Книга: Виконт де Бражелон. Том 2
Назад: XXX. Триумфеминат
Дальше: XXXII. Отчаяние

XXXI. Первая ссора

Лавальер вошла в комнаты королевы-матери, не подозревая, что против нее составлен опасный заговор. Она думала, что ее приглашали на дежурство, а в таких случаях королева-мать всегда была добра с ней. Кроме того, Лавальер не находилась в непосредственном подчинении у Анны Австрийской и имела с ней только официальные отношения; по прирожденной любезности и высокому положению вдовствующая королева считала долгом придавать официальным отношениям как можно больше мягкости.
Итак, Лавальер подошла к королеве-матери со спокойной и кроткой улыбкой, составлявшей ее главную прелесть. Анна Австрийская поманила девушку к своему креслу. В эту минуту вернулась принцесса и с самым равнодушным видом села подле свекрови, взяв рукоделие Марии-Терезии.
Лавальер ждала, что ей тотчас же отдадут какое-нибудь приказание, но, увидев все эти приготовления, с любопытством стала вглядываться в лица королевы и принцессы.
Анна размышляла. Принцесса выказывала полное безразличие, но ее безучастный вид способен был встревожить и не таких робких людей, как Лавальер.
– Мадемуазель, – внезапно начала королева-мать, нисколько не стараясь смягчить свой испанский акцент, хотя всегда это делала, если говорила спокойно, – подойдите-ка поближе, поговорим о вас, раз вы у всех на устах.
– Я? – воскликнула Лавальер, бледнея.
– Не притворяйтесь, красавица! Вам известно о дуэли господина де Гиша с господином де Вардом?
– Боже мой, ваше величество, вчера до меня дошли слухи о ней, – отвечала Лавальер.
– А вы не предполагали, что будут такие слухи?
– Как могла я предполагать это, ваше величество?
– Дуэль никогда не бывает без причины, и вы, наверное, знали причину вражды двух противников.
– Я не знаю ее, ваше величество.
– Упорное отрицание – довольно старый способ защиты, и вы слишком умны, мадемуазель, для того, чтобы прибегать к банальностям. Придумайте что-нибудь другое.
– Боже мой, ваше величество пугаете меня своим ледяным тоном! Неужели я имела несчастье навлечь на себя немилость?
Принцесса рассмеялась. Лавальер с изумлением посмотрела на нее.
– Немилость? – переспросила Анна Австрийская. – Навлечь немилость? Вы не понимаете, что говорите, мадемуазель де Лавальер, я подвергаю немилости лишь тех людей, о которых я думаю. О вас же я вспомнила только потому, что о вас слишком много говорят, а я не люблю, когда фрейлины моего двора служат предметом разговоров.
– Ваше величество делаете мне честь, обращаясь ко мне, – возразила испуганная Лавальер, – но я не понимаю, почему могут заниматься мной.
– Так я сейчас расскажу. Господину де Гишу пришлось защищать вас.
– Меня?
– Да, вас. Он поступил по-рыцарски, а красивые искательницы приключений любят, чтобы рыцари ломали ради них копья. Но я ненавижу поединки и особенно ненавижу такого рода приключения… сделайте отсюда вывод.
Лавальер упала к ногам королевы, но та повернулась к ней спиной. Она протянула руку к принцессе, которая засмеялась ей в глаза. Гордость заставила Лавальер подняться.
– Ваше величество, – попросила она, – скажите мне, в чем я провинилась? Я вижу, что ваше величество осуждаете меня, не давая возможности оправдаться.
– Вот как! – вскричала Анна Австрийская. – Слышите, какие красивые фразы, принцесса! Какие высокие чувства! Ни дать ни взять – инфанта, нареченная великого Кира, кладезь нежности и героических чувств! Видно, моя красавица, что вы общаетесь с коронованными особами.
Лавальер почувствовала, что ее ранили в самое сердце, она не то что побледнела, но стала белой, как лилия, и силы покинули ее.
– Я хотела вам сказать, – презрительно говорила королева, – что, если вы по-прежнему будете питать подобные чувства, вы так унизите нас, женщин, что нам будет стыдно стоять рядом с вами. Опомнитесь, мадемуазель. Кстати, я слышала, что вы невеста. Это правда?
Лавальер прижала руку к сердцу, которому нанесена была новая рана.
– Отвечайте же, когда с вами говорят!
– Да, ваше величество.
– Кто же ваш жених?
– Виконт де Бражелон.
– Вы знаете, что это для вас большое счастье, мадемуазель, и что вы, девушка без состояния, без положения в обществе… без особых личных достоинств, должны благословлять небо, дарующее вам такое будущее.
Лавальер молчала.
– Где находится виконт де Бражелон? – спросила королева.
– В Англии, – отвечала принцесса, – куда, конечно, вскоре дойдут слухи об успехах мадемуазель.
– Боже мой! – прошептала в отчаянии Лавальер.
– Итак, мадемуазель, – сказала Анна Австрийская, – этого молодого человека вернут, и вы с ним куда-нибудь уедете. Если у вас другие намерения, – у девушек иногда бывают странные желания, – поверьте, я направлю вас на хороший путь: и не таких, как вы, я уже излечивала.
Лавальер больше ничего не слышала. Безжалостная королева продолжала:
– Я пошлю вас одну в такое место, где у вас будет возможность зрело подумать обо всем. Размышление охлаждает жар крови и рассеивает иллюзии молодости. Мне кажется, что вы поняли меня.
– Ваше величество!
– Ни слова больше!
– Ваше величество, я не виновата в том, что вам угодно было предположить. Взгляните на мое отчаяние. Я так люблю, так почитаю ваше величество.
– Лучше было бы, если бы вы не почитали меня, – усмехнулась королева. – Лучше было бы, если бы вы не были невинной. Уж не воображаете ли вы, что я посмотрела бы сквозь пальцы, если бы вы были виноваты?
– Ваше величество, вы меня убиваете!
– Пожалуйста, без комедий, не то я устрою вам такую развязку, что вы будете не рады. Ступайте к себе, и пусть урок послужит вам на пользу.
– Ваше высочество, – проговорила Лавальер, обращаясь к герцогине Орлеанской и хватая ее за руку, – вы так добры, попросите за меня!
– Я? – расхохоталась принцесса. – Я добра?.. Вы совсем не верите тому, что говорите, мадемуазель!
И она резко отдернула руку.
Вместо того чтобы испить до дна чашу унижения, Лавальер внезапно успокоилась и овладела собой; она сделала глубокий реверанс и ушла.
– Ну как, по-вашему, – спросила Анна Австрийская, – она будет продолжать?
– Я не доверяю кротким и терпеливым характерам, – отвечала принцесса. – Терпеливое сердце необыкновенно мужественно; кроткий дух уверен в себе.
– Ручаюсь вам, что она очень и очень подумает, прежде чем снова взглянуть на бога Марса.
– Если только не вооружится его щитом, – возразила принцесса.
Гордый взгляд королевы-матери был ответом на это не лишенное тонкости замечание. И обе дамы, почти уверенные в победе, отправились к Марии-Терезии, которая с притворным равнодушием ждала их.
Было около половины седьмого. Король только что кончил дела и поужинал. Не теряя времени, он взял де Сент-Эньяна под руку и приказал ему проводить себя в комнату Лавальер. Придворный выразил крайнее изумление.
– Что же тут странного? – сказал король. – Мне нужно освоить этот маршрут и сделать его привычным.
– Но, государь, здешнее помещение фрейлин – настоящий фонарь: все видят, кто туда входит, кто выходит. Мне кажется, нужен какой-нибудь предлог… Вот, например…
– Ну, какой?
– Не угодно ли будет вашему величеству подождать, пока принцесса вернется к себе?
– Никаких предлогов! Никаких ожиданий! Довольно играть в прятки, довольно тайн! Не вижу никакого бесчестия для короля Франции в том, что он будет разговаривать с умной девушкой. Пусть будет стыдно тому, кто дурно подумает об этом!
– Простите меня, ваше величество, за избыток усердия…
– Говори.
– А королева?
– Да, это правда, это правда! Я хочу, чтобы королева всегда была окружена почтением. Ну хорошо, сегодня вечером я нанесу визит мадемуазель де Лавальер, а потом придумаю какие тебе будет угодно предлоги. Завтра мы займемся этим, сегодня же у меня нет времени.
Де Сент-Эньян ничего не ответил. Он пошел вперед, спустился с лестницы и пересек двор, чувствуя стыд, которого не могла подавить величайшая честь оказывать услугу королю. Дело в том, что де Сент-Эньян хотел сохранить свою репутацию в глазах принцессы и обеих королев. В то же время ему хотелось угодить мадемуазель де Лавальер, а сочетать то и другое было довольно сложно.
Нужно заметить, что окна комнат королев и принцессы выходили во двор. Увидя, как он провожает короля, эти три дамы порвали бы с ним всякие отношения, а авторитет этих высокопоставленных особ не мог быть уравновешен мимолетным влиянием фаворитки. Несчастный де Сент-Эньян, так мужественно оказывавший покровительство Лавальер в парке Фонтенбло, потерял всю свою уверенность, находясь в Париже на виду у всех. Он находил у этой девушки тысячу недостатков, и ему не терпелось сообщить о них королю.
Но вот пытка кончилась; двор был пройден. Ни одна занавеска не поднялась, ни одно окно не открылось. Король шел быстро: его торопили нетерпение и длинные ноги де Сент-Эньяна, показывавшего ему дорогу. У дверей де Сент-Эньян хотел скрыться; король удержал его. Это была любезность, без которой придворный отлично обошелся бы. Ему пришлось войти вместе с Людовиком к Лавальер.
При появлении короля молодая девушка вытерла глаза; король заметил это. Он стал ее расспрашивать с настойчивостью влюбленного.
– Пустяки, государь, – улыбнулась она.
– Но вы все же плакали?
– Нет, государь.
– Взгляните, де Сент-Эньян, разве я ошибаюсь?
Де Сент-Эньяну необходимо было ответить, но он был в большом замешательстве.
– Однако у вас красные глаза, – настаивал король.
– Это от пыли, государь.
– Нет, нет, у вас на лице нет того выражения довольства, которое так красит вас и делает такой привлекательной. Вы на меня не смотрите.
– Государь!
– Да что я говорю: вы избегаете моих взглядов!
Она действительно отворачивалась.
– Но, ради бога, что случилось? – спросил Людовик, охваченный лихорадочным волнением.
– Повторяю, государь, пустяки; и я готова доказать вашему величеству, что я совершенно спокойна.
– Вы говорите, что вы спокойны, а я вижу, что вы в замешательстве. Может быть, вас обидели, рассердили?
– Нет, нет, государь!
– Вы должны сказать мне об этом! – воскликнул король, сверкая глазами.
– Никто, государь, не обижал меня, никто.
– Так пусть же к вам вернется то мечтательно-веселое выражение лица, которым я любовался сегодня утром; сделайте мне одолжение!
– Извольте, государь, извольте!
Король топнул ногой.
– Какая необъяснимая перемена! – воскликнул он.
И Людовик взглянул на Сент-Эньяна, который тотчас заметил подавленный вид Лавальер. Но напрасно просил Людовик, напрасны были его попытки рассеять ее печаль, вывести ее из оцепенения. Эта скрытность показалась королю оскорбительной; он стал подозрительно осматриваться.
В комнате Лавальер висел миниатюрный портрет Атоса. Король заметил этот портрет, черты лица Атоса очень напоминали Бражелона, потому что изображение было сделано в молодые годы графа. И он не спускал с миниатюры грозного взора.
Лавальер была так угнетена и так далека от мысли об этом портрете, что не могла догадаться о причине озабоченности короля. А король невольно вспомнил, что Лавальер и Бражелон были близки с раннего детства. Он вспомнил о помолвке, которая была следствием этой близости. Он вспомнил, как Атос просил у него руки Лавальер для Рауля.
И Людовик вообразил, что по возвращении в Париж Лавальер получила из Лондона известия, затмившие его образ, образ короля. Тотчас же его ужалил овод, который называется ревностью. Снова он принялся с горечью допрашивать ее. Лавальер не могла отвечать: ей пришлось бы сказать все, обвинить королеву, обвинить принцессу. А это значило бы начать открытую борьбу с двумя высокопоставленными и могущественными женщинами.
Ей казалось сперва, что раз она не скрывала от короля ничего происходившего в ней, то король должен был прочитать правду в ее сердце, несмотря на ее молчание. Ей казалось, что если он действительно любит ее, то должен все понять, обо всем догадаться. Разве взаимное влечение не есть божественное пламя, освещающее все, что творится в сердце, и избавляющее действительно любящих от необходимости говорить?
Поэтому она замолчала, закрыв лицо руками и ограничиваясь только вздохами да слезами. Эти слезы и вздохи, которые сначала растрогали, а потом испугали Людовика XIV, теперь стали раздражать его.
Король не выносил сопротивления, хотя бы даже это сопротивление выражалось вздохами и слезами. Его слова стали колючими, требовательными, резкими. Это усилило страдания молодой девушки, но она мужественно переносила и новое испытание. Король перешел к прямому обвинению. Лавальер даже не пыталась защищаться; в ответ она только отрицательно качала головой, повторяя лишь два слова, всегда вырывающиеся из погруженных в глубокую печаль сердец:
– Боже мой, боже мой!
Однако этот крик боли не только не успокаивал, но еще увеличивал раздражение короля… Это был призыв к силе, стоявшей выше его, к существу, которое могло защитить от него Лавальер.
К тому же он находил поддержку в де Сент-Эньяне. Де Сент-Эньян, как мы видели, чувствовал, что собирается гроза; он не знал, какой степени может достигнуть любовь Людовика XIV. Зато он ясно предугадывал, что на бедную Лавальер скоро обрушатся удары королев и принцессы, и был не настолько рыцарем, чтобы не бояться водоворота, который мог увлечь и его.
Поэтому де Сент-Эньян на все обращения короля отвечал только словами, произносимыми вполголоса, или отрывистыми жестами, стараясь подлить масла в огонь и привести размолвку к открытой ссоре, после которой ему не придется больше компрометировать себя, сопровождая своего высокого покровителя к Лавальер. Король раздражался все больше и больше. Скрестив руки, он остановился перед Луизой.
– В последний раз спрашиваю вас, мадемуазель, угодно вам отвечать? Угодно вам объяснить причину этой перемены, своего непостоянства, капризов?
– Чего вы от меня хотите, боже мой? – прошептала Лавальер. – Вы видите, государь, что сейчас я душевно разбита. Вы видите, что у меня нет ни воли, ни мыслей, ни слов!
– Неужели так трудно сказать правду? Вам понадобилось бы для этого меньше слов, чем вы только что произнесли!
– Правду о чем?
– Обо всем.
Слова правды действительно поднимались к устам от сердца Лавальер. Ее руки сделали было движение, но уста остались безмолвными, и руки опустились. Бедняжка еще не чувствовала себя настолько несчастной, чтобы решиться на подобное признание.
– Я ничего не знаю, – пролепетала она.
– О, это больше, чем кокетство, больше, чем каприз, – воскликнул король, – это предательство!
На этот раз ничто его не остановило, и он, не оглядываясь, выбежал из комнаты с жестом, полным отчаяния. Де Сент-Эньян последовал за ним, очень довольный, что дело приняло такой оборот. Людовик XIV остановился только на лестнице и сказал, судорожно хватаясь за перила:
– Как недостойно, однако, я был одурачен.
– Каким образом, государь? – спросил фаворит.
– Де Гиш дрался за виконта де Бражелона. А этого Бражелона…
– Да, государь?
– Этого Бражелона она все еще любит. Право, де Сент-Эньян, я умру от стыда, если через три дня у меня останется хоть капля любви к ней.
И Людовик XIV быстро пошел дальше.
– Ах, я ведь говорил вашему величеству! – повторял де Сент-Эньян, следуя за королем и робко поглядывая на все окна.
К несчастью, дело не обошлось так удачно, как по дороге к Лавальер.
Поднялась занавеска, из-за которой выглянула принцесса и увидела, что король шел из флигеля фрейлин. Как только Людовик скрылся, она поспешно встала и стремительно помчалась в ту комнату, которую только что покинул король.
Назад: XXX. Триумфеминат
Дальше: XXXII. Отчаяние

Андрей
Достойная смерть!