Лоран уже давно хотел побывать в Италии; это была мечта, которую он лелеял еще в детстве, и когда он продал несколько своих работ, получив за них такую цену, на которую не надеялся, у него явилась возможность осуществить эту мечту. Он предложил Терезе повезти ее в Италию, с гордостью показав ей свое маленькое состояние и клянясь, что если она не захочет поехать с ним, то и он откажется от этого путешествия. Тереза отлично знала, что это повело бы к сожалениям и упрекам. Поэтому она, со своей стороны, тоже стала стараться собрать деньги. Она достала их, получив аванс за свою будущую работу, и поздней осенью они отправились в путь.

Лоран создал себе ложное представление об Италии; он думал, что у Средиземного моря весна царит и в декабре. Пришлось разочароваться в этом: во время перехода морем из Марселя в Геную они страдали от сильного холода. Генуя привела его в восторг — там можно видеть множество произведений живописи, а так как это было главной целью его путешествия, то он охотно согласился остановиться в этом городе на месяц или на два и снял меблированную квартиру.

Через неделю Лоран успел уже все посмотреть, а Тереза только стала устраиваться, чтобы начать писать, — нужно сказать, что она не могла обойтись без этого. Чтобы получить несколько тысячефранковых билетов, ей пришлось заключить договор с одним торговцем картинами на несколько копий портретов, гравюры с которых еще не были изданы; эти копии он потом хотел передать граверам. Такая работа не лишена была приятности; торговец, человек со вкусом, просил ее скопировать несколько портретов Ван-Дейка: один в Генуе, другой во Флоренции и в других местах. Тереза и прежде копировала этого мастера; изучая его, она развила свой собственный талант и благодаря этому зарабатывала на жизнь еще до того, как сама начала писать портреты. Но здесь надо было предварительно получить разрешение владельцев этих шедевров, и как бы энергично она его ни добивалась, прошла неделя, прежде чем она смогла начать копию с портрета, находившегося в Генуе.

Лоран совсем не был расположен копировать что бы то ни было. Для такого рода работы у него была слишком ярко выраженная индивидуальность и слишком пылкий темперамент. Он иначе воспользовался возможностью видеть великие произведения. Это было его право. Однако же многие крупные мастера не прошли бы мимо такого удобного случая. Лорану еще не было и двадцати пяти лет, он мог еще учиться. Таково было мнение Терезы, которая видела в этом также возможность пополнить его кошелек. Если бы он соблаговолил скопировать одну из картин Тициана, особенно его восхищавших, тот же издатель, с которым имела дело Тереза, без всякого сомнения, купил бы эту копию или продал бы ее какому-нибудь любителю. Лоран нашел эту идею бессмысленной. Пока у него в кармане были хоть какие-то деньги, он не представлял себе, что можно спуститься с заоблачных высот вдохновения и думать о заработке. Он даже подтрунивал над Терезой, сосредоточенно вглядывавшейся в свою модель, заранее насмехался над тем Ван-Дейком, которого она собиралась создать, и даже пытался обескуражить ее, говоря, что она осмелилась взять на себя чересчур уж трудную задачу; потом он начал бродить по городу, не зная, куда девать полтора месяца, в течение которых Тереза должна была закончить работу.

Конечно, ей нельзя было терять времени: стоял декабрь с короткими и сумрачными днями, работать было не так удобно, как в ее мастерской в Париже, не хватало дневного света, большой зал плохо или даже совсем не отапливался, и толпы туристов-зевак, которые под тем предлогом, что созерцают шедевр, останавливаясь возле нее, мешали ей своими довольно нелепыми замечаниями. Простуженная, больная, грустная, а главное, испуганная скукой, которую она уже замечала в глазах Лорана, Тереза возвращалась к себе; она или заставала его в дурном настроении, или ждала, пока голод не принудит его вернуться домой. Двух дней не проходило, чтобы он не упрекнул ее за то, что она согласилась на такую отупляющую работу, и чтобы он не предлагал ей от всего отказаться. Разве его денег не хватило бы на двоих, и почему его возлюбленная не соглашалась, чтобы он делил их с нею?

Тереза держалась твердо; она знала, что Лоран быстро истратит свои деньги, и, может быть, их даже не хватит на возвращение домой, когда ему надоест Италия. Она умоляла его, чтобы он позволил ей продолжать работу и работал сам так, как считал нужным, потому что всякий художник может и должен работать, если ему надо завоевать себе будущее.

Он согласился с ней и решил взяться за кисть. Он распаковал свои ящики, нашел себе мастерскую и сделал несколько эскизов, но от перемены ли воздуха, с непривычки ли или оттого, что он за последние дни видел столько разных шедевров, сильно его взволновавших, и ему требовалось время, чтобы переварить эти впечатления, он вдруг почувствовал, что потерял способность работать, и поддался одному из тех приступов сплина, против которых не мог бороться один. Ему нужны были какие-то необыкновенные впечатления: дивная музыка, струящаяся с потолка, арабский конь, проникший к нему через замочную скважину, неведомый литературный шедевр, вдруг оказавшийся под рукой, или, еще лучше, созерцание морской битвы в генуэзском порту, землетрясение — любое событие, чарующее или грозное, которое оторвало бы его от вечных мыслей о самом себе и воодушевило бы так, что он почувствовал бы себя обновленным.

Внезапно, среди этих неясных и бурных стремлений, у него невольно возникла тлетворная мысль: «Подумать только, прежде (так он называл то время, когда еще не любил Терезу) любой шалости было достаточно, чтобы вдохнуть в меня новые силы! Теперь у меня есть многое из того, о чем я мечтал: деньги, а это означает полгода свободы, земля Италии под ногами, море у самых дверей, возле меня возлюбленная, нежная, как мать, и вместе с тем серьезный и умный друг, и всего этого недостаточно, чтобы душа моя ожила! Кто этому виной? Конечно, не я. Я не был избалован, и прежде мне нужно было не много, чтобы рассеяться. Когда я думаю, что любая шипучка ударяла мне в голову так же, как старое вино, что достаточно было любой пикантной мордашки с задорным взглядом и в сомнительном наряде, чтобы я развеселился и вообразил, что после такой победы я уже герой времен Регентства! Нужна ли была мне тогда такая идеальная женщина, как Тереза? Как мог я убедить себя, что для любви мне была необходима физическая и духовная красота? Я умел довольствоваться меньшим, а значит, большее должно было угнетать меня, потому что лучшее враг хорошего. А впрочем, существует ли для наших чувств истинная красота? Истинная красота — это та, которая нам нравится. Той же, которой мы пресытились, словно никогда и не бывало. А потом, есть еще прелесть перемены, и в ней-то, может быть, и заключается смысл жизни. Менять — это значит обновляться; иметь возможность менять — это значит быть свободным. Разве художник рожден для рабства и разве верность или просто данное слово не есть рабство?

Лоран позволил захлестнуть себя этим старым софизмам, всегда новым для душ, отклонившихся от правильного пути. Скоро он почувствовал потребность высказать их кому-нибудь и, конечно, высказал Терезе. Кому же еще, раз он больше никого и не видел!

Их вечерние беседы всегда начинались почти одинаково:

— В этом городе можно умереть со скуки!

Однажды он высказал такую мысль:

— Здесь, наверное, скучно даже картинам. Я не хотел бы быть моделью, которую ты копируешь. Эта бедная красавица графиня в черном с золотом платье, которая висит тут целых двести лет, если она уже не попала в ад из-за своих нежных глаз, то, конечно, терзается и на небе, видя, что ее портрет заперли здесь, в этой противной стране.

— А все-таки, — возразила Тереза, — здесь она по-прежнему пленяет всех красотой, увековеченной рукою мастера, успех ее пережил ее смерть. Хоть она и истлела в могиле, у нее доныне есть обожатели; я каждый день вижу, как молодые люди, впрочем, равнодушные к живописным достоинствам портрета, в восторге останавливаются перед этой красавицей, которая словно дышит и улыбается спокойно и торжествующе.

— Знаешь, она похожа на тебя, Тереза! В ней есть что-то от сфинкса, и я не удивляюсь, что ты восхищаешься этой таинственной улыбкой. Говорят, художники всегда создают нечто свойственное их натуре: вполне естественно, что ты избрала портреты Ван-Дейка, чтобы учиться на них. Люди на его портретах всегда величественны, стройны, изящны и горды, как ты сама.

— Ну, вот уже и комплименты! Прекрати, а то я вижу, ты сейчас начнешь издеваться!

— Нет, я не собираюсь смеяться. Ты ведь знаешь, что я больше не смеюсь. С тобой надо все принимать всерьез: я подчиняюсь приказу. Я хочу сказать одну печальную вещь. Видишь ли, твоей покойной графине, должно быть, страшно надоело всегда быть одинаково прекрасной. После того, что ты сейчас сказала, передо мной возникла такая фантазия. Слушай. Молодой человек, который, вероятно, кое-что понимал в скульптуре, влюбился в мраморную статую, высеченную на гробнице. Он сошел с ума от любви, и этот бедный безумец приподнял однажды каменное изваяние, желая посмотреть, что осталось от этой прекрасной женщины в саркофаге. Глупец! Он обнаружил там то, что должен был обнаружить, — мумию! Тогда к нему вернулся разум, и, обнимая скелет, он сказал: «Такою я люблю тебя еще больше; по крайней мере это ты, ты жила, а я был влюблен в камень, не сознающий даже того, что он существует».

— Не понимаю, — сказала Тереза.

— И я тоже, — ответил Лоран, — но, может быть, в любви статуя — это то, что создают в голове, а мумия — то, что сохраняют в сердце.

Как-то раз он набросал в альбоме Терезу, мечтательную и грустную. Когда она потом перелистала альбом, она нашла в нем дюжину набросков с разных женщин, фривольные позы которых и бесстыдная внешность заставили ее покраснеть. Это были тени прошлого, мелькнувшие в памяти Лорана и прилипшие, быть может, против его воли к этим белым листкам. Тереза молча вырвала тот листок из альбома, в котором она была нарисована среди этих падших созданий, бросила его в огонь, закрыла альбом и оставила его на столе. Затем она села у огня, положила ногу на каминную решетку и заговорила о другом.

Лоран не стал мешать ей, но сказал:

— Вы слишком горды, дорогая! Если бы вы сожгли все листки, которые вам не нравятся, оставив в альбоме только ваше изображение, я бы это понял и сказал бы вам: «Ты поступила правильно», но вырвать себя и оставить других означает, что вы никогда не окажете мне чести оспаривать меня у кого-либо.

— Я оспаривала вас у распутства, — ответила Тереза, — но никогда не стану оспаривать вас ни у одной из этих весталок.

— Ну, так это и есть гордыня, я повторяю — это не любовь. А я оспаривал вас у благоразумия и стал бы оспаривать вас у любого из его жрецов-монахов.

— Зачем вам оспаривать меня? Разве вам не надоело любить статую? Разве в вашем сердце не мумия?

— А, вы придираетесь к словам! Боже мой! Что такое слово? Его можно толковать как угодно. Из-за одного слова могут повесить невинного. Я вижу, с вами надо говорить осмотрительно; может быть, осторожнее нам с вами никогда не беседовать.

— Неужели мы дошли уже до этого? Боже мой! — сказала Тереза, заливаясь слезами.

Они и в самом деле дошли до этого. Напрасно огорченный Лоран просил у нее прощения; на следующий день все началось сначала.

— Что мне делать в этом отвратительном городе? — сказал он ей. — Ты хочешь, чтобы я работал: я тоже хотел этого, но я не могу! Я не рожден, как ты, со стальной пружинкой в мозгу — нужно только нажать кнопку, и твоя воля действует. Я творец! Маленькая или большая, слабая или мощная, это всегда пружина, которая ничего не слушается; только дыхание Бога, когда есть на то его воля, приводит ее в действие. Я ни на что не способен, если я скучаю или мне где-нибудь не нравится.

— Как это возможно, чтобы умный человек скучал, — сказала Тереза, — если только он не лишен света и воздуха в подземной темнице? Неужели в этом городе, которым ты так восхищался в первый день, нет ни прекрасных вещей, на которые можно смотреть, ни интересных прогулок в окрестностях, ни хороших книг, ни умных людей, с которыми можно побеседовать?

— Я уже сыт по горло здешними красивыми вещами; я не люблю гулять один; лучшие книги меня раздражают, когда они говорят мне о том, чему я не верю. Что до знакомств, которые можно было бы завести… У меня есть рекомендательные письма, но я не могу воспользоваться ими, ты ведь знаешь это?

— Нет, не знаю, а почему?

— Потому что мои светские друзья, естественно, направляют меня к светским людям; ну, а светские люди не живут в четырех стенах без всяческих развлечений; а так как ты не из их общества, Тереза, так как ты не можешь бывать там со мной, мне бы пришлось оставлять тебя одну.

— Только днем, потому что я должна работать там, во дворце!

— Днем люди ходят друг к другу с визитами и строят планы на вечер. Ведь во всех странах развлекаются по вечерам, разве ты этого не знаешь?

— Ну, так выходи иногда по вечерам, раз это нужно; пойди на бал, на conversazione. Только не играй, это единственное, о чем я прошу тебя.

— А я не могу тебе этого обещать. В свете нужно посвятить себя или игре, или женщинам.

— Значит, все светские люди или разоряются за игрой, или занимаются волокитством?

— Те, кто не делает ни того, ни другого, скучают в свете или наводят скуку на других. Я не салонный болтун. Я еще не настолько пустой человек, чтобы заставлять слушать себя, когда болтаю всякую чепуху. Скажи, Тереза, ты в самом деле хочешь, чтобы я стал бывать в свете, хоть это для нас рискованно и опасно?

— Нет еще, потерпи немного, — сказала Тереза. — Увы! Я еще не готова к тому, чтобы потерять тебя так скоро!

Горестный тон и душераздирающий взгляд Терезы рассердили Лорана больше обычного.

— Ты знаешь, что стоит тебе начать плакаться, и ты всего добьешься от меня, — сказал он, — и ты злоупотребляешь своим могуществом, моя бедная Тереза. Не раскаешься ли ты когда-нибудь, если я заболею и дойду до предела раздражения?

— Я уже раскаиваюсь, если я надоела тебе, — ответила она. — Делай тогда что хочешь!

— Так, значит, ты бросаешь меня на произвол судьбы? Ты уже устала бороться? Вот видишь, милая, ты сама меня больше не любишь!

— Ты говоришь таким тоном, как будто хочешь, чтобы было так!

Он ответил «нет», но минуту спустя из его слов стало ясно, что он на все лады повторяет «да». Тереза была слишком серьезна, слишком горда, слишком стыдлива. Она не хотела спускаться с ним с романтических высот. Какое-нибудь вольное слово казалось ей оскорблением, всякое незначительное воспоминание подвергалось ее цензуре. Она была трезвой во всем и ничего не понимала в капризных желаниях и невыполнимых причудах. Из них двоих она была, конечно, лучше, и, если бы она в этом нуждалась, он готов был расточать ей комплименты, но разве в этом было дело? Разве для них обоих не важнее всего было найти возможность ужиться вместе? Прежде она была весела, она кокетничала с ним — теперь у нее пропала охота кокетничать, теперь она была похожа на больную птицу, сидящую на шесте, с растрепанными перьями, с втянутой в плечи головой и потухшим взглядом. Ее бледное, безучастное лицо порой пугало его. В этой большой комнате, которой остатки былой роскоши придавали печальный вид, она казалась ему привидением. Временами он боялся ее. Ну, что бы ей наполнить эти мрачные покои причудливыми песнями и веселым смехом?

— Послушай, что нам делать, чтобы стряхнуть эту мертвящую скуку, которая ледяной тяжестью давит мне на грудь? Сядь за рояль и сыграй мне вальс. Я буду вальсировать один. Ты умеешь танцевать вальс? Пари держу, что нет! Ты умеешь все только грустное!

— Вот что, — сказала Тереза, вставая, — уедем завтра, а там будь что будет. Ты здесь с ума сойдешь. Быть может, в другом месте будет еще хуже, но я выполню свою задачу до конца.

При этих словах Лоран вспылил. Так, значит, она взяла на себя какую-то задачу? Она холодно выполняла долг? Быть может, она принесла обет Пресвятой Деве и посвятила ей своего любовника? Не хватало только, чтобы она стала набожной!

Лоран взял шляпу со свойственным ему видом величайшего презрения, как будто собирался навсегда порвать с Терезой. Он вышел, не сказав, куда идет. Было уже десять часов вечера. Тереза провела ночь в ужасной тревоге. Он вернулся на рассвете и заперся в своей комнате, с треском захлопнув дверь. Она не посмела показаться, боясь рассердить его, и бесшумно ушла к себе. Впервые они заснули, не помирившись и не сказав друг другу слов любви.

На следующий день, вместо того чтобы идти во дворец и продолжать свою работу, она сложила вещи и приготовила все к отъезду. Лоран проснулся в три часа пополудни и, смеясь, спросил ее, что она затеяла. Он сказал, что пришел в себя, образумился. Всю ночь он гулял один по берегу моря; он размышлял, он успокоился.

— Это огромное ворчливое море, которое твердит все одно и то же, вывело меня из терпения, — весело сказал он. — Сначала я сочинял стихи. Я сравнивал себя с морем. Мне хотелось броситься в его прекрасное зеленоватое лоно!.. А потом я решил, что волна однообразна и смешна со своими вечными жалобами на то, что на берегу есть скалы. Если у нее нет сил разрушить их, пусть молчит! Пусть берет пример с меня — я не хочу больше жаловаться! С сегодняшнего утра я пай-мальчик, я решил работать, я остаюсь в Генуе. Я тщательно побрился, поцелуй меня, Тереза, и не будем вспоминать о глупом вчерашнем вечере. И главное — развяжи эти пакеты, убери чемоданы, быстрей, чтобы я больше их не видел! Они как будто упрекают меня, а я этого уже не заслуживаю.

Как быстро он нашел себе оправдание! Как далеки были те времена, когда ему достаточно было одного встревоженного взгляда Терезы, чтобы упасть перед ней на колени! А ведь прошло не более трех месяцев.

Их развлекло неожиданное событие. Палмер, приехавший в то утро в Геную, пришел к ним обедать. Лоран был в восторге от этой неожиданности. Он, всегда довольно холодный в обращении с другими мужчинами, бросился на шею американцу, называя его посланцем неба. Палмер был скорее удивлен, нежели польщен таким горячим приемом. Ему достаточно было только взглянуть на Терезу, и он тотчас же убедился, что не счастье причина такой экспансивности. Однако же Лоран не говорил ему, что скучает здесь, и Тереза удивилась, слыша, что он хвалит и город, и страну. Он заявил даже, что женщины здесь прелестны. Откуда он это знал?

В восемь часов он взял свое пальто и вышел. Палмер тоже хотел уходить.

— Почему бы вам не посидеть еще немного с Терезой? — спросил Лоран. — Это доставило бы ей удовольствие. Мы здесь совершенно одни. Я ухожу на час. Подождите меня, я вернусь к чаю.

В одиннадцать часов Лоран еще не вернулся. Тереза была очень подавлена. Она напрасно старалась скрыть свое отчаяние. Она уже не тревожилась, она чувствовала, что погибла. Палмер понял все, но притворялся, что ничего не замечает: он беседовал с ней, стараясь развлечь ее, но так как Лоран не приходил и было неприлично ждать его после полуночи, он ушел, тихонько пожав Терезе руку. При этом он невольно дал ей почувствовать, что понимает всю глубину ее отчаяния, хотя она и скрывает его с большим мужеством.

В этот момент появился Лоран; он заметил волнение Терезы. Как только они остались одни, он стал насмехаться над ней, стараясь подчеркнуть, что не собирается унижаться до ревности.

— Послушайте, — сказала она, — не мучьте меня напрасно. Неужели вы думаете, что Палмер ухаживает за мной? Давайте уедем, я же предлагала вам это.

— Нет, милая, я не настолько глуп. Поскольку теперь есть кому составить вам компанию и вы позволяете мне отлучаться одному, все хорошо, и я чувствую, что смогу работать.

— Дай-то бог! — сказала Тереза. — Пусть будет так, как вы хотите, но если вы радуетесь тому, что теперь есть кому составить мне компанию, то имейте достаточно такта и не говорите со мной об этом в таком тоне — я этого не потерплю.

— Какого черта вы сердитесь? Что я сказал оскорбительного? Вы становитесь слишком обидчивой и подозрительной, дорогая! Что было бы в том дурного, если бы этот добряк Палмер влюбился в вас?

— Было бы дурно с вашей стороны оставлять меня с ним вдвоем, если вы действительно думаете то, что говорите.

— Ах, я не должен был бы… покидать вас в опасности? Вы, значит, согласны, что опасность существует и что я не ошибся?

— Пусть так! Тогда давайте проводить вечера вдвоем и не будем никого приглашать. Я на это согласна. Так решено?

— Какая вы добрая, милая Тереза. Простите меня. Я буду оставаться с вами, и мы будем видеться, с кем вы захотите; так будет и лучше и приятнее всего.

И в самом деле, Лоран, казалось, образумился. Он начал интересный этюд у себя в мастерской и пригласил Терезу прийти посмотреть его работу. Несколько дней прошло без бурь. Палмер больше не появлялся, но скоро Лоран, устав от этой размеренной жизни, пошел за ним и стал упрекать его в том, что он забыл своих друзей. Но едва Палмер пришел провести с ними вечер, как Лоран отыскал предлог, чтобы уйти, и не возвращался до полуночи.

Так прошла неделя, за ней вторая. Из трех или четырех вечеров Лоран один проводил с Терезой, но какой это был вечер! Она предпочла бы одиночество.

Где он пропадал? Она так никогда и не узнала об этом. В свете он не появлялся; погода была такая сырая и холодная, что вряд ли он стал бы для развлечения совершать морские прогулки. Однако, по его словам, он часто садился в лодку, и его одежда в самом деле пахла смолой. Он упражнялся в гребле и брал уроки у одного рыбака на побережье, к которому добирался в лодке до рейда. Он говорил, что на следующий день ему лучше работается, если усталость собьет ему нервное возбуждение. Тереза не осмелилась больше заходить к нему в мастерскую. Он раздражался, когда она изъявляла желание посмотреть на его работу. Когда он воплощал свой замысел, он не желал слушать ее соображений; ему не правилось и ее молчание, которое он принимал за осуждение. Он хотел показать ей свое произведение только тогда, когда сочтет его законченным. Прежде он не начинал ничего, не изложив ей свой замысел, теперь он видел в ней только публику.

Два или три раза он не ночевал дома. Тереза никак не могла привыкнуть спокойно относиться к его долгому отсутствию. Она вывела бы его из себя, если бы выдала свою тревогу, но, разумеется, она поджидала его и пыталась узнать правду. Самой ей невозможно было ходить вслед за ним ночью в городе, полном матросов и авантюристов всех национальностей. Поручить кому-то следить за ним? Она ни за что не пошла бы на такое унижение. Тереза бесшумно входила к Лорану и смотрела на него, пока он спал. Он казался смертельно усталым. Быть может, он и в самом деле вел отчаянную борьбу с самим собой и старался физическими упражнениями заглушить чрезмерное творческое напряжение.

Однажды ночью она заметила, что одежда его была в тине и разорвана, как будто ему пришлось бороться с кем-то или как будто он где-то упал. Испуганная, она подошла к нему и увидела на подушке кровь. На лбу у него была ссадина. Он спал таким глубоким сном, что она, надеясь не разбудить его, приоткрыла ему грудь и посмотрела, нет ли и там ран; но он проснулся и пришел в такую ярость, которая, словно последним ударом, убила все ее чувства к нему. Она хотела убежать, но он удержал ее, надел халат, закрыл дверь и, в волнении расхаживая по комнате, слабо освещенной ночником, излил наконец всю боль, переполнявшую его душу.

— Довольно, — сказал он, — давайте будем оба откровенны. Мы друг друга больше не любим, мы никогда друг друга не любили; вы захотели иметь любовника, может быть, я был не первым и не вторым, не все ли равно! Вам нужен был слуга, раб; вы подумали, что мой несчастный характер, мои долги, мое утомление от жизни, мои мечты о настоящей любви поставят меня в полную зависимость от вас и что я никогда не смогу вновь обрести свободу. Чтобы добиться успеха в таком опасном предприятии, вам самой нужно было бы иметь более мягкий характер, больше терпения, больше гибкости, а главное, больше юмора! У вас совсем нет юмора, Тереза, не обижайтесь. Вы вся словно сделаны из одного куска, однообразная, упрямая, вы до предела кичитесь вашей пресловутой умеренностью, а это ведь философия недальновидных людей с ограниченными способностями. Ну, а я безумец, непостоянный, неблагодарный, все, что вам угодно; но я искренний, нерасчетливый, я отдал себя без всякой задней мысли, и потому я так же возвращаю себе свободу. Моя духовная свобода для меня вещь священная, и я никому не позволю завладеть ею. Я доверил вам ее, но не подарил, ваше дело было правильно распорядиться ею и суметь сделать меня счастливым. О, не пытайтесь говорить мне, что вы не хотели мне отдаваться! Знаю я эти уловки скромности и эту изменчивость женской совести. В тот день, когда вы уступили мне, я понял: вы думаете, что завладели мной, и все это ложное сопротивление, эти слезы отчаяния и прощение, всегда дарованные моим домоганиям, были только примитивным искусством забросить в мою сторону удочку и заставить клюнуть бедную рыбку, прельщенную поддельной мухой. Я обманул вас, Тереза, сделал вид, что попался на удочку, — это было мое право. Вы соглашались сдаться только ценой обожания — я расточал вам его без усилий и без притворства; вы красивы, и я вас желал! Но женщина — это только женщина, и последняя из них доставляет нам столько же наслаждения, как и самая великая царица. Вы были так наивны, что не знали этого, но теперь вы должны отдать себе отчет во всем. Вам надо понять, что однообразие мне не подходит, вы должны предоставить меня моим склонностям, которые не всегда возвышенны, но я не могу уничтожить их, не уничтожив себя самого… Что в том дурного и почему при мысли об этом мы рвем на себе волосы? Мы сошлись, а теперь расходимся, вот и все. Нам незачем из-за этого ненавидеть друг друга и браниться. Отомстите мне, утолив вожделения этого бедного Палмера, который томится по вас; я буду рад его счастью, и мы все трое останемся лучшими друзьями на свете. К вам вернется ваша прежняя прелесть, которую вы сейчас утратили, и блеск ваших прекрасных глаз, утомленных и потускневших оттого, что вы не спите по ночам, шпионя за мной. Я опять стану тем же хорошим товарищем, каким был прежде, и мы забудем этот кошмар, который пережили вместе… Так решено? Вы молчите? Предпочитаете ненависть? Берегитесь! Я не знал ненависти, но я всему могу научиться, вы знаете, у меня есть способности! Например, сегодня я вступил в драку с пьяным матросом вдвое выше и сильнее меня, я отколотил его и отделался только царапиной. Берегитесь, при случае я могу оказаться таким же сильным духовно, как и физически, и в борьбе, полной ненависти и жажды мести, раздавить самого дьявола, не оставив у него в когтях ни одного своего волоса!

Лоран, бледный, ожесточенный, то язвил, то впадал в бешенство; волосы его растрепались, рубашка была разорвана, лоб в крови, на него так страшно было смотреть, так страшно было слушать его, что любовь Терезы уступила место отвращению. В этот момент она была в таком отчаянии, что даже нисколько не испугалась. Немая и недвижимая, сидела она в кресле, слушала поток его святотатственных речей и, понимая, что этот безумец способен убить ее, с ледяным презрением и полным равнодушием ждала, пока его приступ бешенства пойдет на убыль.

Лоран замолчал; у него не осталось сил говорить. Тогда она встала и вышла, не сказав ему ни слова и даже не взглянув на него.