там лен и сажали лук. Кристин часто ходила теперь к старой кузнице – и не только для того, чтобы присматривать за льном. Каждый четверг, в конце дня, она носила дары – пиво и еду – хозяину кургана. А в светлые летние вечера одинокий горн на лугу вполне можно было принять за древний языческий алтарь. Серовато-белый, покрытый копотью, он смутно выделялся среди молодой травы. Летом, в жаркие солнечные дни, после полудня Кристин ходила с корзиночкой к грудам камней собирать малину или листья иван-чая, из которых очень хорошо готовить освежающее питье от лихорадки.

Последние звуки церковного колокола в час полуденной молитвы к божьей матери замирали среди гор в напоенном светом воздухе. Казалось, будто вся округа расположилась на покой под ярким, палящим солнцем. С самого раннего утра, едва выпадала роса, на пестреющих цветами лугах у ближних и дальних усадеб слышались пение кос, скрежет точильных брусков и перекликающиеся голоса. Но теперь все звуки работ смолкли; наступил час обеденного отдыха. Кристин сидела у груды камней и прислушивалась. Шумела река, чуть-чуть шелестела листва в роще, с тихим гудением вилась над лугом мошкара, позвякивал колокольчик не отправленной на выгон телки. Какая-то птица быстро и бесшумно пролетела вдоль ольшаника, другая выпорхнула из густой травы и со звонким щебетом скрылась в кустах чертополоха.

Но и движущиеся по склону холма синие тени, и предвещавшие хорошую погоду облака, которые поднимались над гребнем гор и таяли в глубоком небе, и сверкающие из-за деревьев воды реки, и солнечные светлые блики повсюду на листве – вся эта картина, от которой веяло тишиной, говорила скорее внутреннему слуху Кристин, нежели ее взору. Надвинув низко на лоб косынку, Кристин внимала этой игре света и теней над долиной.

«Все огни в конце концов догорают…»

В ольшанике, растущем вдоль топкого берега реки, среди густых зарослей ивняка в полутьме поблескивали небольшие болотца. Здесь росли осока и пушица; плотным ковром расстилалась болотная лапчатка с пятиконечными серо-зелеными листьями и темно-красными цветами. Кристин всегда собирала целые охапки этого растения. Она не раз пыталась узнать, имеет ли оно какую-нибудь целебную силу, сушила его, готовила отвар и настаивала на пиве и меду. Но, как видно, пользы от него не было никакой. И все-таки Кристин продолжала ходить в ольшаник и, насквозь промочив башмаки, собирала болотную лапчатку.

Она обрывала со стеблей листья и плела венок из красновато-бурых цветов. По окраске они напоминали одновременно и багряное вино и коричневый медовый напиток. У завязи цветы были покрыты липкой, похожей на мед влагой. Иногда Кристин сплетала из этих цветов венок для изображения девы Марии, висевшего в верхней горнице. Таков был обычай в южных странах. Кристин узнала о нем от священников, которые бывали в тех краях. А больше ей было некому плести венки. Здесь, в долине, не принято, чтобы молодые парни обряжали себя венками, когда они отправляются на гуляние. В Трондхеймской области юноши, побывавшие в дружине при дворе, кое-где ввели этот обычай. Мать подумала, что такой густой темно-красный венок очень шел бы льняным волосам Гэуте и к его светлому лицу или к русой голове Лавранса.

…Давным-давно миновали те времена, когда Кристин в ясные долгие летние дни отправлялась на лежащий повыше Хюсабю луг в сопровождении кормилиц и всех своих маленьких сыновей. Она и Фрида не успевали плести венки для целой оравы нетерпеливых малышей. Кристин вспоминает, что в ту пору она еще кормила Лавранса грудью, но Ивар и Скюле считали, что сосунку тоже надобен венок… «Только цветочки должны быть совсем малюсенькие», – говорили четырехлетние близнецы…

Теперь у нее были только взрослые дети.

Лаврансу-младшему минуло пятнадцать зим; все же его нельзя было считать вполне взрослым. Однако мало-помалу Кристин стала замечать, что этот сын более далек от нее, чем все остальные дети. Не то чтобы он намеренно избегал ее, как Бьёргюльф, или был бы таким замкнутым и несловоохотливым, как тот… Вообще-то, он был, пожалуй, гораздо молчаливее, да только никто этого не замечал, пока все сыновья жили дома: Лавранс казался здоровым и жизнерадостным подростком, был всегда весел и приветлив, и все любили этого милого мальчугана, не задумываясь над тем, что Лавранс почти всегда бывает один и мало с кем разговаривает.

Он считался красивейшим среди всех красавцев сыновей Кристин из Йорюндгорда. И хотя матери самым красивым всегда казался тот сын, о котором она думала в эту минуту, но и она ощущала сияние, исходившее от Лавранса, сына Эрленда. Его темно-русые волосы и свежие, как яблоки, щеки были словно пропитаны золотистым солнечным светом, а большие темно-серые глаза казались усеянными золотыми искорками. Лавранс очень походил на мать, какою та была в молодости, но только ее светлые краски у сына были словно чуть тронуты загаром. Мальчик был рослым и сильным для своих лет, ловко и умело выполнял работу, которую ему поручали, охотно повиновался матери и старшим братьям. Он неизменно бывал весел, ласков и обходителен. Но все-таки чувствовалась в нем какая-то странная отчужденность.

Зимними вечерами, когда домочадцы собирались в ткацкой и, занимаясь каждый своим делом, коротали время за веселыми разговорами и шутками, Лавранс сидел одиноко и словно о чем-то грезил. Часто летними вечерами, когда дневные труды в усадьбе заканчивались, Кристин подсаживалась к мальчику, который лежал в траве, задумчиво жуя смолку или вертя губами листик щавеля. Она заговаривала с ним, наблюдала за его взглядом. Ей казалось, что мысли мальчика где-то блуждают и с трудом возвращаются к действительности. Однако потом он приветливо улыбался матери, толково и с готовностью отвечал ей. Целыми часами могли они сидеть вот так на пригорке и вести дружескую беседу. Но едва только мать поднималась, чтобы идти домой, как мысли мальчика снова уносились куда-то далеко-далеко.

И никак она не могла понять, о чем это мальчик так глубоко задумывается. Лавранс был довольно искусен в разных состязаниях, отлично владел оружием, но относился ко всему этому не с таким рвением, как остальные братья. Сам он никогда не отправлялся один на охоту, но бывал доволен, когда Гэуте брал его с собою. И похоже, что этот красивый подросток пока еще не замечает, какие нежные взгляды бросают на него женщины. У него не было никакой охоты до книжной премудрости, и он, казалось, не обращал ни малейшего внимания на разговоры о том, что братья намереваются уйти в монастырь. Кристин видела, что он предполагает все свои дни провести здесь, в усадьбе, помогая Гэуте по хозяйству, – об ином будущем он, верно, и не помышляет…

Временами Кристин казалось, что этой своей удивительной отрешенности от всего окружающего Лавранс несколько напоминает отца. Но у Эрленда тихая мечтательность сменялась веселым озорством, а Лавранс не унаследовал ничего от порывистого и горячего нрава отца. Нет, Эрленд никогда не был так далек от всего, что творилось вокруг…

Лавранс был теперь самым младшим. Мюнан уже давно покоился на кладбищенском пригорке, рядом со своим отцом и маленьким братом. Он умер ранней весной, спустя год после убийства Эрленда.

После смерти мужа вдова ходила по усадьбе, словно ничего не видя и не слыша. Нечто большее, нежели горечь и боль, ощущала она в душе и во всем теле: какой-то леденящий холод и вялое бессилие, как будто сама она медленно истекала кровью от смертельной раны, полученной Эрлендом.

Вся ее жизнь покоилась в его объятиях с того самого грозового дня на сеновале в Скуге, когда она впервые отдалась Эрленду, сыну Никулауса. В ту пору она была такой юной и неопытной; она даже не сознавала, что делает, и только старалась скрыть, что больше всего ей хотелось плакать, потому что Эрленд причинил ей боль; но она улыбалась, так как думала, что принесла своему любимому драгоценнейший дар. Худым ли, хорошим ли был этот дар, но она отдала Эрленду всю себя, целиком и навсегда. Беззаботное девичество, которое господь в милосердии своем украсил красотою и здоровьем, судив ей родиться в почете и достатке у заботливых родителей, воспитавших ее в любви и строгости, – все это обеими руками отдала она Эрленду и с тех пор жила в его объятиях.

Как часто в эти минувшие годы принимала она любовь Эрленда сурово, вся холодея от гнева; как часто покорно склонялась пред волей своего супруга, хотя и чувствовала, что погибает от усталости. Глядя на красивое лицо Эрленда, на его здоровое, прекрасное тело, она думала с какой-то гневной радостью, что все это теперь уже не может ослепить ее настолько, чтобы она не замечала недостатков мужа. Да, он был все так же красив и все так же молод, и ласки его порою бывали все так же горячи, как в те годы, когда она была юной девушкой. Но она-то стала старше, думала Кристин, и победоносное чувство опьяняло ее. Нетрудно сохранить молодость тому, кто не желает ничему учиться, кто не дает себе труда приспособиться к обстоятельствам и не борется за то, чтобы переделать жизнь по своей воле.

Но даже когда она принимала его поцелуи гневно сомкнутыми устами, когда всем своим существом восставала против него, борясь за будущее сыновей, – даже тогда Кристин чувствовала, что и этой борьбе она отдается с тем жарким огнем, который Эрленд когда-то зажег в ее крови. Годы охладили ее, думала Кристин, потому что она не воспламенялась больше, когда у Эрленда появлялся прежний блеск в глазах и глубокие коты в голосе, некогда, в первую пору их знакомства, заставлявшие ее, безвольную и обессиленную от счастья, падать в его объятия. Но столь же исступленно и горячо, как мечтала она когда-то о свиданиях с Эрлендом, чтобы утолить в них страх и горечь разлуки, стала она теперь мечтать об иной цели, которая будет достигнута, быть может, через много лет, когда она, уже старая, убеленная сединами женщина, увидит сыновей своих в безопасности и достатке. И прежнюю боязнь перед неведомым будущим она испытывала теперь уже за сыновей Эрленда. Ее по-прежнему мучило страстное желание, которое было сильнее, чем голод или неутолимая жажда, – желание увидеть благоденствие своих сыновей.

И так же, как она раньше отдала себя Эрленду, предалась она теперь всей душою тому миру, который вырастал вокруг их совместной жизни: бросалась выполнять любое требование, хваталась за любую работу, которую нужно было сделать для обеспечения блага Эрленда и его сыновей. Кристин неуловимо ощущала свою связь с Эрлендом во всем, что бы она ни делала: когда сидела в Хюсабю и вместе со священником размышляла над грамотами из мужниного ларца, когда беседовала с издольщиками и работниками, хлопотала со служанками в кладовых и в поварне или когда сидела ясным летним днем на конском выгоне вместе с кормилицами, а дети резвились вокруг. Ей казалось, что против Эрленда обращала она свой гнев, когда что-нибудь не ладилось в хозяйстве или дети поступали наперекор матери. Но к нему же устремлялась и ее сердечная радость, когда летом до дождей убирали сено или осенью свозили в амбары добрый урожай зерна, когда подрастали телята или когда дети весело визжали и смеялись во дворе. Мысль, что она всецело принадлежит Эрленду, скрытно горела в сердце Кристин, когда она откладывала только что сшитую праздничную одежду для своих семи сыновей или с довольным видом разглядывала груду красивых вещей, над которыми любовно трудилась в течение всей зимы. Это на Эрленда досадовала она и его винила в своей усталости, когда вечером вместе со служанками возвращалась с берега реки, где они, вскипятив в котле воду, мыли шерсть от последней стрижки и полоскали ее в потоке, – и сама хозяйка шла обессиленная, будто ее били по пояснице, вся черная от копоти, а платье ее было настолько пропитано пятнами жира и овечьим запахом, что ей казалось, будто она не сможет отмыться и после трех бань.

А теперь, когда Эрленда не стало, вдове его казалось, что все ее неусыпные хозяйственные хлопоты утратили всякий смысл. Он зарублен, и потому она тоже должна умереть, подобно дереву с подрубленными корнями. Молодые побеги, которые росли вокруг нее, теперь пусть растут на собственных корнях. Они уже достаточно взрослые, чтобы самим вершить свою судьбу. И одна мысль стрелою пронзила Кристин: ах, если бы она поняла все это раньше, когда Эрленд говорил ей об этом. Смутные картины жизни с Эрлендом в его маленькой горной усадьбе проходили перед взором Кристин – она и муж, вновь помолодевшие, и с ними их младшее дитя. Но Кристин не раскаивалась и не скорбела. Сама она не могла отделить свою жизнь от жизни сыновей. А теперь смерть скоро разлучит их, потому что без Эрленда у нее не было сил жить. То, что случилось, и то, что ждет впереди, – все это ее доля. Все случается так, как суждено.

У нее поседели волосы и поблекла кожа. Она едва давала себе труд быть опрятной или должным образом одеваться. Ночами Кристин вспоминала свою жизнь с Эрлендом, а днем ходила точно в полусне, никогда не заговаривала ни с кем первая и как будто даже не слышала, когда младшие дети обращались к ней. Некогда проворная и заботливая хозяйка, она не прикасалась теперь ни к какой работе. Прежде любовь питала все ее старания в повседневных делах. Эрленд не очень-то благодарил ее за это – не такой любви желал он от нее. Но Кристин ничего не могла с собою поделать. Такова уж ее природа – любить деятельно и заботливо.

Казалось, Кристин медленно погружается в оцепенение, подобное смерти. Но тут в округу пришло поветрие, сыновья ее слегли, и мать пробудилась к жизни.

Недуг этот был более опасен для взрослых, нежели для детей. Ивар хворал очень тяжело, и никто не думал, что он выживет. Горячка и беспамятство пробудили в юноше богатырскую силу, он страшно кричал, то и дело порываясь вскочить и взяться за оружие. Видно, ему вновь чудилась смерть отца. Ноккве и Бьёргюльфу стоило больших усилий удержать его в постели. А после свалился и Бьёргюльф. Лавранс лежал с опухшим до неузнаваемости, покрытым сыпью лицом, а глаза его мертвым, тусклым блеском светили из узких щелок. Казалось, будто их пожирает огонь лихорадки.

Мать бодрствовала подле этих трех сыновей в верхней горнице. Ноккве и Гэуте перенесли эту болезнь в младенчестве, а Скюле хворал не так уж тяжко. Они с Мюнаном лежали внизу, а за ними ходила Фрида. Никто не думал, что Мюнану угрожает опасность, но он никогда не отличался крепким здоровьем, и как-то вечером, когда уже все были уверены, что Мюнан почти исцелен, он вдруг потерял сознание. Фрида едва успела кликнуть Кристин, та сбежала вниз, а Мюнан тут же угас у нее на руках.

Смерть мальчика пробудила мать и повергла ее в новое, живое отчаяние. В ту пору, когда умер маленький Эрленд, безумная скорбь Кристин о малютке, оторванном смертью от материнской груди, была словно окрашена в красный цвет воспоминаниями обо всех сокрушенных мечтах о счастье. Тогда самая буря, поднявшаяся в сердце Кристин, удерживала ее на ногах. Но крайнее напряжение, которое было сломлено в тот момент, когда на ее глазах убили мужа, оставило после себя такую усталость в душе, что Кристин была уверена: скоро и она умрет от печали об Эрленде. И эта уверенность смягчала жалящую остроту боли. Кристин чувствовала, как сумерки и тени все больше обступают ее, и ожидала, что скоро и перед ней разверзнется могила…

Теперь над мертвым тельцем Мюнана мать стояла поседевшая от горя, но пробудившаяся. Этот красивый, милый мальчуган так долго был ее меньшеньким – ее последнее дитя, которое она еще могла баловать и над которым посмеивалась в душе, когда ей приходилось серьезным и строгим тоном выговаривать ему за его маленькие, детские проступки. И он был таким ласковым и так любил свою мать! Ей казалось, будто вонзили нож в ее живую плоть. Нет, она все еще была крепко связана с жизнью. Не может женщина умереть так легко, как это казалось Кристин, если она вспоила своей кровью так много новых молодых сердец.

В холодном, трезвом отчаянии ходила она от мертвого ребенка, лежащего на смертной соломе, к своим больным сыновьям. Мюнан лежал в старом стабюре, где раньше лежал его маленький брат и затем отец, – три смерти в усадьбе меньше чем за один год. С замирающим от страха сердцем, но застывшая и молчаливая, ждала Кристин, что вот-вот умрет следующий ребенок, – она ждала этого, как ожидают неотвратимой судьбы. Никогда не понимала она в достаточной мере, каким счастьем одарил ее бог, дав ей так много детей. Нет, хуже всего, что она все-таки отчасти понимала это, но думала больше о муках, о боли, о страхе, о заботах. Хотя по той пустоте, которую Кристин ощущала всякий раз, когда ребенок вырастал и уходил из-под ее крыла, и по тому восторгу, который она чувствовала, когда новое дитя появлялось у ее груди, Кристин снова и снова убеждалась, что радостей дети приносят несказанно больше, нежели горя и забот. Кристин досадовала, что отец ее детей был таким ненадежным человеком и столь мало пекся о тех, кто продолжит его род. Но она всегда забывала, что он не был иным и в то время, когда она сама нарушила божью заповедь и растоптала свою собственную родню, чтобы соединиться с ним.

И вот она лишилась Эрленда. А теперь ждала, что на ее глазах умрут ее сыновья, один за другим. И, быть может, под конец она останется совсем одна – мать, потерявшая детей.

…Многие вещи, которые она замечала и раньше, проходили мимо ее сознания в те времена, когда весь мир виделся ей словно бы сквозь дымку ее и Эрленда любви. Кристин замечала, как серьезно относится Ноккве к тому, что он старший сын в семье и должен быть главою и вожаком для всех своих братьев. Видела она и то, что он очень любит Мюнана. И все-таки Кристин была потрясена, как чем-то неожиданным, бурной печалью, охватившей Ноккве после смерти младшего брата.

Но другие сыновья все-таки исцелились, хотя для этого понадобилось немало времени. На пасху Кристин могла уже отправиться в церковь с четырьмя сыновьями. Бьёргюльф еще хворал, а Ивар был слишком слаб, чтобы выходить из дома. Лавранс очень вытянулся за время болезни, и вообще все, что произошло за эти полгода, как будто сделало его много старше своего возраста.

И тогда Кристин показалось, что она уже старая женщина. Она всегда думала, что женщина молода, пока у нее есть малые дети, которые спят ночью в ее объятиях, играют у ее ног днем и денно и нощно требуют ее забот. Когда же малыши подрастают, мать становится старухой.

Ее новый зять Яммельт, сын Халварда, говорил о том, что сыновья Эрленда еще очень юны и что самой Кристин немногим больше сорока лет: она, наверно, скоро решит, что ей снова нужно выйти замуж. Кристин надобен супруг, который поможет ей управлять ее владениями и воспитывать младших сыновей. Яммельт называл многих достойных людей, которые, по его разумению, могли бы быть подходящими мужьями для Кристин. Пусть Кристин приедет погостить к ним в Элин нынче осенью, Яммельт позаботится о том, чтобы она встретилась с этими людьми, а после можно будет все обсудить.

Кристин слабо улыбнулась. Да, это верно, ей было не больше сорока лет. И если бы она услыхала о какой-нибудь другой женщине, которая осталась вдовой в столь молодых годах с целой ватагой подрастающих детей, то и она рассудила бы точно так же, как Яммельт: этой женщине нужно снова вступить в брак, искать опоры у нового супруга и, быть может, даже родить ему еще детей. Но сама Кристин не хотела этого…

Яммельт из Элина приехал в Йорюндгорд сразу же после пасхи, и Кристин во второй раз встретилась с новым супругом своей сестры. Она и ее сыновья не были ни на обручении в Дюфрине, ни на свадебном пиру в Элине. Оба эти празднества пришлись как раз на ту весну, когда Кристин ждала своего последнего ребенка. Как только Яммельт прослышал об убийстве Эрленда, сына Никулауса, он сразу же поспешил в Силь. Он делом и советом помогал сестре своей жены и ее сыновьям, старался как мог привести в порядок все дела после смерти хозяина усадьбы и взялся вести тяжбу против убийц Эрленда, поскольку сыновья убитого еще не достигли совершеннолетия. Но тогда Кристин еще не сознавала ничего, что происходило вокруг. Даже суд над Гюдмюндом, сыном Туре, которого объявили повинным в насильственной смерти Эрленда, казалось почти не интересовал ее.

В этот приезд зятя она чаще беседовала с ним, и он показался ей славным человеком. Яммельт был не слишком молод: одних лет с Симоном Дарре. Это был степенный, уравновешенный человек, высокий, дородный и очень смуглый. Черты лица у него были довольно привлекательны, но плечи казались немного сутулыми. Он и Гэуте сразу же подружились. Ноккве и Бьёргюльф после смерти отца все больше держались вместе и сторонились всех остальных. Но Ивар и Скюле сказали матери, что им нравится Яммельт.

– И все-таки, – добавили они, – по нашему мнению, Рамборг следовало бы больше чтить память своего первого супруга и посидеть вдовою подольше. Новому ее мужу, разумеется, далеко до Симона Дарре.

Кристин замечала, что оба ее сорванца еще не забыли Симона, сына Андреса. Его они, бывало, слушались, от него могли снести и колкое словцо и добродушную насмешку. А ведь запальчивые мальчишки и от собственных родителей не способны были выслушать замечание без того, чтобы глаза их не начинали сверкать гневом, а руки – сжиматься в кулаки.

Пока Яммельт находился в Йорюндгорде, сюда же приехал погостить и Мюнан, сын Борда. В нем теперь почти ничего не осталось от прежнего блестящего рыцаря Плясуна. Некогда это был крупный и статный мужчина. В былые годы он не без достоинства носил свое грузное тело и оттого казался более высоким и величавым, чем был на самом деле. А сейчас подагра совершенно скрутила его, и кожа висела складками на его исхудавшем теле. Он походил теперь на маленького ссохшегося гнома – плешивый, с редкой бахромой жухлых волос на затылке. Когда-то на упругой, мясистой нижней части его лица темнела густая иссиня-черная щетина, а теперь только жесткие седые пучки буйно росли в мягких, отвислых складках шеи и подбородка, там, где ему не удавалось достать их бритвой. Глаза у него стали гноиться, в уголках рта накипала слюна, и вдобавок он очень мучился болезнью желудка.

С ним приехал его сын Инге, которого люди называли Мухой, по прозвищу матери. Инге Муха был теперь уже пожилым человеком. Мюнан многое делал, чтобы помочь этому своему сыну добиться преуспевания. Он высватал ему богатую невесту и убедил епископа Халварда оказать Инге свое покровительство. Дело в том, что супруга Мюнана доводилась епископу двоюродной сестрой, и господин Халвард охотно помог Инге разбогатеть для того, чтобы тот не зарился на наследство детей фру Катрин. Епископу была пожалована должность королевского воеводы в Хедемарке, и он сделал Инге, сына Мюнана, своим управителем, так что теперь Инге владел немалыми землями в Скэуне и Ридабю. Его мать тоже купила себе усадьбу в тех краях. Она стала теперь очень набожной женщиной, многим оказывала благодеяния и дала обет жить в целомудрии до конца дней своих.

– Ты не думай, она вовсе еще не такая старая и дряхлая, – с обидой сказал Мюнан, видя, что Кристин улыбается.

Ему ужасно хотелось устроить так, чтобы Брюнхильд переехала к нему и вела бы хозяйство в его усадьбе близ Хамара, да только она не пожелала.

Так мало радости выпало ему на старости лет, жаловался господин Мюнан. Дети у него такие несговорчивые. Те, что были рождены от одной матери, жили между собою в постоянной вражде, склочничали и бранили своих сводных братьев и сестер. Хуже всех была его младшая дочь. Мюнан прижил ее с любовницей, когда был уже женатым человеком, и оттого не мог оставить ей никакого наследства. Поэтому она, как могла, обирала отца, пока он жив. Она была вдовой и поселилась в Скугхейме – усадьбе, где постоянно жил господин Мюнан, и ни отец, ни братья не в состоянии были выдворить ее оттуда. Мюнан боялся ее как огня, но когда он решался сбежать к кому-либо из других детей, то и те начинали его мучить жалобами на жадность и несправедливость братьев и сестер. Всего лучше чувствовал он себя у младшей, рожденной в браке дочери, которая была монахиней на острове Гимсёй. Он любил наезжать к ней и некоторое время жил при монастыре, в странноприимном доме. Тут он начинал ревностно печься о своей душе и, следуя духовным наставлениям дочери, проводил все время в покаяниях и молитвах. Но долго выносить такую жизнь ему было не под силу. Кристин не была уверена в том, что сыновья Брюнхильд относятся к отцу намного доброжелательнее, чем другие дети; но сам Мюнан в этом никогда не хотел признаться. Он любил этих детей больше всех других своих многочисленных отпрысков.

Но, как ни жалок был теперь Мюнан, именно от общения с ним впервые начала как будто оттаивать окаменевшая печаль Кристин. Господин Мюнан с утра до ночи говорил об Эрленде. Если только он не сетовал на свои собственные злоключения, то рассказывал об умершем родиче и похвалялся его подвигами. Охотнее всего Мюнан повествовал о непутевой молодости Эрленда, о его буйном озорстве в те годы, когда юноша только-только вырвался в широкий свет, сначала из скучного Хюсабю, где фру Магнхильд гневалась на его отца, а отец гневался на старшего сына, а затем из Хестнеса, из-под опеки набожного, сурового приемного отца, господина Борда. На первый взгляд, эта болтовня господина Мюнана могла показаться довольно странным утешением для охваченной горем вдовы Эрленда. Но рыцарь по-своему любил Эрленда и всегда считал, что его молодой родич превосходит всех по красоте, доблести… да и по уму тоже.

– Вот только взяться за ум он никогда не желал, – прибавлял Мюнан с горячностью.

И хотя Кристин невольно думала о том, что вовсе не так уж хорошо было для Эрленда в шестнадцать лет попасть в королевскую дружину, имея такого наставника и вожака, как Мюнан, все же она не могла не улыбаться печально и нежно, когда старик, брызжа слюною и отирая слезы с морщинистых, покрасневших век, рассказывал об искрящейся жизнерадостности Эрленда в его ранней юности, еще до того, как он ввязался в несчастную историю с Элиной, дочерью Орма, и навсегда обжегся на этом.

Яммельт, сын Халварда, который вел серьезную беседу с Гэуте и Ноккве, с удивлением поглядывал на свояченицу. Она уселась на скамью, рядом с этим омерзительным стариком и Ульвом, сыном Халдора, человеком весьма угрюмого нрава, по мнению Яммельта. Но Кристин улыбалась, когда беседовала с ними и потчевала их. Прежде Яммельт никогда не видел ее улыбки. Оказалось, что она очень красила Кристин, а тихий, грудной смех свояченицы звучал совсем как смех юной девушки.

Яммельт говорил, что все шестеро братьев никак не могут оставаться дома, в усадьбе матери. Нечего было и думать, что какой-нибудь состоятельный и равный им по рождению человек захотел отдать женщину из своего рода в супруги Никулаусу, если пять его братьев будут жить вместе с ним и, возможно, кормиться с доходов этой же усадьбы, когда обзаведутся семьями. А парню надо бы уж приискать жену – ему исполнилось двадцать зим, и он вырос дюжим и ладным молодцом. Поэтому Яммельт выразил желание взять с собою на юг Ивара и Скюле. Там уж он отыщет для них способ добиться успеха. Теперь, когда жизнь Эрленда, сына Никулауса, окончилась столь несчастливо, многие знатные вельможи в стране вспомнили, что убитый был им ровней и даже превосходил многих из них по рождению и по крови. Они вспомнили, что он был щедрый и великодушный человек, искусный и доблестный военачальник – да беда в том, что счастье отвернулось от него. Крайне суровое наказание было применено ко всем, кто оказался причастным к убийству хозяина в его собственной усадьбе. Яммельт говорил, что многие расспрашивали его о сыновьях Эрленда. На рождестве он повстречался с владельцами Сюдрхейма, и те упоминали, что юноши из Йорюндгорда доводятся им родичами. Господин Йон просил кланяться им и передать, что он встретит сыновей Эрленда, сына Никулауса, как близких родичей, если кто-либо из них пожелает поступить под его начало. Йон, сын Хафтура, собирался жениться на фру Элин, старшей дочери Эрлинга, сына Видкюна, и юная невеста спрашивала, походят ли юноши на своего отца. Она отлично помнила, как Эрленд гостил у них в Бьёргвине, когда она была ребенком; он казался ей тогда красивейшим из всех мужчин. А брат девушки, Бьярне, сын Эрлинга сказал: все, что он сможет сделать для сыновей Эрленда, он сделает с сердечной радостью.

Пока Яммельт говорил, Кристин смотрела на Сыновей-близнецов. Они все больше и больше становились похожими на своего отца. Шелковистые черные как вороново крыло волосы гладкими прядями лежали на голове, но слегка курчавились над лбом и у крепкой загорелой шеи. У них были узкие лица с крупными прямыми носами и маленькие, тонкого рисунка, рты, энергично-мускулистые в уголках. Но подбородки у них были более короткие и широкие, а глаза более темные, чем у Эрленда. А именно глаза Эрленда, по мнению Кристин, и делали его таким необычайно красивым. Когда Эрленд поднимал взор, то такими неожиданными казались его ясные, светло-голубые глаза на смуглом худощавом лице, обрамленном черными как смоль волосами.

Но глаза юношей сверкали сталью, когда Скюле, который всегда говорил за себя и за брата, держал ответную речь перед мужем своей тетки.

– Мы благодарим вас за доброе предложение, свояк. Но мы уже беседовали с господином Мюнаном и Инге и советовались со старшими братьями, и вышло так, что мы пришли к согласию с Инге и его отцом. Эти люди – наши самые близкие родственники со стороны отца. Мы поедем на юг с Инге и намереваемся пробыть в его усадьбе все это лето, а быть может, и подольше.

Вечером, когда мать уже легла, мальчики пришли к ней в горницу.

– Мы полагаем, матушка, вы поняли, почему мы так решили, – сказал Ивар, сын Эрленда.

– Мы не хотим выпрашивать родственную помощь у людей, которые молча смотрели, как отец наш терпел несправедливости, – добавил Скюле.

Мать молча кивнула. Ей казалось, что сыновья поступили правильно. Яммельт был разумный и рассудительный человек и желал ее детям только добра; однако ей нравилось, что мальчики сохраняли верность отцу. Но все-таки никогда раньше ей не могло прийти в голову, что сыновьям ее придется идти в услужение к сыну Брюнхильд Мухи.

Близнецы отправились в путь с Инге Мухой, лишь только Ивар достаточно окреп, чтобы ехать верхом. После их отъезда в усадьбе стало необычно тихо. Мать вспоминала – год назад в это время она лежала в ткацкой с новорожденным младенцем у груди. Все это казалось ей сном. Всего лишь год назад она чувствовала себя молодой, и душа ее была преисполнена всем тем, что волнует молодую женщину: тоской, печалями и надеждой, ненавистью и любовью. Теперь семья ее убыла до четырех сыновей, а в душе ее замерли все чувства, кроме тревоги за своих взрослых детей. В той тишине, которая наступила в Йорюндгорде после отъезда близнецов, ее страх за Бьёргюльфа вспыхнул ярким пламенем.

Когда в усадьбу приехали гости, он и Ноккве перебрались в старую зимнюю горницу. Бьёргюльф уже вставал с постели, но до сих пор еще ни разу не выходил за порог дома. С тайным страхом Кристин замечала, что в ее присутствии Бьёргюльф все время сидит на одном месте, не ходит по горнице и вообще старается меньше двигаться. Мать знала, что за время последней болезни у него стало хуже с глазами. Ноккве сделался необычайно молчалив; но ведь он был таким со времени смерти отца. А встреч с матерью он, казалось, избегал всеми силами.

Наконец однажды она собралась с духом и напрямик спросила старшего сына, как теперь у Бьёргюльфа со зрением. Ноккве долго уклонялся от ответа, но в конце концов она потребовала, чтобы он сказал правду своей матери.

Ноккве сказал:

– Яркий свет он еще может различить… – При этих словах лицо юноши побелело; он круто повернулся и вышел из горницы.

К концу дня, когда мать досыта наплакалась и почувствовала, что теперь сможет выдержать и спокойно поговорить с сыном, она пошла в старую зимнюю горницу.

Бьёргюльф лежал в постели. Как только Кристин вошла и села на край кровати, она сразу же поняла по лицу сына, что он знает о ее разговоре с Ноккве.

– Матушка! Не надо плакать, матушка, – испуганно попросил он.

Больше всего на свете ей хотелось броситься сыну на грудь и обнять его, сетуя и оплакивая его горькую участь. Но она лишь отыскала его руку под покрывалом и сказала хрипло:

– Жестоко испытывает господь твое мужество, сын мой!

Выражение лица у Бьёргюльфа изменилось: оно стало решительным и твердым. Однако прошло некоторое время, прежде чем он смог заговорить:

– Я давно знал, матушка, что мне суждено нести этот крест. Еще когда мы были на Тэутре, брат Аслак говорил мне, что если это со мною случится, то…

«Подобно тому, как господь наш Иисус претерпел искушение в пустыне», – говорил он… Он сказал: «Истинная пустыня для души христианина – это когда темны его разум или зрение. Тогда он следует в пустыню за царем небесным, даже если тело его пребывает среди его братьев и ближних». Отец Аслак читал нам об этом из книг святого Бернарда. «И если человек видит, что господь избрал его душу для столь сурового испытания, то он не смеет молить об избавлении из-за того, что у него недостает сил. Бог знает мою душу лучше, нежели душа моя знает самое себя…»

Бьёргюльф долго говорил с матерью в таком роде, утешая ее с удивительными для своих лет мудростью и душевным мужеством.

Вечером Ноккве пришел к матери и попросил разрешения побеседовать с нею наедине. Он сказал, что они с Бьёргюльфом намереваются вступить в ряды божьего братства и принять монашеский постриг в монастыре Тэутра.

У Кристин бессильно опустились руки, однако Ноккве очень спокойно продолжал. Они обождут, пока Гэуте достигнет совершеннолетия и сможет взять на себя заботу о матери и младших братьях. Поступая в монастырь, они, разумеется, сделают вклад, приличествующий сыновьям Эрленда, сына Никулауса, из Хюсабю, но постараются при этом соблюсти выгоду остальных братьев. Сыновья Эрленда не унаследовали после него сколько-нибудь значительного могущества, но трое старших, которые родились до того, как Гюннюльф, сын Никулауса, удалился в монастырь, владели несколькими долями усадеб на севере, в горах. Гюннюльф принес их в дар племянникам, когда раздавал свое добро, хотя большую часть из того, что у него оставалось после пожертвований на церковь и богоугодные дела, он отдал своему брату. А поскольку Ноккве и Бьёргюльф не потребуют теперь полной доли наследства, то это будет тоже большим облегчением для Гэуте, который станет главою семьи, когда двое старших уйдут из мира.

Кристин стояла как громом пораженная. Ей никогда не приходило в голову, что Ноккве может помышлять о монастыре. Но она не промолвила ни слова против, до того она была ошеломлена. К тому же она никогда не дерзнула бы отговаривать сыновей от столь высокой и благой цели.

– Еще в те времена, когда мы были детьми и жили на севере, у монахов, мы обещали друг другу, что наши судьбы будут нераздельны, – сказал Ноккве.

Мать кивнула. Она знала об этом. Но она думала, что это означало совсем иное и что Бьёргюльф просто будет продолжать жить вместе с Ноккве, когда старший брат женится.

Кристин казалось почти чудом, что Бьёргюльф, столь еще юный, может переносить свое несчастье с такой твердостью. Каждый раз, когда она нынешней весной заговаривала с ним об этом, на устах его были только богобоязненные и мужественные речи. Ей казалось это непостижимым, но причина, верно, была в том, что он уже много лет понимал, чем кончится его болезнь глаз, и, как видно, посвятил свою душу богу еще с тех пор, как жил у монахов…

Но тут Кристин не могла не подумать о том, сколь жестоко и тяжко должен страдать этот ее несчастный сын… А она, занятая своими собственными бедами, так мало обращала на него внимания! И всякий раз, оставаясь одна, Кристин, дочь Лавранса, преклоняла колена перед изображением девы Марии у себя в верхней горнице или перед алтарем в те часы, когда бывала открыта церковь. От всего сердца молила она, жалобно и смиренно плача, кроткую мать спасителя быть Бьёргюльфу вместо родной матери и сделать для него все то, что не сделала его земная мать.

Однажды летней ночью Кристин не спалось. Ноккве и Бьёргюльф перебрались обратно в верхнюю горницу, но Гэуте оставался внизу с Лаврансом, так как старшие братья хотели, по словам Ноккве, предаваться ночным бдениям и молитвам. Кристин начала мало-помалу засыпать, как вдруг услышала, что кто-то, крадучись, идет по верхней галерее. Застучали шаги по лестнице. Кристин узнала неуверенную походку слепого.

«Верно, вышел за надобностью», – подумала она, но все же поднялась с постели и стала ощупью искать свою одежду. Потом она услышала, как наверху распахнулись двери и кто-то, в два-три прыжка одолев лестницу, соскочил вниз.

Мать выбежала в сени и бросилась к дверям. Туман так плотно окутывал все вокруг, что с трудом можно было различить стабюры на другом конце двора. Поодаль, у калитки, Бьёргюльф отчаянно боролся, пытаясь освободиться из цепких объятий брата.

– Утратишь ли ты что-нибудь, – кричал слепой, – если избавишься от меня?.. Тогда ты будешь свободен от всех клятв… и тебе не придется умереть для этого мира…

Кристин не могла расслышать, что отвечал Ноккве. Она побежала босиком по мокрой траве. Бьёргюльф вырвался – и тут он как подкошенный повалился на большой камень и стал колотить по нему сжатыми кулаками. Ноккве, заметив мать, быстро шагнул к ней навстречу.

– Идите в дом, матушка… Я лучше управлюсь с этим один… Идите, говорю я, – настойчиво прошептал он, повернулся к ней спиной и опять склонился над братом.

Мать продолжала стоять поодаль. Трава, покрывавшая двор, была насквозь пропитана влагой, со всех крыш капало, и с каждого листка скатывались капельки воды. Накануне целый день шел дождь, а теперь тучи спустились совсем низко и нависли густой белой пеленой. Когда спустя некоторое время сыновья пошли обратно к дому – Ноккве поддерживал Бьёргюльфа под руку, – Кристин быстро скрылась за дверью, ведущей в сени.

Она заметила, что у Бьёргюльфа было окровавлено лицо, – он разбил его, когда бился о камень. Кристин невольно поднесла руку ко рту и прокусила ее до крови.

На лестнице Бьёргюльф опять попытался вырваться из рук Ноккве. Он ударился головой о стену и закричал:

– Будь проклят, будь проклят день, когда я родился!»

Услышав, что Ноккве затворил за ними дверь, мать тихонько прокралась на верхнюю галерею и остановилась, прислушиваясь. Долгое время из горницы доносился голос Бьёргюльфа; он бесновался, кричал, проклинал. Мать могла даже различить отдельные неистовые слова. Время от времени она слышала, что Ноккве как будто увещевает брата, но его голос доходил до нее лишь как приглушенное бормотание. Под конец Бьёргюльф зарыдал, громко и душераздирающе.

Мать стояла, дрожа от холода и боли. На ней был только плащ, накинутый поверх рубашки, а она простояла здесь так долго, что ее непокрытые волосы стали влажными от сырого ночного воздуха. Наконец в верхней горнице все стихло.

Войдя к себе, на нижнюю половину, она сразу же подошла к кровати, где спали Гэуте и Лавранс. Они ничего не слышали. С глазами полными слез она протянула в темноте руку, ощупала теплые лица обоих мальчиков, прислушалась к их ровному, здоровому дыханию. Ей показалось, что теперь только эти два сына и остались у нее от всего ее богатства.

Иззябшая, она забралась к себе в постель. Один из псов, который лежал около кровати Гэуте, заковылял через горницу, вспрыгнул на постель к хозяйке и свернулся клубком поверх ее ног. Он обычно проделывал это по ночам, и у Кристин не хватало духу прогнать его, хотя пес был тяжелый и так сдавливал ей ноги, что они немели. Но этот старый охотничий пес, лохматый и черный как уголь, принадлежал когда-то Эрленду и был его любимцем. А сегодня ночью Кристин даже показалось приятным, что он лежит здесь и согревает ее окоченевшие ноги.

На следующий день Кристин увидела Ноккве только за завтраком. Он вошел и сел на почетное место. Это было его место с тех пор, как не стало отца.

Во время еды он не промолвил ни слова, под глазами у него были черные круги. Когда он покинул горницу, мать вышла вслед за ним,

– Как теперь Бьёргюльф? – тихо спросила она. Избегая ее взгляда, Ноккве так же тихо ответил, что Бьёргюльф сейчас спит.

– С ним… с ним и прежде случалось такое? – прошептала она испуганно.

Ноккве кивнул, отвернулся от нее и опять пошел к брату.

Ноккве неусыпно стерег Бьёргюльфа и ни за что не допускал к нему мать. Но Кристин понимала, что между братьями не раз происходила жестокая борьба.

Никулаус, сын Эрленда, должен был быть теперь хозяином в Йорюндгорде, но ему было недосуг хотя бы немного присмотреть за делами в усадьбе. К тому же у него, как видно, было столь же мало склонности и охоты до хозяйственных дел, как когда-то у его отца. Все заботы легли на плечи Кристин и Гэуте, потому что нынешним летом Ульв, сын Халдора, также покинул ее.

После всех печальных происшествий, которые завершились убийством Эрленда, сына Никулауса, жена Ульва уехала со своими братьями домой. Ульв же остался в Йорюндгорде. Он докажет всем, что не так-то просто выжить его отсюда всякими толками да наветами, заявил Ульв. Но он все-таки понимал, что здесь он уже прожил свое, и подумывал о том, чтобы отправиться на север, в свою горную усадьбу в Скэуне, но не сейчас, а спустя некоторое время, когда никто уже не сможет сказать, что он уехал из-за сплетен.

Но тут управитель епископа учинил розыск и стал допытываться, не беззаконно ли отослал от себя супругу Ульв, сын Халдора. Тогда Ульв стал готовиться к отъезду, привез Яртрюд и собрался ехать с нею на север, пока осенняя распутица еще не затруднила переезд через горы. Но Гэуте он сказал, что хочет сговориться с мужем своей сводной сестры, который был оружейником в Нидаросе, и поселиться у него, а Яртрюд отослать в Шолдвиркстад, где хозяйством управляет его племянник.

В последний вечер Кристин пила за здоровье Ульва из позолоченного серебряного кубка, который отец ее получил в наследство от своего деда, господина Кетиля Шведа. Она попросила Ульва принять этот кубок в дар и хранить его в память о ней. Потом она надела на его палец кольцо когда-то принадлежавшее Эрленду. Кольцо о должен был носить в память о своем родиче.

В благодарность Ульв поцеловал Кристин.

– Так водится между родственниками, – сказал он при этом, смеясь. – Ты, верно, не думала, Кристин, в те дни, когда мы впервые познакомились и я был слугой, провожавшим тебя к своему господину, что мы когда-нибудь будем так прощаться?

Кристин густо покраснела, потому что Ульв улыбался ей своей прежней насмешливой улыбкой, но по глазам его она видела, что он очень растроган. Тогда она сказала:

– А все же, Ульв, неужто ты не тоскуешь по трондхеймским краям? Ведь ты был рожден и вскормлен там, на севере. Я сама часто тосковала по фьорду, хотя прожила там всего несколько лет.

Ульв снова засмеялся, а она тихо сказала:

– Если когда-нибудь, в дни моей юности, я оскорбила тебя высокомерным обращением, или… я ведь не знала, что вы в близком родстве, ты и Эрленд… то прости меня!

– Нет, и не Эрленд отказывался признавать свое родство со мною. Но я сам был таким горячим в молодости… И раз отец мой изгнал меня из своего рода, то я не хотел напрашиваться… – Он резко поднялся и подошел к скамье, на которой сидел Бьёргюльф.

– Ты знаешь, Бьёргюльф, мой мальчик… Отец твой… и Гюннюльф… они выказывали мне родственные чувства еще с тех пор, как мы познакомились с мальчишками… не в пример моим братьям и сестрам из Хестнеса. А после… я назывался родичем Эрленда только тогда, когда видел, что этим я лучше смогу послужить Эрленду… и его супруге… и вам, мои мальчики. Понимаешь? – спросил он пылко и положил руку на его лицо, закрывая его незрячие глаза.

– Я понимаю. – Ответ Бьёргюльфа прозвучал приглушенно из-под пальцев Ульва. Он кивнул, упираясь в ладонь Ульва лицом.

– Мы понимаем, крестный. – Никулаус тяжело опустил руку на плечо Ульва, а Гэуте подошел к ним поближе.

У Кристин появилось странное чувство, будто они говорят о вещах, которые ей неизвестны. Тогда она также приблизилась к мужчинам и сказала:

– Верь мне, родич Ульв, все мы знаем одно: ни у Эрленда, ни у нас никогда не было друга более верного, чем ты. Благослови тебя бог!

Спустя день Ульв, сын Халдора, уехал на север.

С наступлением зимы Кристин стало казаться, что Бьёргюльф немного успокоился. Он опять садился за стол вместе со всеми домочадцами, ходил с ними к обедне, приветливо и с охотой принимал помощь и услуги, которые мать от всего сердца оказывала ему. И по мере того как шло время и Кристин ни разу не слыхала, чтобы сыновья упоминали о монастыре, она все яснее начинала понимать, с каким великим нежеланием отдавала она своего старшего сына в монашескую жизнь.

Она не могла не видеть, что монастырь будет самым лучшим прибежищем для Бьёргюльфа. Но она не могла представить, как у нее достанет сил потерять таким же образом Ноккве. Все-таки первенец прирастает к материнскому сердцу крепче, нежели другие сыновья.

И к тому же Кристин никак не замечала у Ноккве призвания к монашеству. Правда, он был необыкновенно понятлив в учении и любил предаваться молитвам, но все же не казался матери таким уж истово верующим. Сильскую церковь он посещал без особо большой охоты и часто пропускал службу по ничтожным поводам. Кристин знала, что они с Бьёргюльфом, исповедываясь своему приходскому священнику, лишь ограничивались ответами на его вопросы. Новый священник, отец Даг, был сыном Ролва из Блакарсарва, женатого на двоюродной сестре Рагнфрид, дочери Ивара, и потому часто наезжал в усадьбу своей родственницы. Отцу Дагу было около тридцати лет, он был учен и слыл хорошим клириком. Но два старших сына Кристин обходились с ним холодно. С Гэуте же, напротив, священник очень быстро сдружился.

Гэуте был единственным из сыновей Эрленда, который имел друзей среди жителей Силя. Однако никто из братьев не казался в приходе столь чужим, как Никулаус. Он не знался ни с кем из окрестных парней, а если ему и случалось отправиться туда, где молодежь собиралась для плясок и веселья, то он чаще всего стоял в стороне, на краю лужайки, и глядел на всех с таким видом, словно бы считал для себя зазорным принимать участие в подобных забавах. Но если на него нападала охота повеселиться, то он присоединялся к играющим без всякого приглашения. И тогда люди говорили, что он попросту задается: он был здоровый, сильный и ловкий парень, и стоило его немного раззадорить, как он сразу же ввязывался в драку. Но после того, как он одолел в кулачном бою двух-трех известных в округе силачей, людям пришлось примириться с его присутствием. Если ему хотелось поплясать с какой-либо девушкой, то он приглашал ее, не глядя ни на ее братьев, ни на ее родичей, а потом уводил девушку и сидел с ней где-нибудь наедине. И не было случая, чтобы какая-нибудь женщина сказал «нет», если ее приглашал Никулаус, сын Эрленда. Из-за этого его еще меньше любили.

С тех пор как ослеп Бьёргюльф, Ноккве редко отлучался от него. Но если он и отправлялся иногда вечером на гулянье, то вел себя так же, как и прежде. Теперь он почти отказался от долгих охотничьих походов, но как раз в эту осень купил у королевского воеводы необычайно дорого белого сокола. Он с прежним рвением занимался стрельбой из лука и разными телесными упражнениями. Бьёргюльф выучился играть в шахматы вслепую, и братья часто проводили целые дни за доской, так как оба были ретивейшими игроками.

Как-то до Кристин дошло, что в народе поговаривают о Ноккве и об одной молодой девушке – Турдис, дочери Гюннара, из Шенне. Следующим летом она жила на горном выгоне. В ту пору Ноккве часто не ночевал дома, и Кристин узнала, что он бывал у Турдис.

Сердце матери дрогнуло и затрепетало, словно осиновый лист. Турдис происходила из старого и почтенного рода. Сама она была славным, невинным ребенком, и было невероятно, чтобы Ноккве посмел ее обесчестить. Но если юноша и девушка все же забылись, то Ноккве придется взять ее в жены. Страдая от стыда и боязни, Кристин признавалась себе, что не стала бы слишком сокрушаться, если бы это случилось. Всего лишь два года назад она и слышать бы не захотела о том, чтобы Турдис, дочь Гюннара, стала хозяйкой Йорюндгорда после нее. Дед Турдис жил в своей усадьбе с четырьмя женатыми сыновьями. У нее было множество братьев и сестер, и невестой она была бедной. И к тому же каждая женщина из их семьи рожала по меньшей мере одного слабоумного младенца. Как видно, горные духи подменяли или заколдовывали у них детей. Чего только там не делали, охраняя рожениц, ничего не помогало – ни крещение, ни освящения. Сейчас в их роду было два глухонемых ребенка и два старика, которых, по мнению отца Эйрика, в младенчестве подменили тролли. А старшего брата Турдис околдовали, когда ему было семнадцать лет. В остальном же семейство из Шенне было вполне достойным, удачливым и процветающим. Но оно было слишком многочисленным для того, чтобы имущество рода могло приумножаться.

…Одному богу ведомо, сможет ли Ноккве без греха отступиться от своего намерения, если он уже обещал посвятить себя в услужение деве Марии. Но ведь человек всегда вначале проходит испытание и год живет в обители послушником, прежде чем принять монашеское посвящение. И он может вернуться в мир, если чувствует, что не призван служить богу этим путем. Кристин не раз слышала легенду об итальянской графине, матери великого доктора теологии и проповедника Фомы Аквинского, которая заперла своего сына с красивой блудницей, чтобы поколебать его решение уйти из мирской жизни. Кристин всегда казалось, что она не слышала в жизни ничего непристойнее этого. И все-таки та женщина умерла, примирившись с богом. Так, может быть, не столь уж греховной была мысль Кристин о том, что она с распростертыми объятиями приняла бы Турдис из Шенне как жену своего сына.

Осенью Яммельт, сын Халварда, приехал в Формо и подтвердил достигшие здешних мест слухи о важных переменах в королевстве. Посовещавшись с высокоученейшими отцами церкви, рыцарями и мужами государственного совета, господин Магнус, сын Эйрика, решил разделить свои королевства между двумя сыновьями, рожденными им в браке с фру Бланш. На собрании знати в Вардберге он даровал младшему сыну, принцу Хокону, титул короля Норвегии; светские и ученые мужи королевства поклялись на святых мощах служить ему и оборонять страну его именем. Говорили, что Хокон – красивый, многообещающий трехлетний мальчуган. Пока король Магнус и королева Бланш находились в Швеции, он должен был воспитываться в своей родной стране под присмотром четырех приемных матерей, являвшихся супругами родовитейших норвежских рыцарей, и четырех приемных отцов, двое из которых принадлежали к светской знати, а двое – к духовной. Поговаривали, что господин Эрлинг, сын Видкюна, и епископы Бьёргвина и Осло замыслили эти королевские выборы, а Бьярне, сын Эрлинга, продвинул это дело у короля. Господин Магнус любил Бьярне больше всех других своих приближенных в Норвегии. И все ожидали от этого величайших благ для страны, так как теперь у норвежцев снова будет король, который правит и живет среди преданных и радеет о правах, законах и благе государства, вместо того чтобы попусту расточать время, силы и казну на предприятия в чужих землях.

До Кристин доходили слухи о выборах короля; знала она также о раздорах с немецкими купцами в Бьёргвине и о войнах короля в Швеции и Дании. Но все это теперь столь же мало тревожило ее, как дальние отзвуки грома в горах, когда гроза проходит стороной. Сыновья же ее часто толковали между собою об этих делах. Слушая рассказ Яммельта, сыновья Эрленда пришли в сильнейшее возбуждение. Бьёргюльф сидел, прикрыв лицо рукою, словно скрывая свои незрячие глаза. Гэуте слушал, слегка приоткрыв рот и сжимая пальцами рукоятку кинжала. Лавранс часто и шумно дышал и то и дело переводил взор с мужа своей тетки на Ноккве, сидевшего на почетном месте хозяина дома. Старший брат сильно побледнел, и глаза его сверкали.

– Не один доблестный муж претерпел уже подобную участь, – сказал Ноккве. – Те, кто наиболее сурово противодействовал ему при жизни, добивались преуспеяния именно на том пути, который он им указывал, но лишь после того, когда отдавали этого человека на съедение червям. Лишь когда рот его забит землей, люди, не стоящие его мизинца, больше не упираются и признают правоту его речей.

– Может статься, свояк, – примирительно сказал Яммельт, – что в словах твоих и есть доля истины. – Отец твой раньше других понял, что покончить со смутой в стране можно именно таким путем – посадить одного брата на королевский престол в Швеции, а другого – здесь. Мудрым господином, человеком большого разума и великой души был Эрленд, сын Никулауса, я понимаю это. Но все-таки ты должен поостеречься произносить подобные речи, Никулаус, ведь не захочешь же ты навредить Скюле своими словами…

– Скюле не просил моего позволения на это, – запальчиво сказал Ноккве.

– Он, верно, забыл, что ты теперь уже достиг совершеннолетия, – все так же примирительно ответил Яммельт, – да и я тоже не подумал об этом, а потому сам дал согласие и благословение Скюле принести клятву на мече Бьярне и поступить под его начало.

– Я думаю, он помнил об этом. Но щенок знал, что я никогда не дал бы ему своего согласия. А владельцам Гиске, как видно, понадобился этот бальзам, чтобы врачевать сбою нечистую совесть…

Скюле, сын Эрленда, был теперь вассалом Бьярне, сына Эрлинга. Он встретился с молодым вельможей, когда гостил на рождестве у своей тетки в Элине, и Бьярне внушил мальчику, что только благодаря заступничеству и мольбам господина Эрлинга и его самого отец Скюле в свое время получил помилование. Без их поддержки Симон, сын Андреса, ничего не добился бы у короля Магнуса. Ивар все еще оставался при Инге Мухе.

Кристин знала: то, что говорил Бьярне, сын Эрлинга, было не столь уж несправедливо. Оно совпадало с рассказами самого Симона о поездке в Тюнсберг. И все-таки все эти годы Кристин с великой горечью думала об Эрлинге, сыне Видкюна. Ей казалось, что Эрлинг мог бы впоследствии помочь ее мужу добиться лучшей участи, когда бы он того захотел. Бьярне-то в ту пору мало что мог сделать, он был еще слишком молод. Но все-таки Кристин не по душе было, что Скюле примкнул к этому человеку… И у нее захватывало дух при мысли о том, что близнецы пустились в широкий свет на свой риск и страх; ведь по летам они совсем еще дети, думалось ей…

После этого посещения Яммельта тревога в ее душе настолько возросла, что она почти не в силах была думать. Если мужчины говорят правду и то, что этот мальчик из Тюнсбергского замка теперь называется королем Норвегии, и впрямь столь много послужит процветанию и безопасности страны, то ведь жители королевства уже лет десять могли бы пожинать плоды этой благотворной перемены, когда бы Эрленд не… Но нет! Она не хотела думать об этом, когда вспоминала о покойном. Но она не могла не думать именно потому, что знала: в глазах сыновей отец был велик и безупречен, он представлялся им доблестным воином и незапятнанным рыцарем. Да и сама она все эти годы полагала, что Эрленда предали его богатые родичи и собратья. Великую неправду претерпел ее супруг, но все-таки Ноккве зашел слишком далеко, говоря, что это они отдали его на съедение червям. Тяжкая доля вины лежала и на ней самой, но все-таки в первую очередь безрассудство и отчаянное своеволие Эрленда привели его к столь бесславной кончине.

Но нет, ей было не по душе, что Скюле был теперь при Бьярне, сыне Эрлинга.

Неужели же ей не суждено дожить до такого дня, когда она больше не будет терзаться непрестанным страхом и беспокойством?.. «О Иисусе, вспомни, сколько страха и горя претерпела ради тебя твоя блаженная мать. Смилуйся же надо мной, матерью, и утешь меня…»

Даже Гэуте – и тот доставлял ей беспокойство. В этом мальчике были задатки умелого и рачительного хозяина, но он нередко поступал слишком опрометчиво в своем рвении восстановить былое благосостояние своего рода. Ноккве предоставил Гэуте полную свободу, это развязывало ему руки, и он сразу же занялся множеством всяческих дел. Теперь они вместе с несколькими другими жителями прихода снова затеял плавить в горах болотную руду. Он слишком много продавал, и не только то, что получал в виде платежа от издольщиков, но также многое из того, что родили земли Йорюндгорда. Кристин привыкла к тому, что в ее усадьбе клети и амбары всегда ломились от припасов, и сильно гневалась, когда Гэуте воротил нос от прогорклого масла или насмехался над окороками десятилетней давности, которые висели в кладовой. Но она хотела быть уверенной, что в ее усадьбе никогда не будет недостатка в съестном. Ни один бедняк не должен уйти от нее без помощи, если в округе наступят черные дни. Да к тому же все это пойдет в ход, когда в старую усадьбу снова начнут съезжаться гости на свадьбы или на крестины.

Ее честолюбивые помыслы о будущем сыновей постепенно увяли. Теперь она была бы довольна, если бы они мирно осели здесь, в ее родной долине. Она могла бы собрать и обменять владения таким образом, что трое из них получили бы по собственной усадьбе. А в Йорюндгорде с той частью Лэугарбру, которая простиралась до реки, могли бы прокормиться еще три хозяина. Особой роскоши тут бы, разумеется, не было, но жили бы они, во всяком случае, безбедно. Зато здесь, в долине, царил мир, и молва обо всех этих распрях среди знати почти не доходила сюда. Пусть даже это и можно было истолковать как оскуднение рода и упадок его могущества, но ведь во власти божьей снова возвысить их потомков в будущем, если только господь почтет это за благо для них. Но, видно, тщетно надеяться, что она сможет собрать близ себя сыновей таким путем. Не очень-то легко заставить их жить в мире и покое – ее сыновей, отцом которых был Эрленд, сын Никулауса.

Именно в эту пору душа ее стала обретать покой и усладу, когда она предавалась мыслям о двух маленьких сыновьях, которых она схоронила.

Все эти годы Кристин каждый день вспоминала! о них. Когда она видела, как растут и мужают дети – однолетки ее умерших сыновей, то спрашивала себя: а какими бы стали теперь ее мальчики?..

И теперь, занятая своими повседневными трудами, она, как всегда искусная и прилежная, но замкнутая и молчаливая, постоянно грезила о своих умерших детях. Они были с нею всегда. В ее мечтах они росли и становились такими, как ей хотелось: Мюнан был так же предан своему роду, как Ноккве, но был ласков и общителен с матерью, как Гэуте, и никогда не страшил ее ненадежными затеями. Он был кротким и задумчивым, как Лавранс, но обо всех своих диковинных мечтах Мюнан рассказывал матери. Он был так же умен, как Бьёргольф, но никакое несчастье не омрачало его будущего, и потому в уме его не было горечи. Он был таким же независимым, сильным и храбрым, как близнецы, но не таким необузданным и своевольным, как они…

И все милые и смешные повадки младенцев снова и снова приходили ей на ум, когда она думала о маленьком Эрленде. Вот он стоит у нее на коленях, его нужно одеть. Она обнимает обеими руками его толстенькое нагое тельце, а он отбивается от нее ручонками, отворачивает от нее свое милое личико и все свое тельце и противится ее ласкам. Вот она учит его ходить – накидывает мальчику на грудь свернутую трубкой холстину и продевает ее под мышками. Он, будто мешок, висит в этой упряжи, так забавно неуклюже топает ножками и смеется-заливается, корчась, точно червяк. Она берет его на руки и идет с ним на скотный двор поглядеть телят и ягнят. Малыш вскакивает от радости при виде свиньи с поросятами, наклоняет головку и, разинув рот, таращит глазенки на голубей на кровле хлева. Потом она сидит у груды валунов близ старой кузницы, а он бегает тут же в высокой траве, громко кличет мать, завидев ягодку, и тут же съедает ее из материнской руки, да так жадно, что ладонь Кристин скоро становится совсем мокрой от его маленького ненасытного рта.

Все радости, которые когда-то доставляли ей дети, вспоминала Кристин, и опять оживала в этой призрачной жизни со своими двумя малышами, и забывала все свои горести…

Наступила третья весна с той поры, как Эрленда опустили в могилу. Кристин не слышала больше толков о Ноккве и Турдис. Но она не слышала и разговоров о монастыре. И ее надежда росла – она не в силах была сладить с собою: с великой неохотой отдала бы она старшего сына в монашескую Жизнь.

Как раз перед самым Ивановым днем домой в Йорюндгорд приехал Ивар, сын Эрленда. Когда близнецы покидали дом, они были шестнадцатилетними подростками. А теперь Ивар стал совсем взрослым, ему было почти восемнадцать лет, и матери казалось, что он сделался удивительно красивым и мужественным. Она не могла вдоволь налюбоваться на него.

В первое утро после приезда Ивара мать принесла ему закусить, пока он лежал в постели – пшеничные медовые лепешки и пиво, которое она нацедила из последней рождественской бочки. Пока он ел и пил, она сидела на постели, улыбаясь всему, что бы он ни говорил. Потом она вставала и принималась разглядывать его одежду, вертела и обсуждала каждую вещичку, рылась в его дорожном мешке, взвешивала его новую серебряную застежку в своей узкой, покрасневшей от работы руке, вытаскивала из ножен кинжал, расхваливала и его и все вещи сына. А после она опять садилась на постель и с улыбкой во взгляде и на губах слушала все, о чем рассказывал сын.

Тут Ивар сказал:

– Будет лучше, матушка, если я поведаю вам, что привело меня нынче домой. Я приехал, чтобы испросить согласия Ноккве на мою женитьбу.

Кристин невольно взмахнула руками:

– Ивар мой! Ведь ты же еще так молод… Уж не натворил ли ты каких-нибудь глупостей?

Ивар попросил мать выслушать его. Речь шла о довольно молодой еще вдове Сигне, дочери Гамала, которая жила в Фэускаре, в усадьбе Рогнхейм. Земли у нее в усадьбе было на двенадцать десятков марок серебра, и большая часть являлась собственностью Сигне; она получила ее в наследство после смерти своего единственного ребенка. Но родичи мужа затеяли с нею тяжбу из-за этого наследства. Инге Муха решил поживиться на этом и потребовал от Сигне всяких беззаконных посулов за то, что поможет ей выиграть дело. Тогда Ивар разгневался, принял в женщине участие и повез ее к самому епископу Халварду, так как тот оказывал Ивару отеческое благоволение всякий раз, когда встречался с ним. Поведение Инге, сына Мюнана, в должности епископского управителя предстало бы в весьма неприглядном свете, если бы его стали тщательно расследовать. Но он умел поддерживать дружбу со знатью во всех приходах, а мелкий люд держал в ежовых рукавицах. А епископу он пускал пыль в глаза с превеликой ловкостью. К тому же господин Халвард ради Мюнана не желал быть слишком суровым с его сыном. Но теперь дело оборачивалось не слишком хорошо для Инге Мухи. Так что, когда Ивар сел на коня и ускакал из его усадьбы, троюродные братья расстались в открытой вражде. Тут Ивар решил, что ему следует съездить в Рогнхейм и проститься с Сигне, прежде чем навсегда покинуть здешние места. Это было перед пасхой; Ивар оставался у Сигне всю весну и помогал ей с работами в усадьбе. А потом они договорились, что он возьмет Сигне в жены. Она-то не сочла, Ивара, сына Эрленда, слишком молодым для того, чтобы он стал ее супругом. А епископ, как известно, весьма жалует его. Правда, Ивар еще слишком молод и неучен для того, чтобы господин Халвард мог доверить ему какую-либо должность, но уж с хозяйством Сигне Ивар отлично справится, когда вступит с нею в брак.

Кристин сидела и задумчиво перебирала связку ключей у себя на коленях. Все это были разумные речи. А что до Инге, так тот, видно, лучшего и не стоил. Но все-таки ее не покидала мысль о том, что скажет на это бедный старый Мюнан, сын Борда.

О невесте она узнала, что Сигне было тридцать зим; происходила она из незнатного и бедного рода, но первый муж ее разбогател, так что теперь она жила в большом достатке. Сама она была достойной уважения, доброй и работящей женщиной.

Никулаус и Гэуте отправились с Иваром на юг, поглядеть на вдову, но Кристин пожелала остаться дома с Бьёргюльфом. Когда сыновья возвратились домой, Ноккве сообщил матери, что Ивар обручился с Сигне, дочерью Гамала. Свадьба будет осенью в Рогнхейме.

Вскоре после возвращения домой Ноккве однажды вечером пришел к матери в ткацкую, где она сидела за шитьем. Он закрыл дверь на засов. И тут он сказал, что ныне, когда Гэуте исполнилось двадцать лет, а Ивар благодаря своей женитьбе тоже стал самостоятельным человеком, они с Бьёргюльфом уже этой осенью могут отправиться на север, чтобы просить о принятии их послушниками в монастырь. Кристин почти ничего не сказала в ответ, и в этот раз они лишь поговорили о том, как все устроить, чтобы выделить часть имущества для двух старших сыновей.

Но спустя несколько дней в Йорюндгорд прибыл посланный с приглашением на пир – Осмюнд из Шенне праздновал обручение своей внучки Турдис с добрым крестьянским сыном из Довре.

В этот вечер Ноккве опять явился в ткацкую и снова закрыл дверь на засов. Он уселся на краю очага и стал помешивать веточкой угли – Кристин развела небольшой огонь, так как ночи нынешним летом стояли холодные.

– Всё пиры да разъезды по гостям, матушка, – сказал он и коротко засмеялся. – Обручение в Рогнхейме, обручение в Шенне, а там, глядишь, и свадьба Ивара подоспеет. Но на свадьбе Турдис меня, как видно, уже не будет… В ту пору я, уж верно, облачусь в монашеское одеяние.

Кристин ответила не сразу. Но затем промолвила, не поднимая глаз от работы, – она шила праздничный кафтан для Ивара.

– Многие полагали, что Турдис, дочь Гюннара, будет очень опечалена, если ты уйдешь в монастырь.

– Было время, когда я и сам так думал, – отвечал Ноккве.

Кристин опустила шитье на колени. Она взглянула на сына – лицо его было покойно и непроницаемо. И он был так хорош собою! Черные волосы были откинуты с белого лба и слегка вились за ушами и над стройной смуглой шеей. У него были более правильные черты, чем у отца, – лицо более широкое и твердое, нос не так велик, а рот не так мал; ясные синие глаза красиво выделялись под стрельчатыми черными бровями. И все же он не казался таким красивым, каким был когда-то Эрленд. Отцовской кошачьей мягкости и ленивой грации, дыхания неувядающей молодости – вот чего недоставало Ноккве.

Мать снова взяла в руки работу, но шить не начинала. Немного погодя она сказала, опустив глаза долу и загибая край материи иглой:

– Вспомни, Ноккве, ни одним, словом не обмолвилась я против вашего благочестивого намерения. Этого я не смею. Но ты молод… Ты много ученее меня и знаешь, наверное, что в писании сказано: «Взявшись за плуг, не обращаются обратно».

Ни одна черточка не дрогнула в лице сына.

– Я знаю, вы давно уже замыслили это, – продолжала мать. – Еще с тех пор, как были малыми детьми. Но тогда вы еще не понимали, от чего отрекаетесь. А теперь ты достиг зрелости… Не думаешь ли ты, что было бы более разумным, если бы вы еще раз испытали себя, призваны ли вы к монашеской жизни? Что до тебя, так ты рожден наследовать эту усадьбу и стать главою рода.

– И вы дерзаете давать мне подобный совет теперь?

Ноккве несколько раз тяжело вздохнул. Он поднялся с места и вдруг, резко схватившись за грудь, рывком раздвинул ворот рубашки так, что мать могла разглядеть на его обнаженной груди то место, где среди курчавых черных волос выделялись родимые пятна – пять небольших кроваво-красных, огневых точек.

– Вы, видно, думали, что я был слишком мал, чтобы понимать, отчего вы плакали и причитали, Целуя это место на моей груди в те времена, когда я был еще несмышленышем… Я ничего не понимал, но слова, которые вы при этом произносили, я не мог забыть никогда… Матушка, матушка… Или вы забыли, что отец умер бесславной смертью, без исповеди и последнего напутствия? И вы решаетесь отговаривать нас?

Я полагаю, мы, братья, знаем, от чего отказываемся, Мне не кажется слишком уж большой жертвой, если я утрачу эту усадьбу и откажусь от жизни в браке… и от того счастья и доброго согласия, какие были у вас с отцом все эти годы на моей памяти…

Кристин уронила шитье на колени. Все, что пережили она и Эрленд… дурное и хорошее… Воспоминания потоком нахлынули на нее. О, как мало ведал этот мальчик о том, что он отвергал! Со всей его молодецкой удалью, кулачными боями, сумасбродствами и игрой в любовь, он все-таки был не более как невинное дитя.

Ноккве увидел слезы, навернувшиеся на глаза матери, и закричал:

– Quid mihi et tibi est, mulier?1 Что мне до тебя, женщина? {лат.).

Кристин вздрогнула, и тогда сын промолвил в сильнейшем волнении:

– Бог, верно, произнес такие слова вовсе не для того, чтобы унизить свою мать… Но когда она вознамерилась дать ему совет, он сказал ей, чистейшей и беспорочной жемчужине, что сам знает, как ему следует использовать ту силу, что была дана ему от его отца небесного, а не от его матери во плоти…

Матушка, вы не советчица мне в этом деле… Вы не смеете…

Кристин уронила голову на грудь.

Немного погодя Ноккве проговорил очень тихо:

– Или вы забыли, матушка, как прогнали меня прочь от себя… – Он помолчал, словно опасаясь, что голос изменит ему, но затем продолжал: – Я хотел преклонить колена около вас, у смертного ложа отца моего… Но вы попросили меня уйти прочь… Неужто вы не понимаете, что сердце сжимается у меня в груди всякий раз, как я вспоминаю

об этом?

Кристин почти беззвучно прошептала:

– Не оттого ли ты был столь… суров со мною все эти годы, с той поры, как я овдовела? Сын молчал.

– Я начинаю понимать… Ты не простил мне этого, Ноккве.

Ноккве отвел взор.

– Временами… я все же прощал тебе, мать, – сказал он слабым голосом.

– Не так уж часто это было… Ноккве, Ноккве! – воскликнула она горестно. – Неужто ты думаешь, что я люблю Бьёргюльфа меньше, чем ты… Я ведь мать ему… Я ведь мать вам обоим. Жестокосерден был ты, постоянно закрывая дверь между мною и им!..

Бледное лицо Ноккве побелело еще больше.

– Да, мать, я закрывал перед тобою дверь… Жестокосерден, говоришь ты… Помилуй тебя бог, ты не знаешь… – Голос юноши опустился до шепота, словно силы его иссякли: – Я полагал, что тебе не следует… Тебя-то мы должны были пощадить…

Он круто повернулся, подошел к двери, отодвинул засов, но продолжал стоять там спиною к Кристин. Тогда она тихонько окликнула его по имени. Он вернулся, подошел к матери и остановился перед нею, понурив голову:

– Матушка… я отлично понимаю, что все это… нелегко… вам…

Она положила руки к нему на плечи. Он отвел лицо от ее взора, но наклонился и поцеловал ее руку у запястья. Кристин вспомнила: то же самое сделал когда-то его отец… Только она не могла припомнить когда…

Она погладила его плечо; тогда он поднял руку и потрепал ее по щеке. Потом они сели и посидели так немного в молчании.

– Матушка, – спокойно и тихо сказал Ноккве спустя некоторое время, – на вас ли еще крест, который вам остался от моего брата Орма?

– Да, – отвечала Кристин, – но Орм велел просить меня, чтобы я никогда не расставалась с этим крестом.

– Я думаю, если бы Орм узнал об этом, то согласился бы, чтобы я получил этот крест после него. Я ведь теперь так же, как и он, буду человеком без роду и племени…

Кристин достала из-под рубашки маленький серебряный крест. Ноккве принял его; крест был еще теплый от материнской груди. Ноккве благоговейно облобызал ковчежец посреди креста, замкнул тяжелую цепь у себя на шее и спрятал крест под одежду.

– Помнишь ли ты своего брата Орма? – спросила мать.

– Не знаю. Подчас мне кажется, что да… Но, может, это просто оттого, что вы так много рассказывали о нем, когда я был ребенком…

Ноккве еще немного посидел рядом с матерью. Потом встал:

– Покойной ночи, матушка!

– Храни тебя бог, Ноккве, спи спокойно!

Он ушел. Кристин сложила неоконченную брачную одежду Ивара и принадлежности для шитья и загасила огонь в очаге.

– Храни тебя бог, храни тебя бог, мой Ноккве!.. Она задула свечу и вышла из ткацкой.

Спустя некоторое время Кристин повстречалась' с Турдис в одной из усадеб прихода. Хозяева усадьбы занемогли и не успели убрать сено. Тогда братья и сестры гильдии святого Улава пришли, чтобы помочь им управиться с работами.

Вечером Кристин немного прошлась с девушкой. Она шла неторопливой походкой пожилой женщины, болтая о том о сем, и исподволь так повернула беседу, что Турдис сама рассказала матери Ноккве обо всем, что было между нею и юношей.

Да, она встречалась с Ноккве у них дома, на выгоне. А минувшим летом, когда она жила на горном пастбище, он много раз бывал у нее по ночам. Однако он никогда не пытался вести себя с нею чересчур вольно. Вообще-то, она хорошо знает, что говорят в народе о Ноккве, но ее он ни разу не оскорбил – ни словом, ни деянием. Несколько раз он лежал с нею рядом на постели, поверх мехового одеяла, и они разговаривали. Как-то она спросила, намерен ли он посвататься к ней. И он ответил, что не может этого сделать, так как обещал отдать себя в услужение деве Марии. То же самое сказал он ей и той весной, когда им довелось однажды побеседовать. И потому она не стала больше противиться воле отца и деда.

– Великое зло навлекли бы вы оба на себя, если бы он нарушил свой обет, а ты воспротивилась воле своих родичей, – сказала Кристин.

Она стояла, опираясь на грабли, и глядела на молодую девушку. Какое кроткое и красивое личико у этого ребенка! И чудесные золотистые волосы, заплетенные в толстую косу.

– Я верю, что господь дарует тебе счастье, моя Турдис. Ладным и славным юношей кажется твой нареченный жених.

– Да, Ховард мне по сердцу, – промолвила девушка и вдруг залилась горючими слезами.

Кристин утешала ее словами, уместными в устах пожилой и рассудительной женщины. Но внутри у нее все стонало от тоски. Ах, как хотела бы она назвать это милое, здоровое дитя своей дочерью!

После свадьбы Ивара Кристин некоторое время оставалась в Рогнхейме. Сигне, дочь Гамала, не была красива и выглядела страшно изможденной и старой. Но она оказалась очень приветливой и доброй. Она, по-видимому, искренне любила своего мужа, а его мать и братьев принимала так, словно полагала, что они неизмеримо выше ее и сколько бы она ни почитала их и ни прислуживала им, всего этого будет недостаточно. Кристин была совершенно непривычна к тому, чтобы кто-нибудь хоть пальцем шевельнул, чтоб угодить ей. Даже когда она была богатой владелицей Хюсабю и распоряжалась бесчисленным множеством слуг, там не находилось никого, кто позаботился бы об удобствах и досуге самой хозяйки. Она сама не щадила себя, управляя работами на пользу всего семейства, и другим тоже не приходило в голову, что хозяйку следует щадить. Услужливые заботы Сигне о свекрови все время, пока та жила в Рогнхейме, были приятны Кристин. И ей скоро до того полюбилась Сигне, что так же горячо, как она молила бога о счастье Ивара в этом браке, стала она теперь молить всевышнего о том, чтобы Сигне никогда не имела повода раскаиваться, вручив себя и все свое имущество столь юному супругу.

Сразу же после Михайлова дня Ноккве и Бьёргюльф отправились на север, в Трондхеймскую область. Позднее Кристин слышала, что они в добром здравии прибыли в Нидарос и были приняты послушниками в монастырскую общину на Тэутре. Это было все, что она теперь знала о них.

И вот уже скоро год как Кристин жила в Йорюндгорде лишь с двумя остававшимися при ней сыновьями. Но ей казалось, что прошло гораздо больше времени. Год назад, в тот осенний день, когда она, проводив сыновей до самых Доврских гор, возвращалась домой мимо церкви и глядела вниз, на поля, столь густо окутанные покровом холодного тумана, что из-за него нельзя было разглядеть даже построек родной усадьбы, она думала: вот так же, наверное, чувствует себя тот, кто возвращается к дому своему и знает, что найдет там лишь пепелище и остывшие угли!..

И теперь, когда Кристин шла по заглохшей тропинке мимо развалин кузни, в нынешнем году окончательно скрытых за наступающей с луга буйной порослью желтого подмаренника, колокольчиков и мышиного горошка, ей представлялось, что она видит перед собой картину собственной жизни: разрушенный непогодой, закопченный, старый горн, в котором никогда уже не разведут огонь; пригорок, покрытый мелкими кусочками угля, и пробивающаяся повсюду на пожарище мягкая, нежная молодая трава. А в трещинах старого горна -там и сям ярко рдели красные пучки иван-чая.